|
|
Она прекрасна,
эта глушь
Рассказы
САПОГИ ДЛЯ ПЕРЧАТКИНА
— Перчаткин...
— Очень приятно, — говорю я в ответ. Николай Александрович всякий раз, когда
мы здороваемся и пожимаем друг другу руки, произносит свою фамилию. И это
всегда застает врасплох.
Сейчас мы стоим у станции — той, которая на заводе. Народу немного. Но уже
сообщили: поезд задерживается — из Тирляна выйдет не раньше чем через пару
часов. Пока сюда допилит да отсюда... К ночи только и будем в Шушпе.
Я ждать не хочу и подговариваю Перчаткина на пеший марш-бросок. Он
соглашается. Правда, сперва посмотрел на ноги, обутые в кеды, подумал... И
стал поднимать на плечи видавший виды рюкзак. В отличие от моего рюкзак этот
неудобен, на спине у хозяина не «сидит», но к другому тот, видно, и не
привык.
— Дошлепаем! — заверил Никсаныч. — Шестнадцать кэмэ — и на родине...
Как и для меня, Шушпа для него никакая не родина. Дачи у нас там. Хотя он-то
в доме своем живет уже лет пятнадцать, как вышел на «пензию». Сегодня он
навестил в Белорецке жену и внуков, запасся харчами и куревом.
Мы шли вдоль узкой колеи то по одну, то по другую сторону, а когда пропадала
тропинка, ступали прямо по шпалам. Так и шли. Разговаривали. Минут через
сорок остановились. И Перчаткин сразу — курить. Глядя, как вертит он
пальцами коробок, я сказал:
— А знаете, от какого слова происходит ваша фамилия?
— Знаю, — смекнул Николай Александрович, — от слова «варежка».
— Нет.
На днях я рылся в «Этимологическом словаре» и хотел поделиться полученным
знанием.
— Основа, конечно, «перчатка», но идет она от другого, более древнего слова
— перст.
Для убедительности я даже ткнул указательным в небо. А Перчаткин смотрел на
реку. Потом он вытянул левую руку вперед (в правой была сигарета),
растопырил бурые пальцы.
— Персты, — сказал он торжественно и убрал свою руку обратно. И добавил: — А
я-то думал, что у тех, кто работал в прокатке и волочилке, они называются
проще...
— Это как?
— Ну, грабли, например.
Я засмеялся. Перчаткин был на своем коньке. Однако «перст» ему в душу запал.
Он оживился.
— С одним из перстов моих, — держа в руке сигарету, Никсаныч загнул на ней
же мизинец, — случалось, бывало, такое. После работы мы заходили в одно
местечко. Ну, заглянем, возьмем, плеснем по рюмашкам и — давай баланду
травить. А уж чокнулись — ставить нельзя... Я опускал тогда рюмку и
подставлял под нее этот па... то есть перст. — Он вновь поводил мизинцем. —
Да, вот так. Ну и ждал, пока не наступит момент... И, представляешь, меня же
этот мизинчик, этот персток — я правильно выражаюсь? — подводить начал.
Прихожу после смены домой и кажусь уж таким молодцом, а жена вдруг
углядывает словно застывший под стопкой перст. «А! Ты опять в той рыгаловке
был?..»
Несмотря на хронический юмор, Перчаткин смеялся сдержанно, как и подобает
его фигуре. Я же вел себя менее скромно. Хотя и не знал, какую еще
незабвенную story услышу в этом пути.
Шли по-прежнему вдоль и по линии. Справа, навстречу нам, текла речка. Иногда
она делала загогулины — и тогда мы ее не видели. А порой подбиралась к
насыпи, тихо шуршала, касаясь ее, теребила ивняк, ветки которого дергались,
будто пытались уплыть...
В дороге тянет к беседе, если рядом попутчик. Тут уж не важно: едешь ли ты в
вагоне или топаешь прямо по шпалам. По шпалам мы топали потому, что сбоку
идти было хуже. Крупнокалиберный гравий навален был там, где прошлой весной
случались размывы. Когда мы прошли эти укрепления и рядом вновь появилась
тропинка, а это было уже на последней прямой, выводящей за поворотом к Шушпе,
Перчаткин сказал:
— Ну, курнем, что ли... В последний раз.
Это был наш третий или четвертый привал. Еще на предыдущем Николай
Александрович ощупывал у себя что-то под щиколотками.
— Не та обувка? — кивнул я на его кеды. Мы сидели на уже сухой прошлогодней
траве, покрывающей старую насыпь.
— Не та, — подтвердил мой спутник и закурил. — С этой, как ты говоришь,
обувкой целое приключение было...
Я приготовился слушать. Он затянулся, выпустил дым в угретый апрельский
воздух.
— В армию меня взяли по этой поре и увезли вот по этой дороге — в
пятидесятом году. Нас еще тогда поправляли: «Вас не берут, а призывают!»
Да... И прибыл наш эшелон в Забайкалье, на станцию Борзя.
Никсаныч опять затянулся и выдохнул.
— Ну привезли. В бане помыли, выдали всем казенку — одежу армейскую. А вот
обувку... От войны там остались ботинки с обмотками — японские. Обмотки те
шелковые, в ладонь шириной. Все это стали нам выдавать.
Когда до меня дошла очередь, спрашивают: «Какой размер?» — «Самый
последний». Дали мне ботинки 43-го размера. «Я их и мерить не буду», —
сказал я. Отыскали 44-й... Я втиснул в них свои лытки, а пальцы вот так, —
тут Перчаткин вскинул пятерню — показал, как загнулись у него на ногах
пальцы. — Ну, говорят мне, сиди пока. Я и сидел в предбаннике. После пришел
офицер, с которым мы в газике поехали на армейский склад. Завскладом был
старшина сверхсрочник. «Посмотри 45—46-й размер», — сказал ему капитан. «Не-ет
такого!» — ответил старшина. Потом он, однако, вспомнил, что где-то там у
него валяются кирзачи, сорок шестого... Вот эту заплесневелую пару он
вытащил мне. «Ладно, парень, ходи в сапогах!» И я один из нескольких сот
новобранцев стал ходить в сапогах...
Я хохотнул.
— И не сме-шно! — заметил в мой адрес Перчаткин.
Действительно, все серьезно: армия, ее будни.
— Обмотки надо еще завязывать толком. А то распустятся вдруг в строю — наряд
вне очереди! В общем — морока. Перед отбоем каждую надо было скатать в круг
и всунуть в ботинок. Пока все сматывают да скатывают — я сплю. Утром та же
история. Минута — и я на ногах. Подожду, когда выйдут на построение человека
два-три, потом уж я...
Надо учесть, что, когда проходили мы курс молодого бойца, в части у нас
служили еще мужики, которые и повоевать успели. Шесть-семь лет они уже
отслужили. Имели, конечно, свой вес и влияние. И вот мы сидим — перекур. И
тут сержант Доценко орет: «Обмоточники, стройся!» Я только со скамейки, а
один из старослужащих: «Ты чё? Ты ж не обмоточник... Ты в сапогах. Сиди!» Я
сел. А остальных гоняли до обеда. И после обеда гоняли.
Ни на какие строевые я не ходил. И так продолжалось чуть больше недели.
Ребята, конечно, завидовали. А я только слышал голос Доценко, доносившийся с
плаца: «Нале-фо! Напра-фо!.. Шагом марш!.. Запе-вай!..»
— И не сме-шно, — отчеканил вновь Николай Александрович и сдунул с сигареты
пепел. Продолжил с солидным видом:
— Опять сидим как-то, курим. И выходит наш ротный старшина Крылов.
«Перчаткин, а ты что здесь делаешь? Почему не в строю?» — «Дак там же, —
кивнул я в сторону плаца, где других муштровал Доценко, — там же обмоточники...
А я... Я в сапогах». — «Что-о-о? — у Крылова аж уши задвигались. — На
за-нятия-а... бе-гом... арш!..» Три наряда вне очереди он послал мне уже
вдогонку...
Нет, я не мог это слушать спокойно. А Перчаткин был просто невозмутим.
Видно, рассказывал не впервой и привык.
Солнце еще пригревало. Мы так же сидели на насыпи. Речка была не видна —
доносился лишь приглушенный шум. Потом среди этого шума проклюнулся дробот.
Значит, к Шушпе подходил из Тирляна состав. Лучше слышать его мешал поворот,
что следовал за прямой, на которой мы, собственно, находились. Да, мы почти
дошли. И спешить уже не хотелось — ни мне, ни Перчаткину.
— Где-то в конце сентября—начале октября, — ворошил он память, — у нас стал
падать снежок. И кто выходил в караул по ночам, тем выдавали уж валенки. А
на меня — нет. Поэтому пост для меня был в штабе — в тепле... Ребята опять
завидовали. Даже злились. Но я-то при чем?
Поезд уже шуровал по прямой, мы увидели его: он выскочил из-за поворота. Как
по команде, вместе с рюкзаками спустились пониже, к кустам. Вскоре над нами
проплыли, промчались вслед за чумазым локомотивом два «классных», как
называют их у нас, деревянных зеленых вагона, за ними прогрохотал блеклого
цвета крытый — для грузов.
— На этом и кончилась история с вашими конечностями? — спросил я Никсаныча.
— Как же! — ответил он. — Служба ведь продолжалась...
И продолжался рассказ. Мы снова шли по тропинке.
— В октябре нас срочно погрузили в вагоны — вот в такие, как этот крытый,
только, конечно, больше... Погрузили — и в Китай. Потому что война началась
в Корее. А я ведь, забыл помянуть, служил в ВВС. Ну вот, в таких телячьих
вагонах мы прибыли на аэродром под город Сюйчжоу.
Тут была пауза. И повеяло вновь интригой.
— Стали переодевать в китайскую форму...
— Во! — не выдержал я. — Как же раньше я не догадывался, что вы, Николай
Саныч, вылитый...
— Погоди, — зырканул он «китайскими», с ложку, глазами. — Не встревай!..
Значит, стали переодевать. Одежду нашли — ботинок нет... Тогда мне и
Хабибуллину — нашелся еще такой, тоже из Башкирии, — строго наказали, чтобы
сдуру никуда не показывались. Так и торчали мы с ним в казарме да около.
Потому что в сапогах... Но после нас повезли на лимузине в город, на обувную
фабрику. Завели там в кабинет, где сидел их босс с сигарой. Европеец, между
прочим. Революция-то у них была недавно, в сорок девятом, разогнать еще,
видно, не всех успели. Ну, завели в кабинет, стали мерки снимать. Набежали
китайцы, на нас с Хабибуллиным смотрят. Как в зоопарке...
Потом нас обратно в лимузин — и в казарму. Дня через два опять в лимузин —
на примерку. А еще через день привезли готовые — из красной кожи. Зимы там,
кстати говоря, мы не видели, но в феврале было похолодание, и всем уже
выдавали ботинки «со смехом». А нам снова шили...
Тропинка была все утоптанней и ровней — мы приближались к жилью. Я шел
впереди и внимательно слушал. Не встревал.
— В августе пятьдесят первого нас опять — в телячьи вагоны и, опять через
Манчжурию, через знакомое уже Забайкалье, вывезли сразу под Мурманск. Да, в
сапогах. Но ведь в армии, ты же знаешь, выдают их на восемь месяцев. И вот
стал подходить этот срок, — рассказчик мой закурил уже на ходу, — срок
подошел, а 46-го размера на воинском складе не оказалось. Начальником склада
был Петр Тимофеич Некрасов (дядя его работал у нас на заводе). Ну, этот
Некрасов заказал тогда заготовки — в сапожной мастерской, что была при
части. Так и сшил сапоги мне солдат по фамилии Боко. Бывало, начищу до
блеска — не отличишь и от офицерских! Хоть сзади гляди, хоть сбоку. И такие
вот супершасси мне шили еще два сезона.
Я прослужил уже три с половиной года, когда стали наконец поступать сапоги
моего размера. Но перед дембелем, на пятом году, я все же задумался. В
городе ведь у нас грязь, тротуары не везде, Белорецк начинал только
строиться. А на работу надо каждый день, да и так, в тот же лес ведь не в
тапочках ходят... Я — к старшему лейтенанту Некрасову: «Можно я куплю сапоги
какие есть, а здесь обменяю?» — «Можно...» Так в пятьдесят четвертом я
демобилизовался: приехал домой в армейских своих сапогах, а в чемодане —
бесценный груз! — лежала еще пара новых...
— Это не все! — мотнул головой Перчаткин, когда я, смеясь, обернулся и
встал, подумав, что вот он — финал сюжета, который придумала жизнь. — Слухай
дальше.
Никсаныч швырнул под ноги окурок, ступил на него. Мы снова, тряхнув
рюкзаками, уставились на дорожку, пошагали вперед.
— Время шло, сапоги я носил. И последняя пара стала на ладан дышать. Товарищ
мне посоветовал: «А ты напиши! В «Комсомольскую правду...» Ну я и написал.
Правда, не совсем на светлую голову: отмечал день рождения. Так, мол, и так,
в космос уже залезли, а по земле ходить не в чем...
Тут Перчаткин слегка хохотнул.
— Отправил я это послание и забыл. А работал в то время уже в волочилке. И
был у меня напарник Сашка Максимов, тесть у которого кем-то там был в
милиции. Вот через этого тестя, так же как в армии, я обменял две пары
сапог, купленных в магазине. Две пары! Как гора с плеч свалилась. Я не думал
уже ни о чем. И вдруг — письмо мне официальное. Точнее, письмо-то пришло в
наш торг, директору, а мне — копия. «Высылаем в Ваш адрес 50 (пятьдесят) пар
кирзовых сапог 46 размера. Обеспечьте тов. Перчаткина Н. А., остальные
распродайте трудящимся».
Для меня это был удар. Только-только решил проблему, а тут... Жене так и
сказал: «Не пойду!» Но то ли мизинчик, то есть перст непутевый, опять
подвел... Напустилась она: «Ну как это? Столько людей взбаламутил, Москву!
Иди и возьми хотя бы пару».
Собрался я с духом, с деньгами, захватил государственный тот конверт, пришел
в магазин. А мне: «Товарищ Перчаткин? А мы вас ждем!» Продавец на меня
посмотрела и тут же ввинтила вопрос, который век не забуду.
— Что же она вам сказала?
— Продавщица была сурьезной, — кхекнул Николай Александрович, — и спросила
по-деловому: «Вы все брать будете?» До-олго я еще потел после этого...
Мы остановились и вовсю похохотали. А с бугра, от невзрачного здания
станции, к нам вприпрыжку неслась наша собачонка...
ЕСЛИ ЛЮБИШЬ КАТАТЬСЯ
I
Алисе четыре года. Она едва сидит за столом — все порывается убежать, чтобы
съехать с какой-нибудь горки: недаром же прихватила из города пластиковую
ледянку... Наконец отправляется вместе с мамой на станцию, где рядом с
узкоколейкой есть склон, обкатанный ребятишками. Я иду провожать их туда.
Подоспевшие сумерки не смущали Алису. И потом — у железной дороги горел
фонарь... Какое-то время я там постоял, посмотрел. А едва повернул назад и
выбрел на улицу, встретил Егорыча. Он жил в другом курмыше, мы, в общем-то,
редко общались. И вдруг:
— Ты откуда?
— Да своих за барак проводил. На горку.
— Ага...
Егорыч чуток помолчал и, обдав меня бражным душком, возвестил:
— Вот с утеса раньше катались... Эт да!
Я взглянул на утес, на покрытую лесом хребтину, темневшую над Шушпой. На
днях проходил вдоль ее подошвы и видел: оттуда, где сосны взбираются к небу,
тянулся по снегу след, а внизу шевелился под ветром лоскут парниковой
пленки.
— Наверно, сами делали ледянки, — сказал я Егорычу.
— Какие, к черту, ледянки?
— Значит, на санках? Катались-то вы на чем?
— На саня-ах!.. Бывало, как сядем в них всем кагалом — и э-эх! Сверху-то!
— А оглобли? — не понял я.
— Оглобли держит пацан, — вновь дыхнул на меня Егорыч. — Он впереди, на
коньках.
— Но это же риск...
— Кхы, — углядел я улыбочку. — Не кажный, конешно, мог. У нас дак все Серый
рулил. Теперь вон на лесовозе заруливает. Как раз ведь под Рождество у
соседки твоей палисадник...
— Хлыстами снес? Потом притаранил за это все тех же хлыстов?
— Ну. Чинить же он ей не станет зимой, да и некогда.
Я вспомнил того шофера, его чуть печальное и худое лицо, а еще —
разухабистый говорок:
— Принимай, бабуля, подарок! Хар-рош у тебя садочек — с ним до гроба с
дровами будешь...
— Постой-ка, Егорыч, — вникал я потихоньку, — но под утесом же огород?
— А тогда пустырь был... Но все равно, — собеседник мой подобрался, показал
рукой траекторию, — все равно при таком разгоне угодить надо было в улочку.
— Нет, —представил я себе картинку, — все же риск.
— Для первого? Ну есть.
— А ты сам-то вставал в оглобли?
— Разок! — Егорыч внимательно посмотрел на меня. — Как-то взял их под мышки.
А в санях уж сидят, галдят, даже на гармошке пиликают. Но под полозьями
чурки еще лежат, еще не выдернули... Спрашивают: «Готов?» А я слова из себя
не выдавлю...
Он хохотнул и зачем-то помял на макушке шапчонку.
— Серый тогда подскочил: «Ты чего? Ну давай пока мне!..»
Я невольно подумал, что в общей забаве отдувался за всех один. Справедливо?
Так и спросил.
— Справедливо, — кивнул Егорыч. — Ты пойми: когда сани толкали обратно
наверх, тот, кто правил ими на спуске, уже сидел в них. И только поглядывал,
как упирались другие...
— Ух! — это все, что успел я сказать. Потому что из темноты вдруг пробилось
воинственно: «Эй, балабол!» И Егорыч, нешибко бурча, пошагал на супружнин
зов. Я тоже двинулся дальше, домой.
Мои вернулись часа через два; я начал уж беспокоиться, но тут и они,
довольнехоньки. Алиска была от усталости, правда, немой, зато мама ее
прозвенела еще за калиткой:
— Угадайте-ка, кто из нас больше катался? Я!..
II
Вскоре случай свел меня с Серым. Тот возил хлысты с делянки в Шушпу, точнее
на ее окраину. Обычно за ним подъезжал со своими хваталками и трелёвочник —
разгружал и укладывал лес в штабеля. Однако тогда лесовоз прикатил, а
помощник что-то задерживался.
— Закурить не найдется? — окликнул меня Сергей. Он явно скучал у машины.
— Не курю. — Я остановился. А так как совсем никуда не спешил, то сел на
осину, корявую, длинную, которая лежала поверх таких же осин. — Боюсь:
«Минздрав предупреждает...»
Серый сдержанно ухмыльнулся и подошел, опустился рядом.
— Ну и погодка! — затронул я вечную тему. — Всего лишь минус пять... Скоро
наст появится. Тогда и с утеса можно хоть на заду...
— Можно, — согласился Сергей.
— Говорят, раньше лихо катались.
— Ката-ались! Я у деда тут одного до сих пор в налетчиках числюсь.
— Чем ты его обидел?
— Да ничем. Мы всей кодлой к нему в ворота влетели... А я в оглоблях стоял.
Занесло! И так уж, — Серый цвиркнул сквозь зубы, — башка гудела... А дедок
почему-то решил, что это «из хулиганства». Ходил и тряс клюкой. А уж тяпнет
рюмашку — руку на сердце и опять, как по протоколу: «Из хулюганских
побуждений... Из хулюганских...» Проникновенно блеял! И вся летопись местная
началась с того, как предводителю коз — мы его так еще величали — ворота
санями вышибли...
— А не страшно, — спросил я Серого, — когда в оглоблях?
— Не знай... Но кураж-то сильнее!
Он прислушался. Я тоже вдруг уловил недалекое тарахтенье.
— Эт что! — потянулся Сергей. — Мы дурачились с той стороны утеса, а вот
здесь, где горища ползет на дорогу...
— На Журветку? Там круто, — сказал я. — Очень круто! Когда пацаны приезжают
ко мне...
— Так это твои обалдуи? — Сергей аж вздернулся.
— Н-ну да, — я, кажется, растерялся, — из секции. А ты где их видел?
— Ну как где? И на дороге, и под колесами...
Был миг: меня будто прибили — к осине, на которой сидел. Я взглянул на
толстенные ребра шин стоявшей рядом машины.
— Они же на поезде отсюда... При чем тут лесовоз?
Трелёвочник уже переехал ручей под утесом и, громыхая, направился к нам.
Красновато-чумазый, с кабинкою сбоку, он походил на некое ископаемое,
которому свернули шею.
Серый поднялся с лесины.
— При чем тут лесовоз? А при том... Они же с этого крутяка разгонялись — и
на дорогу! Перед самым носом проскакивали... Засекли, что я там, груженый, с
одинаковой скоростью пру.
Трактор гремел, приближался, сворачивал уже к штабелям.
— На хрена они перед носом-то? — заорал я.
Серый пожал плечами и шагнул ко мне.
— Нитки с друзьями, — он тоже кричал, — перед фарами... в детстве...
натягивал? Шоферюг по ночам пугал? Ну! То же самое.
— А под колеса, — я не унимался, — как?
— Да нормально! Прошли между задним мостом и прицепом... Втроем. Как цуцики
на шампуре.
На меня будто пыхнуло гарью — солярочной. Но Сергей продолжал:
— Я заметил в последний момент — и по тормозам. А они уж с другой стороны,
точно зайцы, запрыгали. Вместе с этой портянкой, на которой съезжали. Я даже
из кабины не высунулся. Ну, подождал, успокоился, вспомнил, как Козодой по
ушибленной голове клюкой... другие-то убежали. В общем, тронулся я и повез
дрова свои дальше, вот сюда, а те трое так и стояли в сугробе. Кстати, два
их подельника укрывались в кустах, а после кинулись сразу на склон. И
правильно сделали. Им бы я точно ввалил! Как подельникам…
Серый решительно двинул к трелёвочнику, водитель которого, спрыгнув на
землю, курил, выглядывая что-то под гусеницами. Я тоже не стал задерживаться
и пошел. Но пошел не домой, а к утесу. Обогнул его там, где обходит его
Журавлиная ветка. И увидел на склоне, крутом и заснеженном, желоба:
примерялись, наверно, которым спускаться лучше...
Незаметно дотопал до места, где сосны взбираются к небу и где явственно
различим в них прогал. Да, ноги сами меня привели туда, где когда-то летали
в санях. Внизу все так же валялся лоскут парниковой пленки...
III
Нет, все же этот день был потрясный.
Я стоял за утесом, когда там вдруг появился Лёвчик. Он вальяжненько вышел из
«джипа». Следом за ним из недр иномарки возникла дивуля.
— Привезу насос, рукава пожарные... Трассу зальем — во! Как для бобслея...
Короче, масленицу встретим здесь.
— А огород? — засомневался я. — Этот угол не помешает? Что, если люди не
впишутся? Будут лбами жердины крушить?
Лёва глянул, как буйвол, на городьбу, зыркнул на дом, что еще летом купил
художник.
— Фигня! — маханул ручищей. — Снег трактором подгребем и сварганим трамплин.
Чтоб летали...
— ... влюбленные парочки!
Это вырвалось у меня ненароком. Но Лёва задумался.
— Шагала ведь знаешь?
— Марка? Художника?
— Ну, — оживился Лёвчик. — У него эти пары порхают где? Над городом! А тут
деревня... И огород, блин. Это ж не так высоко, прикинь?
Вечером, после ужина, я прикинул. Правда, пока прикидывал, уснул. Случайно
так сладко задремал и под треск растопившейся печки увидел: народу под нашим
утесом — ого-го! Вон Лёвчик... Как Муромец, длань приложил к челу,
засмотрелся. А сверху несется... Алиса! Верхом на своей ледянке, еще до
трамплина взмывает в небо… Художник, уже лысоватый, без шапки, стоит в
огороде, за мольбертом — рисует. Вдруг машет ей кисточкой: «Повтори!..» И
Алиска возвращается — в воздухе! — быстро назад, взмывает еще выше и
приземляется в улочке. Там у своих ворот торчит Козодой. Он прижал одну руку
к груди и приговаривает: «Из хулюганских побуждений... Из хулюганских...» И
хитро, вприщур, улыбается. Ему хорошо. Хорошо и мне. И я окончательно падаю,
нет, улетаю вместе со всеми — в сон.
ПОД ЗНАКОМ КРАСНОЙ ПЛАНЕТЫ
Она прекрасна, душераздирающе прекрасна эта глушь...
Владимир Набоков.
1
— А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-а!..
Я проснулся от этого страшного крика. В первый миг захотелось вскочить и
бежать, но — куда? Мы лежали под спальным мешком в очень низкой, плотно
застегнутой палатке, укрытой к тому же пленкой.
— А-а-а!..
Если б росла у меня на загривке шерсть, то она бы встала дыбом. А пока я
буравил невидящим взглядом темь и яростно соображал: «Ну что там у них?
Что?..» Но крик оборвался — так же внезапно, как и возник. И опять — эта
вязкая, как трясина болот, тишина, подправленная лишь комариным гудением да
трепетом бабочек, попавших под тент: все казалось, что кто-то над нами
летает, нарезая круги в темноте.
— Господи, — вздохнул я наконец с облегчением и перекатился на другой бок. —
Так и с ума сойти можно...
Катя тихо пошевелилась. Она тоже проснулась. Но до рассвета еще далеко, и
надо лежать, надо спать перед новым дневным переходом.
Между тем из другой, стоявшей поодаль, палатки послышалось приглушенное
бормотание, прозвучал недовольный вопрос: «Ты чё кричал-то? Чё кричал?» Кто
говорил — я не мог разобрать. В той палатке, взорвавшейся криком, находились
еще два участника нашей «дургруппы», два брата — Антоха и Лёха. Веселые, в
общем, ребята. Да еще вот орут, как задумано, видно, природой.
Кстати, о природе. Местечко попалось, увы, неудачное: бурелом и топи. И если
мы с Катей разбили палатку почти без проблем, то наши друзья подыскали себе
пятачок лишь шагах в тридцати от нас. В целом стоянку не выбирали: шли и шли
с утра из Шушпы, пока было возможно и пока не приткнулись у ручья, что
подпитывал самую мрачную речку района. Эта речка текла где-то рядом. Как
поразила она меня еще несколько лет назад — своей шириной и темной водой,
будто замершей навсегда. Река с незатейливым, даже ласковым именем, но с
личиною дьявола. Однажды один таежный человек говорил: «Ну вот там, где
впадает в нее Инзер...» — «Стоп! — прервал я его. — Как это может Большой
Инзер вдруг впадать в небольшую речку?» — «Впадает, — настаивал таежник. —
Впадает...»
Словом, мы приютились в таком углу, где представления наши могли поменяться.
А собственно все и живут только ими, представлениями о себе и о мире. И тут
уж не важно — реальность это или фантазия. Вот какую гипотезу о горе, на
которую шли, я слышал в переводе с английского. Если по нам нанесут вдруг
удар и в стране воцарится пустыня, то и тогда не минует врагов возмездие. Их
покарает рука, поднявшаяся отсюда. Жест этот будет последним и неотвратимым.
Сверхсекретный проект под названием «Мертвая рука»... Бред? Но мысль
занимает — особенно здесь, в полуночном лесу, среди бурелома и топей. И
зудение комарья, и нервный трепет невидимых бабочек — все опять напрягает
слух и зовет размышлять о зловещем. Надо расслабиться все же, заснуть. Да!
Надо спать, пока мертвая эта не дотяну...
Потихоньку сознанием опять завладела дрема. Вдруг по куртке моей заскользило
что-то шуршащее. Я мигом очнулся и — уф! То была полусонная ручка Кати.
2
Утром, пока все собирались да готовили на костре, о ночной оратории не
говорили. Может быть потому, что за Антоном и раньше водилось — ну вскакивал
он спросонья. Однако потом, когда выбрались из дебрей и перли уже по
курумнику, неожиданно прояснилось, что так истошно голосил Лёха. Он был
теперь весел и рассказывал, шагая по валунам:
— Просыпаюсь я среди ночи... А может, еще и сплю, но вижу: Антон почему-то
сидит и при свете фонарика руки поднял над собой.
— Я искал на палатке замок, — объяснил Антон, — чтобы выйти.
— Ага! — хохотнул рыжеватый Лёха. — А мне показалось, что он еле-еле держит
палатку, потому что снаружи — медведь!..
— И тогда ты его шуганул? — я уже вспоминал с улыбкой тот убойный вокал.
— Да после такого ора, — засмеялась Катя, — все медведи из заповедника
удерут!
Какой же все-таки кайф — топать вот так в хорошей компании, одолевать с ней
все тяготы и делить немудреный комфорт. Почему мы тащились туда самым
трудным путем? Потому что он был интересен и раскрывал нам характер района,
все природные его закавыки и прелести, позабытые знаки истории, отшумевшей в
глуши. Одно только Журавлиное болото чего стоит! Мы прошли его в первый же
день: вода словно вытекла вся из неба и не знает, куда ей деваться;
молящаяся под порывами ветра трава, кочкари, вековечно-загадочный лес...
Читал, что в Германии на такие пространства пускают за деньги — из-за некой
там энергетики. Если так, то мощь Журавлиного просто неизмерима. Ведь
сколько она укреплялась — не только трудом, но и духом, тоской и мечтанием
всех, кто когда-то здесь жил или мыкался.
Когда уже подбирались к Ямантау, опять угодили в болото. Правда, выглядело
оно игрушечным. Было радостно шлепать по криволесью, пружиня ногами во мху.
Увидев перед собой пятачок с подозрительно сочной травой, я его обогнул.
Обошла его также Катя, а следом Антон. Но вот Лёха... Он смело поставил свой
лапоть вперед — и провалился по пояс.
— Стой! — тормознул я Антона, рванувшегося на помощь. — Снимай!..
Тот сбросил рюкзак, взял в руки видеокамеру, уставил на брата. Одетый в
спецназовский камуфляж, братуха постанывал, так как нижней своей половиной
чудить уже больше не мог. Когда его все-таки вытащили, то пожалели, что
сделали это рано. Вот бы кадр получился! Поизгалялись. Лёха тоже посмеивался
и говорил:
— Я ждал вос-хож-дения! А тут — погружение!
Но восхождение состоялось. Уже на исходе дня мы выбрались в междугорье,
оставили рюкзаки и — вперед по бывшему ложу трубопровода, что прежде тянулся
от ручейка, текущего на седловине. Был ли еще в России трубопровод,
поднимавший водичку так круто наверх, к облакам?
На вершине погуливал ветер, по всему неоглядному плато шнырял — холодный и
злой. Мы взошли сюда с Катей вслед за парнями, которые ускакали вперед и
бегали где-то уже в стороне. Я обращал внимание спутницы то на то, то на это
— она здесь была впервые. Скособоченных деревянных строений, угнетавших
когда-то ландшафт, уже не нашли. Зато все остальное осталось: металлолом и
попросту мусор. Свербила мысль: как рискуем мы что-то здесь делать, если не
можем прибрать за собой? Не подведет ли такое пренебрежение к мелочам? Не с
мелочи ли начался и Чернобыль? Камни, камни, камни и — небо, уже затухающее.
Солнце совсем скрылось за хребты и било оттуда вслепую. Небольшой водоем
внизу блестел, как забытое зеркальце.
К рюкзакам мы вернулись уже в потемках.
Эту ночь на большой седловине не забыть. Звуки бренного мира не долетали
сюда. Здесь владычествовало то, что пришло из вселенной, спустилось с
молчащих звезд. Чуть лениво, с горчинкой, дымил костер, мы в усладу попивали
чаек — такой же духмяный, как тундра, что притаилась за нами.
Мы о чем-то болтали, неспешно отходили от трудного дня и время от времени
поглядывали туда, где посверкивал своим воспаленным оком Марс. Сначала
блистал он на юго-востоке, затем незаметно стал двигаться к югу. Как божья
коровка, прополз по пустынному склону соседней горы и встал над вершиной.
Воинственный бог подобрался к Земле на близкое расстояние — самое близкое за
последние шестьдесят тысяч лет! Он смотрел на нас не мигая, словно задумал
что-то недоброе. Вот бы только знать — что!..
3
Когда уже позавтракали и собрались, то какое-то время невольно глазели по
сторонам. Будто раздумывали: стоит ли уходить? Лёха медленно взял
портативную «Sony» и нацелил ее на альпийское разнотравье, что-то там,
вдалеке, рассмотрел, старательно увеличивал в кадре — желтый лютик ли, синий
ли колокольчик или, может быть, белую ветреницу, что роскошно цвела среди
стлаников. Незаметно и тихо видеоглаз перебрался на Катю, полулежавшую на
рюкзаке, поглядел аккуратно в ее лицо и, не дергаясь, опустился пониже, под
край укороченной майки, где на загорелом пупке сияло золотое колечко.
Рискнул бы кто-нибудь раньше снимать ее ненакрашенной! Косметика, хоть и
лежала в кармане ее рюкзака, но была не востребована. Среди красоты
естественной не хочется, видно, искусственной. Можно разве лишь капельку
солнца себе на живот.
Возвращаемся.
Прижимаясь к соседней горе, подошли к Караульному камню, что стоит на одной
из ее террас. Сколько страхов порассказал в свое время об этой скале один
краевед! Чуть не трагедия приключилась будто бы с ним на ее вершине, откуда
никак он не мог спуститься. А мы и не поняли, как оказались почти наверху.
От ветра укрылись под стенкой. Сидели на мягкой подстилке из мха с
курчавинками брусники. Смотрели на юго-восток, где текли знаменитые реки —
знаменитые оттого, что каменные. Одна из них начиналась где-то под нами и
пробивалась среди островерхих деревьев вниз, вытягивалась немыслимым языком
и терялась в болотистых чащах у той мрачной реки, где мы провели свою первую
ночь на маршруте и где Лёха так лихо пугал косолапых.
Каменные реки, или курумы, — экзотика нашего края. Реки, которые так и текут
— без воды... Впрочем, бывает, что где-то под валунами услышишь вдруг
говорок ручейка, не видавшего света. В этот момент почему-то легко замирает
душа. И сладко ей оттого, что жизнь многолика.
Долго мы «плыли» по серой, покрытой лишайниками каменной реке. А вослед нам
все смотрел с высоты, выделяясь на небосклоне, незыблемый страж — Караульный
камень. В тот день до Шушпы мы так и не добрались. После каменной речки чуть
не попали в объятья другой — самой мрачной... Надо сказать, что рук у нее
для этого много. Дело в том, что по весне в нее сбегают со склонов потоки,
после которых остаются глубокие узкие русла с непредсказуемыми изгибами. На
дне их лежат вот такие булыганы, и все это маскирует нехилая, в рост
человека, трава.
Трава, валежник, топь, трава!.. Да еще мошкара, комары — это уж настоящее
бедствие. Если б не «Москитол», нам бы точно пришел каюк.
Обернулся я как-то из зарослей и — боже ты мой! — Лёха, шедший последним,
собирал на ходу цветы... Он аккуратно рвал метелочки таволги, и белая кипень
уже красовалась в его руке. Потом, когда в сумерках дотащились до Мягкой
горы и, умяв всухомятку по паре сухариков, улеглись, я вспомнил про таволгу.
— Лёх, а где же твои цветы?
— А выкинул, — донеслось из соседней палатки со смехом. — Я подумал: ну
зачем покойнику букет? Это же идиотизм — идешь и сам себе на могилу цветы
собираешь!..
Наш товарищ открыто страдал, набив на ногах мозоли. Но завтра нас ожидал уже
последний переход…
4
Чем поражает Шушпа, так это тишиной. Иногда даже как-то не по себе — будто
время остановилось... Едва добравшись до станции, друзья шуранули на поезд,
мы же, оставшись на даче и что-то там поклевав, отключились задолго до
вечера, теперь вот, после полуночи, поднялись и выбрались на участок.
Нудного комариного звона, который терзал нас четыре дня, уже не было. И это
казалось наградой. В темноте мы прошли по дорожке, ведущей к большому кусту
ирги. Катя взялась за гибкую ветку и, слегка пошуршав листвой, собрала с нее
горсточку ягод, угостила с ладошки меня. Ягоды — сладкие, нежные — быстро
таяли на языке. Я подумал: «Недаром их любят птицы!» Какое-то время так и
стояли, вбирая в себя тишину. Однако безмолвие чуть покачнулось — от
неблизкой реки долетела мелодия. «А в таверне тихо плачет скрипка-а...».
Приблатненный и чувственный баритон выплывал из какого-то магнитофона,
очнувшегося на берегу. Наверняка там горел костер.
Ночь была ясная. Над угрюмым шушпинским утесом сияла Большая Медведица —
звездная покровительница медведей, следы которых встречались нам на пути. Мы
нередко и двигались по медвежьей тропе. Случалось, стена высоченной травы
вдруг валилась ниц, и мы выходили на уже углаженное пространство размером с
полстадиона. Места медвежьих гульбищ всегда впечатляли. Размах был
хозяйский!
— Ты помнишь, какая роса была поутру, когда мы выбрались к Безымянке? —
сказал я и будто бы вновь ощутил ту прохладную тяжесть, превратившую мои
сапоги в гири.
— Еще бы! — Катя снова шуршала иргой. — Такая роса — хоть купайся!..
Я повернулся спиной к алмазному ковшику, что завис над утесом, и увидел на
юге Марс. Да, в городской суете его запросто могут и перепутать со
светофором. Так писали в газетах. Еще писали, что может он как-то влиять на
наши дела. И люди всегда, мол, того опасались. Красный блеск напрягающей
душу планеты — запрещающий знак? Но, вспомнил я, тот же цвет означает
любовь... Разве нет? И какая же мысль пробивалась тогда из глубин мироздания
к нам, сидевшим возле дымящего костерка на большой седловине?
Катя теперь тоже смотрела на небо.
— Жаль, что мама еще не знает, — сказала она. — У меня такое ощущение, что
побывала как будто в стране, о которой мечтала... Возможно, когда-нибудь мы
еще вернемся туда?
— Э, нет! — вдруг понял я простейшую вещь. — Не вернемся уже никогда. Разве
можно вернуться в счастье?
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
