|
|
Народная книга*
Рассказ
Однажды давно (были такие годы — семидесятые), в Свердловском зале Кремля
«наш незабвенный Леонид Ильич», с присущими ему долгими подробными
поцелуями, вручал ей высокую награду. Ей — это видной советской писательнице
Вере Михайловне Ильм. Спустя двадцать лет, когда из «видной» стала старой, в
убогом кабинете ЖЭКа одна серая моль крикнула через стенку другой:
— Люсь, посмотри, там за Государственную премию какие-нибудь льготы
положены? — взгляд на Ильм. — А то тут... бабуля одна пришла...
Перед «бабуля» эта серая моль сделала паузу. А хотела сказать, вероятно,
«старуха», «кошелка» или еще чего покрепче. Вон как презрительно смотрит.
«Ах, так? Фашистка!» — так же мысленно ответила Вера Михайловна, и, вздернув
подбородок, она вышла из ЖЭКа.
«И чего я вообще поперлась унижаться, эти льготы выпрашивать?» — негодовала
она, бормотала под нос. Во рту снова стало сухо и нестерпимо-горько, кололо
сердце. Восемьдесят. «Ничего. Не сдохну. Вам всем назло...»
За свою долгую жизнь Вера Михайловна написала много хороших, нужных книжек.
Что-то из раннего чуть ли не Горький в руках подержал. В шестидесятых, после
выхода романа-эпопеи «Пионеры», ее имя давали отрядам и звездочкам, и
красный галстук вязали на шее, тогда уже неюной... Пионеры, тимуровцы... А
сейчас хоть бы какая собака шефство над ней взяла. Картошки принести некому.
Или паутину смести с грандиозных потолков ее, как говорят сейчас,
«сталинской» квартиры...
Да, Вера Михайловна жила одна. Что же, это судьба многих советских (бывших)
«примадонн», — но у тех виной всему были аборты да разводы в вечной погоне к
успеху, а у Ильм... Ну, словом, так и осталась старой девой. Ведь совершенно
было не до себя. Трудились ведь не покладая рук: книги писали, социализм
строили... Эх, да чего уж теперь.
Социализма нет, а сейчас бывает по утрам, что и вставать силушки-то нет, и
правая рука тяжелый чайник не поднимает. Дожила.
И все же Ильм не жаловалась. Как и прежде, главным в ее жизни была работа
(старый боец оставался в строю, и так далее). Фактически, и проживала-то
Вера Михайловна каждый свой день ради одного и того же момента.
Это бывало всегда после обеда. Проверялись краны (газ, вода), окна —
закрыты ли. Ильм одевалась. Подходила к зеркалу, чтобы сухо мазнуть помадой
по губам. В сумочку закладывались шариковая ручка и блокнот (из старых,
делегатских — этот, вон, гляди, золотом написано, с XXVII съезда) — хотя,
кажется, не было случая, чтобы она всем этим пользовалась там, куда
собиралась... Но все эти ритауалы — не главное. Главное — та внутренняя
сосредоточенность, прилив сил и какой-нибудь даже адреналин в ее старых
сосудах. Так тигр готовится к прыжку. После всех сборов закрывалась дверь, и
Вера Михайловна шла... Вы будете удивлены, узнав куда, после стольких-то
волнений и тревог... Словом, она шла на рынок. Да, да, на обычный
полустихийный рынок, выросший вдруг на старом московском бульваре, в трех
перекрестках ходьбы.
О, эти дикие рыночки девяностых годов! Под ногами — неизменный размокший
картон от коробок, жижей стал уже, хлюпает. Лотки с фруктами, бытовой
химией, китайскими тряпками, все промокло, замерзло, да и просто сиротливо
смотрится. И старики, старики. Одни пенсионеры пытаются что-то продать,
другие — как-то купить, вот и стоят, вот и слоняются по кругу, те и другие —
как каторжные. Варенья, соленья, несчастный стебелек в горшке — это чтобы
только не стоять с протянутой рукой. Какая-нибудь древняя бабулька в
идиотских на ней, ярких, нелепых, каких угодно — «тинейджерских»
синтепоновых сапожках китайского пошиба... Абсурд, несуразица...
Зато Вера Михайловна была здесь как рыба в воде. Какая там надменность — ни
следа не оставалось! Она часами кружила по рыночку. Заговаривала с
продавцами, с покупателями, с кем угодно. Торговалась и отстаивала очереди.
Спорила и соглашалась. Смеялась или плакала с людьми. Бормоча, боясь хоть
слово упустить, запоминала все, что слышала: горькие житейские истории,
жалобы, байки, прибаутки, анекдоты и полные ненависти тирады о «дерьмократах»
и вражьем правительстве... Советский народ жил, для Веры Михайловны, только
он ушел в подполье, стал громадным партизанским отрядом на бескрайних
просторах страны. И она писала о нем Книгу. Документ. Летопись его
страданий, горестей и радостей — вопреки всему. Это было не то чтобы
традиционное произведение с сюжетом-композицией, романы, которые она писала
когда-то... Когда-то, уже немолодой постигая краткие курсы Литинститута,
Ильм прочитала — осилила колоссальный том, немецкий свод фольклора века так
шестнадцатого — «Народную книгу о докторе Фаусте». Там были сотни баечек и
случаев. И сейчас Вера Михайловна творила что-то подобное, каждый вечер,
вернувшись с рынка и перенося услышанное в толстую амбарную тетрадь. Это
будет ее Летопись. Ее «Народная книга» — название-то какое хорошее!..
Достойный финал ее долгого творческого пути.
Наступал новый день, и Вера Михайловна — снова на рынок, снова вливалась в
водоворот, ощущая себя частью целого. Появлялся наряд милиции, двое в форме,
они прохаживались медленно, неприлично-властно расставляли ноги, точно
демонстрируя: мы тут хозяева! Захотим — палками разгоним, а захотим — дань
соберем. И Вера Михайловна (в прошлом — автор эпопеи «Милиция»!) в эту
минуту весело и люто ненавидела их, как и все старушки-торговки.
Расхаживают! Враги. Готовая мифологема гестаповцев. Как хорошо, как просто
жить, разделяя мир на черные и белые цвета.
Вот, например, толстая тетка разложила на коробке дихлофос — много
баллончиков.
— Почем они у вас?
— Одиннадцать рублей.
— Откуда столько?
— Да на заводе дают, в счет зарплаты, сволочи. Специально, поди, хотят,
чтобы мы все передохли, как мухи! Гады! Кровососы — они!
— Да, да!
А у палатки с бытовой химией Ильм и вовсе стала свидетелем просто шикарной
сцены.
На прилавке сиротливо мерзли банки-склянки и подмокшие коробки с разными, с
миру по нитке, моющими средствами. Девица за прилавком размалевана, словно в
бой, — да так оно, по сути, и было.
Подошла сухая старуха в черном пальто, деловито потыкала в брусок
хозяйственного мыла и будничным, ровным тоном бросила продавщице:
— И здесь по пять... Будь ты проклята.
Девица была потрясена, смотрела вслед старухе, как-то несчастно раскрыв рот,
люди вокруг — тоже замерли от неожиданности. Дородная бабулька в дурацком
ультра-желтом вьетнамском пуховике даже крикнула вслед той, сухонькой:
— А девчонка-то в чем виновата?..
Вера Михайловна ликовала. Пишись, пишись, «Народная книга»!
...Возвращалась всегда длинной дорогой, по скверику, в обход трамвайного
кольца. Вообще-то Ильм всегда была женщиной без сантиментов и сомнений, не
размышления — само действие, а потому было, наверное, странно так вот гулять
и думать. О чем? Ильм и сама не знала... Тем более, сентябрь выдался такой
холодный и дождливый...
Она брела и действительно почти ни о чем не думала. Представляла, как
придет. Зажжет газ под чайником, и тепло будет литься по всей квартире.
Оденет любимый махровый халат. Подойдет к столу, зажжет старую лампу,
массивную, с колпаком зеленого стекла. Откроет амбарную тетрадь и испишет
очередную страницу. И будет тепло, уютно, и будет чувство правильности
жизни.
А в ожидании горячего чайку, халата и теплых носков из собачьей шерсти можно
и покружить пока, и померзнуть, и свернуть еще во дворики, растянув таким
образом путь... Спокойно на душе. И пусть в последний раз издавали аж в
восемьдесят шестом, а в гости к школьникам звали в девяностом. Тогда она
читала им какой-то из старых рассказов, дрогнувшим голосом, что-то о том,
как пионер геройски пал на горящей ниве...
— В смысле, на «тачке», шо ли? — притворно «не понял» какой-то не в меру
шустрый школьник. Наглеца, конечно, отвели к директору. Но вечер был
испорчен. С того дня в школах она больше не бывала, да никто и не звал
особо... Никому теперь не нужны ее книги. Никому не нужна она сама.
Лифт, как всегда, сломался, и подниматься пришлось пешком, задыхаясь и
останавливаясь.
На площадке стояли двое: господин с цветами и ее соседка, старая, страшная,
вдова какого-то деятеля горкомовских масштабов. Эта соседская чета всегда
раздражала Веру Михайловну. Когда 9 августа 1963 года, на странице два,
«Правда» объявила ее «видной советской писательницей», соседи при параде
позвонили в дверь и пригласили выпить чаю за знакомство, хотя и жили десять
лет под боком. «Вы теперь человек нашего круга». Вот только за давностью лет
Ильм не помнила, сказал ли это горкомовец вслух или же это явно читалось на
их лоснящихся рожах.
— А вот и Вера Михайловна, — елейно умилилась соседка. — Опять с рынка
пустая идет... — и как-то со значением подвесила конец фразы.
«Старая дура, — подумала Ильм, — ты думаешь, мне буханку хлеба купить не на
что? Я что, по рынку слоняюсь — подаяния прошу? Да что ты понимаешь в
искусстве!»
— Здравствуйте! А я к вам! — вдруг раскланялся мужик с цветами.
Мысль первая: выросший тимуровец? Очень смешно.
Вторая: а ухоженный типчик. Одет шикарно: костюм, как видно, очень дорогой,
очки вон в золотой оправе, чувствуется — вежливый... Но не интеллигент, не
интеллигент. Бизнесмен, как теперь говорят. Очень важная птица. Мафиозо
крупного пошиба...
Что он хочет? Надо ли пускать его в квартиру? А, была — не была! Ильм и
весело, и страшно. Что ж, если хочет убивать и грабить, пусть убивает.
Смерть от руки подонка в собственной квартире, посреди пути, посреди борьбы!
Да, это будет достойный финал для «Народной книги»!
— Проходите.
С букетом он только в квартире опомнился:
— Ой, простите, это вам. А это — моя визитка. Я к вам пришел по делу...
«Думаешь, я тебе чай предложу?..» Визитка — золотом. Какой-то вице-президет
чего-то. Не Академии наук, конечно.
А гость тем временем начал говорить, сухо, обстоятельно, но без лишних
сантиментов и рассуждений (конечно, человек-то деловой, времени в обрез).
Беспрестанно извиняясь, он все-таки напомнил Ильм, что она старая, одинокая,
с почти нищенской пенсией, а эти самые хоромы после ее смерти отойдут
государству. Не жалко? Не жалко. Она государству и так всю себя отдала.
Впрочем, то было совсем другое государство.
Гость употребил какой-то термин, который она не запомнила, но суть сводилась
к тому, что они заключат договор. И после ее смерти квартира в роскошном
«сталинском» доме перейдет в его собственность, по завещанию. А за это
остаток жизни (жалкий остаток, как он, поди, надеется) она будет получать
колоссальные деньги. По тысяче долларов в месяц. Проблема с лекарствами
будет решена. Лучшие продукты на дом станут привозить... А что? Это чтобы по
рынкам не таскалась попусту!
— Все люди вашего круга так делают, — словно бы оправдывался господин. —
Например, небезызвестный предприниматель Борис Абрамович Березовский кормит
и о-очень хорошо обеспечивает пожилого Тихонова, экс-премьера СССР, дачу
которого переоформил на себя...
Опять — «люди вашего круга»! Эти сволочи продажные? Предсовмина Тихонова она
помнила, но очень смутно. А вот Березовский — и правда, фигура известная.
Мефистофель современной России. Наслышана, наслышана. Что ж, хорош пример
для подражания.
Господин все говорил и говорил, а Ильм смотрела на него, почти не слушая.
Какой холеный товарищ. Сытый, гладкий, хорошо одетый, очечки, лоб выдающийся
— умный очень... Кровопийца. Из тех, кто убивает в белых перчатках. Кто
утирал слезу над фотографией своей собаки, загоняя тысячи детишек в газовые
камеры. Доктор Геббельс. Точно. Она плохо помнила портрет гитлеровского
министра просвещения и пропаганды, но эта сытая рожа в золотых очках лучше
всего бы подошла. Что ж, получай же, «доктор Геббельс»!
— Вы так смотрите, Вера Михайловна... Вы что-нибудь уже решили для себя?
— Да. Убирайтесь вон.
Так Зоя Космодемьянская плевала в лицо фрицу! В такое же холеное лицо.
Возможно, господин и ожидал такого поворота дел, а может, вида не подал. Со
скорбной рожей поднялся:
— Что же, очень жаль, что диалога у нас пока не получилось. Я оставил вам
свою визитку, подумайте...
— Я сожгу твою визитку! И не появляйся больше!!!
Ах, с какой радостью она его вытолкала! Помолодевшая, с сильно бьющимся
сердцем. Она упивалась своим подвигом, поступком, кто знает, может быть, —
последним.
Зазвонил телефон. Черт, цветы у телефона! Надо было швырнуть ему в морду!..
— Алло... Ильм?
Ее передернуло. Что еще?!
— С вами говорит начальник ЖЭК-182, вечер добрый... Мне передали, что вы
сегодня приходили насчет льгот — так вот, льготы вам положены, — а потом
вдруг повернулись, ушли, отказались... В чем дело, почему? Пишите заявление,
и мы сразу...
— Ничего мне от вас не надо! Оставьте меня в покое!
Шварк трубку. Как сердце зашлось, как больно, — ничего, не сдохну, вам
назло. По шажочку, по шажочку — к столу. Там тетрадь в красной обложке.
«Народная книга». Ничего, она — нищая старуха Ильм — выдержит, она
переживет, она сядет за стол и запишет сегодняшнее... Апофеоз нового
времени... Новая жизнь сегодня ворвалась к ней, приходила с новыми порядками
— современный Раскольников, без топора. Современный дьявол. Искушал? Договор
он, значит, хотел подписать? Но она не продаст свою душу! Она будет писать
беспощадный и страшный документ, летопись жизни своего обманутого народа...
Да, новая жизнь ломилась в двери. Когда-то люди вопили, теряли сознание и
даже стреляли в киноэкран, когда на них несся легендарный поезд братьев
Люмьер. Теперь на иных так же стремительно и страшно мчался новый век, они и
стреляли в него, стреляли, отчаянно, а главное — бессмысленно.
...Этой ночью Вера Михайловна Ильм и померла. Квартира и правда перешла
государству, как то и предсказывал Посетивший Её. ЖЭК быстренько выволок все
бумаги Ильм на помойку. Судьба «Народной книги» нам неизвестна, но никакой
загадки в этом нет.
2004
* Автор «Бельских просторов» Игорь Савельев с повестью «Бледный город»,
опубликованной в 2004 году в «Новом мире», вошел в число финалистов премии
«Дебют» и премии им. И. П. Белкина. Предлагаем читателям ознакомиться с
последним рассказом молодого автора. Редакция поздравляет Игоря со
стремительным успехом, продолжение разговора о творчестве писателя читайте в
рубрике «Круг чтения».
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
