«Над своей и
чужою судьбой…»
* * *
Спи, еще очень рано.
Я твой сон берегу.
Спи, не зная обмана
на другом берегу.
Спи красивой-красивой,
спи под полной луной,
где волнуются нивы
изумрудной волной.
Спи.
Далеко, далеко
до свиданья со мной.
И еще на востоке
нерушимый покой.
Спи. Не скоро очнется
над рекою камыш,
и не скоро начнется
синеглазый малыш.
Спи при солнечном свете
и при полной луне —
я за сон твой в ответе
в тихой этой стране.
Спи. До скорого срока
я твой сон сберегу.
Спи…
Я жду одиноко
на другом берегу.
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЗЕМЛЮ
Наши носки
сушатся на ветках яблони.
Мы сидим на скамейке около домика.
Курим.
Ноги наши — голые.
И мы боимся на них смотреть.
Мать — как алхимик —
пересыпает какие-то белые смеси
из одной банки в другую.
Посыпает маленькие черные грядки.
Розовые червяки
прямо из-под рук матери
перелетают в скворечник.
Мы сидим на скамейке около дачного домика
и делаем открытия,
как существа,
прилетевшие с другой планеты
на землю.
ЗИМА
Завьется спиралью серебряный пояс зимы,
алмазы и звезды рассыплются в прах под ногами,
и давнею нежностью выплывет тихо из тьмы
лицо твое, имя твое.
И цветами
нежнейших оттенков вечерней немой белизны
осветится профиль, летящий куда-то за дали
далеко-далеко…
В кристально-прозрачные сны,
в чистейшую сень убеленной зимою печали…
ПЕСНЬ МАЛЯРА
Обойдемся без наград. Проживем.
Жизнь — ведь это не парад, не умрем.
Что там шастать, ворошить? Где искать?
Новый год!
Поесть, попить. Станцевать.
Что за номер, господа?
Что за дурь?
Чтоб я помер, ерунда, не пойду!
Обойдемся без наград, проживем…
Жизнь — ведь это не парад…
Не умрем!
ГРЯЗНЫЙ СНЕГ
Он — как рашпиль в подтеках известки,
тяготеет к им скрытой земле,
женозадый российский извозчик,
разомлевший в апрельском тепле.
И ему не нужна мягкотелость.
И от черных изорванных групп
потеряв изначальную белость,
он лежит, как обугленный труп.
И зимы окончательных взяток
не берет, хоть кори, не кори.
И от тяжести сдавленных взглядов
и чернел, и червивел внутри.
Но еще он собой конопатил
узаконенно месиво воль,
но бросали лихие лопаты
эту грязно-сыпучую соль.
И, рассыпан по лужам и грязи,
весь поверхностью кочек распят.
Если в нем еще виделись связи,
то теперь он как дроби распад…
А в апрельской бушующей буче
задыхался свидетелем век,
но не таял, апрелем измучен,
этот грязный залежанный снег.
* * *
Вы думали: в слезы, в тоску, в алкоголь,
сопьется, повесится, станет калекой…
Но спрячется в слово огромная боль,
и станет светло от нее человеку.
Уйдет, как уходит в ржавеющий ствол
последний патрон — для себя? для тебя ли?
И яркой ракетой осветится стол.
Огонь. Ослепленье. И яркие дали.
Бабахнет последний салют в твою честь,
и черное небо от края до края
сотрет твои звезды, которых не счесть,
и вспыхнут другие, мгновенно сгорая.
И стол озарится, и свадьба замрет,
бокалы качнет, словно ветром тюльпаны…
И капля зари в твой бокал упадет
горячей звездой земляничной поляны.
КЛЮЧНИК
Книги, живопись, музыка, кванты,
сын, друзья — но близки разве мы?
Тем не менее мы арестанты
в разных камерах древней тюрьмы.
И когда в разговорах колдуем мы
над своей и чужою судьбой —
мы по камерам ходим и думаем,
разделенные смежной стеной.
Кто там ходит за стенкой, кто мучается?
Чьи там пальцы листают листы?
Кто спасительно смотрит на улицу?
Ты? А может быть, вовсе не ты?
Ждем, когда наш срок окончится…
А сейчас хоть криком кричи!
Временами так жутко хочется
разломать стены кирпичи.
Эх, крепки эти стены каменные,
что для них человечий глаз?
Так и будем метаться по камерам,
ключник так и не выпустит нас…
АМАДЕО МОДИЛЬЯНИ В 1914 ГОДУ
Гроза над Парижем,
гроза над Парижем,
гроза,
и дождь обнимает
твои, Амадео, глаза.
Париж Сен-Жерменов,
Париж Елисейских полей —
и ты, Амадео, —
предсмертный озноб лебедей.
Скрежещет железо
и мчится во тьму капуцин,
и гром громыхает —
триады великих терцин,
и адовым смрадом
зловонное небо полно,
и пахнет ипритом,
как пахнет в «Ротонде»
вином.
Друзья за столами.
Всевидящ, как черт, Пикассо.
С руки у Диего свисает шальное
лассо.
Пьян Сутин.
Волошин склонился, как дуб
над столом,
а сверху, над ними,
фугасами ухает
гром.
Дождь льет, как из прорвы.
Рыдает обманутый бог.
И лужи ложатся к подошвам продрогнувших ног.
О мой Амадео,
мой Мади,
мой Моцарт,
озноб…
Тот сноб все считает,
слюнявит купоны
тот сноб.
Любовь отсырела,
любовь и с огнем не сыскать…
А где-то в Палермо
твоя незабытая
мать…
Бродяга Зборовский,
быть может,
великий поэт, —
но нет на обед,
а на завтрак тем более
нет…
Пусть льет этот дождь, Модильяни,
пусть льет этот дождь.
Наградой тебе
будет та просветленная дрожь,
что скрыта в глазах
беззрачковых полотен
твоих,
что Данте вложил
в свой сурово-пророческий стих.
Прощай, Амадео!
Сегодня, наверно, не нужен ночлег.
«Ротонда» плывет,
как измотанный штормом
ковчег…
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
