|
|
В тылу и на
фронте
О том, что предстоит воевать, мое поколение знало задолго до начала
второй мировой войны. Уже октябрятами мы знали, что во всех странах правят
капиталисты, эксплуататоры, которые нас ненавидят, боятся и хотят нашей
гибели. Но погибнут они, а не мы, потому что наши братья по классу —
рабочие, пролетариат — не поднимут на нас руку, обратят оружие против
эксплуататоров и с помощью Красной Армии пронесут через всю планету знамя
революции, а вместе с ним освобождение от эксплуатации человека человеком.
При всем примитивизме таких рассуждений, они внедрялись в сознание в школе,
через печать и радио, естественно, с поправкой на возраст и образование. В
государственном гимне тех лет «Интернационале» были слова: «Мы наш, мы новый
мир построим, / Кто был ничем, тот станет всем». Капитализм клеймили не
только политики и военные, но также деятели литературы, искусства, особенно
поэты и композиторы-песенники.
В стране шла серьезная подготовка к войне. В этой связи стоит вспомнить
довоенный Осоавиахим, пользовавшийся большим авторитетом среди молодежи.
Первичные организации Осоавиахима создавались и в школах.
Оборонно-спортивная работа проводилась в форме подготовки к сдаче норм на
оборонные значки «Готов к труду и обороне», «Ворошиловский стрелок» и др.
Носить оборонные значки было престижно. Мою грудь украшали два значка «Готов
к ПВХО» (противовоздушной и химической обороне) и ГСО («Готов к санитарной
обороне»).
Большая война подкрадывалась постепенно. Сперва было столкновение с японской
военщиной в районе озера Хасан (1938-й год) и в Монголии (1939-й год), затем
неудачная, если не позорная война с Финляндией (1939—1940-е годы), вторжение
Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию (1939-й год), в
Молдавию (1940-й год). Ликования было предостаточно. Но и трудностей
хватало. Снова, как в начале 30-х годов, страна стала испытывать нехватку
продовольствия; появились очереди за хлебом, стали исчезать из свободной
продажи и другие продукты. Приходилось ходить в магазин, к которому нас
прикрепили, отмечаться в очереди.
В 1940 году я окончил восьмой класс и поступил в Уфимский железнодорожный
техникум — один из лучших в довоенной Уфе. Он находился в новых зданиях,
расположенных на пересечении улиц Пушкина и Карла Маркса (ныне в них
располагается авиационный технический университет). Учился хорошо, входил в
студенческий актив, получал стипендию, которой хватало на питание по талонам
в студенческой столовой, 3 рубля еще выдавали на руки. Мать ежемесячно
высылала мне 30 рублей. Этого 16-летнему парню со скромными запросами
хватало не только на поддержание существования, но и на посещение театра или
кино. В январе 1941 года в оперном театре состоялась премьера оперы Верди
«Травиата». Я уже имел представление об операх Верди, поэтому в первый же
воскресный день после премьеры дважды слушал ее — утром и вечером.
Сагитировал друзей сходить в театр, создал что-то вроде кружка любителей
оперы.
Выступление по радио наркома иностранных дел В. М. Молотова 22 июня 1941
года я слушал в общежитии. Сообщение о войне было встречено гробовой
тишиной. Трудно было осмыслить услышанное, тем более что в предвоенные годы
у нас с Германией были внешне нормальные отношения, даже перестали
употреблять слово «фашизм». После выступления Молотова начали бурно
обсуждать вопрос, как и в какой срок Красная Армия разгромит фашистские
полчища. Стоило одному сказать, что ведь Гитлер и его окружение, наверное,
долго думали, прежде чем напасть на нас, вычислили свои и наши возможности,
как на него набросился шквал обвинений в недооценке силы Красной Армии.
Дошло до оскорблений. Парня едва не избили.
Первый день войны прошел в ожидании сообщений о военных действиях. Но уже
через несколько часов группу студентов, и меня в том числе, комитет
комсомола направил в Кировский райвоенкомат, где нам вручили мобилизационные
повестки и обязали доставить их по указанным адресам. Мне достался район
города, примыкающий к территории, на которой сейчас расположена мэрия города
и кинотеатр «Искра». Тогда это было село Глумилино. Лишь близко к полуночи я
справился со своей задачей и вернулся в общежитие. Посланцев с повесткой
люди встречали молча. Все понимали, что начинается новый этап в их жизни, от
которого блага не жди. Предстояло расставание с отцами, братьями, сыновьями.
Возможно навсегда.
На следующий день мы всем техникумом освобождали занимаемые нами помещения
под военный госпиталь. Нас переводили в двухэтажное здание кооперативного
техникума, что располагался тогда на пересечении улиц Крупской и Сталина
(ныне Коммунистическая). Сейчас этого здания нет.
Государственный механизм после объявления войны заработал на редкость четко.
Мы еще не успели перенести имущество на новое место, как узнали, что наш
техникум уже авиационный, а не железнодорожный. Когда через несколько дней
разъезжались на каникулы, нас предупредили, что без персонального вызова на
учебу 1-го сентября не приезжать. Я понял, что моя учеба в техникуме
прекращается: авиационный техникум относился к Наркомату оборонной
промышленности, то есть отрасли, которой «противопоказаны» сыновья и дочери
врагов народа. Я не ошибся: вызова не получил.
В последних числах июня я вернулся в Ишимбай. Город, как и вся страна, был в
тревоге и напряжении. Мобилизация заканчивалась, мужчин в городе заметно
поубавилось. Сводки о положении на фронтах не радовали. Немецкие войска
наступали стремительно, захватывая наши города и области. Ощутимое
сопротивление гитлеровцы, похоже, редко встречали, хотя героическая оборона
Одессы и Брестской крепости вошла в историю. Доходили трудно понимаемые
факты. Например, что в Прибалтике стреляли в спину отходящим красноармейцам.
Когда я убедился в том, что вызова из авиационного техникума не дождаться,
поступил на работу учеником маляра в трест «Башнефтестрой», стал получать
заработную плату, быстро освоил пятый разряд. С наступлением зимы, когда
объем работы маляров резко сократился, меня перевели работать кочегаром в
этом же тресте. Материальное положение нашей семьи, состоящей из трех
человек, улучшилось. Мы стали лучше питаться, на столе появилось такое
шикарное блюдо, как жареная картошка. В июле 1942 года мне исполнилось 18
лет, и через месяц я был призван в Красную Армию.
Трудности войны давали знать о себе. Сразу же были введены продовольственные
карточки на основные продукты питания. Отменялись отпуска, а на многих
оборонных предприятиях и выходные дни (если не официально, то фактически).
Был введен Всевобуч — всеобщее военное обучение мужчин призывного и
мобилизационного возраста, занятия проводились по выходным дням. Две школы
города были переоборудованы под госпиталь.
Заметным событием в жизни нашей семьи стал переход матери на работу сторожем
в рабочей столовой. Если и в довоенные годы работа в продмаге или столовой
для многих представляла соблазн, то что же говорить о военном времени.
Проблема питания в семье была снята.
Между тем, сообщения с фронта поступали одно тревожнее другого. До
контрнаступления наших войск под Москвой в декабре 1941 года было лишь
единственное сообщение, принесшее некоторую радость, — это когда под Ельней
в Смоленской области удалось немного потеснить немцев. Однако вскоре пали
Киев, Харьков, Смоленск, Псков, Новгород, враг приближался к Москве и
Ленинграду. По утрам люди задерживались возле городского радиоузла и молча,
нахмуренные, слушали сводки Совинформбюро.
Была ли тогда вера в нашу победу? Сомневаюсь. Дела на фронтах и в тылу
обстояли намного хуже, чем изображали их средства массовой информации. Не
успокоили и речи Сталина, произнесенные 3 июля по радио и на военном параде
7 ноября 1941 года. Как сохранилось в моей памяти, октябрь—ноябрь 1941 года
был самым опасным периодом во всей истории Великой Отечественной войны.
Правительство, кроме Сталина, эвакуировалось в Куйбышев, центральное
радиовещание велось из Саратова. Москва словно замерла... Можно представить,
какое наступило облегчение, когда снова заговорила Москва и принесла
сообщение о начавшемся контрнаступлении Красной Армии. Враг под стенами
столицы был остановлен и отброшен, понеся крупные потери; был разрушен миф о
непобедимости германской армии.
В начале лета 1942 года в Ишимбай стали прибывать вывезенные из блокады
ленинградцы. Они не были, как мы ожидали, исхудалыми и ослабленными. По пути
в глубокий тыл их около месяца содержали в госпиталях, чтобы привести к
нормальному состоянию. Это делалось также в целях недопущения их
деморализующего воздействия на тыл. Подселенные к нам женщина с 16-летним
сыном Юрием быстро освоились с незнакомой для них обстановкой, завязали с
нами дружбу. Жизнь в условиях блокады не лучшим образом повлияла на моего
сверстника Юру. Он был с хитрецой, вороватый, быстро вошел в контакт с
такими же подростками и вскоре был уличен в краже со взломом. Его судили,
но, учитывая блокадное прошлое, суд ограничился условным сроком лишения
свободы. От Юры я узнал о блокаде много такого, что в советские времена не
попадало на страницы печати. В частности, впервые после 1933 года я услышал
привычное упоминание имени Сталина. Как-то Юра принес картошку и сказал, что
будет жарить ее на сталинском масле. Я спросил, что это за масло. «Увидишь»
— и он стал без жира нарезанными ломтиками жарить картошку на раскаленной
плите. Такое выражение у ленинградцев было в ходу, когда прекратилась выдача
жиров по карточкам.
В годы войны в Ишимбае было подразделение трудовой армии, состоящее из
бывших кулаков и репрессированных. Их дети и внуки проживают в современном
Ишимбае. Этот город пережил на себе практически все извращения сталинизма,
которые позднее будут осуждены как грубые нарушения законности.
В конце 1941 года начали поступать раненые, с которыми горожане
устанавливали шефские связи. Некоторые раненые познакомились с девушками и,
будучи «списанными» по ранению, навсегда остались в городе и его ближайших
селах.
Весной 1942 года начался призыв в Красную Армию парней моего года рождения.
Я был призван в августе. Нас было 18 человек, и все, кроме одного, — сыновья
репрессированных отцов, из семей рабочих и мелких служащих. Тот один был
сыном репрессированного командира Красной Армии. В память об отце явился в
военной форме и даже с портупеей через плечо.
В военкомате одного из нас назначили старшим, вручили ему конверт и
проездные документы до железнодорожной станции Тоцкое Оренбургской области.
Никакого сопровождающего с нами не было, доверие полное, езжайте куда
хотите. Сразу как отошли от военкомата, осмотрели конверт. Адрес был
лаконичным: «Станция Тоцкое, командиру II ЗСБ». Всю дорогу до Тоцкого
гадали, что означает ЗСБ. Чутье подсказывало: земельно-строительный
батальон, то есть трудовая армия. Никого такая перспектива не радовала,
потому что, общаясь в городе с солдатами строительного батальона, мы узнали,
из кого он состоит и что положение этих военнослужащих мало чем отличается
от положения расконвоированных заключенных. Случаи дезертирства из
ишимбайского стройбата были нередки. Знал двух беглецов родом из Башкирии,
которые, прибыв в свой район и минуя родную деревню, сразу же явились в
райвоенкомат с просьбой направить их на фронт, в действующую армию, иначе
покончат с собой. Военкоматы с радостью выполняли подобные просьбы, так как
в 1942 году людских резервов для армии уже не хватало, призывать было
некого, а наряды на мобилизацию продолжали поступать.
Однако наше опасение оказаться в «земельно-строительном батальоне» было
напрасным. Батальонов с таким названием не было, их породила наша фантазия.
ЗСБ означало «запасная стрелковая бригада». Нас приняли, проверили по списку
и направили в карантин — пункт пребывания вновь прибывающих в армию, где они
проходят санитарный осмотр, определенный срок находятся под наблюдением
медицинского персонала, и только затем зачисляются в личный состав части.
Наш карантин представлял собою обыкновенную казарму полуземляночного типа с
трехэтажными нарами, покрытыми только матрасами, без признаков постельного
белья, даже одеял не было. И никакой медицинской службы. Находясь почти
месяц в карантине, мы привлекались к хозяйственным работам. Когда не было
работы, с нами проводились занятия вне всякого расписания и плана. Нельзя же
было допустить, чтобы у солдат появилось свободное время. Мы часто
наблюдали, как шли на занятия так называемые маршевые роты, то есть боевые
подразделения, почти готовые к отправке в действующую армию. Перед посадкой
в воинский эшелон их переодевали и снабжали сухим пайком на дорогу.
Тоцкий лагерь… Он в буквальном смысле частица военной истории нашей страны;
обозначен на всех топографических и военных картах под названием Тоцкий
полигон. Здесь ковались боевые полки российской армии в первую мировую войну
и Советской Армии в годы Великой Отечественной войны. Он и в послевоенные
годы был одним из крупных центров боевой выучки. В 1954 году он был выбран
местом для проведения крупных общевойсковых учений с применением реального
атомного взрыва. Я видел фильм, заснятый на этих учениях, и без содрогания
не мог его смотреть, особенно кадры, показывающие, что осталось от леса и
зеленых рощ, животных и техники после взрыва бомбы. Тоцкий, Алкинский в
Башкирии и Чебаркульский лагерь в Челябинской области много сделали для
победы. Что это за лагеря, как там жилось одетым в шинели людям? Трудно
забыть обеды под открытым небом, длившиеся не менее двух часов от момента
получения пайки хлеба до завершающего облизывания ложки; уже упоминавшиеся
трехэтажные нары без постельного белья (в сентябрьские ночи в оренбургских
степях спать, укрывшись телогрейкой, удовольствия не составляло). Из Тоцкого
лагеря люди рвались на фронт...
В конце ноября 1942 года, после краткого пребывания еще в двух лагерях —
Колтубанском (тоже Оренбургская область) и Осоавиахимовском (в Уфе, на
крутом берегу Уфимки, вблизи современного юридического института МВД) я
оказался в Алкинском лагере.
Моя связь с ним сохранилась и по сей день: по левую сторону от железной
дороги, если ехать из Уфы, расположен наш садовый участок. Алкино военных
лет напоминает о себе при подъезде со стороны Чишмов к станции Юматово,
когда за окном вагона мелькают скромные памятники и кресты кладбища.
Ежегодно, в День Победы, электрички останавливаются около этого кладбища,
оказывая сыновью дань тем, кто уже более полувека мирно покоится на нем.
Сейчас мало кто знает, что это могилы не только фронтовиков, но
преимущественно умерших в гарнизонном госпитале воинов 4-й учебной бригады,
готовившей для фронта младших командиров, и 17-й запасной стрелковой
бригады, формировавшей маршевые роты. На Алкинском полигоне одновременно
находились многие тысячи человек, и вполне естественно, что они могли болеть
и даже умирать. Им и было предоставлено это кладбище вблизи гарнизонного
госпиталя, ныне — санатория Юматово. Среди похороненных на этом кладбище
немало ушли из жизни из-за желудочно-кишечных заболеваний, так как питание в
первые годы войны в этих лагерях было организовано плохо, курсанты и солдаты
запасных полков были истощенными, можно было видеть роющихся в пищевых
отходах. Помню такой эпизод. Наша рота впервые пошла в гарнизонный наряд,
один взвод — дежурить в пищеблоке, то есть в столовой и обслуживающих ее
подсобных подразделениях. Дежурить в пищеблоке означало досыта наесться.
Взвод так усердно дежурил, что после возвращения из наряда у 18 человек
начался понос, в казарме стало нечем дышать. Наряду с такими случаями и
пищевыми отравлениями, не редкостью была дизентерия. Госпиталь не справлялся
с ситуацией, поэтому в каждом полку была казарма, специально отведенная для
лечения желудочно-кишечных заболеваний.
В Алкино мы прибыли под вечер. Нас выгрузили из вагонов, с трудом разместили
в небольшом станционном помещении. На путях стоял состав из нескольких
вагонов, который оказался санпропускником, то есть баней. После двух месяцев
скитаний по лесам и землянкам баня была для нас раем. Воды, по настоящему
горячей, — вдоволь. За все время службы в армии, а это 13 лет, я не
испытывал такого наслаждения от бани.
Алкинский лагерь мало чем отличался от Тоцкого и Колтубанского: такие же
наполовину врытые в землю казармы, такие же трехэтажные нары и скудное
питание. Видимо, продуктов не хватало для обеспечения нормы, а часть из них
исчезала на пути к желудку курсантов. В нашей республике в годы войны редко
кто не знал, что такое Алкино. Этот лагерь давал только что оторванным от
родного дома парням хорошую солдатскую закалку, умение переносить трудности
и воевать в сложных условиях. Зима 1943 года была суровой, провести под
открытым небом 5—6 часов на полупустой желудок чего-то стоило 18-летним
юнцам. Но заболеваний, подобных воспалению легких, обморожений не было.
Молодость помогала все вынести.
Самым значительным событием на фронте в алкинский период моей службы было
наступление Красной Армии под Сталинградом. Значение победы под Москвой
заметно потускнело, благодаря наступлению немецких войск летом 1942 года,
когда они прорвались на Северный Кавказ и рвались к Волге. Уныние охватило
всех; казалось, что врага уже не остановить. Мы также знали, что
изготовились для нападения на нас Турция и Япония, из-за чего советское
командование вынуждено было держать войска вблизи их границ. Союзники
откладывали открытие второго фронта.
… Разгром немецких войск под Сталинградом означал, что наступление вражеских
полчищ провалилось. Моральный дух советских людей после сталинградской
победы заметно поднялся.
Постепенно в Красной Армии начались перемены, о которых раньше никто не
думал, а на первых порах не мог понять их смысла. Как-то незаметно, без
всяких указов и приказов слово «красноармеец» и «боец» заменили словами
«солдат» и «рядовой»; одновременно появились «офицер», «офицерский состав»;
стала устанавливаться преемственность с дореволюционной армией и военной
историей России. Все чаще упоминались Суворов, Кутузов, Брусилов, Ушаков,
Нахимов и другие русские полководцы и флотоводцы. Постепенно стали исчезать
введенные в годы революции и Гражданской войны наименования — Красная Армия,
Красный флот, уступив место Советской Армии, Советскому военно-морскому
флоту. И уж совсем ошеломляющим явился Указ Президиума Верховного Совета
СССР о введении погон в Вооруженных Силах страны. Зимой 1943 года погоны
украсили форму советских воинов. Эти перемены были значительны, словно
вместе с ними начинался новый период войны. В те годы можно было услышать не
только от солдат, но и от офицеров, что жизнь после войны изменится к
лучшему, и часто это связывалось с надеждой, что отменят колхозы. Несмотря
на строгую цензуру писем, до фронта доходило, как жилось на селе. И если,
как утверждает советская историография, без колхозов мы не выдержали бы
натиск врага, то с такой же уверенностью можно считать, что никакое другое
землеустройство не смогло бы так обирать крестьян, как это делалось через
колхозы. В годы войны село стало типичной некрасовской деревней с ее нищетой
и произволом местного начальства, который с трудом можно оправдать
невзгодами военного времени.
Летнее наступление Советской Армии на Курской дуге положило начало давно
ожидавшемуся массовому изгнанию вражеских войск с советской территории.
Последовавшая за Курской дугой серия наступлений вплоть до сражения за
Берлин в советской военной истории получила название «десять сталинских
ударов по врагу». Одновременно зародилась традиция устраивать салют в честь
освобождения от врага крупных городов.
Вторая половина 1943 года, включая май 1945 года — это время салютов, иногда
по нескольку в день. Вся страна ожидала голос диктора Всесоюзного радио Юрия
Левитана, только ему поручалось чтение приказов Верховного
Главнокомандующего о взятии городов. Сильный и приятный голос, безупречная
дикция этого диктора вызывали у слушателей состояние близкое к оцепенению.
Пожалуй, после фамилий Жукова, Рокоссовского и других видных полководцев
можно ставить фамилию Левитана за его воздействие на психологическое и
моральное состояние народа в военные годы. Уже в послевоенные годы узнал,
что в Центральном радиовещании не знали, когда поступит очередной приказ
Верховного Главнокомандующего и будет нужен Юрий Левитан, поэтому завели
специальную картотеку «Где находится Левитан», а его обязали сообщать о всех
своих перемещениях по Москве. Не обошлось без курьеза. Однажды, идя по
столице, Левитан услышал позывные радиостанции, означающие, что через 5—10
минут будет передано важное сообщение, которое читать должен только он.
Подбегает к первому встретившемуся милиционеру, представляется и просит
остановить любой автомобиль, чтобы доставить его на радиостанцию. Милиционер
потребовал документ, удостоверяющий личность. Такого у диктора при себе не
оказалось. «Я не обязан каждому встречному останавливать транспорт», —
ответил милиционер. Тогда Левитан хватает его за плечи и во всю мощь своего
голоса произносит: «Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции
Советского Союза...» И диктор своевременно оказался перед микрофонами
Центрального радио. Мальчишки по месту жительства Левитана звали его дядей
Салютаном. Большое значение я придавал публицистическому таланту писателя
Ильи Эренбурга, статьи которого в центральных газетах в трудные годы войны
помогали людям переносить невзгоды, вселяли уверенность в победе. В военные
годы я разворачивал каждый номер «Красной звезды» в надежде найти в нем
очередной очерк или статью Эренбурга. Не могу понять, зачем понадобилось
«Правде» в начале апреля 1945 года уделить ему целую полосу под названием
«Товарищ Эренбург упрощает» и всенародно отчитать его, вместо того, чтобы в
корректной форме подсказать: поубавь пыл по части обвинений немецкого народа
в злодеяниях фашизма.
В апреле 1943 года, закончив обучение в учебном полку и получив воинское
звание сержанта, я был направлен в Уфимское пехотное училище.
Длившееся больше года пребывание в училище оставило у меня добрые
воспоминания. Хороший порядок, нормальное питание, гуманное, хотя
по-военному строгое обращение с курсантами, офицерский состав, испытавший
лихо войны, — таким мне запомнилось оно. Училищем командовал генерал-майор
Назаров, проявлявший к курсантам поистине отеческое отношение. Где, в каком
еще военном училище или линейной части можно было в годы войны получить
краткосрочный отпуск для поездки к родным? А нас, чей родительский дом
находился в пределах Башкирии, отпускали на 7-е ноября 1943 года, 1-е мая
1944 года и перед отправкой на фронт.
Столь длительное — 15-месячное — пребывание в военном училище было вызвано
тем, что в июне 1943 года оно с восьмимесячного срока подготовки офицеров
было переведено на годичный срок.
... И вот июль 1944 года. Мы сдали выпускные экзамены, уже не курсанты, но
еще не офицеры: ждем приказа из Москвы о присвоении офицерского звания.
Пожалуй, самое значительное обретение в этом положении — на ногах вместо
ущемляющих мужское достоинство почти двухметровых обмоток — сапоги, пусть
кирзовые, а не кожаные, зато начищенные до блеска. Свободнее стало с выходом
в город, увольнительную записку давали по первой просьбе. Наконец приказ о
присвоении звания получен, но нам его огласят и выдадут офицерское
удостоверение личности только накануне отправки к месту назначения, дабы,
получив погоны и удостоверение, мы не вышли из подчинения офицеров училища.
В один из августовских дней нас построили, зачитали долгожданный приказ, (он
был подписан 28 июля — в день моего двадцатилетия), выдали офицерские погоны
с удостоверением личности, и, завершая процедуру, генерал Назаров впервые
обратился к нам со словами «Товарищи офицеры!». На следующий день состоялся
торжественный обед с выдачей 100 граммов водки, но меня на этом
заключительном акте не было — лежал в палатке с высокой температурой, почти
без сознания из-за сильного приступа малярии. До войны эта болезнь
свирепствовала в нашей республике, я заболел ею весной 1937 года, и
периодически она валила меня с ног. Население и врачи привыкли к ней,
смертность от нее была редкостью, но изматывала она больных основательно. С
диагнозом «рецидивирующая малярия» и запасом акрихина я воевал и жил до июня
1945 года, когда она оставила меня.
Едва новоявленные офицеры проснулись после памятного дня, как была подана
команда строиться для следования на воинскую площадку Уфимского
железнодорожного вокзала. И вот колонна, состоящая из двух рот молодых
офицеров, с вещмешком за спиной, шинелью в скатку и офицерской сумкой через
плечо, из летнего лагеря, расположенного в Затоне, двинулась к вокзалу. Из
Уфы нас отправили в тот же день.
Две недели мы провели в полку резерва офицерского состава Южно-Уральского
военного округа, который находился вблизи уже упоминавшейся станции
Колтубанка. Этот полк остался в моей памяти из-за двух обстоятельств,
связанных с инициативой его командира полковника Кулакова, личности весьма
оригинальной. В 1944 году фронт уже не испытывал острой нужды в офицерских
кадрах, был создан их резерв. Линия фронта приближалась к государственной
границе СССР, на освобожденной от врага территории были организованы, а
точнее, воссозданы такие же крупные запасные военные лагеря, как и в нашей
географической зоне, и эти лагеря стали играть роль основного резерва
действующей армии. В прежних «горячих» лагерях призывники 1926 года рождения
месяцами ждали отправки на фронт, но многие так и не дождались, их очередь
воевать наступила позже — летом 1945 года в боях с японскими милитаристами.
Когда на фронт нужно было направлять офицеров, в полку Кулакова им
устраивали экзамен по основным видам военной подготовки. Немало офицеров
засиделось в запасном полку, и поистине, нужен был гений Кулакова, чтобы
держать их в рамках уставных требований и заставить еще раз штудировать азы
военной науки. Нас же это не коснулось: только что со «школьной скамьи», мы
с ходу сдали все экзамены и в полку не задержались. Короче говоря, заслужили
доверие и честь ехать на войну.
Второе чудачество полковника Кулакова — он ввел порядок, при котором всем
находящимся в строю офицерам полагалось принимать стойку «смирно», когда
выступавший произносил имя Сталина. И только после команды «Вольно!» стоящие
в строю принимали нормальное положение. Когда подобное происходило в
помещении, то при упоминании имени Сталина присутствующие вставали, по
команде «Товарищи офицеры!» садились. Полковник был мастак на выдумки.
* * *
Наконец мы в эшелоне, который везет нас на фронт. Наш эшелон — обычный
товарный состав из пяти вагонов, оборудованных двухэтажными нарами. Называют
такие вагоны телячьими. Постели никакой. Спали на шинелях, укрывались ими
же, а под голову — вещевой мешок. Такое спартанство большого неудобства не
составляло для молодых парней, горящих желанием поспеть к концу войны.
Проезжаем Кинель, Куйбышев, Сызрань, Пензу, Борисоглебск, Белгород.
Просачивается слух, что едем на 4-й Украинский фронт, который в это время
продвигался с боями в направлении советско-чехословацкой границы, вступил в
предгорье Карпат. На остановках, которые длились часами, а то и сутками,
бродили по городам, станциям, рынкам, покупали фрукты и продавали кое-что из
личных вещей.
В одном вагоне находились офицеры, уже познавшие, что такое война. В
колтубанский полк резерва они прибыли из госпиталей, некоторые имели по
нескольку ранений, оснащение — те же полевая сумка и вещмешок. Но у них был
не только боевой опыт. Потратив свои деньги, они принялись за нас, и это у
них получалось неплохо. Логика обработки нашего сознания была предельно
проста и убедительна. Вы же — разъясняли нам — пехота, командиры взводов. В
новом обмундировании походишь до первого боя, а там будешь ранен или убит.
Если ранят, в госпитале, при выписке, получишь другое обмундирование, а
убьют — не все ли равно, что будет на тебе? Так лучше по дороге на фронт
обменять новое на старое, получить деньги в придачу и покутить. И немало из
нас именно по дороге на фронт впервые в жизни попробовали зеленого змия,
избавившись от запасного комплекта белья, поменяв новые сапоги на старые и
т.п. Поддался такой обработке и я. Но меня ни в первом, ни в последующих
боях не убило и не ранило, сапоги, которые я получил в обмен на новые,
развалились, пришлось некоторое время ходить в ботинках с обмотками, пока
старшина роты нашел сапоги.
Конечную остановку наш эшелон сделал в городе Станиславе, областном центре
Западной Украины, и уже через неделю я прибыл к месту назначения — в 318-ю
горнострелковую Новороссийскую дивизию. Она вела тяжелые бои, несла потери,
накануне схоронили заместителя командира дивизии. Направление в полк прошло
без всякой волокиты, и я сразу же в сопровождении связного отправился в штаб
1331-го горнострелкового полка, а оттуда — в первый батальон полка, в его
первую стрелковую роту. Ей был придан пулеметный взвод, командиром которого
был назначен я. Никто не поинтересовался, кого отправляют на передовую —
опытного офицера или необстрелянного юнца, никто не ввел в обстановку, не
напутствовал.
По пути в батальон проходили мимо горящего склада боеприпасов, и как-то
странным выглядел этот пылающий объект: ни единого взрыва, только треск,
словно горят сухие ветки.
В батальон, а оттуда в роту я прибыл уже поздно. Накрыла ночь. То моросил,
то переходил в ливень дождь; ни зги не видно, нестихающий артиллерийский и
минометный огонь противника. Мне нашлось место в окопе пулеметного расчета;
кто-то вручил карабин, и провожающий исчез в темноте. Укрытием от дождя
служила натянутая над окопом солдатская плащ-палатка — удивительное творение
человеческого гения, сравнимое по универсальности с колесом. Ночью я не стал
обходить позиции пулеметов вверенного мне взвода, так как в темноте на
незнакомой местности, да еще в лесу, можно было заблудиться. Кроме того, всю
ночь не прекращался огонь артиллерии и минометов противника. Ночью же
представился парторгу и заместителю командира батальона, которые в
сопровождении солдат обходили передний край.
Близко к рассвету огонь противника ослаб, а затем и вовсе прекратился. Что
это — какая-то каверза противника или еще что-то? Но вскоре из штаба
батальона поступило приказание оставить занимаемую позицию и следовать в
направлении штаба полка. Там мы узнали, что немцы, выпустив в нашу сторону
излишек боеприпасов, который не смогли унести с собой, оставили свои
позиции. Иначе говоря, отступили.
Людям, никогда не воевавшим, нелишне знать особенности боевых действий в
горно-лесистой местности. Наступающая армия в этих условиях лишена
возможности применять танки, малоэффективной становится полевая артиллерия и
авиация. Наступать приходится, используя только живую силу. Обороняющийся
выбирает местность, выгодную для него: господствующие высоты, крутые склоны
и все, что вынуждает наступающих занимать уязвимые места. В ходе
Отечественной войны, когда линия фронта простиралась на тысячи километров,
горные войска наступали преимущественно по долинам рек или на участках, где
можно было применять боевую технику, а там, где это было невозможно, обычно
переходили к обороне, пока не продвинутся вперед войска, действующие на
равнине, и не создадут для противника угрозу окружения. В таких случаях
находящемуся в горах противнику остается либо отступать и отходить до
безопасных для него рубежей, либо обрекать себя на гибель. Этим объясняется
непрерывность огня по нашим войскам накануне: палили, чтобы израсходовать
боеприпасы и налегке отходить.
В нашем случае правый сосед — 1-й Украинский фронт — успешно продвинулся по
равнинной Польше, а левый — 2-й Украинский фронт — по менее гористой части
Румынии и Венгрии и по долинам Дуная с его притоками. Немецким войскам,
засевшим в Карпатах против 4-го Украинского фронта, ничего не оставалось
другого, как отходить, выравнивать линию фронта.
Мой боевой путь был короток — от уже упоминавшейся государственной границы с
Чехословакией до треугольника, образованного довоенными границами Германии,
Польши и Чехословакии; это конец сентября 1944 года — апрель 1945 года.
Полгода с небольшим. Но это не маршрут туристической поездки, а путь
непрерывных боев.
За полугодовой фронтовой путь мне удалось увидеть если не все, то многое из
того, что скрывается за словом «война»: гибель и увечье людей, разрушенные
дома и целые города, взорванные мосты, искореженные железнодорожные пути. И
сам я не однажды смотрел смерти в лицо, хотя отделался на редкость легко,
получив всего лишь контузию, и то незначительную. Среди погибших были и
такие, кто выполнял мои приказы. Они погибли не потому, что приказы были
неправильные, а потому, что война без жертв не обходится. Такова логика
человеческих побоищ…
Остановлюсь на самых впечатляющих событиях, участником или свидетелем
которых я был.
Перейдя государственную границу, мы сразу же оказались на территории
Словакии, составлявшей тогда с Чехией единое государство Чехословакию. В
годы войны ее оккупировала Венгрия, разумеется, с согласия Германии. Во всех
населенных пунктах, через которые мы проходили, нас встречали хлебом-солью,
а точнее — огромными караваями пшеничного хлеба и кусками копченого сала.
Словацкие села добротные, строения из горного камня или кирпича. Достаток
выпирал из всех углов. Буквально на второй день пребывания в Словакии
офицеров вызвал заместитель командира полка по политической части и
обратился со словами: «Товарищи офицеры! Мы пришли за границу. Вы видите,
как здесь живут. В общении с рядовым составом объясните, что Словакия — это
кулацкий край, поэтому здесь нет бедных и нищих. Когда мы войдем в Чехию,
где живет промышленный пролетариат, там увидим, как живут пролетарии». Когда
же войска вошли в Чехию, стало совсем не по себе: достаток, высококультурный
быт, такое же, как в Словакии, радушное отношение к нам, особенно за то, что
танкисты генерала Рыбалко спасли Прагу от разрушения гитлеровцами.
В Словакии мы наткнулись на какой-то странный уголок, носящий название
Червонная, то есть Красная, Русь. Площадь этой Руси сравнима с площадью
наших крупных районов, располагается она в горах, на земле, которую лишь
условно можно считать землей — смесь камня с глиной. Здесь единственный раз
за всю свою жизнь я встретил дома, которые отапливались по-черному, то есть
без дымоходной трубы. Дым, как в старинных русских банях, выходит наружу
через двери; быт — примитивный. Только в Червонной Руси мне довелось видеть
людей, босиком идущих по улице в середине декабря, в одежде из самотканного
материала, расшитого орнаментом. Какой-то реликтовый край, чуть ли не сколок
каменного века. И где? В самом центре Европы! Объясняться с жителями
Червонной Руси труда не составляло: их язык почти как старорусский.
Еще в советские времена был поднят вопрос о том, что при обилии мемуарной
литературы, посвященной Великой Отечественной войне, в ней очень мало
окопной правды, показывающей войну не с командных пунктов командующих
фронтами и армиями, а из окопа, как ее видел солдат. Не претендуя на
устранение этого пробела, попытаюсь показать, какая была разница в
восприятии происходившего на фронте генералом, командовавшим корпусом, и
командиром взвода, для чего начну с извлечения из воспоминаний
генерал-лейтенанта А. Я. Веденина «Годы и люди» (М.: Издательство
политической литературы, 1964, стр.145—148). Генерал командовал 3-м
горнострелковым корпусом, в состав которого входила наша дивизия, в
послевоенные годы длительное время был военным комендантом московского
Кремля.
«...Наступление назначили на следующее утро (9 декабря — авт.). Оно пришло
пасмурное и холодное. Ровно в 10 часов началась мощная артиллерийская
подготовка. 45 минут оглушительно гудели орудия и минометы. За огневым валом
бросились гвардейцы 128-й дивизии.
Система огня противника была смята, передний край «Гизеле штелюнг» прорван.
Стремительным наступлением гвардейцы нарушили управление и систему вражеской
обороны. 128-я дивизия продвинулась на четыре километра, а один батальон
315-го гвардейского полка значительно дальше — в район безымянного хутора
восточнее Барда. Гитлеровцы оставили Бачков. Быстро оценив нарастающую
угрозу, они начали немедленно перебрасывать на этот участок подкрепления...
На второй день наступления враг продолжал контратаковать части 128-й
гвардейской дивизии. Он подтянул к участку прорыва все резервы 101-й
горно-стрелковой дивизии.
Бои протекали в исключительно тяжелых условиях. Пользуясь тем, что оба
фланга корпуса оставались открытыми, противник проникал в наш тыл и
перерезал лесные тропы, питающие передовые части. Вьючные караваны шли под
сильной охраной и с боями пробивались на передний край. Часто они не
доходили до места назначения.
...Упорные бои в районе Бачков-Даргов продолжались до 26 декабря. Потеряв
больше половины боевого состава, только что полноценных танковой и пехотных
дивизий, немцы вынуждены были отказаться от своего замысла. Они потеряли
убитыми и ранеными до 5 тысяч солдат и офицеров. Советские воины уничтожили
10 артиллерийских батарей, 18 минометных батарей, 78 пулеметов, захватили
много пленных».
Когда читаешь написанное генералом и начинаешь сравнивать с тем, что сам
испытал или свидетелем чего был, находишь расхождения, иногда значительные.
Действительно, наступление, о котором пишет генерал Веденин, началось 9
декабря. Но я не помню, чтобы к нему велась подготовка личного состава, как
пишет генерал. До самого начала наступления мы вели непрекращающиеся бои,
пусть незначительные, но они были изматывающими. О том, что начинается
наступление, мы узнали, когда раздались громовые раскаты «катюш», с залпов
которых обычно начиналась артподготовка наших войск в последние годы войны.
Огонь «катюш» сразу же был подхвачен и многократно усилен артиллерией и
минометами. Наша дивизия, стоявшая во втором эшелоне наступающего корпуса, в
ходе артподготовки медленным маршем приближалась к месту событий. Это
действительно захватывающая картина: сплошной гул артиллерии; туман,
постепенно застилающий местность из-за тысяч разрывающихся мин и снарядов;
самолеты, летящие в сторону противника, — все это, с моим неравнодушием к
музыке, я назвал бы симфонией войны. Такое зрелище не каждому, к счастью,
дано наблюдать. Самое неожиданное и грустное в этой операции было то, что,
когда наши войска ворвались в Бачков, упоминаемый генералом, то оказалось,
что артподготовка была неэффективной: немцы знали о готовящемся наступлении
и даже о дне его начала, поэтому вывели свои войска из траншей первого
эшелона, которые затем усердно обрабатывала наша артиллерия. Когда же 128-я
гвардейская дивизия не обнаружила противника на переднем крае и продолжила
движение в глубь обороны, то наткнулась на его уцелевшие боевые порядки, и
завязались упорные бои. Именно этот промах и послужил причиной боев, сразу
же принявших жесткий характер. В своих воспоминаниях генерал об этой детали
умалчивает. Мы же, зайдя в уже освобожденный Бачков, вынуждены были под
непрекращающимся артиллерийским огнем противника, по колено в воде
отсиживаться в затопленных им при отходе траншеях.
Чтобы раскрыть выражения генерала: «бои велись в исключительно тяжелых
условиях» и «фланги корпуса оставались открытыми», потребовалось бы много
бумаги и времени. На огромной территории все перемешалось; непонятно было,
кто наступает, а кто обороняется. Казалось, поменялись местами стороны
света. Всюду можно было наткнуться на немцев, а немцам — на нас. Пленных обе
стороны не брали, потому что некому было их охранять и неизвестно, куда
отправлять. Передвижение противоборствующих войск носило поистине
хаотический характер. Связь со штабами поддерживалась только по рации.
В конце второго дня боев наш батальон овладел господствующей высотой, и к
нам вскоре прибыли корректировщики огня артиллерии и штурмовой авиации.
Немцы решили любой ценой выбить нас с этой высоты. Начались контратаки, в
перерывах между которыми высоту «обрабатывала» артиллерия и минометы.
Наступил такой момент, когда из-за понесенных потерь и усилившегося натиска
противника батальон был не способен удерживать захваченную позицию. Тогда
командир батальона вызвал огонь на себя. И наши минометчики и артиллеристы
дали огня! Идя в полный рост, немцы не имели укрытия, мы же вели по ним
огонь из окопов и блиндажей. Большинство атакующих полегло на подступах к
нашим окопам или между ними, мы потеряли тоже немало, но позицию не
оставили. Когда стемнело, стали подбирать убитых и тяжелораненых, причем
делали это одновременно, слыша в нескольких метрах от себя приглушенные
голоса и стоны раненых врагов. Но как-то само по себе, без договоренности
получилось, что ни та, ни другая сторона огонь не открыла, пока длилась эта
грустная процедура.
В конце декабря, после боев, длившихся почти месяц, дивизию вывели на отдых
и пополнение. Мы разместились в старинном словацком городке Сечевцы и в его
окрестностях. На этот раз отдых действительно совмещался с боевой учебой,
так как дивизия получила пополнение из недавно освобожденных районов.
Кратковременный отдых был для меня приятным по ряду причин. Во-первых, меня
наградили орденом Красной Звезды, во-вторых, мне было присвоено звание
лейтенанта и в-третьих, меня приняли в ряды ВКП(б).
Еще в ноябре парторг батальона в присутствии других офицеров предложил мне
подумать о вступлении в партию: «Мы к тебе уже присмотрелись, ты неплохо
воюешь». Я улучил момент и с глазу на глаз поставил парторга в известность,
что у меня отец репрессирован. В ответ услышал: «Мы же не отца твоего будем
принимать в партию, а тебя». — «А говорить об этом на партсобрании?» — «Если
спросят — говори!» Не спросили. Да и кого на фронте интересовала
политическая стерильность воюющих?! Дивизионная парткомиссия утвердила
решение партсобрания батальона. Так я был принят кандидатом в члены партии,
а после войны, в 1947 году, — в члены партии. Из рядов КПСС я не выбывал, но
в КПРФ не вступил. Партийный билет как реликвию прожитой жизни храню по сей
день.
После завершения операции в Восточной Словакии, освобождения городов Кошице
и Прешов наш корпус на автомобилях «студебеккер» и «шевролет» был переброшен
в Южную Польшу. Мы медленно с боями продвигались на запад. В сводках
Совинформбюро часто сообщалось, что войска 4-го Украинского фронта ведут бои
местного значения. За словосочетанием «бои местного значения» очень часто
скрывались не достигшие своей цели кровопролитные бои. Вот что пишет об этих
боях генерал Веденин в своих воспоминаниях: «Весьма значительную роль в
прорыве ... оборонительного рубежа гитлеровцев сыграло то, что наши части,
осуществив энергичный бросок в труднопроходимой местности, неожиданно для
противника вышли в район Завея, преодолели горный хребет и, прорвавшись к
городу Кашарова, создали непосредственную угрозу узлу дорог и важнейшему
опорному пункту гитлеровцев — городу Живец. После двухдневных ожесточенных
боев Живец был занят войсками нашего корпуса. Задача по обеспечению фланга
38-й армии была успешно решена».
«После двухдневных ожесточенных боев…» Ничего себе два дня! Наш полк вошел в
Живец в последних числах января. Но немцы непрерывными контратаками выбили
из города часть полка. Первый батальон, обескровленный в ходе предыдущих
боев, сумел зацепиться на восточной окраине города и организовать круговую
оборону. В течение четырех дней, а вернее — четырех ночей, гитлеровцы
пытались выбить нас из города и уничтожить на ровной, как стол, местности.
Контратаки следовали одна за другой с началом темноты и до глубокой ночи.
Против нас действовал офицерский штрафной батальон, усиленный самоходными
орудиями. Снова комбату пришлось вызывать огонь на себя. Пожалуй,
единственное, что спасло нас от верной гибели, это прочные кирпичные дома на
высоком бетонном фундаменте. Тем не менее силы таяли с каждым днем и каждой
контратакой немцев.
Комбат докладывал, что батальон находится под угрозой разгрома. Необходимо
срочно отводить штаб батальона в тыл (а это около километра), в городе же
оставить опорный пункт, в котором сконцентрировать остаток батальона и во
главе этого гарнизона поставить временно исполняющего обязанности командира
пулеметной роты лейтенанта Никова, у которого уже есть боевой опыт. Не
скрою, услышанное меня не очень обрадовало. По сути дела, нас оставляли на
верную гибель.
Нам пришлось еще две ночи отбивать атаки немцев, трупы атакующих лежали
перед входом в дом. Затем нас сменила другая часть.
В чем же причина расхождения в описании боевых событий генералом и младшим
офицером? Причина в том, что командир корпуса и командир взвода, пусть даже
исполняющий обязанности командира роты, имеют перед собой разные
перспективы, обладают разными масштабами видения происходящего и мыслят
разными категориями. Генерал взял Живец и устремил свой взор на следующий
рубеж боевых действий, его не слишком тронуло, что немцы пытались вернуть
этот город, так как это уже не представляло угрозы общему ходу боевых
действий, то, что после взятия города бои за него продолжались еще целую
неделю, его мало волновало. Для чего-то же существуют дивизии и полки со
своими командирами и боевыми средствами — они справятся с ситуацией. Поэтому
и возникла проблема «окопной правды», которая глубже, подробнее может
раскрыть истину о войне без изъятий и прикрас. В этой связи хотел бы
напомнить известное определение слова «солдат», данное А.В.Суворовым:
«Солдат – слово общее, почетное. Солдатом называется первейший генерал и
последний рядовой». Кстати, немецкие офицеры и генералы носили в своих
карманах не удостоверения личности, как мы, а солдатскую книжку.
В разговорах о войне часто можно слышать о незабвенных «фронтовых» или
«наркомовских» 100 граммах водки. «Наркомовские» 100 грамм были введены
народным комиссаром обороны К. Е. Ворошиловым во время советско-финской
войны, происходившей в условиях очень холодной зимы.
Водка действительно согревает и взбадривает воинов, особенно перед
наступлением. Ведь это только в газетах можно было прочесть, что перед
наступлением солдаты клялись друг другу не уронить достоинство советского
воина, просили считать их коммунистами, если не вернутся из боя и пр. Часто
перед наступлением пропадал аппетит, солдаты молча обменивались адресами
своих родственников. Ближе к истине поэт, написавший: ведь самый страшный
час в бою — час ожидания атаки. И как же полезны были эти сто грамм,
принятые еще до громовых раскатов артиллерийской подготовки, также
придававших воинам бодрости и храбрости.
Но не всегда эти сто грамм приносили пользу.
После длительного марша наш полк занял исходную позицию по склону горы.
Немцы занимали соседний склон. Расстояние до них едва составляло
полкилометра по горизонтали. Была поставлена задача сблизиться с противником
и овладеть его позицией. Надо было незаметно, используя кустарник и
редколесье, спуститься в лощину и ударить по врагу.
На рассвете, перед наступлением, привезли завтрак, но не весь, так как часть
вьюков с пищей была разбита минометным огнем немцев. До нас дошли вьюки с
хлебом, сахаром и водкой. Позавтракали, а точнее говоря, выпили по сто грамм
и закусили чем бог послал, а затем начали спускаться в лощину. И буквально
через считанные минуты раздался клич «За Родину, за Сталина, вперед!»
Кричали не солдаты, а водка в их пустых желудках. Хотя возгласы тут же
прекратились, но этого было достаточно, чтобы противник засек начавшееся
движение и открыл огонь. Полк понес значительные потери.
Второй пример. Шел бой за населенный пункт. Хмельной командир батальона
оставил наблюдательный пункт, решил заделаться снайпером. Произвел выстрел
из окна и, как ему показалось, убил немца. Тут же перезаряжает снайперскую
винтовку, снова появляется в окне ... и падает мертвым. Спрашивается, зачем
комбату так глупо рисковать собой? Немало было нелепостей по вине
легендарных ста граммов, если они вливались в легкомысленных людей! Этими
примерами я вовсе не хочу компрометировать идею выдачи воюющей армии
спиртного в осенне-зимнее время, лишь утверждаю, что на войне это —
обоюдоострое средство, способное привести как к успеху, так и к неудаче.
Покидая Житомир под натиском наших войск, немцы оставили несколько цистерн
со спиртом. До них дорвались наши воины. Город пришлось брать дважды...
…Южная Польша. Мы шли словно по вымершим населенным пунктам. Когда
останавливались на ночлег, хозяева спешили уведомить, что у них все отобрали
немцы. Стандартное «Ниц нимам — вшиско забрал немец» звучало в ответ на
любой вопрос или просьбу, с которыми мы обращались к полякам. Нас удивило
такое отношение. Мы знали, что полякам гитлеровская оккупация причинила зла
намного больше, чем словакам и чехам, — и такое отношение к
армии-освободительнице. Очевидно, накладывала отпечаток сложная и
противоречивая история российско-польских отношений. Возможно, что о Катыни,
где происходил массовый расстрел польских офицеров, попавших к нам в 1939
году, поляки уже что-то знали. Мне довелось с 1952 по 1955-й год служить в
Северной группе советских войск, располагавшейся на территории, отошедшей к
Польше по решению государств-победителей. Она получила эту территорию из рук
Советской Армии, и, казалось бы, поляки должны были испытывать чувство
благодарности к нам не только за освобождение от оккупантов, но и за возврат
исконно польских земель. Но, увы, этого не произошло.
В начале апреля 1945 года меня свалил приступ малярии. В бессознательном
состоянии меня отправили в дивизионный медсанбат, а оттуда — в армейский
терапевтический госпиталь, в котором я пробыл несколько дней. В полку меня
встретили чуть ли не с объятиями. Дело в том, что полк получил разнарядку
направить одного офицера на девятимесячные курсы подготовки военных
переводчиков при Институте иностранных языков Красной Армии. Направлять было
некого, а тут появился я с моим неполным средним образованием. В тот же день
была оформлена командировка, и, переночевав, я убыл из полка. Когда меня
принимали в отделе кадров армии, в комнату вошел офицер из наградного
отдела. Услышав мою фамилию, спросил, не из 318-й ли я дивизии. Я ответил
утвердительно. «Поздравляю вас, лейтенант! Вы награждены орденом
Отечественной войны второй степени за успешные боевые действия по
освобождению города Живец». Радости, разумеется, не было предела. Тут же
меня пригласили в кабинет начальника наградного отдела, и тот
собственноручно прикрепил орден к гимнастерке.
Отъезд на учебу в начале апреля означал для меня прощание с фронтом. Когда я
получил это предложение, то подумал, что полгода постоянного пребывания на
переднем крае, орден Красной Звезды, вступление в ВКП(б), а затем второй
орден — все это должно послужить достаточным основанием для снятия с меня
первородного греха, репрессии отца. Приведу дословно допрос, который мне
учинили в институте.
— Откуда вы знаете немецкий язык? (Экзамен я сдал на «отлично».)
— В школе у нас был хороший учитель немецкого языка, кроме того, я занимался
в руководимом им кружке, а во время учебы в военном училище часто заглядывал
в немецко-русский военный разговорник.
— У вас есть репрессированные родственники?
— Нет, но были.
— Кто?
— Отец. Он был осужден по 58-й статье, к восьми годам лишения свободы,
обвинен в антисоветских высказываниях. Умер в 1942 году.
— Почему не пишете об этом в анкете?
— Там нет прямого вопроса, обязывающего меня указывать это. Но когда меня
спрашивают в соответствующих инстанциях, я, как и сейчас, говорю.
— Можете идти.
Война подходила к концу, врага добивали, приближалась мирная жизнь,
наступала пора усиливать бдительность против внутренних врагов. Когда был
вывешен список с результатами приема, меня в нем не оказалось.
…Известие о нашей победе застало меня поздно вечером 8 мая на львовском
вокзале: я возвращался в распоряжение отдела кадров 1-й гвардейской армии, в
состав которой входила 318-я горнострелковая дивизия. Предстояло провести на
вокзале ночь, а утром 9-го мая ехать поездом на Перемышль. Поздно вечером
город потрясла беспорядочная стрельба, в небе вспыхнули ракеты, и первая
мысль, пришедшая в голову: бандеровцы! Но тут же стали раздаваться ликующие
«Ура», «Победа», «Мы победили!». Ночь не спал, переживая радость и бродя по
вокзалу в надежде встретить кого-нибудь из попутчиков. Утром, не дожидаясь
поезда на Перемышль, сел в первый попавшийся грузовой автомобиль, следующий
через всю Польшу; в нем кроме меня находились еще три офицера. Весь день
9-го мая находились в пути без пищи и денег, зато с целой канистрой спирта и
ящиком масла. Голодные, но слегка под хмелем, ликовали вместе с Польшей. На
следующий день также попутными машинами выехал в Чехословакию. Великая
Отечественная война для меня окончилась.
Победа способствовала консолидации общества. После войны поубавилось
охотников делить людей по классовому признаку, ушло из нашей лексики слово
«кулак»; вернулись из небытия многие фамилии дореволюционной истории;
изменилось отношение к советскому строю среди эмигрантов за рубежом, немало
из них вернулись на Родину, хотя некоторых здесь ждал ГУЛАГ. Еще в годы
службы в армии слышал, что 37-й год был годом избиения кадров. Однако стоило
вождю прийти в себя после напряжения военных лет, как патологическое
сознание и страх за собственную жизнь, превратившие его в пленника Кремля и
ближней дачи, подтолкнули его к повторению прошлого. Проявлениями этого
рецидива назвал бы ленинградское дело, борьбу с космополитизмом, дело
врачей, серию постановлений по идеологическим вопросам, призывы усиливать
бдительность. Однако до судилищ, подобных печально известным московским
процессам и тройкам 30-х годов, дело не дошло.
Не могу обойти вопрос о роли наших союзников в войне с фашистской Германией.
Второй фронт они открыли только в июне 1944 года, когда Советская Армия уже
приближалась к довоенной границе, что порождает соблазн думать, будто мы
могли обойтись и без союзников. Пожалуй, с этим можно согласиться, если
участие США и Англии в войне свести только к ведению боевых действий на
территории Западной Европы. Но есть еще одна сторона этого вопроса и,
полагаю, не менее важная. Так, за время пребывания на фронте и в
прифронтовой полосе я, за редким исключением, не видел автомобилей
отечественного производства — весь автотранспорт, даже легковой, был
американский: целые автоколонны могучих «студебеккеров», бесчисленные «шевролеты»,
«виллисы», «доджи» и т.п. Все «катюши» стояли на шасси «студебеккеров».
Невозможно представить, что случилось бы, если бы вместо этого транспорта
использовались наши «ЗИСы», «газики» и конский транспорт. Но это еще не все.
Союзники ощутимо помогли нам продуктами питания, армейским обмундированием,
тканями, обувью и многим другим, чем пользовались и фронт, и тыл.
Другое дело, что союзники вели с нами нечестную игру: ждали, что в
единоборстве с Германией мы ослабнем настолько, что условия послевоенного
мира диктовать будут они. Но из этого у них далеко не все получилось, и тут
нельзя не отдать должное И. В. Сталину как политическому стратегу.
Среди всего, что я видел и пережил на войне, самый глубокий душевный след
оставила во мне участь одного офицера, в подчинении которого я находился
около двух месяцев. Эта история выходит за рамки боевого эпизода, она —
повествование о любви, ее облагораживающем воздействии на человека,
переплетении общественного и личного в судьбах простых людей.
Я уже упоминал, что в боевой обстановке мой пулеметный взвод своим огнем
поддерживал первую стрелковую роту и находился в ее боевых порядках. На
военном языке это означает, что он придавался первой роте, подчинялся ее
командиру. В первом же бою, в котором я участвовал, командир первой роты был
ранен, и через некоторое время его место занял прибывший из госпиталя
старший лейтенант Аркадий С.
Выше среднего роста, в возрасте 25—30 лет, по-мужски красивый и статный,
старший лейтенант в считанные дни завоевал мое расположение, а затем
привязанность и беспрекословное подчинение, хотя для последнего
обстоятельства армейскому начальнику вовсе не обязательно обладать
перечисленными достоинствами: на то и существуют в армии уставы и присяга,
чтобы воинство любило свое начальство.
Аркадий, в свою очередь, относился ко мне внимательно, с известной долей
покровительства, так как понимал, что в моем лице имеет дело с еще
необстрелянным птенцом, поэтому занял позицию скорее шефа, чем воинского
начальника. Находясь в обороне, мы много времени совместно проводили в
блиндаже и скоро обнаружили общие интересы и взгляды по вопросам культуры,
искусства и др. Для того, чтобы мы привязались друг к другу, на войне
хватило одной недели.
Некоторые детали наших отношений я и теперь с трудом могу объяснить.
Например, бодрствование в ночное время мы с ним делили поровну. Оно было
необходимо, чтобы контролировать передний край, беседовать с воинами,
поддерживать в них бодрое настроение и высокую бдительность на посту. Но
иногда я спал всю ночь напролет, если она была спокойной. Аркадий считал,
что для двадцатилетнего человека подобная нагрузка тяжела, не будил меня в
течение ночи, а сам несколько раз обходил позицию роты. (Признаюсь, что,
когда через некоторое время я, уже освоившись с боевой обстановкой, сам был
в положении командира роты, подобной заботы о начинающих офицерах не
проявлял.)
Сблизившись, мы не переходили на фамильярные отношения, иначе как «товарищ
старший лейтенант» я его не называл.
Примерно в середине ноября я заметил, что с Аркадием происходит что-то
неладное: задумчив, избегает разговоров, стремится быть наедине. На мой
вопрос, что с ним происходит, ответил, что получил от жены неприятное
письмо, а через некоторое время дал его прочитать. Однако прежде чем
пересказать содержание письма, объясню, чем оно было вызвано и что ему
предшествовало в жизни этой супружеской пары.
Незадолго до войны Аркадий, оставив столичный вуз, по комсомольской путевке
был направлен на учебу в военно-морское политическое училище, что находилось
в городе Благовещенске на Дальнем Востоке. Училище окончил в мае 1941 года и
получил направление в Балтийский военно-морской флот. По дороге к месту
назначения остановился в Москве, намереваясь провести в столице отпуск,
предоставленный после окончания училища. Здесь он женился на девушке,
которую любил еще со школьной скамьи. Любовь была взаимная, молодожены
переживали самые счастливые в их жизни дни. Но счастье длилось недолго:
началась война. Аркадий прерывает отпуск, срочно выезжает в Кронштадт. С
этого времени началась его фронтовая жизнь.
В тяжелые дни блокады Ленинграда он, как и многие моряки, «спешился», то
есть был переведен в сухопутные войска, стал командиром стрелковой роты.
Здесь, в блокадном Ленинграде, он был тяжело ранен, после чего длительное
время находился в военном госпитале. Затем снова фронт. И снова тяжелое
ранение с последующим длительным пребыванием на лечении. До того как попасть
в нашу дивизию, он еще раз понюхал пороху и получил третье ранение. Иными
словами, к нам прибыл опытный боевой офицер, вдоволь вкусивший фронтового
лиха и с двумя боевыми орденами на груди.
Находясь в действующей армии, постоянно подвергаясь смертельной опасности,
Аркадий скрывал от жены, где проходит службу, писал ей, что находится в
далеком от фронта запасном полку, обучает военному делу призванных из
запаса. Подобная ложь во время войны легко маскировалась, поскольку все
военные адреса писались по стандарту: воинская часть, полевая почта №,
добавлялась заглавная буква алфавита, служившая шифром роты или другого
подразделения части, и проставлялась фамилия адресата. Гениально просто.
Письма под таким адресом-кодом безошибочно достигали цели. Когда же Аркадий
находился в госпитале, жене сообщал, что пребывает в длительной командировке
в таком-то городе, и письма ему лучше слать на почтамт до востребования.
Делал он это ради единственной цели — оградить любимую женщину от опасений
за его жизнь.
Неспроста говорят, что шила в мешке не утаить. Кто-то из фронтовых друзей
Аркадия встретил в Москве его жену. Она не без смущения рассказала, чем
занимается ее муж. «В странном тылу находится твой муж, если уже трижды
ранен и заслужил два ордена», — перебил ее собеседник и рассказал все, что
ему было известно об Аркадии. Маргарита (так условно назовем ее) была
потрясена услышанным и в гневе написала письмо.
Она резко отчитала мужа за обман, за то, что увидел в ней легкомысленную
девицу, не понимающую, что происходит со страной, в чем выражается долг
каждого советского человека. «Своими ранами и наградами, — писала она, — ты
заслуживаешь уважения, и тобой можно гордиться. Я же вынуждена стыдливо
отводить глаза от знакомых. Именно стыдливо! Потому что вокруг меня живут и
работают люди, которые кого-то из близких потеряли на войне».
И так далее, и тому подобное — несколько страниц убористого текста.
Пытался ли я успокоить Аркадия? Да, но неумело и робко.
В самое горячее время боев в районе Бачкова перед первой ротой была
поставлена задача идти в разведку с боем и установить нахождение переднего
края противника. Когда на огромной территории все перемешалось, всюду были
наши и немецкие подразделения, сделать это было нелегко. Выбор пал на первую
роту по той причине, что Аркадий был самый грамотный командир роты, никто
лучше его не ориентировался по карте и на местности.
Часа через два рота возвратилась, выполнив задание. Вскоре позиция
подверглась ожесточенному обстрелу из тяжелых минометов. Когда обстрел
закончился, первое, что я услышал: «Убит командир пулеметной роты!» Старший
лейтенант Голубев — командир пулеметной роты — стоял возле окопа, который
рыл его ординарец. Услышав шипение приближающейся мины, он бросился в окоп,
накрывая своим телом солдата. Мина разорвалась на спине офицера, и то, что я
увидел, подойдя к окопу, представляло собой сплошное месиво из человеческой
плоти. Был убит и солдат, которого прикрыл Голубев. В ту же минуту сообщили,
что тяжело ранен Аркадий. Он лежал на спине, ранение пришлось в живот, что,
как правило, означало близкую смерть. Рана сильно кровоточила; остановить
кровь и сделать перевязку в этих условиях было невозможно; об отправке в
санитарную роту полка речь не велась — никто не знал, где она находилась. Он
был, как всегда, спокоен, успел произнести лишь одну фразу: «Это мое
последнее ранение...» Через несколько минут Аркадия не стало.
Гибель товарища меня не потрясла. Война до такой степени огрубляет человека,
что гибель людей он перестает принимать близко к сердцу. К тому же я сам
чудом уцелел в только что закончившемся обстреле. Разорвавшаяся мина в
нескольких местах прошила шинель, оставив в ней несколько дыр, перебила
осколком ствол пистолета, загнав его в землю.
В первых числах апреля 1945 года, во время очередного отдыха я был дежурным
офицером по батальону. Поступила почта — целая куча фронтовых треугольников,
которые без труда вскрывались, что облегчало просмотр писем военной
цензурой. Разбирая поступившие треугольники, увидел на одном из них фамилию
Аркадия. Письмо было от жены. Отнюдь не любопытство, а нравственный долг
заставил меня раскрыть и прочитать письмо.
Это было трогательное послание, вымаливающее у мужа прощение за то ее
письмо, в котором она излила гнев на него. «Вот уже четыре месяца я не
получаю от тебя весточки, — писала жена Аркадия. — Понимаю, чем вызвано твое
молчание, — оно оправдано. В том злополучном письме взял верх мой эгоизм,
женская слабость, минутная вспышка гнева. Конечно, мне было обидно, что
таким странным образом ты оберегал меня от тревоги за твою жизнь. Но я
должна была понять, что ты находишься в несравненно более тяжелых условиях,
чем я.
Все это время я провела в ожидании твоих писем, но ты не откликнулся ни на
одно мое письмо... Не сплю ночей, терзая себя за допущенную глупость.
Прости, прости и еще раз прости! Дай только весточку о себе, чтобы я знала,
что ты жив. Если б ты только мог представить себе мое состояние все эти
месяцы... Какой бы я была счастливой, если б мне можно было выплакать свое
горе у тебя на груди. Еще раз прости. Отзовись...»
Я в тот же день написал Маргарите письмо, рассказав в нем об обстоятельствах
гибели мужа, о наших товарищеских отношениях. Писал от души. К сожалению, ее
адрес я не оставил у себя. В силу какого-то суеверия я считал, что меня
самого ждет участь Аркадия.
Со временем я стал рассказывать эту историю друзьям и близким, в беседах с
молодежью перед праздником Победы. Собирался подробно изложить ее и послать
писателю Константину Симонову, известному своей приверженностью к военной
тематике, в надежде, что он мастерски обработает этот материал и включит в
какое-нибудь из своих произведений. Но пока раздумывал, как это осуществить,
писателя не стало.
Мне хотелось отдать должное памяти моего героя и всех, кто, подобно ему,
ушел из жизни молодым. Сколько таких рыцарей любви поглотила война, и они
ушли из жизни, не оставив потомства! Поэтому их забыли раньше других. Кроме
матерей, их просто некому было вспоминать.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
