|
|
УРОКИ
ПОЛИТГРАМОТЫ
Коммунистический интернационал в Уфе
1.
Наверно, в Ноевом ковчеге было свободней, чем в этом поезде, идущем на
восток. Он вез коминтерновцев, международных политических кочевников, и
напоминал цыганский табор и китайский базар одновременно: пакеты и чемоданы
повсюду, люди, сидящие в проходе между сиденьями, кричащие дети, но —
кричащие на французском, итальянском, испанском, английском и венгерском
языках.
Эвакуация Коминтерна из Москвы в Уфу началась утром двадцать второго октября
сорок первого года. Несколько секретарей Коминтерна отправилось в Куйбышев,
где к этому времени уже находилось Советское правительство, остальные
коминтерновцы выехали в Уфу специальным поездом. Авангард немецких войск
находился в эти дни в нескольких километрах от единственной прямой
железнодорожной линии на Южный Урал. Немцы пытались захватить ее, обогнув
Москву с юго-востока. Говорили даже, что она была захвачена на два часа, но
немцев прогнал отряд народных ополченцев из числа рабочих-текстильщиков. Это
позволило поезду Коминтерна проехать опасную зону ночью с потушенными
огнями.
В кинофильме «Чапаев» комиссар Дмитрий Фурманов спрашивает Василия
Ивановича: «Вы за какой Интернационал, за Первый, за Второй или за Третий?»
А Василий Иванович, хитро прищурившись, отвечает на вопрос вопросом: «А
Ленин за какой?» — «За Третий». — «Ну и я за Третий!»
У большинства уфимцев представления о Третьем Интернационале такими
приблизительно и были: Ленин — его основатель, вся мировая буржуазия его
боится, он — коммунистический, поэтому его для краткости называют
«Коминтерн». Хотя в первые дни в Уфе соблюдался режим строгой секретности,
скоро весь город узнал, что в гостинице «Башкирия» и домах по улицам Ленина,
Пушкина и Советской поселились вожди мирового пролетариата. В пединституте
неожиданно появилась студентка Марина Готвальд, которая тут же рассказала,
что она дочь лидера компартии Чехословакии Клемента Готвальда. Знаменитую
испанскую коммунистку Долорес Ибаррури горожане хорошо знали по
кинохроникам, по фотографиям в газетах. Сохранившиеся данные наружного
наблюдения позволяют представить такую картину: уфимцы, которые восторженно
приветствуют Ибаррури с противоположной стороны улицы и гордая испанка,
отвечающая им холодно-вежливым полупоклоном.
2.
Коминтерн объединял коммунистические партии всего мира на основе тактики
так называемого «единого фронта». Седьмой конгресс Коминтерна, состоявшийся
в 1935 году в обстановке нарастающей угрозы фашизма и мировой войны, вошел в
историю как конгресс, объединивший рабочий и народный
национально-освободительный фронт различных стран. Доклад лидера болгарской
компартии Георгия Димитрова «Наступление фашизма и задачи Коммунистического
Интернационала в борьбе за единство рабочего класса против фашизма»
определил стратегию и тактику борьбы пролетарских организаций на последующие
годы. Коминтерн реально создал и расширил интернациональные связи между
рабочими организациями всех континентов, разорванные в период первой мировой
войны.
С октября сорок первого по май сорок третьего года Исполком Коминтерна
занимал здание Дома пионеров на углу улиц Ленина и Революционной (позднее
здесь разместился Уфимский авиационный техникум имени Пальмиро Тольятти).
Здесь работали Георгий Димитров, Пальмиро Тольятти, Вильгельм Пик, Долорес
Ибаррури, Клемент Готвальд, Морис Торез, Вальтер Ульбрихт и другие
руководители зарубежных компартий. В здании Дома Связи размещалась
радиостанция Коминтерна, откуда велись антифашистские передачи на
европейских и восточных языках и сеансы радиосвязи с иностранными
компартиями, находившимися в подполье, и тайными агентами Коминтерна.
Некоторые свои статьи руководители и сотрудники Коминтерна публиковали в
журнале «Коммунистический Интернационал». Несколько номеров этого журнала, с
десятого по двенадцатый номер за сорок первый год, а также первый и второй
номера за сорок второй год печатались в уфимской типографии «Октябрьский
натиск».
В районе села Кушнаренково располагалась секретная школа Коминтерна, где
готовили разведчиков, радистов, диверсантов всех национальностей для
заброски в страны Европы, Азии и Америки. Эту школу часто посещали Г.
Димитров, Д. Ибаррури и В. Пик, которые читали там лекции и проводили
собеседования с курсантами. В Башкирию в годы войны были эвакуированы
несколько детских домов для сирот, детей расстрелянных испанских
коммунистов, поддержку и покровительство которым оказывал Коминтерн.
3.
В воспоминаниях французов и итальянцев о работе в Уфе больше всего
сетований на отсутствие комфорта и привычной пищи. Парижские и марсельские
журналисты вспоминают, что по приезде в Уфу нескольких человек поселили
сразу в один длинный гостиничный номер. Большое окно в глубине его выходило
во двор, куда каждый день приходили военные, чтобы выпить водки; пили они
ее, что особенно удивляло иностранцев, прямо из горлышка, затем они начинали
похлопывать друг друга по плечам и обниматься.
В огромном гостиничном номере не было сначала ни кроватей, ни матрацев.
Спать приходилось прямо на полу. Между двумя французскими публицистами спал
Кастро, испанский революционный стратег, а в его ногах — секретарь
объединенной социалистической молодежи Каталонии, маленький невзрачный
человек, спавший почему-то на красном знамени своей федерации.
Сразу же после вселения в этот номер, его постояльцами было написано
обращение к Пальмиро Тольятти с просьбой прислать кровати. Через две недели
они прибыли, но без матрацев. Тольятти отличался презрением к комфорту и
переносил это на других: он имел привычку заниматься своими товарищами в
последнюю очередь, в отличие от немцев и чехов, которые, по воспоминаниям,
сначала заботились о себе. Великий итальянский лидер, имевший, как
руководитель Коминтерна, в Уфе все полномочия, выдвинул теорию, касающуюся
непосредственно итальянцев. Он говорил, что прежде чем пользоваться
привилегиями, надо сначала разгромить Муссолини. Это касалось, с его точки
зрения, и места в гостинице, и спецпайка и всех других преимуществ, которые
местные власти были готовы коминтерновцам предоставить.
— Богатство и благополучие дается лишь тем, кто принял причастие дьявола, —
говорил Тольятти. — Воин света свободен в своих поступках, он раб только
своей мечты!
Меньше всего Тольятти щадил себя. Хотя он мог пользоваться специальным
буфетом обкома ВКП(б) на улице Советской, ограничивал себя лишь молоком,
хлебом и зеленым недозрелым кофе, который сам для себя жарил на старой
ржавой сковородке. Только с наступлением лета сорок второго года, когда в
Уфу приехала жена одного из его партийных соратников, Тольятти стал иногда
питаться как европейский цивилизованный человек. Жена Церетти готовила ему
спагетти и цыпленка, зажаренного по-флорентийски. Во время войны горожанам
по продуктовым карточкам невозможно было получить мясо, но иностранным
коммунистам из особых запасов выдавали и мясо, и домашнюю птицу.
Чтобы разнообразить жизнь, коминтерновцы устраивали для себя в гостинице
«Башкирия» самодеятельные концерты. Однажды Пальмиро Тольятти, увидев
рисунки пятилетнего сына одного из своих сотрудников, предложил организовать
небольшую выставку в гостиничной комнате. Он сам занимался отбором рисунков,
готовил белые щиты для их размещения, а затем пригласил всех своих друзей.
Пришли почти все коминтерновцы, даже всегда сдержанный в общении с
малознакомыми людьми Морис Торез. Тольятти с указкой комментировал
содержание рисунков. Он говорил, что оригинальность пятилетнего мальчика
происходит от того, что его маленький мир находится в постоянном движении:
его красные машины едут, его самолеты летают, его лошади тянут повозки, его
люди работают: они либо чинят грузовик, либо заводят мотор, либо
распределяют воду — это мир, который двигается и живет…
4.
Георгий Димитров и Дмитрий Мануильский курсировали между Москвой и
Куйбышевым, в Уфе бывали только наездами. Работой редакций, а по существу
всей радиостанцией Коминтерна, руководил Пальмиро Тольятти.
Политическая линия радиовещания была определена раз и навсегда, она даже не
обсуждалась. Ежедневная работа сотрудников состояла из чтения телеграмм,
газет и журналов, которые сильно запаздывали, а также из прослушивания
иностранных радиопередач. Ежедневно в девять часов утра редакция собиралась
под председательством Тольятти, затем следовало около трех-четырех часов
работы над текстами будущих радиовыступлений. Около пяти часов вечера все
тексты в распечатанном виде подавались Тольятти для окончательного
утверждения.
Каждую пятницу в полдень в эфир выходила популярная передача «Голос
домохозяйки». Сценарий с воодушевлением писала Елена Роботти, а читала София
Марабини.
На Радио-Милано-Либерта была рубрика, посвященная фронтовикам, которую вел
Онофрио. Чаще всего факты выдумывали, но всегда следовали при этом
политической логике, по которой происходят события. Слушая эти сообщения,
было трудно определить, где правда, а где выдумка.
Популярной была рубрика Джулио Жаретти «Это неправда», представлявшая собой
сжатые опровержения сообщений фашистской пропаганды. Самым большим
фантазером среди ее авторов был Андреа Марабини. Он был серьезен, если
говорил о сельском хозяйстве: о выращивании пшеницы, об уходе за
виноградниками или о прививках на скотном дворе, — в этом сказывалась его
крестьянская психология. Марабини постоянно выдумывал сюжеты о каких-то
партизанских акциях в долине реки По, и в редакции его не раз спрашивали, на
каком же уфимском перекрестке он мог о них услышать. Однако в редакции с
удивлением узнавали, что партизанские акции, почти такие же, какие выдумал
Марабини, действительно происходили, поэтому в конце концов у литературных
сотрудников сложилось представление, что вся эта ложь не так уж и далека от
истины, главное — она помогала бороться с противником.
Закончив передовицу, Тольятти обычно оставлял свой кабинет и приходил
поболтать в комнату редакции. Он погружался в старый и грязный диван со
сломанными пружинами, чтобы выкурить трубку. В эти моменты он становился
разговорчивей и, покуривая, отпускал шпильки. К примеру:
— Читал сегодня твою статью, знаешь — не очень, будто покрыта ржавчиной.
Или же брался за паникеров, которые опасались самого худшего под
Сталинградом.
— На днях видели немецкие танки на Белой... надо бы пойти их остановить.
Было интересно слушать Тольятти, когда он пускался в рассуждения на
литературные и исторические темы.
Как-то, выкурив подряд три трубки, он сделал широкий обзор всех любовных
похождений королевы Виктории, ее способу выбора шотландцев для своей охраны,
которые должны были сначала предстать перед ней нагишом. В следующий раз он
рассказал историю о знаменитых обжорах Франции, в обжорстве он видел истоки
кризиса французской национальной идеи.
— Они потребляют слишком много деликатесов и прекрасных вин для того, чтобы
иметь смелость рисковать своей шкурой. Если бы французы ели хуже, они
остановили бы немцев, как это было в четырнадцатом году под Верденом.
Слишком много едят французы, чтобы быть годными к сражению!
Так он развлекался, но, развлекаясь, говорил страшную правду о тех, кто не
захотел «сражаться под Данцигом», не попытался «спасти Прагу». О французских
политических идеях он говорил как о призывах к трусости — легкой жизни без
забот, где есть любовь, выпивка, вкусная еда и отрыжка. Как результат —
немцы в Париже. Слова Тольятти давали пишу для размышлений, особенно в свете
последних советских побед, таких, как разгром немцев под Сталинградом.
— Советские люди не принимали ванну каждое утро, как француз Вейганд, —
говорил Тольятти, — они голодали, но сражались как львы и остановили
захватчика!
Если же у Тольятти не было желания поговорить, он писал небольшие эссе об
итальянских литераторах: о поэте Леопарди, о значении Макиавелли для
итальянской истории, о различии между Гоцци и Гольдони, о театральных
шедеврах пятнадцатого века, о драматургических достоинствах Мионардо Бруно.
О русской литературе он говорил так:
— Результат ее признан всем миром, не будь ее, каким бы был человек? Не
исключено, что на голову ниже! Люди изучают профессии как средства к
существованию, а русская литература — это средство стать другим. Совсем не
обязательно стать русским или русского мышления, но если ты сам себя не
устраиваешь и желаешь стать другим — читай Толстого, Тургенева, Гоголя,
Достоевского, Чехова, Бунина…
5.
— Уфа на время стала Москвой, — говорил французский журналист Депюи.
Передачи из Уфы велись на восемнадцати языках из двух студий, находившихся
на пятом этаже Дома Связи. Между ними следовали информационные сообщения на
русском языке, начинавшиеся словами: «Говорит Москва!»
Все студии были загружены работой до предела — шли передачи Коминтерна,
Башкирского радио, передавались радиограммами материалы для республиканских
и районных газет. Действовал жесткий график: как только один диктор
заканчивал передачу, студию тут же занимал другой. Особенно напряженными
были вечерние и ночные часы. Свободных комнат на этаже не было, все они были
заняты эвакуированным в Уфу Наркоматом связи СССР.
Французским вещанием руководил Морис Торез, среди его сотрудников были
знаменитые на весь мир писатели и философы Артур Раметт, Жан-Ришар Блок и
Жермен Фортэн. Некоторые из журналистов, такие, как Артур Раметт, писали
статьи и читали их по микрофону, другие же их только писали, а читали их на
различных языках профессиональные дикторы, — яркая блондинка француженка
Эмилио Флорина или рыжая полька Ольга Ользанская с пронзительным голосом
ребенка, растущего слишком быстро. Для подготовки религиозных передач на
радио использовались записи Радио Ватикана, достать Библию в Уфе было
невозможно.
Сотрудники всех редакций, представители всех компартий встречались в
аппаратной — сюда они приходили греться. В зимние месяцы здание Дома Связи
отапливалось довольно плохо, в студиях всегда было прохладно. Чтобы
аппаратура работала нормально, работникам радиостанции разрешили
использовать электроподогрев — это при том, что целые районы города от
электричества были отключены. В аппаратной был сооружен «козел» — большая
асбестовая труба с обмоткой. Ведущие передач приходили сюда, как правило,
задолго до начала, здесь они готовили материалы, беседовали, сидя на
паркетном полу около печки, они пекли внутри нее картошку. У теплой печки
собирался мировой интернационал.
Во всей этой веселой компании отсутствовали только сотрудники скандинавских
редакций. Они появлялись в аппаратной редко, и непременно в пальто с высоко
поднятыми воротниками, высокомерно кивали всем головой и сразу шли в студию.
Потом так же важно и чинно ее покидали. Один из русских работников
аппаратной, Киселев, поинтересовался как-то у испанца Санчеса, почему они
так себя ведут. Тот пожал плечами и ответил, что, видимо, такой уж у них
национальный характер. «Вот посмотри на этого француза, — продолжал Санчес,
показывая на журналиста Депюи, экспансивного, подвижного, как ртуть, не
знающего ни одного русского слова и тем не менее вступающего в любой
разговор с русскими. — Это настоящий, типичный француз. Почему? Они всегда
немного выпивши, я их хорошо знаю, долго там жил. Но пьют немного, не так,
как русские…» Приход этого Депюи был слышан с пятого этажа, когда он только
подходил к охраннику на первом и вступал с ним в бурные споры. Вниз он
спускался обычно не по лестнице, а, как мальчишка, съезжая по перилам...
Клемент Готвальд, Вильгельм Пик и Долорес Ибарурри бывали на радиостанции
часто, но только для того, чтобы прослушать передачи. Пальмиро Тольятти и
Жан Ришар Блок, как правило, выступали сами.
Из аппаратной забавно было смотреть на выступающих — некоторые вели себя
очень возбужденно. Ведущий болгарских передач, усаживаясь перед микрофоном,
непременно расстегивал пиджак, рубашку и пока говорил, все время отчаянно
скреб волосатую грудь. После передачи он церемонно застегивался и уходил как
ни в чем не бывало.
На радиостанции часто бывала жена полковника Людвига Свободы, будущего
руководителя Чехословакии, который в то время находился на фронте. Она
просматривала материалы передач на чешском языке, а затем скромно вязала
носки в углу. «Что слышно о муже?» — «Ничего, абсолютно ничего, уже нет сил
волноваться», — говорила она на хорошем русском языке, почти без акцента.
Другой чех, диктор Котятко, имел очень сильный акцент и утверждал, что
именно потому, что русский и чешский языки близки, чехам говорить правильно
по-русски совершенно невозможно, так как язык непременно «съезжает» на
чешское произношение.
Некоторые из выступавших в студии говорили по-русски с таким сильным
акцентом, что понять их было почти нельзя. Однажды перед началом передачи в
аппаратную вбежал испанец Санчес и сказал: «Я открываю микрофон, потом вы
хим…» — «Какой «хим»?» — «Хим!!!» Передача должна была уже давно идти в
эфире, когда смысл его слов стал наконец понятен — после объявления нужно
поставить пластинку с испанским гимном!
Русские работники радиостанции как-то спросили Клемента Готвальда, есть ли
какой-то эффект от передач, которые ведутся радиостанцией. «О, очень
большой, — ответил он. — Подпольные сотрудники постоянно информируют нас об
эффективности передач и дают свои рекомендации».
Один из приемов радиопропаганды, который точно имел успех, хотя походил
больше на радиохулиганство, использовался во время выступлений по радио
Адольфа Гитлера. Узнав заранее о готовящемся выступлении фюрера, самый
мощный передатчик настраивали на частоту, по которой немецкое радио
транслировало его речь. Немецкий сотрудник радио Коминтерна одевал наушники
и внимательно слушал выступление, а как только между предложениями возникала
пауза, нажатием кнопки включал передатчик Коминтерна и посылал в эфир
издевательские, оскорбительные, а иногда просто неприличные реплики. После
этого передатчик отключался до следующей паузы. Замечания радиохулигана из
Уфы слышала вся Германия. Психологический эффект, по данным советской
разведки, был очень сильным, а сделать немцы, как ни старались, ничего не
могли.
6.
В воспоминаниях сотрудников НКВД ощутима боязнь сказать лишнее. Офицер
секретной службы Н.М. Коновалов, отвечавший за безопасность коминтерновцев
во время их пребывания в Уфе, о своей непосредственной работе не скажет ни
слова и спустя годы. Но штрихи, подробности бытовой жизни коминтерновцев он
в общих чертах набросал. Вот некоторые из них.
В декабре сорок первого года в Уфу вместе с женой и сыном прибыл Георгий
Димитров, вспоминает Коновалов, для него был выделен дом № 46 по улице
Ленина напротив гостиницы «Башкирия». Одну из комнат Димитров оборудовал под
кабинет для работы и приема посетителей. Он производил впечатление
добродушного, скромного и приветливого человека. Когда офицер НКВД заходил к
нему в кабинет, он всегда вставал из-за стола и любезно его приветствовал.
Помимо охраны, в обязанности спецсотрудников входила и помощь в
обустройстве. На вопросы, в чем он нуждается, Димитров неизменно отвечал,
что всем доволен, но время от времени замечал, что хотя его снабжают бумагой
очень хорошо, ее для всех мыслей все равно не хватает, к тому же, основная
работа в Уфе — бумажная. На следующий день Коновалов принес ему бумагу и
карандаши, он был очень доволен.
Он разговаривал как простой человек, а не как революционер международного
масштаба. Эту скромность, невзыскательность сотрудники охраны отмечали почти
у всех руководителей Коминтерна.
Долорес Ибаррури запомнилась как очень собранная, немногословная женщина, с
проницательным и ясным взглядом. Встретив ее, Коновалов как-то обратил
внимание, что у нее больной цвет лица, и поинтересовался ее здоровьем,
спросил, не будет ли каких-нибудь просьб. Она ответила, что просьб у нее
нет, но добавила, что в столовой, где она питается, готовятся очень жирные
блюда, а у нее больной желудок. Сказать повару об этом она постеснялась. В
этот же день состоялась встреча Коновалова с директором столовой, было
сделано соответствующее внушение. Позднее при встрече Ибаррури горячо
благодарила Коновалова за проявленную заботу.
В начале сорок второго года в Уфу из госпиталя после тяжелого ранения на
фронте приехал сын Ибаррури, Рубен. Возможно, он в чем-то нуждался. Когда
Коновалов вошел в номер гостиницы «Башкирия», ему стало неловко от того, что
фронтовик лежит на старой кровати с глубоко провалившейся панцирной сеткой,
расшатанной и громко скрипящей. «Вам, вероятно, неудобно лежать на такой
кровати?» — спросил Коновалов, но Рубен просил его не беспокоиться — «лежу и
лежу, уже хорошо…». Коновалов, однако, потребовал у директора гостиницы
заменить кровать, что и было немедленно сделано. Рубен много рассказывал о
боях на фронте, о своем желании после выздоровления снова бить врага. В
конце сорок второго он выздоровел и уехал. В том же году под Сталинградом
Рубен был ранен во второй раз и в госпитале скончался. Встречаясь позже с
Долорес Ибаррури, Коновалов видел, как сильно она переживает смерть сына.
Несмотря на это, она держала себя в руках и на людях ничем свое горе не
выражала.
Коновалов вспоминал, что однажды у магазина он увидел большую очередь и
Мориса Тореза в самом ее конце. Он стоял за спичками. «Ничего не поделаешь,
— сказал Торез, — всюду нужен порядок». Коновалов убедил его отправиться в
гостиницу, купил для него пять коробков и отнес их в его номер. Торез был
рад, пожал ему руку и хотел расплатиться, но Коновалов заметил, как бы в
шутку, что рассчитается он уже в Париже. Тот только рассмеялся…
7.
Воспоминания коминтерновцев об Уфе более яркие, чем чекистские, но многие
из них сумбурны. Прожив в городе не один год, некоторые из них, кажется, так
и не поняли до конца, куда они попали, что это за город, что за республика,
какая это сторона света.
Журналист Джулио Церетти, готовивший материалы для радиовещания на Францию и
Италию, не раз вызывал у горожан подозрение своей толстой записной книжкой и
цепким взглядом. Что же он сумел увидеть через свое позолоченное пенсне?
«…Уфа — это город, в котором нет ничего европейского, — небрежно набрасывал
Церетти в своих блокнотах. — В этом городе живет муфтий, в его большом
поместье в саду гуляют женщины из его гарема, двести пятьдесят пестрых
мотыльков, у которых нет ни одного недостатка, кроме того, что на них
слишком много одежды!
Зимой здесь сильные морозы, летом — невозможная жара. Рынок находится в
удобном месте, где он, должно быть, существует уже не одну тысячу лет. Его
площадка покрыта лужами воды всегда, кроме зимних месяцев. На рынке можно
изучить нравы местного народа, до революции состоявшего из очень бедных
пастухов. Люди были унижены, примитивны, в течение столетий они знали только
верблюда. Даже сейчас нередко можно увидеть молодого человека, ведущего на
уздечке это странное четвероногое животное. Но уже в сорок втором году
неграмотность стала только воспоминанием! Сельское хозяйство хорошо развито,
но врожденная лень местных жителей придает жизни города монотонный ритм.
После открытия нефти Уфа стала бурно развиваться, в северной части города
возводят гигантские заводы…
Город далек от совершенства, здесь мало современных дорог, еще меньше
тротуаров, а дороги на окраинах Уфы больше похожи на караванные тропы.
Говорить о памятниках в общепринятом понятии нет смысла, ничего не
сохранилось от древней цивилизации, а коммунистический режим не создал
ничего интересного в области литературы и искусства. Часть города,
предназначенная для правительства, застроена огромными одинаковыми домами,
так же, как и в других советских городах. Постройки не гармонируют с
пейзажем и людьми — тюрками, ставшими оседлыми. Здешние женщины — с большими
миндалевидными черными глазами, мужчины — коренастые с матовой кожей, одеты
в серые пелерины и толстые шерстяные перчатки.
Гордость Уфы — широкая река Белая, впадающая в Каму. Она окаймляет с запада
большую холмистую территорию без деревьев. В апреле месяце в Уфе происходит
самое интересное событие: ледоход на Белой, ширина которой почти четыреста
метров. Таяние льда начинается с грохота, похожего на удары грома, затем на
поверхности льда появляются трещины, потом настоящие расселины, которые
становятся все шире и шире. И только через несколько часов глыбы льда на
реке трогаются с места и начинают движение. Незабываемое зрелище!..»
Однажды Церетти с Тольятти, обогнув город с юга, шли вдоль деревянных
домишек. «Стояла прекрасная погода, — вспоминал Церетти, — на крыльце
каждого дома стояли молодые татарки, уже снявшие свои зимние одежды,
делавшие их похожими на мешки с картошкой. Мы, смеясь, вышли на берег Белой.
Ничего не двигалось. Затем сразу послышался легкий шум, потом вдалеке шум
стал более четким и наконец послышался удар грома, повторившийся несколько
раз. Начался ледоход. Какой-то крестьянин, любующийся ледоходом, сказал нам,
что немного севернее Уфы толщина льда на Каме достигает четырех метров.
Можно представить, какую гигантскую работу должна совершить вода, чтобы
разбить такую корку. Но Тольятти, размахивая руками, изобразил, как целая
армия сказочных кузнецов встречается каждый год на дне реки и раскалывает на
ней лед.
…Белая стонала, охала, гудела безостановочно перед тем, как выйти из этой
ужасной ледяной тюрьмы, в которую она была заключена. Как только река была
готова к тому, чтобы унести глыбы льда, зрелище стало роскошным: в этот
момент лед разбился, ледяная корка разломилась на кусочки, показалась вода и
Белая сразу выросла и стала больше, чем Атлантика на побережье Бретани в
момент прилива!»
8.
После Парижа, Лондона и Рима военная тыловая Уфа казалась многим из
коминтерновцев городком-деревенькой, где мало было развлечений, где холод и
голод господствовали над всеми остальными ощущениями. Две первые военные
зимы дни были солнечными и ясными, но температура падала до сорока градусов
ниже нуля. Для европейцев это было невиданным испытанием.
Журналистка Розина Жилло кипятила для мужчин воду и разносила ее в кувшинах,
чтобы они смогли приготовить себе чай, или поджаривала для них ломтики хлеба
в большом котле. Утром, по пути во Дворец Пионеров, они грызли эти корочки,
чтобы ослабить тревожные призывы в желудках. В полдень они отправлялись в
столовую Совнаркома на Советской площади, чтобы получить там тарелку
горячего супа, а если опаздывали и первое блюдо заканчивалось, им выдавали
вместо него по пирожку со сливами. Роскошными они считали дни, когда на
радиостанции распределяли рыбные консервы и черный хлеб из ржи, рисовой муки
и морской травы. Они старались не замечать и не говорить о том, что русские
сотрудники радиостанции спецпайков не получают.
Когда ледоколы проложили путь по Белой и в город доставили картофель, многие
из них вызвались разгружать ночью на пристани мешки с картошкой. Одна или
несколько картофелин, сваренных в воде и съеденных с солью и хлебом, — это
был уже деликатес. Но где взять нормальный хлеб и соль? Морис Торез, имевший
доступ в специальные буфеты, снабжал их, хотя и редко, белым хлебом. Чай они
пили, посасывая кислые конфеты.
Чтобы пройти к Морису Торезу, нужно было два раза предъявить пропуск. Хмурый
военный с автоматом наперевес провожал иностранных журналистов до самого
порога квартиры. Морис каждый раз встречал эти визиты с радостью, они давали
ему возможность вести политические споры. Гости же старались приходить к
девяти часам, в это время Торез всегда перекусывал.
Он приглашал их попробовать пеклеванный хлеб с маслом и луком. От него вечно
пахло луком. Стол секретаря французской компартии в начале сорок второго
года не был богат, но тем не менее на нем всегда были масло, сахар, молоко и
водка. Иногда на этом столе бывали и крабы. Для французов это было все равно
что побывать в знаменитом парижском ресторане у Друана.
Морис Торез любил обсуждать со своими сотрудниками сильные и слабые стороны
советских людей.
— Заметьте, — восклицал он патетически, — у здешних военных, рабочих и
студентов нет особой тоски по свободе! Социальная перековка коснулась не
только рабочих и крестьян, но и всей новой интеллигенции. Некоторые из
советских ученых и дипломатов, которых мы встречали в Париже или Женеве,
даже болезненно ощущали европейскую свободу как беспорядок, хаос или
анархию. Читая газеты, они неприятно удивлялись — «разве истина не одна?».
Легкий темп труда, рабочие стачки и забастовки их шокировали — «мы миллионы
прогнали сквозь лагеря, чтобы научить работать». Дисциплину здесь ценят
больше развитой индивидуальности.
— Западный мир они не знают и не любят, душа их, как и раньше, открыта
Востоку. В советском Генштабе еще перед войной читали лекции о возможном
походе на Индию. Приобщающиеся к советской цивилизации тюркские народы
вливаются в русский культурный слой, и это еще более ориентирует его на
Восток!
— Революция была невиданной мясорубкой. Как и во французской революции,
большинство жертв выпало на долю народа, и народ стал другим. Вглядитесь в
черты нового советского человека, который сейчас воюет и работает на
заводах! — патетически восклицал Торез. — В этой стране на могилах уже нет
крестов. Я видел, как хоронили рабочего-«ударника» — перед его гробом несли
макет электрической лампочки и красные таблички с показателями его трудовых
рекордов. Рабочего хоронили как знаменитого полководца, за катафалком
которого адъютанты несут на подушечке его шпагу и добытые в боях ордена. Это
правильно, ставят ведь на могилах разбившихся летчиков пропеллеры самолетов.
В эс-эс-эс-эре кладбища будут выглядеть как мастерские после окончания
рабочего дня с указанием того, что каждый успел в этой жизни сделать.
Душевно такой человек очень крепок, целен и прост. Прежде всего, он ценит
практический опыт и знания, не любит думать и сомневаться. В целом, он
предан власти, очень честолюбив и довольно черств к страданиям ближнего, —
это связано, возможно, с отказом от религиозного опыта. Но он готов заморить
себя работой, его высшее честолюбие — отдать свою жизнь за родину.
Теперь, после победы под Сталинградом, — заключал Торез, — у советской
власти колоссальный кредит доверия во всех слоях общества!
9.
В мае сорок третьего года руководители всех компартий выехали на
совещание в Куйбышев. О самороспуске Коминтерна они узнали из заметки в
газете «Правда». В официальном коммюнике сообщалось, что на заседании
объединенного исполнительного комитета Коминтерна, состоявшемся в городе
Куйбышеве в мае сорок третьего года, было принято решение о роспуске
Третьего Интернационала. Было трудно поверить в то, что Третий
Интернационал, заставлявший трепетать буржуазию всего мира, давший идейную
базу рабочим партиям всех стран, существует последние дни.
Позже в газетах был опубликован ответ Сталина на вопросы главного
корреспондента английского агентства Рейтер, проясняющий ситуацию.
— Роспуск Коммунистического Интернационала правилен и своевремен, — говорил
Сталин, — так как он облегчает организацию общего натиска всех
свободолюбивых наций против общего врага — гитлеризма. Роспуск
Коммунистического Интернационала правилен, так как он разоблачает ложь
гитлеровцев о том, что «Москва» якобы намерена вмешиваться в жизнь других
государств и «большевизировать» их. Этой лжи отныне кладется конец. Он
разоблачает клевету противников коммунизма в рабочем движении о том, что
коммунистические партии различных стран действуют якобы не в интересах
своего народа, а по приказу извне. Этой клевете отныне также кладется конец.
Он облегчает работу патриотов свободолюбивых стран по объединению
прогрессивных сил своей страны, независимо от их партийности и религиозных
убеждений, в единый национально-освободительный лагерь, — для развертывания
борьбы против фашизма. Он облегчает работу патриотов всех стран по
объединению всех свободолюбивых народов в единый международный лагерь для
борьбы против угрозы мирового господства гитлеризма, расчищая тем самым путь
для организации в будущем содружества народов на основе их равноправия.
— Я думаю, — говорил Сталин, — что все эти обстоятельства, взятые вместе,
приведут к дальнейшему укреплению единого фронта союзников и других
объединенных наций в их борьбе за победу над гитлеровской тиранией. Я
считаю, что роспуск Коммунистического Интернационала является вполне
своевременным, так как именно теперь, когда фашистский зверь напрягает свои
последние силы, — необходимо организовать общий натиск свободолюбивых стран
для того, чтобы добить этого зверя и избавить народы от фашистского гнета».
10.
«Я очень был молод тогда, когда мы узнали о первом конгрессе нового
Революционного Интернационала, но не забуду радости рабочих-металлистов
Флоренции и борьбы, которая развернулась внутри социалистической партии за
то, чтобы она присоединилась к ленинскому Интернационалу, — говорил
журналист Джулио Церетти. — Это было единственным средством освободиться
разом от реформизма и оппортунизма и следовать по пути, проложенному
русскими большевиками. Сколько надежд давала эта новость пролетариям! Сейчас
это большое знамя Ленина убрано с вершины!.. Куда это приведет? Почему
принято столь импровизированное решение?»
Сообщение в «Правде» читали и перечитывали, в нем, фактически, указывались
две причины самороспуска. Первая — коммунистические партии достигли
политической зрелости и могут обходиться без политического центра и
централизованного управления. Вторая — условия настолько изменились, что
каждая партия должна выбирать тактику и стратегию, принимая во внимание свои
национальные интересы, а коммунистические партии необходимо освободить от
всех помех, которые могли помешать этой политике. Читая между строк, можно
было предположить, что руководителей Интернационала толкало на самороспуск
желание выбить из рук их политических противников главный аргумент — каждая
коммунистическая партия работает по указке Москвы. Все члены Коминтерна
страдали от этого аргумента, который задевал и руководителей и рядовых
сотрудников.
Целые дни на радиостанции все говорили теперь об одном и том же.
— Почему это решение были принято на заседании малого комитета? — спрашивали
другие. — Не лучше ли было дождаться конца войны, собрать большой конгресс и
предоставить всем партиям-единомышленницам возможность самим принять
решение?
— Заметьте: в новых условиях роспуск Коминтерна представляет собой шаг
вперед, — считали третьи. — Сейчас, когда коммунистические партии научились
плавать, они и вправду поплывут! Для некоторых из них это прыжок в будущее.
— А для других — прыжок в туман, — возражали им.
— Это тоже правда, но они из него выберутся! Как только они почувствуют
рядом верный дружеский локоть, то найдут самостоятельно правильный путь.
Возможно, конгресс лучше бы разобрался в этих вещах, но война находится на
переломном этапе и надо думать о будущем, о создании базы для прочных
союзов, особенно между нациями, которые уничтожат фашизм, между различными
политическими силами.
— Чего же ты боишься больше?
— Расцвета, сначала скрытого, а потом открытого мелкобуржуазного
национализма, наиболее подвержены этой опасности страны с малым процентом
пролетариата. Но все это утрясется, так как большевистская партия выйдет из
этой бури с большим авторитетом и возросшим престижем.
Отныне каждая партия должна была организовать борьбу с оккупантами без
каких-нибудь связей с Москвой. В Уфе Интернационал представлял из себя лишь
гигантскую машину антигитлеровской пропаганды. Каждая мировая война или
другое историческое событие поглощали один за другим рабочий Интернационал,
начиная с первого, основанного Марксом и Энгельсом, который не пережил
франко-прусской войны. Как же во время самого большого потрясения века мог
выжить славный ленинский Третий Интернационал? Он уступил место инициативе
коммунистов каждой страны, которая в новых условиях двигала вперед идеи
прогресса.
И еще один важный аспект проблемы. На протяжении многих месяцев американский
президент Рузвельт упорно добивался от Сталина залога для создания
объединенной коалиции союзников. Его главный довод заключался в том, что его
народ не поймет подписания пакта о нерушимой дружбе с нацией, которая
оказывает гостеприимство такому центру подрывной деятельности, каким в его
глазах являлся Коминтерн. Рузвельта в этом горячо поддерживал Черчилль. За
помощь союзников Сталину необходимо было заплатить требуемую цену. На
собрании в Куйбышеве именно американская делегация инициировала уже
подготовленный политически роспуск Коминтерна. Ходатайство американцев было
принято без обсуждений после доклада Георгия Димитрова и короткой речи
Дмитрия Мануильского. С этого момента грозная революционная сила перестала
существовать.
Посла возвращения Пальмиро Тольятти из Куйбышева сотрудники редакции
атаковали его едкой иронией:
— Итак, мы стали безработными?
Тольятти посмотрел на них сквозь очки и ответил, что это правда…
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
