№ 10'05

Роберт Паль

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Такая жизнь

Повесть

Глава первая

С Федором Догадаевым случилось то, что могло бы случиться с любым из нас в это сумасшедшее время.
Ему расхотелось жить.
И не просто так, на какое-то время, а насовсем, как не живут неродившиеся или покойники. В первую очередь для него это значило — не ходить каждое утро на работу, которой все равно нет, не слышать и не видеть жены, которой у него, можно сказать, нету тоже, не думать, не чувствовать, не желать чего-то, а это и значит — не жить.
Федор только что сошел с пригородного электропоезда, добегавшего сюда из самого областного центра. Покопавшись в карманах и набрав-таки нужное количество почти ничего не стоивших рублей, он нехотя подошел к вокзалу, окруженному бесконечными рядами столов, ящиков, ларьков и палаток, и с тоской оглядел это великое торжище.
Здесь можно было купить всё, начиная с пучка местного огородного укропа и кончая заморскими диковинками типа кокосов и бананов. В прежние дни Федору нравилось бывать здесь, любоваться сияющими на солнце горками яблок, помидор, дынь и арбузов, когда по-детски хотелось все попробовать или хотя бы ко всему прикоснуться.
Сейчас ничего этого уже не хотелось.
Надоело каждый день видеть одно и то же и ничего не покупать.
Сам вид этого нелепого человеческого муравейника вызывал раздражение и тоску. Зачем всё это? Кому всё это? Веками народ обходился без подобного привозного соблазна, жил скромно и непритязательно, копя силы и сосредоточиваясь для чего-то большого, главного. Неторопко, уверенно, с достоинством созидал он это главное и не чувствовал себя обделенным без каких-то кокосов, сникерсов или освежающих дыхание жевательных резинок. Другим жили, питались и освежались люди. Умели мечтать, имели цель. И всем хотелось жить.
С трудом пробившись через толпы унылых зевак, перепутавших музей с привокзальным базаром, Федор вышел к палаткам, торговавшим не менее завлекательной продукцией. В городе поговаривали, что в этих нарядных бутылках далеко не всегда настоящий питьевой спирт или водка. Травились ими мужики, как тараканы дихлофосом, но все равно пили. А еще поговаривали, что тут запросто можно отовариться пистолетом, автоматом или даже гранатометом. От автомата Федор не отказался бы, но купил только бутылку самого дешевого местного пива и, забредя в грязный замусоренный скверик, уселся на единственной тут скамье в тенечке.
День склонялся к вечеру, но пекло нестерпимо. Догадаеву хотелось пить. Шаркнув бутылкой по скамейке, он сорвал с нее крышку, подождал, пока стечет на землю взыгравшая бурая пена, и поднес ко рту.
Пиво оказалось теплым и горьким, с отвратительным привкусом хозяйственного мыла. Он отпил несколько глотков и сплюнул: какая гадость! Уже замахнулся было, чтобы швырнуть бутылку в кусты, как увидел спешащего к нему мужичонку с сумкой. Заметив его умоляющие глаза, протянул — допей, мол, болезная душа, мне расхотелось.
Мужичок прямо-таки выхватил из его рук недопитую посудину и, запрокинув голову, присосался к ней неопрятными дрожащими губами. Высосав все до капли, с сожалением посмотрел на свет, бережно протер рукавом когда-то светлой рубахи и упрятал в сумку, где что-то стеклянно звякнуло.
Присев рядом, мужичок мечтательно улыбнулся и посмотрел на Догадаева прямо-таки влюбленными глазами.
— Вот бы еще покурить малость... Не найдется?
Тот отрицательно покачал головой.
— Ну, хоть «бычок». Или некурящий?
— Курю...
— За чем же дело стало?
— Расхотелось...
Мужичок рассердился.
— Поглядите, барин какой! И пива ему расхотелось, и курить. А жить-то тебе, случаем, тоже не расхотелось?
— И жить тоже... расхотелось...
— Ну и дурак!
Больше мужичка он не интересовал. Тот еще сколько-то посидел рядом, погремел в сумке пустыми бутылками и, углядев в кустах еще одну, резво, как кот на мышь, кинулся на ее тусклый зеленоватый блеск. Обследовав таким образом весь сквер, он довольный направился к месту торжища и вскоре пропал в толпе.
«Сам дурак», — провожая его взглядом, равнодушно подумал Федор. И для чего человек живет? Или сам не понимает, что не живет уже? Ничего, придет время — поймет. Рано или поздно к этому мы придем все.
Прежде он мог думать и говорить об этом бесконечно, но теперь стало скучно: расхотелось. Впрочем, и сидеть тут без всякой причины расхотелось тоже. Домой? Это, считай, почти рядом с вокзалом, даже улица Вокзальной числится, в старой части города с частной еще застройкой. Но... тащиться по такой жаре, по пыльным колдобинам плохо замощенной улицы, вдоль бесконечных дощатых заборов? Этого тоже смертельно не хотелось.
Так и сидел Федор Догадаев в одичавшем без ухода привокзальном скверике — без мыслей, без желаний, без сил двигаться или что-то делать.
Жара постепенно спала, отчего торжище оживилось еще больше. В скверик теперь то и дело заходили любители пива. Как стало модно, обходились без стаканов, высасывали горькую мыльную жидкость из горлышка и бросали бутылки под скамью или в заросли акации.
На Догадаева никто не обращал внимания. Даже тогда, когда, едва зайдя за скамью, мужики обильно и долго мочились. Лишь два милиционера, присевшие рядом, бросили на Федора пару подозрительных взглядов и тут же забыли о нем, пересчитывая и деля какие-то деньги. Денег было много, и пересчитывали их молоденькие милиционеры азартно и с еще большим азартом делили.
Догадаев легко догадался, что это очередные поборы с торговцев, и отнесся к этому вполне равнодушно. Новая власть, появившаяся в России из ничего, установила в стране культ денег, которые чаще всего брались тоже из ничего, будто из воздуха. Но из воздуха ничего, кроме воздуха, не возьмешь, это всего лишь иллюзия. Федор понимал это, даже знал десятки способов, какими легко получаются такие большие деньги, однако отметил это лишь краем своего усталого ума. Думать сегодня положительно расхотелось. А иметь такие деньги ему, постоянно нуждающемуся, не хотелось никогда.

Глава вторая

Сразу же за фруктовыми и овощными рядами начинался вещевой рынок, где господствовали меха и кожи и уж никак не российские ситцы, сукна и драпы. Цены — со многими нолями, которые даже многоопытные хозяйки Первомайска, еще не знакомые с компьютерами, не всегда умели сложить в какое-то определенное число.
Впрочем, и хозяйки в городке Первомайске теперь другие — тоже появились из ничего. Эти крутились тут каждый день, запасаясь бесценными вещами так рьяно, так ненасытно алчно, словно думали жить вечно. Или боялись, что сей шуршащий и хрустящий поток, начинающийся где-то за пределами России, вдруг возьмет да иссякнет. Или, что еще страшнее, неожиданно кончится этот их земной рай, который, как и они сами, возник для них тоже из ничего.
Федор с удовольствием обошел бы это торжище стороной, но обойти было негде, потому что его Вокзальная улица как раз и начиналась с этого некогда довольно пустынного места. Пришлось покрутиться и потолкаться. Теснота тут была невообразимая. И не из-за обилия покупателей-экскурсантов, а из-за самих торговцев, занявших своими разборными палатками, столами, настилами, полками и вешалками едва ли не каждый квадратный метр.
Здесь, на одном из таких метров, Догадаев неожиданно столкнулся со своим давним товарищем Костиком Тополевым, которого в городе знали почти все и заслуженно звали не Костиком, а Артистом. И еще уважительнее — не без любовной усмешки, конечно, — Артистом Тополевичем.
Когда-то этот Костик-Артист, как и Федор, и большинство других мужчин городка, работал на здешнем горно-обогатительном комбинате токарем в ремонтном цехе. Мало сказать токарем — универсалом! Любую деталь выточит — пальчики, как говорится, оближешь и еще попросишь. Но справедливости ради нужно сказать, что таким токарем он был здесь все же не один. Зато другого такого солиста-тенора во всей округе не было. Ни один концерт комбинатской художественной самодеятельности, смотр или фестиваль без него не обходились. Когда становилось известно, что будет петь Артист, народ валом валил во Дворец культуры. Его любили. Им гордились. Что ни говори — самородок. До косточки свой!
Как-то большое начальство попыталось переманить Костю в областной центр, устроило в филармонию. Однако долго там токарь-певец не продержался, сбежал обратно. На все расспросы отвечал коротко:
— Какой я артист? Я с металлом общаться привык, а там...
Что было «там» — умалчивал, но близкие друзья знали: не по душе пришлась рабочему человеку филармоническая атмосфера, заносчивость, завистливость и мелочность тамошних профессионалов. Да и оплата опять же была в три раза меньше его прежней, рабочей. Это сейчас эстрадники за свои примитивные песенки и кривлянье на сцене деньги лопатой гребут. А тогда было строго, тогда еще знали, что такое настоящее искусство.
Ухватив Догадаева за рукав, Костяк-Артист озабоченно заглянул Федору в лицо:
— Ты где пропадаешь весь день? Не заболел ли? Ребята спрашивали, почему нет.
— К родителям пришлось срочно съездить... Вот вернулся... Домой иду...
— Ну, тогда все в норме... Завтра придешь?
— Не знаю, — поморщился Федор. — Расхотелось что-то...
— А может, тебе уже и жить расхотелось?
Федор, как ужаленный оводом конь, затряс головой.
— Меня об этом уже спрашивали!
— Ну и ты?
— Расхотелось... И жить расхотелось, Костик!..
— А вот это ты, наверное, зря...
Разговаривал Костик трудно, с несвойственным людям шипеньем и присвистом, отчего его теперь все чаще стали величать не Костиком-Артистом, а Костиком-Змеем.
Дело в том, что года два тому назад Тополев угодил в одну историю, после которой он лишился не только своего замечательного тенора, но и голоса вообще. Теперь на шее, там, где прежде находился кадык, было у него небольшое отверстие, и, когда он говорил, это отверстие приходилось зажимать пальцем. И все равно звуки получались нечеткие, шипящие и свистящие, так что понять его с первого раза было сложно. Отсюда и новое величание, тоже не злое, а любовное — Костик-Змей.
Что за история, кончившаяся для него так трагично? О, это особый разговор, и о нем как-нибудь в другой раз. А пока скажем лишь то, что после остановки работ на комбинате жена Тополева подрядилась торговать на рынке чужими, само собой, вещами, ну и он помогал ей: утром, до смены, товар на рынок вывезти, вечером — привезти обратно. Тем и жили.
И опять же вопрос: что за смена, если комбинат закрыт? И зачем туда ходить, раз все работы остановлены? Или все первомайцы такие неисправимые трудоголики, что иначе своей жизни не мыcлят? Или прежняя власть так замордовала их, что утреннюю дорогу на комбинат эти работяги действительно считают лучшими минутами в своей жизни?
О, тут не все так просто! Старые порядки и в самом деле так воспитали людей, что ежедневный честный труд они считали самой большой своей радостью, делом доблести и даже долга. Своей работой они дорожили, своим комбинатом гордились и страстно желали, чтобы он был лучшим если уж не в стране, то в области непременно. И теперь, когда пришли новые времена и новые порядки, они просто никак не могли вот так, вдруг, сразу изменить своим устоявшимся привычкам и взглядам.
Новая власть, скажем прямо, не вызывала в первомайцах особого энтузиазма. Больше того, именно от нее они ожидали все новых и новых неприятностей, но больше всего боялись потерять работу. Этот страх, как неведомая новая эпидемия, охватил всю комбинатскую массу, и та сорганизовалась, чтобы отстоять свое теперь единственное, как им казалось, право — трудиться на родном предприятии ради своих семей и любимого Отечества.
Новая комбинатская власть тоже трудилась в поте лица своего, чтобы довести некогда мощное горно-промышленное заведение до банкротства и поскорее скупить его за бесценок. Делало оно это тоже не без страха, опасаясь одним махом выбросить за ворота несколько тысяч здоровых, организованных и решительных людей, способных на любой отчаянный шаг и до сих пор не осознавших еще всех тех благ, что сулят им экономические авторитеты.
В этой непростой обстановке каждая сторона стремилась переиграть друг друга. Рабочий стачечный комитет, сменивший беззубый соглашательский профсоюз, добился как бы сохранения за каждым его рабочего места — пусть и без оплаты, но зато с сохранением стажа и надежды. В обмен на это администрация комбината получала порядок и спокойствие рабочей массы на время задуманных ею махинаций. Городская и областная власти вообще ликовали: при колоссальной фактической безработице в городе формально почти не числилось безработных. С одной стороны, это создавало видимость благополучия, а с другой — позволяло использовать средства созданного фонда так, как им подсказывала нога, с которой они утром вставали с постели.
Вот такой мудрый консенсус состоялся в небольшом уральском городке на исходе двадцатого века. О нем писали местные и центральные газеты, его изучали приезжие аналитики, им восторгались высоколобые радио- и телекомментаторы, показывая все стороны соглашения одинаково мудрыми и дальновидными.
Вскоре вся страна узнала о судьбоносном историческом почине первомайцев. В тихий задумчивый Первомайск потянулись толпы экономистов, политологов, банкиров, советников, министров, первых и остальных вице-премьеров, губернаторов, мэров, а также менеджеров, дилеров, рэкетиров и киллеров, в том числе из ближнего и дальнего зарубежья. Что и говорить, передовой, с современнейшими технологиями комбинат, еще недавно вырабатывавший тысячи тонн цветных металлов, в том числе золота, был лакомым кусочком, и хотя бы притулиться к нему хотелось многим.
В связи с этими приятными событиями в городе срочно обновили фасады главных присутственных мест, в синий и зеленый цвета выкрасили знаменитые здешние заборы, а местной мафии выставили самый решительный ультиматум: или досрочно, ко Дню независимости державы, завершить строительство своих загородных замков, или немедленно перенести их к чертовой бабушке куда-нибудь на Канары. Что уважаемая мафия и сделала, то есть завершила и не перенесла. Потому что иметь даже на Канарах по два замка как-то нескромно.
Неожиданная консенсусная эйфория захлестнула практически весь Первомайск, потому что почти все его взрослое население существовало комбинатом. Получив надежду, люди работали не покладая рук. Комбинатская администрация, правда, свою деятельность не стремилась афишировать, зато другим скрывать было нечего. Да и как ее скроешь, если день за днем торчишь на рынке, мастеришь садовые домики и гробы, устанавливаешь стальные решетки на окнах и бронированные двери в квартирах, проводишь массовое лечение от сглаза, рака, СПИДа, педикулеза и за определенную плату собираешь подписи за кандидатов в депутаты.
Федор Догадаев, опытный киповец с большим производственным стажем, не остался от этого порыва в стороне, потому что ведь тоже надо было как-то жить. Его опыт и тонкое понимание основ электроники были востребованы временем и друзьями. Фирма «Надежда», в которую его вовлекли товарищи по длительному совместному труду, занялась сначала изготовлением могильных памятников и оградок, но, вытесненная с рынка конкурентами, остановилась на установке в жилых и нежилых помещениях кодированных запоров и домофонов, что было невиданным делом для первомайцев, лишь недавно узнавших телефон.
Явившись утром на смену и отметившись в табеле, работники «Надежды» тут же собирались у проходной и отправлялись в гараж к Костику-Змею, где у них создалась своя база. Отсюда по заявкам трудящихся и домоуправлений они отправлялись по уже выбранным адресам, чтобы осчастливить своих земляков. Что и делали изо дня в день, в любую погоду, в рабочие и праздничные дни.
С их активным участием ставший знаменитым город Первомайск менялся прямо на глазах. Одни из танковой брони варили и устанавливали двери, другие забивали окна тюремными решетками, третьи, как раз они, сотрудники «Надежды», мастерили электрические замки с цифровыми кодовыми запорами. Со стороны могло показаться, что город готовится к нашествию вероятного противника, к длительной осаде и беспощадным уличным боям. Все были довольны — и власти, и жильцы, и воры-домушники. Последние — особенно, ведь теперь милиция, как говорится, умывала руки, а только что установленные замки и домофоны тут же в святой жажде деятельности раскурочивала живущая за ними пацанва.
К сожалению, кодовый бум продлился недолго, потому что, хотя Первомайск и прослыл знаменитым городом, население его было невелико да и прятать от воров было, в сущности, нечего. Пришлось осваивать новые рынки, то есть соседние городки и поселки. А это осложнялось длительными командировками, отлучками с основного места работы, стычками с местными конкурентами, а самое главное — угрозами администрации уволить за злостные прогулы с нанесением производству существенного материального ущерба.
Длительные поездки, нищенское существование в чужих городах с ночевками в незанятых подвалах, кулачные саммиты с воинственными конкурентами не пугали, а лишь закаляли их и без того мужественные характеры, зато потерять основную работу было страшно. Статус официально зарегистрированных безработных пугал их не меньше статуса нигде не зарегистрированных бомжей, алкоголиков и наркоманов. Ведь это — уже дно. Опуститься до этого еще не старому, высококвалифицированному, ведущему здоровый образ жизни специалисту страшнее смерти. И «Надежду» залихорадило, а потом и развалило...

Глава третья

Догадаев шел домой, потому что ничего другого ему не оставалось. О том, что читатель узнал из вышеприведенных фактов, он, разумеется, не думал, потому что знал досконально, во всех подробностях реальной жизни и не однажды уже передумал.
Сейчас его тяготило другое. Тут надо сказать, что был Федор уже далеко не первой молодости, имел семью, в том числе двух взрослых детей, которых любил спокойной и крепкой отцовской любовью.
Старшему, сыну Николаю, было бы сейчас двадцать три года, да вот жив ли? Первая чеченская война (а умные люди обещали еще не одну) закончилась уже давненько, а его все нет и нет. Уж и в Министерство обороны писал, и сослуживцев расспрашивал, и в Чечню, будь она неладна, ездил, чтоб хоть что-то узнать, — бесполезно. Официально рядовой Николай Догадаев в списках убитых и раненых не значился. Но и в списках живых тоже. Такое вот дело. Люди говорят, может, выкрали тамошние работорговцы и продали парня бог весть куда. Или в заложники взяли, понадеявшись сорвать на нем многомиллионный куш, а разобравшись, просто пристрелили. Или выжидают удобного момента, чтобы обменять на кого-то из своих родичей, как уже бывало со многими... Гадай теперь, что подлинно. И жди, отец, жди!..
Боль, возмущение и тревога за сына длились уже не один год, и он успел сжиться с ними, притерпеться, притереться. Другое дело — дочь! Вот уж перед кем вина его безгранична! Не потому, что любил мало или вел себя по-хамски, как иные отцы семейства. Нет, тут за ним греха нет. И тем не менее, тем не менее...
Добредя наконец до дому, Федор покрутился у крыльца, но заходить не стал. Устроившись на ступеньке рядом с поджидавшим его котом Рыжиком, облегченно вздохнул: вот, мол, и вернулся, вот, мол, и съездил. На этом ход его удовлетворенных мыслей прервался и опять свернул в прежнее невеселое русло, отчего ему вдруг нестерпимо захотелось покурить. Все взятое в поездку однако было искурено, поэтому волей-неволей пришлось подняться, сходить в старый дровяник и взять из неприкосновенного запаса пачку самых популярных среди здешних курильщиков сигарет «Прима» в бесфильтровом варианте.
— Ну вот, — сказал сам себе Догадаев, возвращаясь к крыльцу. — Ну вот... — и опять пристроился рядом с котом.
Поездка к родителям, жившим в пригородном селе возле областного центра, случилась для него совершенно неожиданной и никак в это трудное время не планировалась. Но причина оказалась настолько важной, что медлить было нельзя, и, бросив все, он побежал на электричку. Через два часа он уже сошел на знакомой с детства платформе и заторопился в раскинувшееся неподалеку село.
Увидев во дворе мать, кинулся к ней:
— Наша Раиска все еще у вас, мама? Где она? Как она? Очень переживает?
Чтобы все стало ясно, вернемся на день назад, когда во двор к Догадаевым заглянула школьная подруга их дочери Раисы. Матери Раисы, Антонины, не было дома, а он, Федор, только что закончил устанавливать на двери своего дома последний кодовый замок и, стоя на крыльце, любовался на совесть сделанной работой.
Подружка дочери не интересовалась такого рода техникой, поэтому сразу же перешла к делу. А заключалось оно в том, что вместе с Раисой после окончания школы они решили поступать в финансово-экономический институт. Вместе ездили в областной центр сдавать документы, вместе потом и экзамены держали. И вот результат: ни ту, ни другую в институт не зачислили. Она вернулась домой, а Раиса по пути заехала к деду с бабкой отдохнуть от пережитого напряжения и в одиночестве перестрадать свою первую жизненную неудачу.
Догадаев все понял с полуслова и помчался на электричку. Дорога была неблизкой, и у него было достаточно времени, чтобы не раз вспомнить, как они всей семьей радовались успехам Раисы в школе, как подбирали для нее институт и копили деньги для поездки на вступительные экзамены. То, что не прошла, обидно, конечно, но это еще не трагедия. Впрочем, для кого как, не зря же застыдилась сразу вернуться домой. Переживает, от слез, поди, не просыхает, а желание отдохнуть у деда с бабкой — лишь детская отговорка.
И вот Федор в родном родительском гнезде. Обычно это для него настоящий праздник, но сейчас не до того.
— Подружка ее заходила. Сказала, что Раиска к вам заехала... погостить... — говорил он матери, пытливо заглядывая ей в глаза. — С институтом не получилось у нее, плачет, небось, убивается... да? Вот глупенькая, будто в президенты выдвигалась... или в спикеры... Даже домой не поехала, будто не поймем. Вот чудачка, а?
На улице уже смеркалось, и мать позвала ужинать.
— Все отца ждала, одна не садилась, — пояснила, гремя посудой. — С утра в город с зеленью поехал, давно, поди, отторговался, а все нет...
— Ну, а Раиска? — напомнил он.
— Да не переживай ты за нее так, сынок! Не плачет, не убивается наша Раиса, откуда ты это взял? Сама не маленькая, понимает, что не конец света. Да в молодости любая беда недолга, любое горе отходчиво. Скоро придет, сам увидишь.
— Так не дома она? — почему-то удивился Федор.
— Музыканты какие-то с города приехали, танцульки в клубе объявили. Так сказала. Хотя там каждый божий день эти... дискитеки ихние. Так гремят, что по всей деревне собаки воют и скотина мычит. Никакого покою от них.
— Каждый день, говоришь?
— Ну, не день, конешно. По вечерам это у них. И за вход, представь себе, по тыще берут. Это в своем-то собственном клубе! Раньше за двадцать копеек в кино ходили, а теперь... тьфу, срамота одна! А все от вас, из городов идет. Это вы, городские, с жиру беситесь и антихристу подпеваете. Это вы России такую жизнь навязали, вы! Стыда у людей нет...
Мать Федора давно и стойко была убеждена, что всё дурное в стране — из городов. И глупые законы, и обманные денежные реформы, и бешеные цены, и стыдные болезни — все, все.
Обычно Федор вступал с нею в спор, отстаивал, так сказать, честь мундира, не давал в обиду технический прогресс. Отец, в прошлом сельский механизатор широкого профиля, в чем-то поддерживал мать, в чем-то его, сына. Когда-то он уважал Горбачева и этим плюрализмом заразился, наверное, от него. На языке же матери эти плюрализмы, нонсенсы и консенсусы — лишь новые названия тех нехороших болезней, о которых воспитанный человек даже вслух сказать себе не позволит. Уж если вляпался в какую, так помалкивай, а не кричи на весь мир. Тайно вляпался — тайно и лечись, иначе ни один нормальный человек тебя и на порог своего сарая не пустит.
Вернулся из города отец. А Раисы все не было.
Вышли во двор покурить на сон грядущий, поговорили о том о сем, и отец пошел укладываться спать.
— Устал я что-то нынче, сынок. Прежде на тракторе за день так не уставал, как с этими огурцами да редисками... А ты будешь ждать?
— Подожду... Дочь ведь... Как она там — одна?
— Ну, жди. Я на веранде свет не выключу, чтоб посветлее тебе было.
Раиса появилась лишь под утро. Вначале у ворот, полыхнув фарами, остановилась легковушка, затем хлопнула дверца, скрипнула калитка — и вот она, его Раиса, дочь ненаглядная! Кофточка — одно название, даже пупка не прикрывает, юбочка — и того короче, только попа и укрыта. Увидев отца, остановилась, тонкая, смуглая, с распущенными черными волосами, с большими черными глазами из-под длинных ресниц. «Восточная красавица, — говорили о ней знакомые, будто на что-то намекая. — Не то цыган какой-то проезжал да наследил, не то грузин след оставил. Ну, хоть бы что-нибудь от отца-матери взяла!»
Сейчас она стояла перед ним, то ли смущенная, то ли рассерженная.
— Ты? А ты почему здесь?
— Да вот... за тобой приехал... подружка сказала... — смутился Федор. — Как сказала, так я сразу и сюда. Думаю, хватит тебе убиваться, доченька. Нашла чего стыдиться, есть и другие институты, какие твои годы...
— Это не мне, а тебе стыдиться положено! — резко вскинула голову Раиса. — С такими деньгами никуда сегодня не поступишь. За одни вступительные ого сколько требуют, а если учиться, то за каждый год. А ты мне их дал? А у тебя они есть, нищета совковая?
Ох, зря говорили знакомые, что ничего от родителей Раиса не взяла! Сейчас она была вылитой копией матери. И слова, и жесты, и интонация, даже взгляд — от нее. Как с такой говорить?
— Прости, дочь, — окончательно смешался Федор, — но ты же хорошо знаешь, как мы сейчас живем. Да и кто мог подумать, что до такого дойдет? Такие деньги...
— Другие же думали! Один ты словно с луны свалился. Вспомни, на какой земле и в какое время живешь!
— На своей пока живу... Ну, а время...
— Время таких, как ты, прошло. Как время динозавров и мамонтов. И нечего меня упрекать!
— Да кто ж тебя упрекает, дочь? — потянулся к ней Федор. — Жалко мне тебя стало. Вот услышал, что здесь, примчался. Думал, плачешь, переживаешь... А за бедность нашу не кори. Придумаем что-нибудь, если... Вот вернемся домой, вместе и подумаем, да?
В свете, падавшем из окон веранды, Федор видел ее лицо. Чужое, непреклонное, оскорбленное.
— Для себя я сама все уже решила. На днях выхожу замуж. Предложение уже сделали.
— Замуж?! Ты?! — сорвался с места Федор. — Но ведь ты же... совсем ребенок! Тебе учиться... тебе, тебе...
— Что нужно мне, я определю сама. И не тебе меня учить.
— Но я же твой отец, Раиса! Кто же еще, кроме меня... Как ты можешь так... Отец же...
То ли от ночного озноба, то ли от нервного возбуждения Раиса передернула плечиками, отчего волосы черной волной прокатились по ее спине. Приблизившись к нему вплотную, голосом матери сказала:
— Не отец ты мне, Федор Евсеевич, и поэтому не тужься, не падай в обморок. Мама мне давно все рассказала. Вот так!
— Мама, сама? Нашу тайну! — вскричал Федор, оскорбленный и окончательно раздавленный. — Как она могла? Как можешь ты?
Но перед ним уже никого не было: хлопнув дверью, Раиса исчезла в доме, оставив за собой лишь тонкий дребезжащий звон стекол в окнах веранды да запах, должно быть, дареных духов.
— Ну, вот и пожалел!..
Из Федора в одно мгновенье вышли все силы, как из детского шарика — воздух. И, как опустевший шарик, он весь обмяк, сморщился, осел, не в силах держаться на ногах. Благо рядом с крыльцом находилась широкая скамья, на которую он и рухнул.
— Ну, вот... — Он, кажется, и говорить разучился: все слова куда-то пропали, а те, что попадались, смотрели на него сердито и презрительно черными Раискиными глазами.
Утром, когда мать вышла подоить корову, Федор сидел все на той же скамье и смолил очередную сигарету. Та удивилась раннему подъему сына и, проводив скотину в стадо, присела рядом.
— О дочери переживаешь? Может, и не ложился совсем?
Федор встрепенулся, растроганный вниманием матери, попытался что-то сказать в ответ, но слова все еще не вернулись к нему, и он промолчал.
— Выросла девка. Всем взяла, только больно уж своенравная, будто чужая. В нашей родне таких не было...
«В родне жены тоже», — мог бы сказать Федор, но не сказал.
— Ты жалеть ее приехал, а она у нас замуж собралась. Бойкая оказалась. Быстро жизнь поняла. Знаешь, небось?
— И за кого же? — с трудом выговорил Федор.
— Есть тут один, из новобогатых. Сам в городе живет, а здесь дворец себе строит. Костюковский луг помнишь? Так вот на том лугу, возле берез. Много их там строится, говорят. Очень богатые люди.
Федор слушал, не зная, верить или нет.
— И зачем ему сдалась наша Раиска? Да он, поди, и женат давно...
Мать укоризненно покачала головой.
— А вот это ты зря, сынок. Раиса у нас красавица. И не глупа, хоть и своевольница. Такая жена любой дом украсит.
Вышел отец. Тоже присел рядом.
— Так дитя же она еще совсем! — стоял на своем Федор. — Богачу что — поматросил и бросил, а кому жить? Ей?
— Ей жить, что уж тут... А если тот и женат, так развестись долго ли? Говорят, все нонешние богатые начинают как раз с того, что меняют жен. На молодых.
— Так ведь не любит она его! Это от безысходности! В знак протеста! Сознательно жертвует собой! Я знаю! — горько выкрикивал Федор.
Отец, как всегда, в чем-то соглашался с матерью, в чем-то с ним. Проявлял, так сказать, плюрализм мнений, искал консенсус, что по-русски значит — согласие. Но в этом конкретном случае найти его было непросто.
— В конце-концов, кто отец — я или не я? — вскочил готовый к немедленному действию Федор. — А раз так, то мне и решать. Я не позволю ей... я не разрешу... хоть и сам виноват. Я виноват, но я не отдам ее! Ни за какие дворцы не отдам!
Выкричавшись, он заплакал. Тихо, безутешно, как ребенок.
Решение пришло само собой. Он найдет этого искусителя и выскажет ему в лицо все, что тот заслуживает. Он отучит этого старикашку совращать малолетних. Он выбьет из него эту дурь, ни за что не отдаст ему свою дочь. Дочь, что бы там она ни говорила и на что бы ни намекали их догадливые соседи и знакомые.
И он пошел.
На Костюковском лугу действительно развернулось мощное строительство. То, что он видел в своем Первомайске, в сравнении с этим — детская игра в песочнице, не больше. Этой мафии, пожалуй, ультиматума не пошлешь, условий не поставишь. Она сама поставит их тебе!
Поначалу Догадаев даже заробел, но, увидев с детства родные березы, собрался с духом и подошел. Дом еще строился, но кирпичный забор по всему периметру участка и мощные ворота уже стояли на страже священной частной собственности. А в калитке — еще и живой страж, рослый, краснорожий детина, весь в коже, с автоматом.
— Я техник Федор Евсеевич Догадаев из города Первомайска, — солидно представился Федор. — Мне нужно переговорить с вашим хозяином. По очень важному для нас обоих делу.
Страж смерил его пренебрежительным взглядом и расставил ноги, чтобы уж точно занять весь проход.
— Хозяин в своем офисе в городе. Здесь он бывает редко.
— Но строительство ведь идет!
— На это есть другие. Каждому в фирме — свое место.
— А кто строит-то? Чеченцы, наши?
Страж сдержанно хмыкнул, отчего однако заколыхалось все его могучее тело и то, что было на нем.
— Что тут делать вашим чеченцам! Это же не коровник. Турки строят, а наши — только на подсобке. Как везде.
— Значит, и чеченцы теперь без работы...
— Чеченцы тоже заняты. Войной. Это та работа, которую они действительно знают.
Вспомнив о пропавшем сыне, Догадаев согласился.
— Да, это они умеют... головорезы...
Больше с охранником говорить было не о чем. Спросил на всякий случай, как найти его хозяина в городе, но получил механический ответ: «Справок о фирме не даем». Прямо не человек, а робот. Если бы тот не курил, так бы и решил Федор, что поговорил с роботом. Поговорил и отбыл ни с чем.
В родительском доме, куда он вскоре вернулся, было тихо, как будто готовились выносить покойника. Проснувшаяся Раиска куда-то улепетнула, и старики были одни.
— Хоть бы адрес городской узнать, — заговорил Федор. — Может, дочка чего рассказывала?
Те поняли, что поход сына на Костюковский луг ничего не дал, и переглянулись.
— Говорить-то говорила, — вздохнула мать, — да разве я пойму, раз все не по-нашему? Не по-русски.
— Так он, что, к тому же и не русский еще?
— Нет, нет, — вступил в разговор оживившийся отец, — сам он из наших, а вот название фирмы точно не русское. Есть там такие слова — «ойл», «интернешенел», навроде интернационала, и еще... еще «элтэдэ»... В самом конце, правда, единственное русское слово «плюс». Плюс чего и сколько, не знаю. Наверно, коммерческая тайна. Или шифр.
Федор почесал в затылке, подумал и в сердцах сплюнул:
— Эти наши новобогатые так к своей Америке прикипели, что языка родного стыдиться стали. Ясно, совместное предприятие. Или что-то наподобие с иностранным капиталом... Поеду в город, все равно найду. А вы, если Раиска заявится, так и передайте: отец, мол, в обиду не даст, пусть не паникует. Как бы я ни был виноват перед ней, а такой грех на душу не возьму.
В областном центре, памятном еще по годам учебы в техникуме, Догадаев бывал теперь редко и сейчас с трудом ориентировался в нем. Мало того, что улицы изменили свои названия, сам вид их стал каким-то другим — чужим, не здешним. Всюду кричащая реклама, аршинные вывески, рестораны, банки, магазины. И все на американский манер, на чужом языке, одно лишь слово по-русски — «покупайте!». Ну, прямо колониальный город какой-то, а не субъект Российской Федерации. Вот так, выходит, и устанавливается «новый мировой порядок», отметил он про себя, так и исчезают государства и народы.
Вспомнив о цели своего прибытия, Федор стал внимательно присматриваться к уличным вывескам. Знакомые слова «интернешенел» и «плюс» встречались часто, чуть ли не на каждом шагу, а вот чтобы еще и «ойл» и «элтэдэ», — такого не попадалось.
Спросил одного из встречных, очкастого, интеллигентного на вид старичка. Тот сделал несколько оборотов вокруг своей оси, чтобы зараз обозреть весь микрорайон, и совершенно уверенно заявил:
— А это везде, куда ни погляди. Слова разные, а суть одна. Пятая колонна!
Почему колонна, да еще пятая, а не, допустим, первая или шестая, Догадаев уточнять не стал, потому что решил, что интеллигент этот, мягко говоря, не совсем в себе. Спросил другого, помоложе.
— А какая нам разница, где и что? — махнул тот рукой. — У них своя жизнь, у нас своя. Вот когда столкнемся, тогда и проясним, кого с чем едят!
Этот показался Догадаеву совсем уж несерьезным, и он остановил еще одного. Но тот опередил его:
— Скажите, любезный, где сейчас улица Краснопартизанская, дом семнадцать? Когда утром выходил за молочком, еще была, а теперь смотрю — имени какой-то пущи. Это та самая, про которую песню поют, или та самая, где..?
«Та самая, где», — хотел ответить Догадаев, но вышло иначе:
— А какая вам разница?
— То есть как это какая? — взвился заблудившийся на собственной улице прохожий. — Я же не что-нибудь, а дом свой ищу. Пока ищу, молоко в кефир превратится.
Федор уже готов был извиниться перед гражданином за свою невольную грубость, но в этот самый момент в глаза ему бросился величественный гранитный подъезд и над ним — все нужные ему слова, набранные из огромных золотых букв.
Махнув рукой на потерявшегося возле собственного дома жителя с его прокисшим молоком, он кинулся к подъезду, предчувствуя близкую встречу с соблазнителем его дочери. Влетев в сумрачный вестибюль, он поскользнулся на зеркально сияющем мраморном полу и наверняка покалечил бы себе какую-нибудь часть тела, если бы его не подхватили чьи-то сильные, прямо-таки железные руки. Открыл глаза — добры молодцы с автоматами на животах. Покруче того, на стройке.
— Чего орешь, придурок? Куда прешь? — подхватили его эти роботы и, раскачав за руки и за ноги, выбросили с высокого подъезда на засаженный колючим кустарником газон.
Оказывается, вбегая в подъезд и опережая события, Догадаев в пылу предстоящей схватки уже выкрикивал заранее приготовленные слова? «Ах ты, старая калоша, мелкий пакостник, совратитель, пятая колонна! Я из тебя дурь твою повыбью!» И что в таком случае оставалось делать бойцам охраны? Хорошо хоть не пристрелили как террориста или налетчика. А ведь могли бы, какой с них спрос?..
А потом была дорога домой в обшарпанной пригородной электричке, какие-то люди в вагоне и на бывшей привокзальной площади, короткий разговор с Костиком-Змеем. Но все это теперь неважно. Он всего насмотрелся, всего наслушался — вот так. Ему больше ничего не нужно. С сегодняшнего дня ему просто расхотелось жить.

Глава четвертая

Кот Рыжик терся о его руки, настойчиво заглядывал в глаза, жалобно мяукал. Догадаев понял:
— Проголодался без меня? А хозяйки нашей всё еще нет? Ох, бедолаги мы с тобой, бедолаги...
Федор бросил взгляд на окна дома — никаких признаков жизни, и, как ни устал он сегодня, пришлось встать, подойти к двери. И тут он увидел установленный им кодовый замок, последний от их распавшейся фирмы и потому никому не нужный. Тот так хорошо вписался в косяк, словно стоял тут со дня сотворения мира. Но радости это не вызывало, скорее наоборот, — никчемная безделушка, и кого решил удивить?
Нехотя нажал на одну кнопку, на другую и стушевался. А дальше? Нужно нажать на пять, но какая следующая?
Нажав на отбой, он начал заново набирать цифры кода. Одна, вторая — это точно, а следующие? Ткнул пальцами наугад — раз и еще два раза, ну! Замок молчал. Дверь не открывалась.
— Этого еще не хватало, болван! — обругал сам себя Догадаев. — Код забыл! Для себя же ставил и — забыл! Попади-ка теперь в дом, обмани науку!
В дом ему не очень-то и хотелось. Ему сегодня вообще ничего не хотелось. Да Рыжика жалко — зовет и зовет...
— А ну-ка еще раз, — снова начал он. — Только без спешки... без психа...
Кнопки приятно щелкали на маленькой панели, следуя одна за другой в самых разных вариациях, но заветного гудка не было. А ведь именно гудок сообщает о том, что код набран верно, и несложный электрический механизм беззвучно открывает дверь.
Он набирал самые невероятные сочетания цифр, набирал и раз, и другой, и десятый, — замок не срабатывал.
— Наверно, электричество отключили, — решил он и нехотя вышел на улицу взглянуть на окна соседей.
Было самое время включать свет, и его включали: окна соседних домов мягко светились, отбрасывая на улицу бледные полоски.
И тогда Догадаев рассмеялся тихим облегчающим смехом.
— Так тебе и надо, простофиля! Решил от воров запереться, а заперся от самого себя! Ну надо же!.. Ну анекдот!.. Расскажешь кому — засмеют!..
Просмеявшись, он сходил в дровяник за топором и, вернувшись на крыльцо, вдребезги расколотил свое хитрое приспособление. Причем делал он это с огромным удовольствием, словно всю свою жизнь ждал такого сладостного момента, крякал, ухал, приговаривал:
— Ну дурак, ну и дурак! От всего света решил отгородиться!.. С этих... дворцовых сидельцев... пример взял! Так тем есть что беречь, а у тебя что осталось?.. Веревка, чтобы удавиться, да и той, поди, не найдешь!..
Только войдя на веранду и включив свет, Федор замолк, смех его сам собой оборвался.
— Это ж надо до чего дойти, — проговорил он обескураженно. — Дверь-то черного хода — настежь... Как душа нараспашку... Такие, брат, дела...
Черным ходом, выходящим в огородик, пользовались редко, лишь когда копали картошку и заносили в дом, чтобы ссыпать в погребок. Расхлябанная дверь его держалась на одном честном слове и толком никогда не запиралась. И вот — заходи, пожалуйста, а он — замки крушить!..
— Тьфу ты, наваждение какое-то, — выругался Догадаев. — Совсем голову потерял с жизнью такой...
Войдя в дом, он первым делом пошарил в холодильнике, нашел там единственную скрюченную ледышку минтая и бросил коту. Самому есть не хотелось, да и не было ничего, кроме засохшей краюхи хлеба. Даже пить расхотелось.
От нечего делать включил телевизор. Там шла семьдесят восьмая серия то ли американского, то ли мексиканского фильма, названия которого он уже не помнил. Что-то вроде того, что богатые тоже плачут или, наоборот, бедные тоже смеются. Ну да, там им больше делать нечего, посмеялись бы у нас! Наши бедные давно разучились смеяться, а богатые еще не научились плакать. А ведь, казалось бы, много ли человеку нужно, чтобы чувствовать себя нормально? Работа, дети, покой в стране и какой-никакой смысл жизни. Сейчас у Догадаева не было ни того, ни другого. Так для чего же еще жить?
С потерей сына он если и не смирился, то стерпелся: война есть война, но с потерей живой дочери смириться никак не мог. А то, что он теряет ее, что уже потерял, было ясно. Лежа на диване и забыв о включенном телевизоре, он неотступно думал об этом и в который раз переживал свою вину. Да, Раисе он смог дать немного, в такое уж время она родилась. Вечные нехватки, зарплата лишь символическая и то далеко не всегда, постоянный разлад в семье — не лучшие условия для воспитания ребенка, тем более девочки. Но он ее любил, и ему казалось, что это главное. Оказалось — нет. И в этом его отцовская вина.
Жену он потерял еще раньше. Неглубокая, взбалмошная, не знающая никакой меры своим страстям и желаниям, Антонина, казалось, самой природой не была создана для семейной жизни. О такой, перефразируя известное изречение, можно было бы сказать: она любила не семью в себе, а себя в семье. Но и это еще мягко сказано, ибо и семья не очень-то занимала ее...
Федор иногда посматривал на экран телевизора, где тягуче и занудно, как в замедленной съемке, разворачивались какие-то душещипательные истории с бесконечными сценами ревности и любви, а сам думал об истории своей собственной жизни. Об излишне шаловливом и не очень скромном поведении жены ему говорили давно, но он лишь отмахивался: бабьи, мол, сплетни, пустая зависть, просто характер у жены такой общительный и раскрепощенный, не монашка ведь в конце концов, а самостоятельная современная женщина. Он даже любил ее за эту самостоятельность и раскрепощенность, и когда она, не дождавшись его отпуска на работе, вдруг срывалась куда-нибудь на юга одна, не очень-то и расстраивался. Пусть-де поменяет обстановку, отвлечется, подлечится, а уж он дома как-нибудь перекантуется сам.
После появления Раисы жизнь в доме Догадаевых на какое-то время как будто наладилась, но потом опять свернула в прежнюю колею. Однако Федора уже трудно было чем-то удивить. Жены для него теперь словно не существовало. Зато были дети. Он жил для них, работал для них, был счастлив ими.
Разуверившись в получении квартиры в современном доме со всеми удобствами, он взялся за свой — старый, деревянный, подаренный ему родителями еще в начале его семейной жизни. Мало-помалу, а дом преобразился: провел газ, воду, установил работающий на газу обогревательный агрегат, соорудил пристрой под ванную и душевую — живи, радуйся, наслаждайся. Участок при доме тоже привел в порядок, теперь тут и яблони, и смородина, и грядки для овощей, и даже тепличка. Ну что еще человеку для жизни надо?
Догадаеву для жизни нужен был еще автомобиль. Уж очень хотелось порадовать детей поездками на природу, путешествиями в культурные и исторические центры Родины, ибо одного двора и книг для детской души мало.
Прошел не один год, прежде чем давняя мечта его начала осуществляться. Начал, как ему казалось, с самого первоочередного — строительства гаража. Строил целое лето — добротно, из отборных керамзитобетонных блоков, с прочными воротами, выходящими прямо на улицу. Оставалось только перекрыть и пригнать долгожданную машину. И тут все его мечты рухнули: переворот, совершенный в государстве, перевернул и его частную жизнь, обесценил, пустил по ветру все его трудовые сбережения. Горе его было безмерно.
Сказать по совести, все это произошло не в одночасье, и умные, предусмотрительные, предприимчивые люди как могли готовились к такому исходу. Директора магазинов спешно, за счет государственной казны, наводили марафет в доверенных им торговых заведениях, чтобы вскоре прибрать их к своим рукам и не тратиться на расходы из собственного кармана. Деятели из партхозактива в огромных количествах скупали дорогие ковры, мебельные гарнитуры, телевизоры, стиральные машины и прочее добро, чтобы сбыть их в новых условиях по баснословным ценам. Деятели покрупнее и повыше рангом дробили некогда мощные предприятия, создавали всякого рода кооперативы, дочерние фирмы, производства, незаметно, втихую оформляя их в свою собственность. Не урывали, не ловчили, не воровали только ленивые да нестяжатели-правдолюбцы, которых всегда было немало на Руси.
Догадаев не был ленивым, а если и стяжал, то только доброе слово о себе. И как талантливый рабочий со средним техническим образованием, и как отзывчивый честный товарищ, и вообще как добрый, душевный человек. Только теперь это ничего не значило, как те красивые глазки, за которые, как говорится в народе, денежек не дают.
С приходом новых порядков Федор потерял все, что именовал жизнью и чем дорожил в ней. И жить так дальше, на его взгляд, не стоило. Совсем.

Глава пятая

Утром Догадаев сунулся в шкаф, чтобы сменить рубашку, и обомлел. Шкаф был наполовину пуст. Не стало почти всех вещей жены, особенно дорогих, которые она любила и которые берегла.
— Вот это номер! — сказал себе Догадаев, сразу же позабыв о рубашке. — Или совсем съехала, или кто-то наведался в дом через черный ход, пока меня не было. Только почему выбрали именно ее вещи? — Он окинул дом внимательным взглядом, но все стояло на своих местах нетронутое. — Значит, сама. Сама...
Это его озадачило. Не огорчило, не возмутило, но озадачило.
— Ну, что ж, женщина она еще нестарая, пусть попытается... Так-то будет даже лучше — без утаек и лжи...
Утвердившись в этой мысли, он вскипятил чай, зажевал его жесткой краюхой и вышел во двор покурить. Только устроился с сигаретой на любимом крылечке — заходит Кузьма Фролов, мастер, член рабочего стачкома.
— Вот по пути на комбинат к тебе заглянул. Идешь?
Федор нехотя поднялся.
— А зачем? Сколько еще самих себя дурить? Не надоело?
— Так ведь такое нынче наше положение. Не отметишься — совсем с работы попрут. Что будешь делать? Им только зацепка нужна.
— Рано или поздно все равно попрут. Вот укрепят свои позиции и... «в ваших услугах наша фирма больше не нуждается».
И все-таки он пошел.
По дороге на комбинат Фролов ввел его в курс последних событий. С волнением в голосе, будто все, о чем он говорил, находилось тут же, рядом, на глазах, рассказал о массовых стачках шахтеров Севера и Сибири, о голодовках метростроевцев, перекрытии рабочими Транссиба, забастовках учителей и врачей. Если судить по его рассказу, вся страна просто клокотала и уже дымилась перед великим очистительным взрывом.
Кузьма Фролов, бывший пропагандист и политинформатор бывшей политсети, о которой уже позабыли, не перелицевался, не перекрасился, как многие, а стойко держался своих прежних убеждений. О каждой забастовке или столкновении с властями, где бы они ни происходили, сообщал с таким восторгом и красочностью, словно побывал там сам.
Вот и теперь от его хрипловатого голоса, резких жестов, от всей его энергичной кряжистой фигуры веяло несломленным духом, силой и жаждой борьбы. И еще — наивной, почти детской печалью:
— В нашем городке, конечно, так не размахнешься. Это тебе не Воркута, не Кузбасс или Приморье. Или тоже железную дорогу попробовать перекрыть? Люди найдутся, сил хватит!..
— А зачем? — спокойно спросил Догадаев. Так спокойно, что мастер даже остановился на полушаге с недоговоренным словом во рту. — Зачем ее перекрывать, если по ней и так ничего теперь не возят? Великий сибирский путь — другое дело, это как спинной мозг всей страны... хотя тоже глупо.
— Что глупо? — не понял Кузьма.
— То, что перекрывают. Не перекрывать нужно, а взять поезда — и тысячами, миллионами — на Москву. И не ложиться добровольно подыхать каждый по своим закуткам, все равно и так перемрем, а тоже делать что-то стоящее... Ну, хотя бы деньги для бастующих собирать, еду какую, одежку для детишек... Пятерней все бьем, пятерней, а нужно кулаком. Да все разом, в одну точку. А так только пар выпускать. Кому-то на потеху.
Бывший пропагандист слушал, маленькие быстрые глазки его разгорались все ярче и ярче, а губы от удовольствия расползлись от уха до уха.
— Во даешь, Федор! Во даешь! Все, значит, понимаешь, все видишь. Чего же тогда в стачком отказался войти?
Догадаев уже и сам был не рад, что так раскрылся, словно грешник на исповеди.
— Устал я от всего этого, перегорел... Мне бы работу какую...
— Ждешь, значит, чтобы другие ее тебе преподнесли? Все, значит, понимаешь и все равно ждешь? Ну, брат, это уже нахальство с твоей стороны. Я бы еще понял тупого, забитого работягу, но...
— Брось, Фролов, устал я... Все расхотелось...
— А другие не устали? Без работы, без денег, с ребятишками, стариками. Они что, двужильные? Вон под нашим нажимом рудоуправление новый карьер открывает. А что сделал ты?
Под таким напором Федор не устоял, сник.
— Ну, считай тогда... тупым, забитым... Мне все одно.
— Я тебе покажу «забитого»! Я тебе покажу «все одно»! Вот сейчас будет митинг, попросишь слово и выступишь. Как только что передо мной! И хандру свою брось, не до нее нам сейчас!
— Опять митинг? В честь чего на этот раз? — вздохнул Догадаев.
— Не слышал разве? Переименовывать город начальство собралось. Не по нутру оно ему, не по вкусу. Слишком рабочее.
— Это наш... Первомайск? — остановился теперь Федор.
— Да, пока наш, пока Первомайск. А чтобы и впредь так было, мы должны сказать свое слово.
Митинг собрали у главных комбинатских проходных, на площади, где раньше парковались машины, а в летнее время на многочисленных клумбах радовали глаз любовно ухоженные цветы.
К началу сбора благодаря утечке информации из мэрии стало известно, что в городской администрации уже подготовлен проект переименования не только города, но и почти всех его улиц. Организаторы митинга требовали всенародного референдума, смещения с должностей зарвавшихся чиновников, грозились принять какие-то адекватные меры. В числе их, как запомнилось Догадаеву, значились отключение мэрии от канализации и электросети, организация бессрочного пикетирования и отказ от уплаты налогов, на которые администрация содержится. И серьезное, и наивное смешалось в одну кучу, однако настроение митингующих было боевое.
Выступил на митинге и Догадаев. Первомайск, в который он приехал три с лишним десятка лет назад безусым юнцом по направлению техникума и который рос на его глазах, он любил, и измывательство над его именем больно ранило Федорову душу. Он так и сказал об этом. Это, мол, все равно что отцу или сыну менять имена, потому что они не нравятся соседям. То же самое с улицами. Ну, кому мешают Полевая, Луговая, Нагорная, Вишневая, та же Вокзальная, наконец? И чем кооператоры лучше коммунаров, торговцы — энтузиастов?
Его слушали внимательно, соглашаясь с такими понятными каждому мыслями и чувствами. Но когда он сказал, что горожане могли бы пойти навстречу отцам города, если бы им самим было позволено выбрать новые имена, — митинг взорвался возмущенными криками и свистом. Пришлось переждать.
— Вы зря так рассердились, — продолжал он, когда стало потише. — Вот я, к примеру, предложил бы переименовать наш доблестный рабочий город Первомайск в... Первоапрельск. Чтобы уже на всех законных основаниях можно было дурить нам головы не один раз в год, а круглый году и вечно...
Только что негодовавшая масса мгновенно стихла, переваривая сказанное, но тут же зашлась невообразимым хохотом. Догадаев видел, как от неожиданного взрыва смеха сложились в поясе суровые фигуры членов стачкома, как, подгибаясь в коленях, готов был упасть неистовый пропагандист Фролов, как размазывали по лицам слезы восторга и облегчения ветераны и молодые.
На этот раз ждать порядка пришлось долго. И лишь после настойчивых просьб дать ему, наконец, договорить, митинг попритих.
— Что касается имен, так любезных нашей администрации, — заканчивал он, — то мы бы их тоже не забыли. Есть же у нас еще, слава богу, без имени баня, затопленный карьер, 1-й, 2-й и 3-й Тупики, Тужиловка, Нахаловка и даже свой Шанхай. Короче, предлагаю избранной специально для этого комиссии оформить наши предложения протокольно и официально направить в администрацию. Если всем понравился Первоапрельск, будем стоять за это... И еще, не для смеха. Вся эта возня с переименованиями, похоже, подброшена нам неслучайно. Для чего-то это понадобилось, и именно сейчас. Пока мы, как дети, будем заниматься этим делом, сочинять петиции и протоколы, организовывать референдумы и пикеты, там, как всегда, втихую, что-то сварят для нас. Вот только бы хлёбово это не очень горьким вышло, друзья...
Выговорившись, Догадаев с облегченным сердцем затерялся в толпе и, не дождавшись конца митинга, пошел разыскивать Костика-Змея, которого среди митингующих не было.
В свой основной корпус, где располагалась обогатительная фабрика и где он все еще числился слесарем-наладчиком по контрольно-измерительным приборам, Федор не зашел, лишь отметил царившую там тишину и запустение. Из некогда могучего организма словно вынули душу, и он лежал теперь остывшим покойником, ко всему равнодушный и со всем согласный. От него, казалось, уже начало смердить, как от умершего человека или полевой падали, и Федор, проходя мимо, ускорил шаги.
Костика-Змея он нашел в его ремонтно-механическом цехе. Там кое-где еще копошились у станков люди, вытачивая что-то из бросового металла для личных надобностей либо на продажу. Костик встретил его снисходительной усмешкой и по-змеиному прошипел:
— Ну, накричались, пар выпустили, гегемоны? Полегчало?
Догадаеву не понравилась эта насмешка.
— Тебе, новоиспеченному коммерсанту, этого не понять. Ты уж — отрезанный ломоть, сам по себе...
— А что? — запетушился старый товарищ. — Если бы не эта самая коммерция, что бы я сегодня грыз? «Надежда» наша лопнула, все дрова в поселках перепилили и покололи... Вот зашел на часок кое-что для садоводов приспособить. Может, купит кто.
— Переходники для кранов? — покопался Федор среди железок на стеллаже. — Такой токарь и — краны?
Костик-Змей обиделся, гневно задвигал беззвучным ртом, даже дырку на горле забыл зажать. Вспомнив, прошипел уже более миролюбиво, даже виновато:
— Не трави душу, Федор. Все мы сейчас в одинаковом положении, всяк выживает как может. Я вот, положим, совсем в коммерцию уйду, ты колодцы копать собрался или телевизоры чинить... Хотя коммерция эта хренова в наше время более выгодна. Это я тебе точно говорю.
— Ну, ну... торгуй... но друзей не забывай...
Догадаев уже забыл, зачем приходил, и направился к выходу. Услышав за спиной возобновившееся шипенье, обернулся.
— Погоди, — махал ему Костик-Змей, — разговор есть. Пойдем в курилку, потолкуем.
— Так тебе же нельзя — в курилку.
— Ничего, ты подымишь, а я посижу рядом, подышу, старое вспомню.
— Ну, давай...
Федор дымил, Костик дышал и, шипя в свою дырку, рассказывал. Оказывается, на днях он видел его благоверную. На вещевом рынке, у вокзала. Та продавала свои вещи — каракулевую шубу, туфли, сапоги. Очень торопилась куда-то и отдала по дешевке. Что, спрашивал, стряслось, совсем, что ли, невмоготу стало? Может, помочь чем?
— Ну, ну... — протянул Федор. — Ну, ну...
Встретив тревожный вопрошающий взгляд товарища, сказал как можно бодрее:
— У нас, знаешь, дочь замуж собралась, вот и расходы... А сама она ничего не сказала? Ничего? Ну, ну...
Забыв попрощаться, Догадаев вышел из ремонтного и, обогнув фабрику, направился к проходным. Митинг уже кончился, все разошлись по своим делам, одни вахтеры из вневедомственной охраны, собравшись кучкой, что-то оживленно обсуждали.
Здесь его окликнула напарница жены по комбинатской бухгалтерии Зойка Едренкина, такая же бойкая и разбитная бабенка, как и ее подружка.
— Ну что, Федя, опять укатила твоя краля на свои юга? Опять оставила одного холостевать да горе мыкать?
— А нам не привыкать, — сказал Догадаев первое, что пришло в голову. — Однако почему ты решила, что... на юга? У нас сейчас и дома забот... Ты уверена?
Зойка картинно повела высокой грудью, покачалась с носка на каблук, с каблука — обратно и на правах старой знакомой по-свойски подмигнула зеленым глазом.
— Ну вот, муж опять узнает о своей жене последним! Уверена, раз говорю. Она и отпуск срочно оформила, и деньжат в дирекции выпросила. В бухгалтерии все-таки работаем. Хоть на дорогу, говорит, до Ростова.
— До Ростова? — растерялся Догадаев. — Почему до Ростова, если... А-а, это тот Ростов, что на Дону! Ну, что ж, может быть... очень даже может...
За ворота Федор вышел в полном расстройстве чувств. Еще полчаса назад он уверился, что жена распродала самые лучшие свои вещи, чтобы собрать дочь в замужество, и даже мысленно поблагодарил ее. Теперь, выходит, никакой речи о дочери вообще нет. Или не знает, хотя между ними тайн никогда не было, или опять этот юг... Неужто за новой Раиской покатила?
Вернувшись домой, хотел было накопать на завтрак картошки, но есть расхотелось. Принялся чинить розетку, чтобы включить телевизор, — бросил. Расхотелось тоже.
Так и провалялся на диване до самого обеда, когда у ворот засигналил чей-то темно-синий «мерседес».

Глава шестая

Чертыхнувшись, Догадаев поднялся с дивана и вышел к воротам. Здесь его уже дожидался бывший председатель профсоюзного комитета, а теперь какой-то чин из городской администрации Виталий Иванович Дубинин.
— Опять, люмпен, без работы сидишь? Жив хоть еще?
От этого «люмпена» и оскорбительного барственного тона Догадаева передернуло, но он сдержался.
— Я к тебе с предложением, старина.
— Что за предложение? Слушаю.
— Не вижу радости в глазах! Или тебе каждый день такую работу предлагают?
— Какую работу?.. Где?
По словам Дубинина выходило, что сейчас он работает начальником городской налоговой инспекции и создает для себя компьютерный центр. Оборудование закупил, а вот с кадрами напряженка. С его, Федора, опытом и интересом к технике у него, мол, может получиться. Оплата для начала по договору, деньги, заметил, очень хорошие, а потом обслуживание — тоже очень даже прилично.
— Ну что, за бутылкой с радости побежишь? — раскатисто рассмеялся довольный собой начальник. — Не беги. Мне трезвые головы нужны.
— Да я сто лет уже в рот не брал. И вообще это не мой стиль.
— Так, стало быть, согласен?
— Подумаю...
— Ладушки. Только не долго. Утром жду у себя в офисе.
«Мерседес» почти бесшумно взялся с места, а Федор со всех ног кинулся к себе во двор. В нем все ликовало. Работа, вот она, работа! Кончилось его прозябание, теперь и у него все пойдет по-людски!..
Сразу же подумалось о дочери. Будет она учиться, будет! Не хуже других. Уж эти нужные ей «лимоны» он теперь соберет. Да и время, кажется, еще не ушло. А не успеет в этом году, поступит в следующем. Девчонок, слава богу, в армию пока не берут.
И опять он бежал на электричку, — чтобы успеть, обрадовать, вернуть домой. Но Раисы у родителей не оказалось.
— Утром приезжала. С мужем. На машине, — заплакала мать, вытирая слезы уголком головного платка. — Все вещички свои забрала. Говорит, живут уже... А как станет восемнадцать, распишутся по закону...
— И кто он, этот зятек мой? — выдавил сквозь зубы Федор. — Совсем старик… или как?
— Да нет, сынок, не старик, — обрадовалась чему-то мать. — Ну, лет эдак тридцать пять... С женой давно в разводе... Степенный такой, серьезный. Бог даст, все будет хорошо...
И опала, завяла, развеялась радость Догадаева. Обратно ехал усталый, опустошенный. Вечером накопал-таки картошки, отварил, поел чуток, Рыжика угостил. И упал на диван.
Теперь если и думалось о чем-то, то разве что о работе. Но уже без радости. О ком ему заботиться, кого баловать? А самому много ли надо одному? Такие, брат, дела...
Нет-нет вспоминался и Дубинин. Есть же такие люди, что и в огне не горят, и в воде не тонут. Сегодня он красный, завтра белый, а потребует выгода — и синим станет. Везде на виду, всегда на плаву.
Когда-то они вместе учились в техникуме, вместе получили направление в Первомайск. Догадаев пошел в цеха, а Дубинин сумел зацепиться за конструкторское бюро, где что-то тихо чертил на ватмане, а по вечерам бегал в филиал института. Когда началась так называемая перестройка, он, прежде незаметный и серый, как мышь, обернулся вдруг таким рьяным перестройщиком-переломщиком, что даже собственный начальник начал его побаиваться. Ни один городской митинг, собрание или еще какая политическая тусовка не обходились без него. А какой ораторский дар прорезался вдруг у бывшего молчуна! Горбачев был для него богом, верой и надеждой. Правда, не долго. Вскоре появился другой бог, а вместе с ним и другая вера. Это такие, как он, серые мыши, кричали на каждой трибуне: «Правда, правда и только правда!», «Долой страну ГУЛАГов, да здравствует демократия!», «Гегемон — не класс, а человек!», «КПСС, дай порулить!»
Гласности и демократии им уже не хватало. Пришедшая в восторг от собственной смелости интеллигенция, тесня своей орущей массой растерявшуюся партноменклатуру, жадно тянулась к рулю державы. Но подобрали этот руль, брошенный на произвол судьбы прежними вождями, другие, уже не мыши, нет, а фигуры покрупнее. Они-то и порулили страной в нужном для себя направлении, с радостью облегчая свою телегу от всяких пережитков и преступлений тоталитарного прошлого.
Бойко, ох как бойко покатилась российская телега под гору своих прежних побед. Тут уж не до выбора верной дороги — было бы направление. А то, что народные кости хрустят под колесами, тоже не трагедия: революция продолжается, да здравствует общество свободного рынка.
Одними из первых под колеса нового порядка угодили как раз те, кто больше всего ратовал за него, — конторские инженеры, вечные мэнээсы, завлабы, мелкие деятели из мира науки, культуры и искусства, этот вечно злой, обделенный вниманием, трусливый, голодный люд. Они сделали свое дело и теперь были не нужны. Более того, становились опасными своей массой, неутоленными амбициями, опытом разрушения. И когда принялись валить экономику, первыми захрустели косточки их контор, проектно-конструкторских бюро, лабораторий, кафедр, издательств, киностудий, — излюбленные места обитания этой породы млекопитающих. Это уже потом полетели под откос целые отрасли, фундаментальные опоры государства. Но первыми были именно они — несостоявшиеся рулевые погубленного отечества.
Догадаев вспоминал теперь, что делалось и в его Первомайске. Первым на комбинате было закрыто вечернее отделение металлургического института, готовившее для него инженерные кадры. Следом — профессиональное училище. Тут же ополовинились или исчезли совсем разные отделы, службы, бюро. Кончилось тем, что перед остановкой производства стали искать уволенных инженеров, чтобы хотя бы грамотно его остановить.
Посмотрите, кто сейчас больше всего торчит в торговых палатках, на улицах под дождем и снегом торгует чужими персиками и бананами. Кто, всеми отторгнутый, никому не нужный, опустившийся, тычется в разные углы жизни, ища для себя хоть какого-то приюта. Кто безнадежно бомжует, спивается, сидит на игле, а то и в тюрьме... Господи, сколько их там, тех самых розовых романтиков горбачевской перестройки и ельцинского рывка во власть! Но, обманутые, еще более униженные и голодные, они еще живы, и зачастую мы снова слышим их протестующие голоса.
Догадаев нарисовал в своем воображении такую жуткую картину, что самому стало не по себе. Нет, не все, далеко не все угодили под колеса; многие, наиболее прыткие, превратившись в шустрых кузнечиков, разлетелись по сторонам, а иные даже взлетели на саму телегу и продолжают гнать ее дальше.
Взять того же Дубинина. Нежданно-негаданно, при поддержке таких же крикунов, взлетел в кресло профбоса всего комбината. Порулил там сколько-то, развалил всю профсоюзную работу, урвал все, что мог, и перелетел в городскую администрацию. Теперь большой начальник, а было время — еще и в депутаты рвался. Какие речи говорил, как в грудь себя бил, — спектакль для простаков...
Тут уж Догадаев не удержался, рассмеялся во весь голос, даже кота перепугал. И было отчего смеяться, сам руку приложил.
А дело обстояло так. Надумал кандидат в депутаты Виталий Иванович Дубинин встретиться со своим возможным электоратом, то есть рабочими комбината, но, видать, побаивался их за свои прежние шкоды. Вот и разыскал его, бывшего однокашника своего, чтобы доброе слово замолвил. Долго уламывал, пока Федор наконец не сдался. Ну, и выступил на той встрече. Честно выступил, ничего не прибавил, не убавил. И вышло это так забавно, что кандидат был убежден, будто его хвалят, а избиратели еще раз убедились, что это совсем не тот человек, который им нужен.
На выборах Виталий Иванович, естественно, провалился, но не унывает, готовит трамплин для нового карьерного взлета. Такие долго на одном месте не сидят. Сочетание тихого серого млекопитающего с зеленым летающим насекомым дает им гигантский простор для всевозможных модуляций. В конце концов они порождают таких мутантов, которым всегда хочется чем-то порулить и все начать сначала. Иным это даже удается.
Идти Догадаеву под начало такого человека не хотелось. Один его «люмпен» чего стоит! Вон ведь барин какой сыскался! Надоело все. Опостылело. До тошноты.
Но к Дубинину утром он все-таки пошел. Представился расфуфыренной секретарше, сказал, что по приглашению. Та переспросила фамилию, порылась в бумажках и строго блеснула японскими очками.
— Виталий Иванович просил передать, что не примет вас. Пусть, говорит, ищет себе работу в городе Первоапрельске, — и расплылась в неожиданной улыбке: — А что, такой город действительно есть?
— Есть, — сказал Догадаев серьезно.
— В самом деле? — даже привстала хозяйка приемной. — И где?
— Там. За окном, — ответил Догадаев и закрыл за собою дверь.
«Ясно, — сказал он сам себе, выйдя на улицу. — И сюда уже дошло. Про Первоапрельск этот...» И добавил свое философское: «Ну, ну... такие, брат, дела...»
Неожиданному отказу Федор почти обрадовался. Не зная, куда себя деть, подошел к газетному киоску, спросил известную оппозиционную газету. Но той в продаже уже не было. Оказывается, ее по утрам целиком скупает местное начальство. То ли для того, чтобы не обременять народ правдой, то ли чтобы лучше чувствовать, откуда нынче ветер дует. И откуда подует завтра. У чиновников без этого просто аппетита нет.
Пока он вздыхал и сквозь стекло рассматривал официальную и всякую прочую бульварную прессу, из здания выскочила Зойка Едренкина. Весело помахивая затейливой импортной сумочкой, подошла, обдала заграничными духами, кокетливо улыбнулась:
— Будь кавалером, Федя, проводи до автобуса. После этих бесконечных цифр хочется поболтать с симпатичным свободным мужчиной. Не возражаешь?
Он не возражал. Пока шли, Зойка не стихала ни на секунду. О ценах. О последних городских новостях. О скандалах в местной и столичной элите. О том, что купила, что продала. Словом, щебетала и щебетала. И уже на остановке выдала самую важную новость:
— А знаешь, Федя, тебя ведь уволили. Тебя и еще десятка четыре рабочих. Сама приказ читала.
— За что? — вздрогнул Догадаев, словно это была такая уж неожиданность.
— За прогулы. С нанесением... производству. Как всех.
— Ну, ну...
Выкатившись из-за поворота, показался Зойкин автобус. И тогда неожиданно для самого себя он попросил одолжить ему денег.
— Если есть. Такое событие обмыть надо. Первый же раз в жизни увольняюсь.
— Ой, Федя, а я и не знала, что ты выпивоха! — хохотнула Зойка, выгребая из сумочки новенькие купюры. — Может, вместе вечерком посидим? Я свободна, ты свободен, а?
— Я только сегодня освобождаюсь, — пошутил Федор. — Вот когда освобожусь совсем, как привыкну к этой свободе... уж тогда точно!
Скрежетнули дверцы, черным дымом фыркнула выхлопная труба, и Зойка укатила. Оставшись один, Догадаев пересчитал деньги, подумал, что на них можно купить, и направился в сторону своей Вокзальной. По пути в бывшем продуктовом, а по-нынешнему супермаркете, отоварился бутылкой белой, кирпичиком хлеба, килограммом ливерной колбасы и сигаретами.
Дома на крыльце его, как всегда, дожидался Рыжик. И на этот раз не напрасно. Отрезав ему кусок ливерки, Федор шумно провозгласил:
— Ну, кот, да здравствует свобода! Моя — свобода! Ты давай ешь, а я выпью. За день независимости... За свой личный суверенитет... За осуществленные мечты...
И заплакал, еще не осознавая того, что плачет.
Никогда не думал он увольняться с комбината, искать где-то другие «теплые» места. Тонкая невидимая пуповина надежно связывала его с могучим организмом родного производства, много лет питала его душу и тело. В последнее время она совсем истончилась, обескровилась, стала почти символической, иллюзорной, как давний сон, как степной мираж. Но она была! И пока была она, был и он, что бы с ним ни творилось. Как жаворонок, трепещущий под облаками и соединенный с землей своей песней. И вот оборвалась эта песня, эта пуповина, и он — теперь уже ни с чем не связанный в этом мире — летит вниз. Вниз, вниз! Чтобы насмерть разбиться о твердь жизни, которую когда-то любил и поэтому не замечал.
Он пил и плакал. Куражился над своей несуразной жизнью, свалившейся на его голову свободой, ядовито-горькой «независимостью» и пил. Сегодня был последний день, когда он еще чего-то хотел и, значит, жил. Завтра, наверное, тоже будет день, но жизни уже не будет. Это будет другая, чужая жизнь, а ему довольно и своей, той, что прошла.
— Всё, парень, всё. Пора уходить. Теперь пора...

Глава седьмая

На следующее утро Догадаев поднялся вполне бодрым и здоровым, лишь со смутным ощущением, что отныне он как бы уже не совсем принадлежит самому себе.
Первое, что он сделал, — прибрал кухню, где вчера обмывал свою независимость, потом покормил Рыжика, поел сам и вышел на свое любимое крылечко.
— Ну, ну... — сказал он начавшемуся, но как бы уже и не его дню. — Такие, брат, дела...
Покурив, вернулся в дом, сел за стол в горнице и склонился над тетрадкой.
— Ну так что для этого дела потребуется в первую очередь? Ясно, домовина... какая-никакая оградка, памятник...
И посмеялся:
— Теперь всем памятники ставят. Как павшим бойцам жизненного фронта. Смешно?
Памятник вычеркнул. Подумал и вписал опять.
— И я не хуже других... Хоть и не герой космоса и покорения целины...
Вместо памятника вычеркнул оградку и задумался опять. Наконец вспомнил:
— Ах, да! Могилка. Уж без нее никак не обойтись ни каторжнику, ни министру. С этим делом я справлюсь сам. Домовину сколочу тоже сам. А вот памятник-пирамидку придется заказать... Ну, да ребята на комбинате сварят, была бы бутылка. Вон как все просто, а люди говорят...
Теперь нужно было определить, что потребуется во вторую очередь. Помыться, побриться, приодеться — это само собой. Что купить? Длинные полотенца — по обычаю. Веревки — чтобы опустить в яму. Венок — от скорбящих близких и товарищей... Тоже само собой. Еще? Ящик водки и пять кило колбасы на поминальный стол. Овощи на салат... Катафалк нанять... ясно тоже...
Хоть все, вроде бы, и было ясно, задумался снова.
— Полотенца? Долой: больно уж сомнительный обычай. Венок? Долой: поскорбят и без него. Овощи — тоже долой, сами в тепличке соберут. Теперь катафалк еще... подумаешь, барина хоронить собрался! Напишем просто: «машина» — какая подвернется по такому случаю. Что еще?
Сколько ни думал, больше ничего на ум не пришло, и он, не теряя темпа, направился в дровяник посмотреть валявшиеся там доски. Доски там действительно валялись, но все березовые да такие кривые и сучкастые, что он энергично запротестовал:
— Нет, нет, из этих ничего не выйдет. Из таких только грядки в огороде городить. И что из этого следует?
Что из этого следовало, Федор догадался и побежал обратно в дом к раскрытой тетрадке.
— Цены записать надо... Вот домовина эта... Когда соседку хоронили, слышал, треть «лимона» отвалить пришлось... Зато красивая, яркая, как на выставку достижений, а я красивое люблю...
Так и записал.
— Пирамидку, — продолжал размышлять дальше, — тоже за бутылку не сделают. То металла, скажут, нет, то электродов, то электричества... Вот если б умел варить Костик-Змей, тот бы рядиться не стал. Но Костик знатный токарь и начинающий коммерсант, и могильные памятники — не его профиль. Придется обращаться к Борьке Свистуну или к Родьке Мамину. Лучше, конечно, к Мамину, потому что фамилия у него очень уж душевная и пьет он редко...
Подумал еще.
— Родька, понятно, и оградку из арматурного прута сварил бы что надо. Все ведь огораживаются, чем я хуже? Сколько потребуется на то и на это? Металл ведь — не дерево...
Тяжко вздыхая и корчась на стуле, пометил рядом с домовиной: на ограду с памятником — ...Строкой ниже: на поминки — ... На прочие расходы — тут yж в подробности не вникал. Итого под жирной чертой оказалась цифра со многими нолями.
— Ничего себе! — ахнул Догадаев. — Нищим жил, а хоронить миллионером! Где я такой капитал возьму? Тут еще подумаешь, умирать сейчас или подождать, когда цены упадут. Только упадут ли, жди…
Стал лихорадочно соображать и прикидывать, что из хозяйства продать и как. Дом бы, конечно, все окупил, да ведь он не только его. Вдруг благоверная вернется или у дочки жизнь не сложится? Мебель? Ну, это уж совсем последнее дело, — настоящие мужчины, покидая дом, так не поступают. Гараж тогда? Жаль, что не сварной, придется с участком, тут уж с одним оформлением набегаешься...
Что еще? Телевизор, разборная, под стеклом, тепличка, почти не ношеный костюм-тройка... Велосипед. Этот уже не новый, но разве может быть у Догадаева плохая вещь, если даже и не новая? Багажник спереди, багажник сзади — собственной конструкции. Тормоза слева и справа — ручные. Фара светит, что твой прожектор. На переднем колесе — счетчик километража...
Из всего перечисленного реальными ему показались только костюм, телевизор, тепличка, ну, и, конечно, велосипед. Но за него держаться нужно до последнего: как-никак — транспорт!
Вот этим транспортом, срочно выведенным из недостроенного гаража, Догадаев и воспользовался, отправившись в скупочный магазин со своим костюмом.
В прошлом, когда страна жила еще довольно бедно, таких скупок, по рассказам пожилых людей, было много. На небольшие деньги в них можно было одеться и обуться. Теперь, когда бедность опять взяла народ за горло, кто-то додумался открыть такой магазин и в Первомайске. «Добрая душа — думал Догадаев, нажимая на педали — есть же еще у некоторых совесть, хлопочут не только за свой карман».
И не ошибся. В скупке его встретили приветливо, осматривая товар, не привередничали и даже похвалили: настоящая натуральная шерсть, сейчас, мол, такое — редкость. Только вот модель не очень современная, но это дело вкуса. Тем более что ретро опять входит в моду.
Когда ему сказали, сколько смогут заплатить за костюм, Догадаев едва не прослезился. Принял деньги с радостью и на волне душевного подъема покатил в заведение ритуальных услуг — выбирать себе домовину.
И здесь, слава богу, все обошлось. Выбрал очень скромную, но симпатичную — василькового цвета, с золотистой бахромой по краям и крестом на крышке. «Умеем же делать, когда захотим! — порадовался за столяров Догадаев. — В такую живому лечь захочется, не то что покойнику». Но, представив себя в гробу, спокойного, умиротворенного, со скрещенными на груди руками, все-таки слегка охладел: непривычно как-то, хотя и красиво.
Рассчитавшись за покупку заодно с доставкой, Федор удовлетворенно похлопал себя по карману:
— Сколько прибыло, столько и убыло... А костюма-то нет!
О костюме он не горевал: и в добрые старые времена надевать особых случаев не выпадало, а теперь и подавно. Да и лето еще, тепло. В белой сорочке при синем галстуке он будет смотреться совсем неплохо. Как-то по-семейному, не официально, как в жизни. Только представил — навстречу толпа с красными транспарантами. Впереди все тот же Кузьма Фролов.
— Эй, Догадаев, ты чего от борьбы отлыниваешь? — крикнул ему Фролов. — А ну давай право руля, к мэрии в пикет идем!
— Некогда мне нынче, — ответил Догадаев, вылетев сходу на тротуар. — Похороны у меня...
— Кого хоть хоронишь-то?
— Себя...
Ехал Догадаев довольно быстро, и Фролов скорее всего не расслышал его ответа. Но на всякий случай потряс кулаком: экий, мол, не сознательный элемент.
Телевизор больших капиталов Федору не принес. Взял его сосед для сада, где дневал и ночевал от снега до снега, и то с претензиями за каждую царапину. Догадаев, расправившись с самой ненавистной вещью в доме, тоже не почувствовал особой радости: все-таки человеческий голос. Вот вернется дочь, что смотреть будет? А если еще и гости приду-ут!..
Но дело было сделано, и он, впервые довольный прожитым днем, спокойно лег спать, чтобы с утра продолжить свое так успешно начатое дело.

Глава восьмая

И все-таки памятник с оградкой пришлось заказать не Родьке Мамину, которого найти не удалось, а все тому же Борьке Свистуну. Тот как раз вышел из очередного запоя, во время которого крепко поистратился, и теперь очень нуждался хоть в каком-нибудь заработке. По такому случаю нашлись и металл, и электроды, даже краска. Все это тут же было пущено в дело, и работа началась.
Зная непостоянный характер Свистуна, Догадаев неотлучно находился при нем, — где придерживал, где подсказывал, а когда дело дошло до навершия пирамидки, задумался.
— Ни креста, ни звездочки я не заслужил, а вот солнышко люблю. Сотвори мне, Свистун, железное солнышко. Ну, кружок такой с лучиками. Одним лучиком и приваришь.
Свистун посмотрел на него то ли с укором, то ли с раздражением.
— Это какое еще солнышко? И вообще — при чем тут ты? Вот когда тебя... а всем кресты или звездочки.
— Нет, — загорячился Догадаев, — все-таки солнышко. Ну, как будто бы для меня.
— Как будто бы, как будто бы! — проворчал Свистун. — Это сколько же возни! Это, надо ж понимать, почти ювелирная работа!
— А ты постарайся, Боря. При твоем таланте это же... и представь себе, как хорошо потом будет...
— Мертвяку все равно, но раз ты просишь...
И сотворил Свистун железное солнышко, и приварил его на самый верх пирамидки. Вместе отошли, полюбовались.
— И в самом деле хорошо, — сказали оба.
— Под краской еще лучше будет, — добавил Свистун.
— Пирамидку — синим, а солнышко — бронзой, — помечтал Догадаев. — Прямо как с натуры — ясное солнышко в синем небе плывет...
Довольные первой удачей, прервались они на перекур. И тут до слуха Догадаева дошли какие-то непонятные глухие удары, доносившиеся из-за города.
— Не то пушки палят? — обратил внимание Свистуна. — Слышишь? Настоящая артподготовка. С чего бы?
— Это новый карьер сооружают. Рудную базу для комбината готовят, — спокойно и со знанием сказал Свистун. — Что-то, знать, дошло до наших властей. Или что-то изменилось там, наверху.
— И где это? — еще больше оживился Догадаев. — Если судить по звуку...
— На Желтой горе, рядом с аэропортом. Вся, говорят, из руды. Открытым способом брать будут, а пока вскрыша идет.
— Скорей бы! Это же работа для нас, Боря! — обрадовался Федор.
— Скорее нельзя. У них только два дня в неделю отпальные, — когда гору рвут, — понедельник и четверг. Навзрывают, а потом — в отвал. Техники там сейчас...
— Это хорошо, а то старый-то совсем...
— Ну, добирать еще можно было, да водой залили. Помнишь, когда в рудоуправлении голодовка была? Вот тогда, говорят, и отключили насосы, дебилы!
— Помню, как же... Тогда еще Костик-Артист чуть не утоп... И другие...
Покурив и порадовавшись наметившимся переменам, взялись за ограду. Тут дело нехитрое: один держит, другой варит, уголок сверху, уголок снизу, а между ними арматурные прутья.
Хоть и работали споро, а когда покончили с покраской, день иссяк.
— Через сутки возьмешь, — сказал, пряча в карман заработок, Свистун. — Краска должна хорошо просохнуть. А по технологии вообще-то двое суток положено.
— Возьму по технологии, — кивнул Догадаев. — Спасибо, выручил. На поминки приходи.
— Нет, я сейчас завязал...
— К тому времени развяжешь. Все мои друзья придут.
— Ну, разве только так...
Весь следующий день он копал могилу. Смотритель кладбища за сотню отвел Догадаеву участок, вручил колышек с номерком и, хлебнув чего-то мутного, завалился на топчан к телевизору.
День прошел незаметно — в труде и спокойных размышлениях о жизни и ее превратностях. Вот, к примеру, вчера вечером заходил Костик-Змей. Осмотрел домовину, которую Федор никак не хотел называть гробом, спросил, во сколько обошлась, и по-змеиному прошипел: «Ишшь, шшутники... шкоро шкуру шнимать штанут...», — но и похвалил: красивая.
А приходил он не за этим, хотя и посочувствовать товарищу тоже следовало: кого-то хоронит. Узнав, что комбинат со временем все же начнут снова вводить в дело, Костик пришел поделиться своей обидой и сомнением.
— Вот ведь как получается, — пошипывая и посвистывая, как старый паровоз, говорил он. — Как только нас выкинули, с рудником зашевелились. А будет руда, начнется и работа. Как думаешь, нас обратно возьмут?
— Меня вряд ли, а тебя — с милой душой, такого токаря еще поискать надо. Только зачем тебе это? Коммерция, говоришь, неплохо кормит.
— Кормит, только не коммерсант я душой, Федя. Баба — другое дело, а мне по ночам снится, как станок мой поет... Ну никакого места себе не нахожу!
— Не казнись, возьмут. Еще и позовут, когда приспичит.
— А сам как? Давай вместе со мной проситься. Ну, несправедливо же... — стал уговаривать Костик.
— Не знаю, что и делать... Расхотелось как-то...
— Опять ему расхотелось! — проворчал тот. — Эти похороны тебе в копеечку влетят, как расплачиваться будешь?
Догадаев усмехнулся:
— А я — бартером. Костюм продал — домовину купил. Телек продал — как раз на пирамидку с оградой. Да так, веришь ли, хорошо Свистун сварил! Теперь вот тепличку продаю, ящик водки на поминки нужен.
— Такую теплицу — за ящик? — зашелся шипом Костик. — Да за нее, если хочешь знать, «лимона» мало!
— А ты найди мне такого покупателя. Садоводам своим подскажи, может, возьмет кто, — попросил Догадаев. — А там я еще транспорт свой сбуду, так и расплачусь.
— Как же ты потом-то жить собираешься — без костюма, без телевизора, без велосипеда? Да и теплица в твоих условиях — просто клад.
Догадаев достал сигареты. Долго подыскивал слова, чтобы друг все понял и в то же время чтобы не испугать его.
— Да мне, если честно, потом все это пофигу будет… Единственное, что останется, так это могилку за собой прибрать. Если б не это, то разве...
— Да ты, брат, кого хоронить-то собрался? — вскочил Костик-Змей.
— Так уж выходит... — пожал плечами Федор. — Только ты не шуми, мы с тобой до этого еще потолкуем... А пока...
— А пока иди проспись! И не пей больше, дурень. Не то допьешься до того, что вместо родича себя самого погребешь. Тоже мне шутник нашелся!..
Пообещав завтра прийти проверить и по возможности помочь, Костик хлопнул дверью и ушел, шипя себе что-то под нос. Вот, значит, скоро должен и прийти...
Догадаев покончил с рытьем, отбросил от бортов могилы накопившуюся глину и поспешил домой. Нехорошо получится, если Костик придет раньше и не найдет его на месте.
Но в тот вечер Костик не пришел. Зато появился покупатель теплицы — молодой, так сказать, пенсионер, садовод-огородник, тоже бывший комбинатский.
Вместе осмотрели сооружение, Федор показал, как легко его собирать и разбирать, не снимая рам со стеклами, и они стали торговаться. Собственно, и торга никакого не было, просто Догадаев назвал цену, вполовину меньшую намеченной, и сказал, что тепличку можно вывезти хоть сейчас. Цена покупателя явно обрадовала, он тут же рассчитался, но брать покупку в середине лета не стал. Да и как, мол, можно губить такой урожай! Осенью, мол, приедет и увезет. На том и сошлись, довольные друг другом.
Уходя, садовод спросил, идет ли и он в ночное дежурство на комбинат. Оказывается, прошел слух, что комбинат продается какой-то иностранной фирме, и стачком призвал рабочих занять предприятие. Догадаев понял, что это серьезно, но дежурить не пошел.

Глава девятая

Эта ночь прошла для него беспокойно. Пришло время самого главного дела, к которому, как стало ясно, он в душе еще не был готов. Банальная веревка, а их для погребения он припас в достаточном количестве, его как-то не устраивала. К тому же раньше он слышал, что повесившиеся, как правило, норовят обмочиться и обгадиться, и этого безобразия он никак позволить себе не мог. Конечно, если дня два-три ничего не есть и не пить, может, все и обойдется, но где гарантия? И вообще... некрасиво это.
Куда приемлемее казались Догадаеву ружье или пистолет. Но их не было ни у него самого, ни у кого-либо из его приятелей. Выходит — яд. С этим он согласился бы, если бы он подействовал мгновенно. Можно все подготовить, лечь в свою домовину и... уснуть. А когда соберутся приглашенные, тем останется только погрести его в уже приготовленной могиле и вернуться к поминальному столу.
Это его устроило, и он почти успокоился. Но потом пришли мысли о комбинате, о своих товарищах, что обороняют сейчас предприятие, и на душе опять стало беспокойно. Нехорошо получалось: всем нужно, а ему нет, все там, вместе, один он в стороне. Не по-товарищески это, если даже пенсионеры поднялись. Стыдно...
Все эти последние дни, увлеченный лихорадочной работой по подготовке намеченного, он как бы уже не был самим собой и особенно раздумывать ему было некогда. Теперь же, когда все было готово, даже водка закуплена, время появилось, а вместе с ним полезли и мысли. И Догадаев понял: это неизбежно, хотя и очень трудно. Впрочем, что сейчас легко? И кому? Так чего же трусить и цепляться за последнюю соломинку? Говорят, из каждого безвыходного положения всегда найдутся хотя бы два достойных выхода. Два ему не нужно — слишком много, а вот один он уже нашел. Насколько достойный, судить только ему самому. Никто другой судить о том не вправе.
Утром он отправился в комбинатскую химическую лабораторию. Несколько лет назад, когда его донимали невесть откуда появившиеся крысы, он уже обращался туда. Превращение руд в цветные металлы — процесс сложный, не столько физический, сколько химический, и участвуют в нем ох какие непростые вещества. Тех крыс он перетравил тогда в один прием, одним из тех веществ. Название забылось, но в лаборатории знают — все комбинатские в подобных случаях идут туда, не он первый...
Комбинат встретил его разбитыми окнами первого этажа и толпой вооруженных людей в пятнистой форме. Одни из них кучковались около стоявших поодаль автобусов, к которым были приставлены пластиковые щиты, другие толпились у входа, третьи неторопко прохаживались по площади, попивая из металлических банок импортное пиво и беспечно над чем-то посмеиваясь, словно пришли сюда на пикник.
В центральную проходную Догадаева не пустили, пришлось сделать большой крюк к известной только рабочим дыре в заборе. Проведал по пути компрессорную — пусто. В ремонтно-механическом цехе — пусто. Только в лаборатории слышались голоса, и он пошел туда.
В химлаборатории Догадаев обнаружил двух насмерть перепуганных лаборанток, не покинувших свои рабочие места. Они узнали его, ведь он нередко бывал у них, обслуживая и их аппараты. Кинулись к нему:
— Ой, что тут было, что было, Догадаев! Настоящий погром! Хуже погрома!..
— Да не погром, а самый настоящий бой, — поправила ее товарка.
— Погром? Бой? Кого с кем?
— Эти... как их теперь называть?... ночью накинулись на наших…
— А те ни в какую: это, мол, наш комбинат...
— А эти — за дубинки, за щиты...
— А наши — стульями, кирпичами...
— Административный корпус весь в стекле и крови...
— И теперь что?
— Наши отступили, когда стрелять начали. Через восточные ворота, что у водокачки, ушли...
— Но некоторых все же увезли...
Выговорившись, женщины примолкли и теперь тихо плакали.
— Что же и вы не ушли, как все? — спросил Догадаев. — Или платят вам еще?
— Понемногу платят... за охрану. У нас ведь, знаешь, какое дорогое оборудование. И химреактивы разные... Мало ли что...
Тут он вспомнил, ради чего пришел.
— А я и не знал, что тут... Отравы хотел попросить... для крыс...
— Господи, Догадаев! — всхлипнула одна. — Да разве до крыс сейчас? Тут такое, такое, а ты — крысы...
— Да ладно уж, отсыпь ему, — вступилась за него вторая, не потерявшая и в такой обстановке житейской логики.
Женщины отсыпали ему в пакет какого-то порошка и, провожая, советовали:
— В административный корпус и в центральные проходные не суйся — схватят. Уходи как пришел.
Это что же делается, возвращаясь домой, думал Федор. Выходит, теперь с нами можно уже и так. Выходит, уже не люди мы. Люмпены! А эти люмпены такую страну отгрохали, что до сих пор до конца растащить не могут. Вот только чересчур доверчивы и простодушны, что и губит нас.
И опять эта жизнь показалась ему такой мерзкой, отвратительной и ненужной, что до конца еще не умершая в нем тяга к ней теперь пропала, кажется, окончательно.
Едва войдя в дом, он не мешкая установил на табуретки свою домовину, снял едва наживленную гвоздочками крышку и с замирающим сердцем лег в ее таинственную полость. Сразу понял, что поторопился, потому что без подушки было больно голове, да и босоножки надо было снять или хотя бы вымыть по такому случаю. И в бане опять же не помылся, не привел себя в порядок, не надел белую сорочку с синим галстуком. Кто все это за него сделает?
Пока он лежал и корил себя за эти нелепые промахи, в дом кто-то вошел. Ну да, все двери настежь — входи любой! Догадаев чуть приподнялся и в светлом проеме двери увидел женщину.
— Эй, хозяева, дома кто есть? — подала гостья несмелый голос. — Можно к вам на минутку по делу?
Догадаев малость помедлил и великодушно разрешил.
— Входи... раз уж вошла... Я сейчас...
Но только стал он подниматься в своей домовине, в доме послышался такой заполошный визг, что его просто выбросило на пол.
Шагнул за порог — лежит в прихожей. То ли уже мертвая, то ли еще живая.
— Вот глупая, перепугалась... Как будто никогда живого мужика не видала...
Он набрал в ковшик воды и, как всегда делают в подобных случаях, плеснул на голову обморочной. Женщина зашевелилась, приоткрыла и снова зажмурила глаза. И тут у них случился такой разговор:
Он: — Ну, живая?
Она: — Вроде... А ты?
Он: — Я еще не умирал. Не успел... Кто ты?
Она: — Из комитета солдатских матерей...
Он: — Из тех матерей, что сынков своих с войны за ручку уводили? Подальше от опасности, поближе к материнскому подолу. Ну, кто вас таких смелых не знает!..
Она: — Не тебе нас судить...
Он: — Бог вам судья... Ну, а от меня что потребовалось?
Она: — Спросить хотела... Тоня Догадаева еще не вернулась?
Он: — Не вернулась.
Она: — А когда обещалась?
Он: — Не обещалась совсем...
Вот так поговорили они, сидя друг против друга прямо на полу. Когда женщина стала подниматься, Федор попытался ей помочь, а та опять ка-ак... Так и убежала, ничего толком не выяснив, не сказав.
— Ходят тут всякие... — покачал головой Догадаев. — Прознали, что кодовый замок снял, высматривают, чем бы поживиться. Много теперь таких...
Женщина убежала, но сумятица в душе Федора осталась. Лишь выкурив пару сигарет, он смог наконец вернуться к нарушенным мыслям. Но теперь к ним добавилась еще одна, тревожная. Сколько этого порошка нужно принять, чтобы уснуть? А вдруг не возьмет, а только покалечит? А то один из приятелей Борьки Свистуна травился — хватанул стакан уксуса да только желудок спалил. Пришлось операцию делать. Стало быть, прежде надо на ком-то испытать. Крыс нет, не на Рыжике же...
В городе в последние годы развелось много бездомных собак, и Догадаев решил, что если одной из них станет меньше, большого греха не будет. Взял из холодильника оставшийся кусок ливерки, посыпал порошком, завернул в тряпицу и пошел к гаражам, где от этих собак проходу не было. Их и отлавливали, и стреляли — меньше не становилось. Сбившись в большие дикие стаи, стали набрасываться на людей. Недавно здесь, на этом пустыре, едва на смерть не загрызли мальчишку. Да и сам он никогда не забудет, как минувшей весной, возвращаясь домой через эти гиблые места, еле спасся от них. Спасибо хозяину одного из гаражей — открыл ворота, впустил…
Ему повезло, собака нашлась сразу же, но уж больно симпатичная и не злая. Вся каштановая, ушки почти коричневые, а на шее и груди — роскошный белый галстук. Да передние лапки тоже белые, будто в носочках. Смотрит на него с интересом, головку то на одну, то на другую сторону наклоняет, ждет. Это она такая пока одна. А в стае такая же злобная, как и другие. Помнит он ее оскаленную клыкастую пасть, хорошо помнит…
Развернул Догадаев свою тряпицу, положил на землю, отошел и остановился поодаль. Белоножка, как окрестил он собаку, осторожно подошла, понюхала и принялась жадно есть. И тут Догадаеву так стало жаль ее, что он рванулся назад, пытаясь отобрать отравленную еду, но та решительно вскочила, ощетинила на загривке шерсть и, оскалив пасть, грозно зарычала: не подходи, мол, человек, теперь это мое.
С тяжелым сердцем вернулся Федор домой. Снова наведаться к гаражам решил к вечеру, а пока взялся завершать последние приготовления. Первым делом выгладил свою любимую белую сорочку, белье, синий галстук, почистил и тоже тщательно выгладил брюки. Потом долго размышлял — помыться в душе или сходить в баню? Но идти никуда не хотелось, пришлось ограничиться тем. что есть.
Уже к вечеру вспомнил, что до сих пор не накрыл поминальный стол. Сходил в тепличку, набрал свежих огурцов и помидоров, старательно вымыл последний собранный на грядке лук, расставил тарелки, пошел за колбасой. Однако с колбасой решил повременить, а то испортиться может, и вернул ее обратно в холодильник. Нарежут сами, догадался он, а вот с водкой решил не тянуть. С ней ничего не случится, зато как приятно будет товарищам, вернувшимся с кладбища. Сразу же увидят такое внимание к себе.
За делами не заметил, как кончился день, истаял вечер, сгустились сумерки. Идти к гаражам не стало смысла, — кого теперь там найдешь? — и прилег отдохнуть.
Утром, мучимый страхом и виной, Догадаев пошел посмотреть на Белоножку. На примеченном вчера месте обнаружил свою тряпицу, однако собаки не было. Ни рядом, ни поблизости, ни за гаражами.
— Ну, ну... — проговорил Федор привычное и потянулся за сигаретами. — Что бы это значило?
Обошел еще раз все гаражи, вернулся и закурил снова.
— Ну, ну...
В это время со стороны ближайшего гаража из груды сваленных там ящиков и картонных коробок послышался какой-то писк и непонятная возня. Он насторожился, прислушался, подошел и заглянул под один из ящиков. Там было что-то живое. Догадаев отодвинул ящик и увидел в гнезде из тряпья и стружек щенков. Они, видно, не так давно родились, были еще незрячими и, наползая друг на друга, громко пищали.
— Проголодались. Мамку зовут...
Четыре щенка проголодались, озябли и звали мать. Все они имели разную окраску, но один, наверное, самый слабый, на которого все постоянно наседали, имел симпатичную каштановую шубку и широкий белый галстук во всю щенячью грудь.
— Эх, как же меня угораздило! — догадался Федор. — Это ж я их мамку... душегуб. Как же они теперь будут одни? Перемрут ведь...
Растерявшись вконец, он опустился перед ними на корточки и стал разбирать их свалку, стараясь помочь самому слабому. Почувствовав рядом тепло и жизнь, щенки потянулись к его рукам, холодными мордочками тыкались в его ладони, пытались забраться в рукава куртки. Что делать с ними?
И в третий раз обошел Догадаев район гаражей, обшарил все прилегающие к ним пустыри — безуспешно. Вернулся, посадил щенят в коробку и пошел с ними домой. По опыту знал — необходимо молоко. Съездил, привез, налил в тарелку. Но щенки были так малы, что лакать еще не умели. Пришлось обежать соседей в поисках детской соски, и когда она в конце концов нашлась, принялся отпаивать их подогретым молоком. Щенки успокоились, согрелись, уснули, и Догадаев вышел на крыльцо — обдумать неожиданный переплет, в который так неосмотрительно угодил.
Проходивший мимо сосед поинтересовался, чем он так озабочен. Пришлось рассказать.
— Ну, нашел себе дело! — махнул тот рукой. — Головой о камень — и в яму. И так их, окаянных, развелось через край.
Пойти на такое Федор не мог. Он подумал, что кому-то в хозяйстве собака может пригодиться, особенно в их районе с частной застройкой. Время было дорого, и он, долго не раздумывая, подхватил коробку и пошел по дворам.
Всяко относились люди к его предложению. Кто отнекивался тем, что собака уже есть, кто тем, что слишком малы, кто тем, что самим есть нечего. Находились и такие собаконенавистники, как его сосед, но в общем земляки отнеслись к его заботе с пониманием, жалели и его, и щенят.
Город жил своими повседневными делами, тревогами, страстями. Далеко на Желтой горе гремели очередные взрывы на месте будущего карьера, у всех были свои заботы и неурядицы, а он ходил со своей коробкой по улицам и проулкам, то взывая к совести и жалости, то расхваливая свой живой товар:
— Вы только посмотрите, какие они хорошие. Из них отменные сторожевые псы получатся. А то что маленькие — не беда, собаки быстро растут. Берите — и детишкам в радость, и вам для дела. Ну?
Лучше всех его понимали дети. Но первого щенка взяла одинокая бабка, жившая в подслеповатой смурной избушке на самом краю выселок.
— Скушно одной, боязно, — ласково приняла из рук в руки, — а тут все-таки живая душа, в обиду не даст. Спасибо, милок.
Второго у него приняли в дальней Нахаловке, куда его подбросил на мотоцикле один знакомый. Тут уж детишки взяли родителей в оборот и просьбами, и криком, и ревом. Взяли, но тревога в сердце осталась: каково-то будет в этом доме щенку, если у взрослых душа к нему не лежит? Да и у детей она переменчива, завтра игрушку поинтересней найдут, а эту — обратно туда, на пустырь, в стаю?
Возвращаясь домой, Догадаев опять услышал далекие глухие удары и порадовался тому, как напористо взялись в рудоуправлении за новый карьер. Представил себе, как заработают в нем мощные экскаваторы, как побегут по дороге к комбинату могучие самосвалы, как засветятся живыми огнями огромные окна родных корпусов...
Вспомнилось то, что увидел он там вчера. Неужели возможно в наше время такое? В газетах новые экономисты смеются над русскими «совками» с их «совковым» мышлением. Мол, какая разница, кто будет владельцем недр, заводов, промыслов, железных дорог, земель, — главное, чтобы они нормально работали и наполняли бюджет. Догадаев не смог бы точно сказать, велика ли разница между своим и чужим барином. Но то, что после того, как чужой капитал, чужие люди, чужие интересы подомнут под себя опоры российской экономики, наш флаг над Кремлем станет простой тряпкой, осознавал очень четко.
Сейчас к этому остро примешивалась тревога за судьбу товарищей, переживших ту страшную ночь на комбинате. По всему, есть избитые, раненые или даже убитые. А те, кого взяли, где они сейчас? Он, конечно же, всех их знает, ведь прожили вместе не один год. И снова защемило, зацарапало внутри, — его с ними не было...
Домой Федор вернулся под вечер голодный и усталый. Оставшиеся щенки в коробке опять пищали и скулили, пришлось сначала заняться ими. Потом, как обычно, накопал в огородике картошки, отварил, нарезал салату из овощей с поминального стола, откупорил бутылку, выпил и уперся глазами в дожидавшийся его пакет.
— Ну, ну...
Выпил еще. Пакет с белым сыпучим порошком лежал у порога и терпеливо ждал.
На лбу у Федора выступила испарина.
— Ну, ну... — и налил еще...

Глава десятая

Эта непостижимая Белоножка и ее горластые щенки, так некстати вошедшие в его жизнь, перепутали Догадаеву все карты. Вот и этот день пришлось начать с них. Но прежде чем опять отправиться по дворам, он поспешил на вокзальный рынок.
Тревога за товарищей была так остра, что все остальное отступило на второй план. Поэтому он решил повидаться с Костиком. Уж тот наверняка что-то знает доподлинно, может, сам дежурил той ночью, расскажет.
Рынок со всеми его фруктовыми, овощными, вещевыми и прочими рядами жил своей привычной жизнью. Поплутав в этом человеческом муравейнике, Догадаев добрался наконец до места, где обычно торговали Костик со своей супругой, однако тех там не оказалось. Федор поспрашивал соседей, те, разумеется, хорошо знали их, но ничего конкретного, кроме разного рода предположений, сказать не могли, — у каждого тут своя дорожка, своя судьба.
— Ну, ну... — обронил Догадаев и повернул домой.
Дома его дожидались брошенные им щенки.
— Вот наказание мне с вами! Как будто без вас хлопот мало, — проворчал Федор и опять принялся греть молоко.
Душой он чувствовал, что эта история со щенками не просто так, не какая-то случайность, а наказание за свершенный им грех. Так разве знал он, что у этой Белоножки есть щенки, что она мать? И разве трудно было ему найти какую-нибудь другую бездомную животину, которой и самой такая бездомная жизнь надоела? Не знал, не знал ведь! Однако что бы он ни говорил, как бы ни оправдывал себя, чувство вины не проходило, и он опять кормил щенков из соски, ходил по дворам, предлагал, просил.
Из четырех щенков теперь оставалось только два, в том числе и тот, что с белым галстуком. Догадаев уже замучился с ними, но вдруг вспомнил скупочный магазин, добрую приветливую женщину, что так по совести обошлась с ним. Может, она возьмет? И побрел туда.
— Вот, — пожаловался ей, — щенки без мамки остались. Хорошенькие, настоящие дворняжки, прямо не знаю, что делать...
— А вы предложите людям. Может, надо кому?
Догадаев глубоко вздохнул и отвел от коробки глаза.
— Второй день хожу с ними... Двоих пристроил. А с этими просто беда.
— А вы знаете, — улыбнулась женщина, — я вас, пожалуй, выручу. У меня в деревне престарелые родители живут, а я к ним как раз собралась. Может, в радость старикам будет.
— Выбирайте...
Она выбрала того, что побольше, посильнее, и Догадаев оставил его вместе с коробкой, а последнего сунул себе за пазуху и с благодарностью распрощался.
Щенок мягко барахтался под рубашкой, щекотно царапал коготками голое тело, жалобно поскуливал.
— Опять есть захотелось? Сейчас покормлю, сейчас...
Дома он впервые подпустил к нему Рыжика. Кот с интересом обнюхал мягкий шевелящийся комочек и поднял на хозяина круглые удивленные глаза: что, мол, это такое?
— Тоже живое существо, — объяснил ему Федор. — Тоже жить хочет, как и... ты...
После обеда, прихватив с собой щенка, Догадаев направился в центр города, к мэрии. Там должны стоять рабочие пикеты. Может, там встретит Костика-Змея. Или Кузьму Фролова. Или Борьку Свистуна.
Но никого из них там не оказалось. Кучка рабочих с флажками и самодельными плакатиками в руках стояла напротив парадного входа и иногда нестройно скандировала: «Руки прочь от народной собственности!», «Россия не продается!», «Убийц — к ответу!»
К рабочим иногда подходили прохожие, сколько-то стояли вместе с ними и затем расходились по своим делам. Прогуливавшиеся рядом милиционеры, должно быть, уже свыклись с ними, не обращали на них внимания, а если и смотрели, то с жалостливой усмешкой, как на детей или больных.
Догадаев тоже подошел к рабочим, взял флажок подержать. Разговорились. По тому, что рассказывали, понял: некоторые из них приходят сюда уже не первый день, а кто-то и в схватке на комбинате побывал. С их слов Федору стало ясно, что погром и избиение безоружных рабочих учинил специально привезенный из областного центра отряд. Значит, все было продумано, приготовлено. Ведь кому-то так не терпится поскорее сбыть с рук этот комбинат со всеми его бесконечными проблемами, а заодно и нарастить собственное состояние. Как это делается, этот ушлый народец знает очень хорошо.
Живо обсуждался и интерес иностранцев к здешней меди. И это понятно: руду возьмут за бесценок, да еще какую, оплата труда — едва не самая низкая в мире, свобода вывоза из страны — самая полная, чего еще желать? А вот загубленная экология останется тут, расхлебывайте как хотите, такие «грязные» производства цивилизованные страны у себя не любят...
Люди знали, что говорили. Мысли выверены не в одной бессонной ночи, не в одной беседе. Факты убедительны, неоспоримы. Но от этого не легче на душе, и Федор затосковал.
Пришедшая на смену новая группа пикетчиков принесла важную новость: завтра в полдень общий митинг у комбината. Это хорошо, подумал Федор, там он своих и увидит. Его все настойчивее тянуло туда, к ним, своим товарищам, которые переживали теперь такие тяжелые дни. Думать о чем-то другом совсем расхотелось, вот только этот бедолага щенок все копошился и скребся за пазухой, напоминая о себе.
До конца дня пристроить его у кого-то Федор так и не смог. Один, правда, попросил сам, но о нем ходили нехорошие слухи — специально, мол, выращивает или приманивает собак, а потом шапки из них шьет, — поэтому не отдал, понес домой.
А домой не хотелось. Пропал, сник прежний азарт, улеглась, успокоилась лихорадка чувств. Хотелось спокойных неспешных мыслей, бесед, дел, а в одиночку какие дела, какие мысли...
Дорогой прикупил свежего молока, хлеба, привычной ливерки, сигарет. Не входя в дом, устроился на крыльце и долго сосредоточенно курил.
— Ну, ну... Такие, брат, дела...
Утром он обнаружил, что у щенка раскрылись глаза — большие, черные, полные детского удивления перед огромностью мира. Федор так и пошел с ним на митинг: самого — за пазуху, а головку — наружу. Смотри, примечай, мол, что делается, чтобы, когда вырастешь, было о чем вспомнить бывалому псу.
Обширная площадь перед главными проходными и все подступы к ней к приходу Догадаева заполнила сплошная людская масса. На высоких ступенях административного корпуса негромко играл небольшой оркестрик — из своих, осколок когда-то большого, мощного и любимого в городе оркестра.
Был бы здоров Костик Тополев, подумалось Догадаеву, вышел бы наверх, взял в руки микрофон и запел бы народу его любимые песни, как бывало не раз, и вместе с ним пела бы вся площадь. Но где те времена и где тот Костик-Артист? Вон как напряжены лица людей. Суровой молчаливой стенкой застыли рядом с оркестром члены стачкома. Чего-то ждут.
Но вот толпа задвигалась, засуетилась, открывая кому-то проход через площадь. ОМОН, подумалось, наверно, не одному Федору, но это был не ОМОН. Того сегодня вообще не было видно, хотя сквозь стеклянные двери проходных тут и там маячили их знаменитые береты.
Между тем в образовавшийся коридор к центру митинга медленно двинулась небольшая колонна, вернее — процессия. Все головы собравшихся обернулись к ней, и Догадаев увидел три группы людей, несущих три гроба. Вот они поплыли перед его глазами: два первых покрыты красными флагами, а третий, небрежно сбитый из бросовых березовых горбылей, удостоился лишь какой-то рваной дерюжки...
«Господи, да что это они! — обомлел Догадаев. — Если не хватило, могли бы мой взять. Неужто отказал бы?» И самое главное: вот по какому поводу митинг, вот они — убитые. Только кто? Но тут оркестрик перестроился, громко заиграл соответствующую моменту мелодию, и мысли его смешались, перекинулись на знакомые лица в процессии и на то, что происходит впереди.
После минуты молчания, которая показалась бесконечностью, ораторы стали говорить речи. Об общей беде и решимости, об убитых Костике Тополеве и Кузьме Фролове, о конце своего терпения, которое они тоже похоронят сегодня вот в этом позорном ящике под дерюгой.
Люди поднимались на высокие ступени и говорили свои выстраданные слова. И тут Федору почудилось, что каждый раз вместе с ними поднимается и он, вместе с ними смотрит в лица погибших товарищей, говорит их голосами, повторяет их слова, так полно и точно выражали они и его чувства, и его мысли.
Потом была долгая дорога на кладбище. Гробы несли на руках, сменяя друг друга. Федор подставил свое плечо под домовину Костика, но мешал попискивавший за рубахой щенок. Тогда он вытащил его и передал кому-то подержать и вскоре позабыл о нем. Когда погибших погребли, вспомнил, стал искать, да разве найдешь иголку в стоге сена?
Обходя людей, натолкнулся на группу молодых мужиков, споривших, где им лучше закопать свое ненавистное терпение. Кто-то предлагал рыть яму тут же, кто-то — вынести за ограду как недостойное лежать рядом с людьми, кто-то — сжечь.
Федор усмехнулся: такой народ рабами не сделаешь. Только бы сам в хомут не полез...

Глава одиннадцатая

Рыжик, как всегда, встретил его на крыльце. Обнюхал руки, одежду, даже лицо и разочарованно замяукал. Федор понял — ищет щенка, с которым успел подружиться.
— Нету, — развел руками, показывая коту пустые ладони. — Совсем нет. Опять одни мы с тобой остались...
Впрочем, за песика он волновался не очень. Или принесут, или приютят. Во всяком случае, не обидят.
— Свои же люди, — сказал он коту, впуская его в дом. — Глядишь, еще и встретимся.
Дома ничего делать не хотелось. Все валилось из рук. Включил приемник, — может, скажут что-нибудь о последних событиях в Первомайске? Но радиоэфир грохотал какими-то неземными звуками, и русский голос с американским хрипом притворно стонал:

Я на тебе, как на войне,
Я на войне, как на тебе, —
Ох, устал...

— Дебил! — гаркнул на него Догадаев и вырубил эту гадость. — Подонки, до чего же испоганили русскую песню! Да я бы одного Костю Тополева за всю вашу ораву не отдал. Одного — за всех!
Торопливо помывшись, он прошел в горницу, отодвинул к стене свою домовину и сел за поминальный стол.
— Ну, помянем... И тебя, Костик, и тебя, Кузьма... Вы были настоящие мужики. И я рад, что знал вас...
Всю эту ночь он не спал. Включив все, что может светить, то бесцельно слонялся по дому, то возвращался к столу, будто специально приготовленному к этому траурному случаю, то выходил во двор покурить.
Город тоже не спал, потому что, наверное, в каждой семье сегодня поминали погребенных товарищей. Федор знал, как любили земляки своего Артиста, как переживали за него, когда остался без голоса. Через руки и душу мастера Фролова прошло немало рабочих парней, кого он учил делу, а то и жизни. И вот обоих не стало. Таких разных и таких похожих в главном, таких близких и теперь уже далеких. Далеких навсегда.
С Тополевым Федор был знаком давно, но особенно близко они сошлись, когда в составе одной профсоюзной делегации ездили к своим коллегам в Финляндию. Хорошая это была поездка, в хорошие времена еще. Финны — народ работящий, доброжелательный, открытый. В первый же вечер устроили своим гостям сердечный прием в маленьком уютном ресторанчике, где вместе с ними просидели едва ли не до утра. Там-то Костик и показал себя!
Вышло так, что сначала по чьей-то подсказке он подарил хозяевам одну из своих песен, как бы привет с Урала передал, а потом пошло. Откуда-то мгновенно появился аккордеон, тут же среди своих нашелся толковый музыкант, — и зазвенели, загрустили, затосковали раздольные русские песни под суровым финским небом. Оказывается, их тут знали и любили. А впрочем, где не знают и не любят их! Вот и слушали, забыв о времени и деловых разговорах, подпевали, просили петь еще.
Кончилось тем, что финны не поверили, будто Тополев рядовой токарь, да еще из какого-то маленького городка. Смеялись, что разоблачили хитрость гостей, включивших в свою делегацию под видом рабочего профессионального певца, и по-дружески благодарили за эту хитрость.
Это задело всех и особенно самого Костика. И он предложил устроить ему проверку. Завтра же, на любом здешнем предприятии.
Финнов это предложение тоже раззадорило. Опять что-то хитрят эти русские! Но интересно же, как выкрутятся на этот раз. Чем все кончится?
И вот делегация на заводе. Заводик маленький, не больше их ремонтно-механического цеха, но чистый, уютный, с цветами на подоконниках. Смена подходила к концу, рабочие и администраторы живо включились в разговор, рассказывали о себе, о делах. А когда узнали, что один из русских гостей хочет поработать на их токарном станке, и вовсе растаяли.
Подошли к станку. Костик поинтересовался фирмой-изготовителем, годом выпуска, еще какими-то вопросами, и пока хозяева отвечали на них, осмотрел станок, привычно привел его в рабочее состояние и попросил задание.
Мастер подал чертежик и заготовку.
Тополев посмотрел и вернул:
— Ну, это не интересно. Это у нас любой мальчишка со вторым разрядом сработает.
Финны переглянулись и принесли что-то еще. Но и это не устроило русского.
— Хочу посмотреть, что делают ваши асы.
Тут уж в дело вступил сам господин главный инженер, принес что-то из своей конторки.
Костик внимательно прочел чертеж, осмотрел заготовку и попросил присутствующих засечь время.
Выполнив одну операцию, Тополев споро выключал станок, менял положение детали, включал опять. И так несколько раз, пока новенькая, блестящая, аккуратная деталь не легла на полку стеллажа.
Когда она поостыла, хозяева принялись придирчиво изучать и измерять ее. Сносили даже в свою лабораторию. Но никаких изъянов не нашли. Так и сказали: честная, отличная работа.
И тогда из-за чьей-то спины опять выплыл аккордеон, который финны любили не меньше, чем мы свой родной баян.
— А теперь просим показать другой ваш талант, господин токарь.
И он показал, пел песню за песней. И о замерзающем в степи ямщике, и о веселом коробейнике, и о хмурой осенней ноченьке, и о фронтовой землянке, и об уральской рябинушке... И о многом, многом другом, в чем так славно, так счастливо и гениально отразилась во всем своем блеске песенная русская душа.
Рассказывали, будто нечто подобное произошло с Костиком и в Японии. Но в Японию Догадаев не ездил и сам того не видал...
Так он стал Костиком-Артистом. А года два назад — и Костиком-Змеем. Страшное, ужасное превращение. Но в нашей жизни бывает и такое. И еще как бывает!..
— Эх, такого человека не уберегли! Такой талант закопали...
Федор заплакал, налил себе водки и выпил. Налил и еще выпил, не в состоянии унять рвущую душу боль и не пьянея.
В который раз вышел во двор, ополоснул из бочки лицо, вытерся рукавом. Ночь стояла тихая, уже по-осеннему свежая, светлая от полной луны.
Пройдясь по саду, Федор сорвал недозревшее еще яблоко, с хрустом надкусил и бросил: горько. Вот так и жизнь наша нынешняя, подумалось ему: и хочется, и горько. Но яблоки дозреют, станут сладкими и душистыми, а жизнь? Станет ли когда слаще, или ей тоже нужно время? Но что время, когда уходят такие люди!..
Вернувшись к крыльцу, он по привычке устроился на его широкой ступеньке и распечатал новую пачку «Примы». Вышедший к нему Рыжик забрался на колени, свернулся теплым пушистым калачиком и замурлыкал свою бесконечную кошачью песню. В окрестных домах, насколько было видно, все еще горели огни. В бледном свете луны тускло отсвечивали приставленные к дровянику свежевыкрашенные звенья могильной оградки, синие грани пирамидки с железным солнышком на вершине казались темными и холодными.
Федор курил, спокойно смотрел на это железо — теперь чужое, случайное тут, не свое. Лишь пожалел, что на памятниках Тополева и Фролова стоят обычные звезды, а не такие вот солнышки. Против звезд он ничего не имел, тоже красиво, но как-то больно уж примелькались в своем обилии, как бы обезличивая тех, кто лежит под ними. А ведь взять того же Костика, — какой солнечный был человек! Даже когда стал не Артистом, а Змеем с его непривычным шипением и свистом, вызывавшим у друзей улыбку любви и сострадания. Вот тут бы это солнышко было в самый раз. И по красоте, и по сути. Хоть и железное...
Железные звезды, железные солнца, железные кресты... Железное безжалостное время, железо в человеческой крови... Не слишком ли много этого железа?
В голове Федора начала вызревать какая-то больно уж мудреная мысль, но он оборвал ее, скомкал в самом зародыше, боясь, что она опять уведет его черт знает куда, откуда выхода уже не будет. А ведь мудрость жизни куда как проста: все живое имеет право жить, а все мешающее этой жизни должно исчезнуть. Справедливо? Вполне. И Костик Тополев тоже так считал...
Два года назад доведенные до белого каления рабочие рудоуправления объявили забастовку. Требование одно — простое и понятное, как день: вернуть украденную у них зарплату, чтобы люди могли нормально жить и работать.
Ну что, казалось бы, справедливее! Ан нет, и тогда несколько экскаваторных бригад начали бессрочную голодовку. И не где-нибудь в теплом вестибюле конторы, а на своих рабочих местах, на дне глубоченного — в несколько сот метров! — котлована.
Прознали об этом в транспортном цехе, на обогатительной фабрике, в обслуживающих подразделениях, где положение было точно такое же, и потянулись в котлован люди. Унизительно для человека таким нелепым образом вырывать свое, кровное, да что поделаешь, легли рядом. Кто на раскинутую куртку, кто на прихваченную из дома полиэтиленовую пленку, кто в железных кузовах остановленных гигантов-самосвалов.
Как-то спустились к ним друзья-товарищи — отговаривать, и тоже там остались. И с ними Костик, тогда еще Артист. Все шутил: бесплатные концерты для голодающих давать будет, песней поддерживать их решимость и боевой дух. И пел. И поддерживал. Пока у самого силы были...
Плохо и совсем неожиданно кончилась эта отчаянная затея. Кто-то из администрации распорядился отключить насосы, откачивавшие из котлована грунтовые воды, и те стали заливать его чашу. Сначала в самом низу, затем подступили к машинам, а потом стали заливать и их.
Голодных, обессиленных, тонущих людей спасли их товарищи. Вынесли на себе и — в больницу, которая тогда еще работала. После этого и не стало голоса у Костика-Артиста. После этого и стал он Костиком-Змеем. Таким, каким добили его в ту проклятую ночь тяжелые омоновские дубинки...
Помянув его еще раз, Федор не заметил, как склонил голову на руки и задремал прямо за столом. И приснился ему котлован, до краев наполненный синей бездонной водой. На воде — белые парусники, стаи каких-то белых птиц, а из-под воды — голос. Мягкий, высокий, душевный, восходящий из глубины водной к глубине небесной... Ни с чем несравнимый голос Кости.
И больше ничего не снилось ему, кроме этой синей воды и этого голоса. Пока спал — слушал. Стал отходить ото сна и пожалел: когда доведется послушать опять? В жизни — никогда, а сны повторяются редко. Пусть даже сны.
С этими грустными мыслями Федор начал свой новый день. Прибрав за собой после ночного сидения, напился крепкого чая, покормил Рыжика, вышел во двор и потерянно огляделся, не зная, чем занять себя. Тягостна рабочему человеку праздность. От нее все болезни и пороки. И от века лечат их одним — работой.
Вот скоро придет время покопаться на участке, подумал он, но это не работа, а лишь развлечение. Нужно будет помочь родителям убрать огород, — что ж, съездит, поможет, для этого и выходных дней довольно. А на каждый день — какая работа на каждый день? И что человеку делать, когда ее нет ни сегодня, ни завтра, ни через неделю?
С робкой надеждой подумалось о сооружаемом карьере, который даст комбинату руду, а людям работу. Да и Дубинин с его компьютерным центром, может, еще одумается. Смотрите-ка, обидел отцов города, Первоапрельск его им не понравился! Горожанам тоже много чего в них не нравится, но терпят же. Впрочем, и не терпят уже, похоронили вчера свое терпение. А раз так...
Что следовало из этого, он не знал, и опять сокрушенно вздохнул:
— Ну, ну... Ну, ну...
От нечего делать перенес звенья ограды в дровяник. Для памятника места пока не нашел и оставил его на время во дворе. Пошел в дом, вынес крышку домовины, прислонил к стене, полюбовался — красиво. Вернулся снова, поволок саму домовину. Не без труда вытащил на крыльцо, пятясь, спустился по ступеням и распрямился, чтобы перевести дух.
Вдруг в калитку громко постучали. Глянул — почтарка с жидкой кипой газет в сумке. Хотел было сказать, что газет не получает, ошиблась, дескать, но та опередила его.
— Догадаев Федор Евсеевич? Получите телеграмму!
Прошла, растерянно уставилась на застрявший в дверях гроб и виновато отступила.
— А у вас, гляжу, такое дело... Кого хоть хороните?
— Себя хотел, милая, себя...
— Сам — себя?
— Расхотелось, некогда, дел много... А телеграмма-то где? Откуда?..
— Фу ты, напасть какая! Совсем из головы вышибло... Вот.
Федор неторопливо развернул казенный бланк (что еще за телеграмма такая, никогда не получал телеграмм!) и недоверчиво поднес к глазам. «Милый Феденька...» — были первые слова, и он решил, что это и в самом деле не ему, ведь много лет никто не обращался к нему таким образом. Хотел уж было вернуть, ошибочка, мол, вышла, но глаза потянулись по строчке дальше, а дальше были такие ошеломляющие слова: «...встречай нас Коленькой аэропорту рейс такой-то... целую».
В глазах его помутилось, руки затряслись, голос пропал.
— Во сколько рейс-то? — прохрипел натужно. — Самолет, говорю, когда?
Почтарка взглянула на часики.
— Через тридцать минут еще... нет, уже двадцать почти...
Не говоря больше ни слова, бросился Федор к гаражу за велосипедом. С трудом открыл верхний замок, потом нижний, распахнул ворота, схватил свой «транспорт» и кинулся со двора, едва не сбив по пути нерасторопную почтарку.
Вскочив в седло, с места погнал по улице. Быстро работали ноги, неистово крутились колеса, но мысли работали еще быстрее. Двадцать минут — на десять километров. По большой дороге не успеть, вон она где, значит, нужно напрямки по грунтовой дороге через Желтую гору. Сначала будет некрутой, но затяжной подъем, зато никаких помех. Ну а потом — долгий отличный спуск почти до самого аэропорта. Эти ягодные места каждый первомаец знает с детства, знает и он. Если хватит сил на подъем, успеет.
Не оглядываясь по сторонам, не обращая внимания на шарахающихся из-под колес кур и уток, Федор гнал и гнал свой велосипед. Вот и кончились тихие улочки пригорода. По узкой досочке перескочил через пересохшую речушку, с ходу взлетел на поросший чилижником взгорок и покатил дальше по готовому к жатве полю. Черная грунтовая дорога была хорошо наезжена и приятно гудела под упругими шинами. Встречный ветерок пузырил за спиной рубаху, высекал из глаз слезу, не мешал, а только бодрил.
Федор спешил. Спешили и его мысли. Теперь, только теперь понял он, зачем приходила к нему женщина из комитета солдатских матерей. Только теперь ему стало ясно, для чего Антонина, жена его, направлялась именно в Ростов-на-Дону. Там и он побывал в прошлом году, когда искал в Чечне пропавшего сына. Знающие люди из таких же бедолаг, как и он, подсказали, что раз не числится ни в живых, ни в мертвых, надо ехать в Ростов. Там-де в специальных холодильниках хранятся останки неопознанных ребят. Он поехал. Он нашел эти холодильники. Он пытался опознать. И не опознал. Очень уж страшная картина открылась ему там. Самого чуть живого вывели на белый свет...
Дорога заметно пошла на подъем, и Федор поднялся с седла, чтобы давить на педали весом всего тела. Возбуждение, охватившее его, все возрастало, и он почти ликовал. Нашелся их Коленька, нашелся! Теперь он будет здесь, с ними, в родной земле. Тут, как у всех, будет у него своя могилка, свой памятник, своя звезда. В то, что, может, еще и жив, давно не верил.
Впервые за многие годы о жене думалось светло и благодарно. Сейчас он простил ей все прежнее и снова любил ее. Даже имя жены, которого столько времени он избегал в разговорах и даже мыслях, снова ожило на его устах и звучало, как прежде, любовно и нежно — Антонина.
Вместе с хлебными полями кончился и злополучный подъем. Начиналась Желтая гора, не ахти какая высокая, с овражистыми пологими склонами, протянувшаяся версты на три. Дорога шла теперь по ее хребту, поросшему редким ковылем, сквозь который заметно проступала действительно желтая земля. В конце горы начнется желанный спуск, откуда уже будут видны строения аэропорта. Туда он домчится за несколько минут.
Неожиданно дорогу впереди пересекла высокая проволочная изгородь. Федор остановился, прочел на щите текст, извещающий о том, что это территория строящегося карьера, проезд по которой закрыт, и в нетерпении заерзал на месте.
Попробовал объехать слева, но сколько ни ехал, изгороди не было конца. Вернулся, поехал в другую сторону — без дороги, по частым здесь промоинам и овражкам, — столбы с проволокой на них тянулись бесконечно.
— Вот князьки паршивые, — занервничал он. — Целое государство отхватили, а где еще он, их карьер?
Время уходило, время буквально таяло, а он все мотался взад-вперед, не зная, что предпринять. В конце концов сообразил: протащить велосипед под проволокой там, где изгородь пересекает овражек и не достает до земли. Протащил, вскочил в седло и, выехав на дорогу, помчался дальше.
Версты через две впереди показались серо-желтые валы свежей земли. Это пустая порода, которую метр за метром снимают с рудного тела бульдозеры и экскаваторы. Для начала ее, тяжелую, каменистую, пролежавшую в покое многие миллионы лет, рыхлят взрывами, а уж потом подключается техника, — что под силу вывезти — вывозят, остальное сдвигают в отвалы. Вот их-то в первую очередь Федор и увидел.
— Ну, ну, приехали...
Вдобавок ко всему он вспомнил, что сегодня как раз день взрывных работ. В любую минуту тут может начаться такое... Как острят сами взрывники, взлететь взлетишь, а вот посадку не гарантируем.
Пришлось повернуть назад. А дальше что? Опять лезть под проволоку? А потом через заросшие кустарником овраги выбираться к асфальтовому шоссе, до которого тут, к счастью, уже не далеко. Это ж сколько времени потерять! А оно уже и так кончилось совсем.
Решившись, Федор развернул велосипед и направился к правому склону горы, откуда путь к шоссе мог быть наиболее коротким. И вдруг он увидел собаку. В каштанового цвета шубке, с широким белым галстуком на груди. В белых носочках.
Ее бы он узнал среди тысячи. Ту самую Белоножку.
Она бежала в сторону карьера, откуда спешно возвращался он.
И бежала как-то странно — постоянно припадая на задние ноги, которые ей плохо повиновались, то и дело натыкаясь на серые каменные глыбы, выброшенные сюда, наверное, прежними взрывами, то кружилась на месте, то снова устремлялась вперед.
— Да она же слепая! — догадался и ахнул Федор. И еще раз догадался: — Это ж я ее... тем... порошком... Белоножку...
Бросив велосипед, он побежал за ней.
— Стой, туда нельзя!.. Туда нельзя!.. — кричал он ей, как человеку, которого хотел уберечь от беды. — Стой!..
Но собака не понимала человеческой речи. А если бы и понимала, то вряд ли поверила бы в его добрые намерения, ведь от людей она давно не видела ничего хорошего.
— Стой!.. Стой же, наказание мое!..
Он стремился догнать ее, поймать или хотя бы отогнать от опасного места. Но та не давалась, огрызалась и убегала опять, мечась от одной каменной глыбы к другой.
В конце концов он уже был готов бросить эти свои попытки, но тут его словно осенило: а ведь это и на самом деле н а к а з а н и е!
За то, что сделал с ней.
За то, что осиротил ее деток.
За немилосердную жестокость его, человека, к этому безответному существу, не менее обездоленному, чем он сам.
За пренебрежение собственной жизнью.
Как он мог? Ведь не изверг же какой. Не пропивший совесть и ум душегуб. Не выродок человеческий. Хотя есть и такие, что не какой-то собаке — друг другу глотки рвут. За деньги, за власть, за лакейское место при хозяине. Он же, слава богу, не из таких...
Путаясь в этих неведомо откуда явившихся мыслях, Федор совсем позабыл, что очень спешит и что самому ему находиться в этой зоне смертельно опасно. Охваченный раскаянием и жгучей, до слез, виной, он опять принялся ловить ее, подзывать, догонять. Попутно каялся в своем безумном поступке, уверял, что всех ее щенков устроил у добрых людей, что заберет ее к себе домой, приведет хорошего собачьего врача, вылечит... Напрасно: Белоножка не верила ему и в ответ только скалила зубы.
Наконец он совсем выбился из сил и уже решил отступиться. И тут земля под его ногами вздрогнула, упруго качнулась, и там, где дыбились отвалы будущего карьера, в небо поднялась черно-серая туча из земли и камня. Поднимаясь, она глухо рокотала, ширилась, разрасталась и вот начала медленно опадать, рушиться, далеко вокруг себя разбрасывая все, что еще несколько секунд назад так мощно было вырвано из горы.
Тут же вокруг, как снаряды неведомого противника, стали падать камни — с той лишь разницей, что не взрывались и не свистели осколками.
Федор инстинктивно метнулся за глыбу, мимо которой как раз пробегал, прижался к ней и закрыл глаза. Когда все стихло, он поднялся и опять увидел собаку. Та была уже на склоне, под которым в небольшом отдалении виделось и шоссе. А по шоссе со стороны аэропорта катился небольшой грузовичок. В открытом кузове его, держась обеими руками за кабину, стояла женщина. И еще — отсюда, сверху, это было хорошо видно! — стоял в кузове длинный ящик, зеркально поблескивавший на солнце своими гранями и так похожий на современный солдатский гроб, печально именуемый военными «груз-200».
— Едут!.. Наши! — вырвалось из Догадаева. — Коленька мой! Ко-лень-ка-а!..
Он устремился вниз, наперерез машине, но земля опять вздрогнула, заходила ходуном, вздыбилась новой рокочущей тучей, теперь еще более страшной и еще ближе, и он упал.
Какое-то время он ничего не видел и не слышал. Потом — то ли в глазах, то ли в слабеющем сознании — блеснул далекий свет. Блеснул и погас.
Теперь уже навсегда...

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев