|
|
ЭКСПЕРИМЕНТ В
БАЗАРНЫЙ ДЕНЬ
Рассказ
Мишу Суркова на деревне Кожемякой прозвали. Что за дядя был этот
Кожемяка, думаю, вам разъяснять не требуется. Все про него книжки читали.
А вот о втором Кожемяке, о Мишке, Сурке, написано не густо. А то, что есть,
все в одном экземпляре. Метрика о рождении, паспорт, белый военный билет,
книжка колхозника и свидетельство о браке. Тираж не велик, да и
интересоваться там особенно нечем. Подвигом на благо отечеству нигде близко
не светит. То, что родился семимесячным, далеко не геройство, а вынужденная
необходимость. И вовсе не рыцарское дело собственным поджигом собственный
глаз вышибать. Глаз-то другой вставили, изумрудно-зеленый. Из бутылочного
стекла, похоже, но и его не то чтобы на былину, а на куцую районную заметку
не хватило. Скрепя сердце можно Мишкину женитьбу на вертепно-блудливой
почтальонке из соседней деревни к геройскому поступку приравнять, но вся
заковыка в том, что его свадьба оказалась смешней съезда районных
скоморохов, кабы такой вдруг созвали. Отечеству же пользы она и с гулькин
нос не принесла.
И всего-то оказалось сходства у Мишки Кожемяки с былинным Кожемякой —
немереная богатырская сила. Мишка словно был сшит из одних жил, причем
воловьих. Он мог шутейно переломить две сложенные вместе подковы. Намотать
на шею и на ногу цепь, на которой подвешивалось почти полтонны груза и, как
гнилую нитку, порвать ее.
Чудной фортель выкинул всевышний, с лихвой напичкав щуплую неказистую фигуру
деревенского паренька могутной силищей. И для чего, спрашивается? Мишке
работа тяжелей чабанского кнутика редко перепадала. В кои веки карду от
навоза освободит, день-другой топориком потюкает, дрова на зиму
заготавливая, а остальное время за овечьими хвостами по полям мыкается,
дремотно в седле носом поклевывает. Тут дурню ясно, что при такой зевотной
работенке силушка так же нужна, как попу гармонь у аналоя.
Мишка характера робкого, даже трусливого. До нехорошего бурчания в животе
боится трех видов людей. Начальников всех мастей. Боксеров всех весовых
категорий. Жену Клавку. В Мишиной арифметике Клавка занимала последнее место
не от доброты своей, а от количества. Количеством супруга была сиротливо
одна, но зато ее с лихвой хватит на целый вид.
Трепет перед женой и начальниками мало кого удивит. Но панический страх
перед боксерами — это с Мишиной-то мамонтовой силой и кошачьей верткостью —
уж ни в какие ворота не вписывается. Хотя имеет свое объяснение. Лет
пятнадцать тому назад, когда Миша еще ходил в пятый класс, он как-то раз
повздорил с городским пареньком, приехавшим к родне на каникулы. Паренек был
старше Миши на пять лет и уже учился в каком-то ФЗО. Да к тому же занимался
в секции бокса.
Повздорить-то повздорили, но ведь и драться надо. Надо сказать, что для Миши
этот поединок закончился плачевно. С тех пор и пришел к нему страх перед
боксерами. Правда, значительно позже он за Клавку все-таки отколошматил
этого боксера, но страх все же остался. Он холодной змеей жил в Мишкиной
груди, а как избавиться от него, Мишка не знал.
Тут под новый год в пятницу заехал на розвальнях-санях Клавкин отец, а
значит, Мишкин тесть. Клавка по такому случаю припасенную бутылочку казенки
на стол выставила и тарелку сала нарезала.
Тесть рюмочку поднял и весело так заявляет:
— За нашу с Мишкой удачливую торговлю в воскресенье.
После такого тоста Мишка чуть водкой не подавился:
— За какую такую торговлю, я ничего не знаю?
Тесть Кожемяке кусочек сала услужливо подал и так заискивающе говорит:
— Я в субботу кабанчика буду резать, а в воскресенье мы с тобой его в город
продавать повезем. Один ехать я пужаюсь, вдвоем-то оно сподручнее. Народ щас
ох какой лихой, ложки до рта не дадуть донесть, обязательно отымут. Не от
голода, а от того, что в них кровь лихая, бандитская, значить. Вон у нас
Болтин поехал курево продавать, а его на обратных путях встретили и все
гроши отняли, ладно бы просто отняли, да еще по мордасам надавали. Лихой
народ, лихой. А вдвоем мы с тобой ого-го, нам сам черт не страшен.
Тесть еще себе и Мишке плеснул и рюмку поднял:
— Давай, сынку, за нашу дорожку скатертью. Значить, в воскресенье я за тобой
заезжаю, можа, че тебе прикупим али Клавке. Ну спасибо энтому дому, пойду к
другому.
Кожемяка, проводив тестя, затылок пятерней поскреб:
— Чудит старый, зачем я ему нужен в городе?
— Поезжай, Миша, поезжай, — зачастила голосом, не требующим возражения,
Клавка, — можа, чего нам и прикупит в хозяйство, он ведь после смерти матери
один нас тянет. Грех старому не подсобить.
— Дык я не супротив, надо помочь, дык помогу, в чем проблема, — согласился
хмельной Кожемяка.
А в это время на окраине города, в городской квартире сидел старый махровый
рецидивист Шалопут и вел с дворовыми пацанами толковище.
— Ну что, гопники, готовы к бузе? На носу воскресенье, базарный день, и
всякий уважающий себя урка к этому дню готовится, так сказать, загодя.
— Нет, я не могу в воскресенье. У меня мать в больнице, бабке помогать надо,
она стирать собралась, а я полы мыть буду. Не могу я, ребята, —
оправдывающимся голосом сказал паренек лет шестнадцати и виновато потупил
голову.
— Пошел отсюда, дешевый фраерок, и чтоб на глаза не попадался мне, волк
тряпочный, пошел! — зло крикнул Шалопут, выпроваживая мальчишку за дверь.
После чего он, недобро сузив глаза, повернулся со скрипом на стуле к четырем
оставшимся паренькам:
— Ну что, дешевки, кому еще полы драить? Признавайтесь!
Оставшиеся мальчишки, которым было по шестнадцать-семнадцать лет, принялись
горячо убеждать старого бандюгу в обратном: — Да ты что, пахан, мы воровских
законов хоть не знаем, но на такую дешевку, как мыть полы, не рисанемся, за
кого ты нас принимаешь, мы всегда с тобой, Шалопут.
— Ну добре, добре, — уже миролюбиво прогудел пахан. — Одно скажу: никогда не
будьте дешевками, как ваш кореш, иначе в тюрьме за такие дела ответ один:
пику в бок — и вся арифметика, ясно? А теперь кинем расклад наших действий,
начнем с мясного ряда, там более денежные волки. — Он закурил и, смачно
сплюнув в угол, сквозь полотно табачного дыма обратился к худощавому рыжему
пареньку: — Ну скажи мне, Апельсин, как мы научно прозовем нашу авантюру?
Рыжий встал с дивана и, довольный, ощерился:
— Эксперимент в базарный день.
Пахан жестом руки усадил его на место и, закашлявшись, проговорил:
— Ну, нехай будет так, а теперь построим план эксперимента. Ты, Апельсин,
подойдешь к деревенскому лопуху и примешься приторговывать кусок мяса. Ты,
Губастый, зайдешь мужику за спину и усекешь, куда мужик кладет деньги. Если
в коробочку под прилавок, то уведешь эту коробочку, если кладет деньги в
карман, то нырнешь за ними в карман. Тебе помогать или, вернее, мешать
мужику будут братья Вареные. Они же будут у тебя за спиной и на тот случай,
если мужик будет не один, а со своим телохранителем. Вы, перворазрядники по
боксу, — обратился он к двум рослым братьям, — не забыли, для чего у вас сии
маховики? — кивнул он на пудовые кулаки братьев.
Они гоготнули, недвусмысленно потрясая кулачищами:
— Любому шустрому шейку свернем, как гусенку, гы-гы.
— Ну ладно, ладно, — осадил Шалопут развеселившихся братьев. — Не говори
гоп, пока не перепрыгнули. Если, не дай бог, вляпаетесь в руки ментов, то в
один голос твердите, что вас послал незнакомый мужик, пообещал литр водяры
за то, что вы пошутите над его знакомым, сам, мол, он остался ждать у
киоска. Ясно, голопупики? Все это была шутка за литр водяры. Ну а теперь
давайте выпьем за удачный эксперимент. Он достал из-под стола бутылку
самогона. Пацаны задвигали стульями, подсаживаясь ближе.
Кожемяка от ворот собственного дома и почти до города шелкал, как белка,
набранные в карманы земляные орехи. Тесть нет-нет да и похлопывал по
саврасой кнутиком,со смехом косясь на зятя. А Кожемяка, носом уткнувшись в
тулуп, азартно плевал скорлупой на убегающую из-под саней зимнюю дорогу.
Перед самым городом тесть принялся распарывать карман у полушубка. На немой
вопрос зятя ответил, хитро кхекнув:
— Энто я для очень жадных до чужих денежек. Воришки сунутся в карман
полушубка, а грошей там и нетуть, нетуть, — повторял в смехе он, вздыбив
седые кустики бровей под цигейковый треух. — А гроши вон игде, — щерился он,
распахнув полушубок и хлопая ладонью по карману пиджака. — Воришкам такое
дело невдомек, они думают, я затурканная деревня, ха-ха.
Приехали на место, когда начало светать, и тесть загодя занял место у
прилавка недалеко от входных ворот.
— Тут мне сподручней будеть, народу здесь поболее, — пояснил он между прочим
Кожемяке.
А поутру торговля пошла бойко. Дед, получая выручку, все совал ее в
прорванный им же самим карман полушубка.
После обеда Шалопут, раскурив папиросу, указал спичкой на старика,
торгующего мясом:
— Вот этот лопух уже созрел, крупные деньги кладет в правый карман,
разменные — в левый. Все ясно, начинайте торг, Вареные. Держите в поле
зрения вон того дохленького мужичка, придавите его слегка, но смотрите, без
мокрого!
И ребята вальяжно направились в сторону Кожемяки. Мишка от безделия все
прогуливался взад-вперед вдоль прилавка с продавцами, поплевывая треклятые
орехи. И совсем напрасно не обращал внимания на густо облепивших старика
молодцов.
И тут площадь разрезал истошный стариковский крик:
— Мишка, грабють!... — Старик вопил, намертво зажав локтем руку воришки в
своем подпоротом кармане.
Мишка мгновенно кинулся к ним, но тут на его пути выросли фигуры двух рослых
молодцов, явно не с добрыми намереньями по отношению к нему. Кожемяка с лету
ударил одного кулаком в грудь и едва увернулся от прямого удара второго
нападавшего.
Второй разом принял боксерскую стойку и, пританцовывая, стал надвигаться на
Кожемяку. Тот на мгновение растерялся, но, получив крепкий удар по носу,
разом отрезвел и тут же нанес врагу сокрушительный удар в челюсть. И услышал
характерный хруст.
Участковый милиционер Васькин был в отпуске, когда, прогуливаясь по рынку в
поисках втулки для своего мопеда, услышал знакомый шум драки у мясных
прилавков. Он скорее по привычке кинулся туда. Там творилось что-то
непонятное. Щупленький мужичишка, в затрапезной фуфайке и чесанках,
раззадорившись, одним ударом сбивал с ног здоровых парней. Васькин по долгу
милиционера кинулся ему на спину, желая своей стокилограммовой массой
свалить драчливого хулигана. Мужичок только и сказал:
— Ах вы этак, тогды получите.
Васькин смутно помнил, да почти не помнил, как перелетел через прилавок и,
припечатавшись спиной к стоящим напротив прилавкам, панически закричал:
— Милиция!!!
Дед-татарин, торгующий всяким железным скарбом, спросил участливо:
— А тебя чаво нато-то?
— Ничаво, — в тон корявя слово, ответил ему Васькин и увидел трех
подбегавших к нему рыночных милиционеров. Он, захлебываясь от запоздалого
возмущения, с пятого на десятое рассказал им о тщедушном мужичке в фуфайке и
указал в его сторону рукой. Но мужичок в фуфайке стоял спокойно и слушал
улыбчивого старика, продавца мяса, а возле них лежали вповалку четверо
парней.
Шалопут раскурил новую папироску, криво ухмыльнулся, глядя на то, как четыре
милиционера силятся усадить в подоспевший «Уазик» мужичка в фуфайке, и тут
же прыгал строптивым козлом и возмущенно размахивал руками продавец мяса.
Шалопут в сердцах вдавил ботинком окурок в снег и как ни в чем не бывало
пошел к выходным воротам, цедя сквозь зубы невесть кому:
— Мо-ло-кососы.
Два дня Николай Кузьмич, Мишки Суркова тесть, пытался выкупить зятя из
кутузки, куда, как он считал, Кожемяка попал по его недогляду, по его
оплошности. Он ходил из кабинета в кабинет и предлагал, как он считал,
большие деньги, всю выручку за хряка. Но денег у него никто не брал,
ссылаясь на какой-то дурацкий закон. Правда, на второй день дежурный по
райотделу милиционер шукнул ему по секрету, что у двух гавриков, кои лежат
сейчас поломанные в больнице, вчера взяли отпечатки пальцев, и каково было
удивление милиционеров, когда они совпали с отпечатками грабителей магазина.
— Все у тебя, дед, нормально будет, — успокоил дежурный и заговорщицки
подмигнул.
Кожемяка, завернувшись в тулуп, лежал на старом месте в санях и никак не
мог надышаться после каменных стен кутузки, нет-нет да вздыхал с шумным
присвистом. Тесть, сидя в передке лицом к Мишке, безмолвно шелестел губами,
пересчитывая оставшиеся от продажи хряка деньги:
— Ладно, я тебе костюм, пущай не шибко дорогой, успел прикупить, а то бы...
— Он, не договорив, неуклюже повернулся к лошади и закричал осипшим голосом:
— Ну, пошла, саврасая, ну пошла… тридцать лет опосля войны прошло, а жуликов
как было, так и осталось.
— А Клавке чё купил? — поинтересовался Кожемяка, доставая из кармана орехи.
— Ничё, — обиженно буркнул старик, становясь на колени и беря в руки кнут. —
Чё она за хряка заступалась? Да и я деньги, почитай, все проел, покельва
тебя дожидался. — И он взмахнул кнутом.
— Ничего, я с ними еще поквитаюсь, — пригрозил Кожемяка, смачно сплевывая на
снег ореховую скорлупу.
— Плохо быть сильным, — обронил тихо тесть, протягивая Мишке папироску. —
Вот у нас на войне, в разведроте, был сильный, как ты, разведчик, а опосля
войны я слыхал, что его посадили, за то что кулаком убил бригадира. Вот она
вам и силушка — на войне была нужна, а в тихое время — ни-ни.
— Да, плохо быть сильным, — так же тихо согласился Кожемяка, разминая
сильными пальцами жесткую папироску.
БАНЯ С БУФЕТОМ
Это Егор Савенков всю деревню с панталыку сбил. А до того дня все как
положено было. Под выходной день топили хозяйки бани. Хороший банный дух по
дворам стоял. Особенно морозным зимним вечером идешь улицей и в ядреном,
жгучем воздухе кажную баньку носом чуешь. Так сказать, всю ее канцелярию:
кто чем топил, чем пропаривал. В таком, на вид простом деле, кажный истопник
свою хитринку, свой кураж имел.
Культурные люди в основном осину да березу жгли. Угару от их немного, дым
легкий, даже приятственный для нутра.
А вот пропаривал баньку кажный хозяин по-своему, свой умысел, свою закавыку,
так сказать, в этом очень даже надобном деле имел. Одни водой ключевой — это
самые ленивые, что не шибко свое тело уважали. Другие березовой или хвойной
щелочью, а самые искусные да искушенные, к баньке большую любовь питающие,
пивом или хлебным квасом каленые каменья поливали.
В общем, в деревне кажный свою привычку или сноровку имел. И таким руслом
все шло, пока Егор Савенков, конюх со второй бригады, к куму в гости в
соседскую область не съездил. Приехал он, значит, оттельва и давай на кажном
своем дежурстве нашенским мужикам чудеса несусветные расписывать. Будто в
городе Париже каком побывал, а не в деревне Загогули.
Мужики и без того кажный вечер в конюшенной сторожке гуртовались: то в
картишки на антирес перекинутся, то полбанки приголубят и про колхозную
жизнь покалякают. А тут, прослышав про чудное Егорово путешествие, и вовсе
стали собираться, как на передачу «Вокруг света». И кажный норовил дружка с
собой прихватить, чтоб послухал Егоркину брехню.
Набьются в сторожку, как селедки в бочку, притулятся кто где, в основном
стоя, сосут до одурения злые, дешевые папироски, преют в своих работных
стеганках, а не разойдутся по дворам, пока Егоркину тарабарщину не услышат.
На один из таких просветительных вечеров кто-то карту той области невесть
где раздобыл и в красном углу под висячими часами с давно подохшей кукушкой
повесил. Село то, где Егоров кум как сыр в масле катается, чернильным
кружком обвели, чтоб, значит, кажный антиресующий мог беспрепятственно его
отыскать.
Лупили мужики намагниченными глазами на этот хренов кружок и по какой-то им
самим непонятной причине кажный норовил его своими недоверчивыми пальцами
потрогать. От того очень скоро село Егорова кума просто по-свински заляпали
своими работными пальцами. А Савенков, восседая за шатким дощатым столом,
теперь говорил, щуря для важности свои кошачье-зеленые глаза на карту:
— Вон там оно, робяты, где чичас не прочитаешь. Загогули прозывается. —
Мужики завистливо вздыхали и растопыривали уши.
Егор для солидности кхекал в кулак и начинал свой рассказ о деревне
Загогули.
— Па-а-а-льшое село, в три улицы, — закатывал он глаза в восторженном
умилении. — Дома у всех крястовые, а ворота, как у семеновского попа,
расписные, там лебедями всякими, пейдзажами.
— Да-а-а, — качал он рыжей головой, — приехал, значить, я к сродственнику и,
как подобает, обмыли мы такое дело. Ка-ра-шо-о обмыли, — радостно блестел он
кошачьими глазами, прикуривая от поданного окурка папироску. — Ну, а поутру
сами знаете, как быват: башка болит, белый свет не мил, а вчарась ни
грамульки не оставили, как всегда у нас быват. Ну, кум женку потряс, а все
бесполезно. Тогда он мне подмигивает:
«Пошли, кум, в баньке совхозной попаримся». Я думаю, чё совсем башкой
тронулся, в таком состоянии да в баньку. Но супротив ничего не сказал: в
баньку так в баньку, думал, он в фартеру меня зовет, где лекарство водится.
Ну идем, значить, по улице, без веника. Просто так идем, как к Маньке на
посиделки. Он мне всякие совхозные достопримечательности показывает, как по
музею водит.
— Это, — говорит, — наш дворец культуры. Городские с концертами приезжают.
Сидениев аж на пятьсот мест, хучь цельный день сиди, а не устанешь. — Ну
приходим, значить, в баню. Баня как баня, ну, конечно, кирпишная. Стоит
недалече от реки и себе красуется.
Заходим, значить, в энту баньку, и у мене глаза на лоб полезли: народу в той
бане спозаранку тьма. И причем одни мужики. Я, значить, и спрашиваю у кума:
— Чё, сегодня мужики купаются?
Он ржет и отвечает: — Тут завсегда одни мужики похмеляются. А у них,
понимаете ли, банька-то с буфетом и торгует спозаранку. И торгует для своих
по записи, как у нас в сельпо. Ну милое дело, мужики. Милое дело.
Эту сцену про буфет, торгующий спозаранку, Егор повторял для слушателей
несколько раз, закатывая в умилении глаза. Мужики, глядя на лыбящегося
Егора, тоже довольно щерились, и, качая головами, крякали, восторгались:
— Да, вот живет народец, как в кине, эх, нам бы так! — и сокрушенно
вздыхали, как над пустой мечтой.
— Что, мужики, — закинул Егор пробный камень, — поговорим с председателем,
можа, он и пойдет народу навстречу.
Мужики в азарте согласно загомонили:
— А чё, верно, председатель тожа мужик, ему тожа в баньку надо, — и весело
заржали.
По такому делу выбрали бойких говорунов и договорились, что на первом
колхозном собрании все собравшиеся в сторожке скопом насядут на председателя
и обязуют его построить в колхозе баню. И непременно с буфетом.
Егору в усладу через неделю объявили колхозное собрание, и потянулись
сельчане к колхозному клубу. Банда Савенкова пошла в клуб заговорщицким
скопом.
Собрание шло обыденным руслом, пока председатель не поинтересовался нуждами
колхозников. И тут началась буза.
Первым зачал скандал ерепенистый скотник Митюхин, он сразу взял быка за
рога: — Ты как, колхозную баню будешь строить али как?
— Тебе, Митюхин, мыться негде? — принимая все за шутку, улыбнулся
председатель.
— Мне-то есть игде, а людям нетуть, — психанул Митюхин и посмотрел на
Савенкова, а глаза так и кричали: — Ну подможи, Егор.
И Савенков встрял:
— А ежели у кого бани нетуть, им-то как быть?
— Нехай у соседей моются, ты что, соседа Воропаева не пустишь в свою баню?
— Я-то пущу, — согласился Савенков, — а другие, можа, пустят, можа, нет.
Тогды как?
— Как и раньше обходились. Довольно, пошутили и хватит, — решительно скомкал
собрание председатель.
Но Савенкова на угрозах да кислых шуточках не проведешь, он тут же
взорвался:
— Дык, значить, супротив колхозников идешь, значить, тобе коллектив не указ,
ты, значить, голова, а мы так себе, дерьмо, и нашинские пожелания для тобя
ноль, так скиданем к хреновой матери с должности председателя. Выборочная же
должность — дык выберем другого, хто будит печься о нуждах колхозников.
От угрозных слов «выборочная должность» председатель Ерошкин заметно
занервничал и принялся нести оправдательную околесицу:
— Савенков мне за невесту мстит, а у колхоза детсада нет. Может, ты к себе
домой заберешь детей-то и там нянькаться с ними будешь, а в это время
колхозники спокойно работать будут? А то ведь просто беда получается.
— Про невесту вспомнил? — забрызгал слюной горячий Савенков. — Ты б еще про
патефон, разбитый мной в пятом классе, напомнил. Запамятовал, что ли? —
отбрехался Егор.
— Ладно, хрен с вами, будет вам баня, только когда она план не выполнит, всю
недостающую сумму я с тебя, Савенков, вычитать буду. Так пойдет? — и зло на
конюха посмотрел.
Тут уж Егор нехорошо заволновался и заверещал на все правление:
— Ты, значит, колхозников не уважаешь, хочешь, чтоб они день-деньской
грязными ходили, немытыми, тебе, значит, это в радость, а ты за их, значит,
с меня деньги содрать хочешь. Тебе на гигиену плевать. Ладно, напишем в
газету. Отпишем, какой ты радетель за колхозников, как ты у их последнюю
трудовую копейку отымашь. Отпишем, всенепременно отпишем. — И, довольный
своей речью, ладонью вытер рот.
Председатель понял, что нашла коса на камень, и, махнув рукой, обреченно
бухнул:
— Да черт с вами, будет вам баня.
— С буфетом? — поспешно добавил Митрохин.
— С буфетом, — убито согласился председатель и закрыл собрание.
С триумфом вышла с собрания банда Савенкова и, как первая комсомольская
ячейка на селе, победно почапала к сторожке. Егор шел впереди и, довольный,
бубнил, потряхивая головой:
— Ишь, что вспомнил, как его женка по молодости со мной гуляла! А как я ему:
ты б еще про патефон вспомнил! — И он, пораженный своей сообразительностью,
прыснул смехом.
В сторожке, сидя на прежнем месте, он угрозно потряхивал перед мужиками
пальцем и осипше предупреждал:
— Смотрите, мужики, токмо не запейте, а то все, чего добились, пойдет козе
под хвост.
Мужики со вздохом, вяло соглашались.
Вроде бы чего хотели, того добились: уломали председателя на баню с буфетом,
а дальше что? Нет антиреса. Хоть зарежься, а антиреса дальше не было.
Не соврал председатель: по первым лужам началось строительство бани.
Армяне-строители, как муравьи, хлопотали день и ночь. Но банька вышла —
любо-дорого посмотреть. Из белого кирпича с оцинкованной крышей, и вход как
во дворец — два белых столба подпирают расписной карниз. По краям
забетонированной дорожки положили два задних колеса от «Беларуси», насыпали
в них земли и посадили цветочки. Получилось симпатичней, чем в Загогулях.
Дошлый оказался председатель, ох дошлый. Голова! От водонапорной башни
протянули воду, и целую неделю тюкали топорами колхозные плотники, сооружая
лавочки и полати в парилке. Да вдобавок обнесли большую территорию бани
витиеватой железной решеткой. Ох и красотища, прямо как в городе Париже.
Залюбуешься!
В начале июня завезли в баню пиво и квас, а на следующий день было
торжественное открытие колхозной бани. Народу собралось, что на Первое мая.
До августа месяца народу в баню перло видимо-невидимо, а в начале августа
Нюрка-буфетчица наотрез отказалась наливать пиво по записи.
— Хватит, я должна каждый месяц за вас доплачивать, нашли дуру.
И сразу стало в бане народу раз-два и обчелся. Командировочные и те по
частным баням расползлись, а какие и в городе мылись. А про местных и
разговору нет: каждый, прихватив с собой банку кислушки, либо что покрепче,
шомором в собственную баньку перся. На казенную баню денег у жены не
выпросишь, вот и приходилось идти старым, годами проверенным путем.
Как-то возле бани Егора встретила буфетчица Нюрка и вместо «здравствуй»
ошпарила новостью:
— Все, любезный, баня закрыта из-за убытков, похмеляйся теперь где хочешь.
Егор как стоял, так и сел на колесо с цветочками и, ошарашенный, побито
закурил папироску. Рядом с ним в ногах стояла брезентовая сумка с бельем для
бани и лежал березовый веник.
— Как так? — спросил он у присевшего возле него скотника Митрохина с
товарищем. — Я куму отписал, что у нас баня с буфетом, приезжай, мол, в
гости, а тут нате вам...
Он жадно затянулся папироской и, выдохнув дым, не зная кому зло просипел со
скрежетом зубовным:
— Да пошли вы, свиньи бескультурные, ша-ка-лы! — И, не взяв ни сумки, ни
веника, порывисто встал и решительно зашагал к сельмагу.
А Митрохин улыбчиво смотрел, как клубный художник вывешивает новую вывеску
на здании теперь уж бывшей бани: «Детский сад «Солнышко» колхоза «Красный
яр». Он хмыкнул и толкнул товарища локтем:
— Пошли к Степанычу, займем и обмоем детский сад «Солнышко».
И они пошли по дороге, похихикивая над дотошным и хитрым председателем
колхоза и над ловко одураченным Савенковым:
— Ишь чё захотел, баню с буфетом, ха-ха.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
