|
|
ДЕЛО БОЙЦА
СУСЛОПАРОВА
Это было во время Великой Отечественной войны, в разгар самых тяжелых
боев сорок второго года, после выхода в свет знаменитого приказа Сталина №
227 от 28 июля — приказа, известного на фронте под названием «Ни шагу
назад».
В приказе этом, в частности, говорилось: «Не хватает порядка и дисциплины в
ротах, полках, дивизиях… Мы должны установить в нашей армии строжайший
порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять
свою Родину… Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Отныне железным
законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника
должно явиться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования.
Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и
политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются
предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо
как с предателями Родины». Этим же приказом тогда впервые вводились штрафные
батальоны.
Как у нас часто бывает, сразу же появились перегибы в исполнении нового
приказа. Соответствующие службы — особые отделы, трибуналы, политорганы
армии, обгоняя друг друга, старались проявить себя как можно лучше в
претворении этого приказа в жизнь.
Были срочно образованы соответствующие комиссии для рассмотрения донесений с
мест о нарушении приказа и воинского устава. Именно они должны были следить
за тем, чтобы не было ошибок в оценке тяжести того или иного проступка,
изложенного в рапорте-донесении, чтобы по каждому рапорту выносилось
справедливое решение. Однако случалось и такое, когда все выходило наоборот,
— как в деле бойца Суслопарова.
А дело обстояло так.
Боец Авдей Суслопаров прибыл из далекой Тамбовщины в составе нового
пополнения в сильно поредевшую стрелковую роту. Пополнение прибыло ночью. А
наутро рота уже пошла в атаку на неприятеля. Это была не первая атака: все
предыдущие попытки были безуспешными и не нанесли существенного урона
противнику, сидящему в своих добротно оборудованных окопах.
Едва лишь взвилась сигнальная красная ракета и прозвучала общая команда в
атаку, как младший политрук Тюрин скомандовал: «Коммунисты, вперед!».
Боец Суслопаров, хоть и был коммунистом, однако услышал команду идти в бой
впервые в жизни, а потому чуть замешкался и поднялся из окопа не сразу, а
несколькими секундами позже, вместе с рядовыми беспартийными бойцами своего
отделения. Он, новичок, еще оглядывался на них, считая их опытными,
обстрелянными: ведь раньше него начали воевать.
Плотным ружейно-пулеметным огнем противника прижало атакующих к земле. Атака
захлебнулась. Взвод, как и весь батальон, откатился на прежние позиции, в
свои окопы, понеся ощутимые потери.
Нечего и говорить, какое после этого было настроение у бойцов. Особенно
злился младший политрук — человек жесткий, порывистый, нетерпеливый.
Промедление Суслопарова он заметил и решил виновного бойца примерно
наказать.
Срочно, на скорую руку собрали партийную группу взвода, еще более
поредевшего после недавней неудачной атаки. На обсуждение собрания был
вынесен один вопрос: о поведении коммуниста Суслопарова во время атаки на
противника в свете приказа № 227 Наркома обороны И.В.Сталина.
Первым выступил сам младший политрук и обвинил бойца в нарушении названного
приказа. Когда Суслопарова спросили, почему он не поднялся вместе с
остальными коммунистами в атаку на врага, он честно ответил, что «малость
сробел», потому и встал из окопа чуть позже, вместе с беспартийными бойцами.
Младший политрук, еще больше распалившись, заявил:
— Вы проявили трусость. Подвели своих товарищей по партии, можно сказать,
предали их. Такое поведение бойца в свете приказа № 227 товарища Сталина
подлежит самому суровому наказанию.
Больше не о чем было говорить. Других мнений не было, да вряд ли и могли они
быть. Все остальные поддержали младшего политрука.
После недолгого заседания вынесли соответствующее решение из двух пунктов.
Первый: бойца Суслопарова за проявленную трусость и предательство своих
товарищей по партии исключить из рядов партии и подвергнуть суровому
наказанию. Второй: решение партийного собрания направить в политуправление
и, с приложением соответствующего рапорта, в комиссию полевого военного
трибунала.
* * *
В комиссии сидели трое: сам председатель, капитан, рядом с ним лейтенант,
перебиравший кипу донесений с мест, и сержант-писарь.
Вынув из кипы очередное донесение, лейтенант, выхватив самую суть его, вслух
зачитывал. Председатель тут же изрекал решение. Сержант это решение
записывал и прикреплял к донесению. Потом, уже в оформленном виде, бумаги
шли обратным ходом в воинскую часть, где приговор приводился в исполнение.
Так в спешке, в суете, походя, не вдаваясь в детали, решали судьбу
очередного бойца. В худшем случае его расстреливали, в лучшем — отправляли в
штрафбат, где его тоже почти наверняка ожидала смерть. Главное было —
быстрее включиться в работу по претворению в жизнь армии нового сурового
приказа и доложить о проделанной работе в вышестоящие инстанции. Одним
бойцом больше, одним меньше — особой роли не играло: все равно в боях они
выходили из строя косяками.
— Что там дальше? — спросил капитан, председатель комиссии. Лейтенант,
вынувший из кучи бумаг рапорт о Суслопарове, мельком проглядел его, и
первое, что бросилось ему в глаза, было «предательство своих товарищей по
партии». Бесстрастным монотонным голосом он произнес:
— Предательство...
— За предательство — расстрел, — заключил спокойным голосом
председательствующий.
Так вот и решилось дело бойца Суслопарова. Вчерашнего честного,
добросовестного крестьянина, коммуниста, приговорили к расстрелу.
Когда ему сообщили о приговоре, он не сразу понял, что же, собственно, с ним
произошло. Только спросил:
— Сейчас али когда? — И добавил с сожалением: — В бою-то не побывал...
— Ты уже отвоевался, — ответили ему. — Ты в расходе.
Его взяли под арест, забрали у него винтовку и остальное снаряжение.
Младший политрук Тюрин и сам, похоже, удивился тому, как все обернулось.
Он-то ожидал, что бойца Суслопарова, в крайнем случае, отправят в
дисциплинарный батальон. Действующих бойцов и без того катастрофически не
хватало: что в отделении, что в полку или дивизии — меньше половины состава.
А тут взрослого серьезного бойца, по сути, ни за что — в расход.
А кто же, скажите, не робел перед боем? У кого не тряслись поджилки, не
падало сердце при начале артподготовки; у кого не выступал холодный пот в
ожидании команды подняться в атаку? А если все это было в первый раз?
Впереди за окопами бойца ждет ведь не только трудная перебежка на виду у
недремлющего неприятеля, а косящий, смертельный его огонь.
Пока сидишь в окопе, ты еще живой — слышишь, видишь и чувствуешь, а в
следующее мгновение ты уже убитый, мертвец. Исчез из жизни навсегда. Хорошо
еще, если ранение, пусть даже тяжелое. А если сразу смерть?
«А меня ждет смерть позорная. Свои же расстреляют своего. И, главное, за
что? — терялся в безысходных мыслях Суслопаров. — И что скажут семье,
сыновьям, младшему, Демьяну, который больше всех переживал, что отца его не
берут на фронт?»
В таких случаях приговоренного к смерти проштрафившегося бойца положено было
расстреливать перед строем. Но оказалось, что строй собирать почти не из
кого, да и некогда. Так что исполнение приговора пока отставили, отложили
«на потом», когда прибудет новое пополнение: хотели произвести его новеньким
в назидание, чтобы те в будущем «не робели».
Однако дождаться этого «потом» не удалось. После короткой артподготовки
началась новая атака. Суслопаров очень хотел участвовать в ней. Но о нем
вроде бы забыли. Теперь он никому не был нужен. Его никуда не отправляли и
не расстреливали. Неприятель держал свои позиции крепко и из своей
насиженной обороны косил наступавших, нанося без того поредевшим рядам еще
более ощутимый урон. Воевать становилось все тяжелей. А пополнения так и не
было. Да если бы оно и было — чем могла помочь необстрелянная молодежь?
Ближе к концу дня положение ухудшилось. Неприятель, почувствовав слабину
противника, совсем обнаглел, сам предпринял контратаку, чуть было не
добрался до наших траншей, не захватил наши позиции. Ввиду сложившейся
обстановки решили так: арестованного Суслопарова никуда не вести, а
расстрелять прямо на месте. Надо же было доложить куда следует о приведении
приговора в исполнение. А до того — держать бойца под арестом.
Суслопарову сообщили: исполнение приговора состоится сегодня, прямо здесь,
на позициях. Расстреляют его свои же однополчане.
Вечером, уже в наступивших плотных сумерках Авдея Суслопарова повели на
расстрел к бывшей второй линии окопов. Исполнить приговор поручили двум
бойцам из его же подразделения: Юрошко, второму номеру от «дегтяря»*, и
рядовому бойцу узбеку Аурсыеву — коммунистам.
Шли они все трое в сторону своего тыла молча, каждый думал про свое. Бойцы
знали суть обвинения Суслопарова, но не осуждали его — вообще никак не
оценивали его вину.
Первым, обращаясь к Юрошко, заговорил Суслопаров:
— Послушай-ка, сослуживец, будешь стрелять — постарайся угодить в голову,
чтобы мне не сильно мучиться. А так — прощевай.
Потом тихо продолжил:
— Не думал я так кончить свою жизнь — нелепо, без толку. И сам не понял — за
что? Выходит теперь, что я делаю последние в своей жизни шаги.
Тягостно было идти рядом с ним конвоирам, которым выпало на долю расстрелять
своего товарища, пусть даже малознакомого, к которому не успели еще
приглядеться.
— Не осуждайте меня, товарищи сослуживцы, — начал снова Суслопаров.
— Никто вас и не осуждает. И главное, никто толком не знает — за что вас...
— робко сказал Юрошко.
— Не предатель я. Никого никогда я в жизни не предавал...
— Сам-то откуда будешь? — поинтересовался Юрошко, чтобы сменить неприятную
тему разговора.
— С Тамбовщины буду. Деревенский я, — сказал Авдей и потом, глубоко
вздохнув, попросил: — Слушай, написал бы ты моим в двух словах, коль сам
останешься жив. — И начал тут же рассказывать, куда написать: — Значит, так:
деревня Чикаревка. Запомнить просто: дети играют в чику. Детская игра такая.
Чика-рев-ка, значит. Жердевского района — жердь, значит, в лесу, где волк
тамбовский. А фамилию еще проще запомнить: Сусло-паров. Из сусла пар идет. А
звать меня Авдей. Значит, Авдей Суслопаров — Чика — Жердь — Тамбов. Там нас
немного, всего три семьи Суслопаровых. Чуваши мы, нас там все знают. А
написать надо просто, в двух словах: погиб, мол, — и больше ничего. Уважь
мою последнюю просьбу. Более ни о чем не прошу.
Суслопарова расстреляли уже впотьмах. С помощью малой саперной лопаты
прикопали слегка землей. Расстрельщики вернулись на позиции, заполнили
протокол о приведении приговора в исполнение. А наутро — снова в бой.
Наверх пошел рапорт — донесение об исполнении...
* * *
Перед самым рассветом в блиндаж к новому младшему политруку Субботину, что
назначен был вместо выбывшего из строя, раненного во вчерашнем бою Тюрина,
зашел вестовой и, разбудив его, доложил, что задержаны двое: боец из
внешнего боевого охранения и боец раненый. Раненый говорит, что он, мол, из
нашего взвода, из нового пополнения.
— Кто такие? — спросил спросонок, не понимая в чем дело, новый младший
политрук Субботин. Проснулся и прежний младший политрук Тюрин, раненный в
плечо (его сегодня с утра должны были отвезти в медсанбат).
— Боец внешнего охранения Сироткин и боец… недострелянный.
— Как это — недострелянный? Почему недострелянный?
— Не могу знать. Видать, так вышло.
— Это Суслопаров, — вмешался тут в разговор младший политрук Тюрин,
догадавшийся, в чем дело. — Зови, пусть войдут.
Зажгли коптилку из гильзы.
— Ну что, Суслопаров, ожил, значит? — вопросил Тюрин недовольным, как
показалось Авдею, тоном — будто досадовал на то, что солдат остался в живых.
— Воскрес, значит, как Иисус Христос? Как же так вышло-то?
Суслопаров немного помялся, потом заговорил:
— Да как вышло?.. Под утро дождь пошел… Я и пришел в себя. Вот, обмоткой с
ноги перевязался... Пришел вот узнать, как мне теперь дальше-то?
— Ну, дела, — протянул Тюрин, — чудеса да и только. А где же гимнастерка?
(Суслопаров был в исподней рубашке и в ботинках на босу ногу).
— Не могу знать… Видать, кто-то стянул ее с меня, когда я лежал без
сознания. Новая же была гимнастерка-то, только выдали перед отправкой, не
успел и поносить толком, — посетовал Суслопаров.
Наступило тягостное молчание.
— Куда меня теперь, в строй или как? — растерянно спросил Суслопаров, как бы
чувствуя свою вину в том, что оказался недострелянным.
Младший политрук Тюрин вдруг взвинтился, будто его чем-то укололи:
— Какой тебе строй? Ты же... Ты же в расходе, ты даже с довольствия снят. Ты
не числишься в составе. Понимаешь ты это, ну? Расстрелянный ты!
— Понимаю, конечно, понимаю. Но ведь вот так вышло, что теперь я живой.
Вернулся в свой взвод, в свое отделение, в семью свою, как говорится, —
оправдывался Суслопаров.
— Вернулся, да. Но вернулся-то не из медсанбата, не из госпиталя после
излечения, а из-под расстрела, вот в чем разница, — чуть ли не с возмущением
разъяснял Тюрин непонятливому солдату, — ты просто недострелянный.
Не-до-стре-лян-ный, — для пущей ясности повторил он раздельно.
— Выходит, так, — уныло согласился Суслопаров. — Кто же я теперь? И не боец
и не мертвяк... А кто?
— Лопух ты, Суслопаров, вот ты кто! Навязался на мою голову, — в сердцах
выговаривал Тюрин, а сам в это время лихорадочно думал: как тут быть, в
самом-то деле?
— Это верно, товарищ младший политрук, лопух я, но что же мне все-таки
сейчас делать? — спрашивал солдат.
В душе Авдея постепенно назревал внутренний протест: и против неправедного
решения партийных товарищей, и против вот этого самого младшего лейтенанта
Тюрина, который по возрасту годился ему в сыновья (он был и моложе, и ниже
чином, чем средний сын Авдея, капитан, воевавший где-то в танковых частях).
Это ведь из-за него, Тюрина, и началась вся эта заваруха, это он подвел под
трибунал не успевшего даже толком повоевать бойца.
— И не предатель я вовсе. За что же меня было расстреливать? — все больше
оживляясь, спрашивал своим хриплым клокочущим голосом Суслопаров.
Разговор между политруком и солдатом начинал походить на семейную ссору.
— А как же тебя назвать, коли ты, можно сказать, струсил, не поднялся в
атаку вовремя, как положено было коммунисту, а оглядывался на остальных,
сидящих как клуши на дне окопа, беспартийных. Ты же, выходит, предал своих
товарищей-партийцев, передовой отряд бойцов-коммунистов. И многие из них
полегли в том бою. А ты вот живой остался, — упрекал Тюрин Суслопарова. —
Куда же тебя сейчас? — спрашивал он больше себя, но обращаясь при этом к
солдату.
— Становите меня в строй, дайте оружие, и я докажу, что боец я надежный. И
совсем не трус, и никакой не предатель. И никогда им не был. Бригадиром я
работал в колхозе. И моя бригада была всегда лучшей, всегда была в
передовых... — задыхаясь и хватаясь за обмотку на шее, говорил Суслопаров.
— А ежели не убьют тебя в атаке, ежели опять-таки живой останешься, тогда
как? — задал в растерянности нелепый вопрос младший политрук. И сам тут же
смутился.
— Тогда... — закашлялся утробно боец. Из-под обмотки заструилась от
напряжения струйкой кровь. И обмотка, и вся исподняя рубашка его были
пропитаны кровью.
— Позвать сюда санинструктора Кошкину, — распорядился Тюрин и, встав было с
нар, снова тяжело уселся на них, свесив до пола ноги.
Младший политрук, неглупый человек, понимал всю нелепость сложившейся
ситуации и не мог не видеть в этом свою вольную или невольную причастность и
вину. Не будь того собрания и в спешке состряпанного рапорта — не было бы и
трибунала, и расстрельного приговора бойцу. Тюрин не ожидал, что дело, им
заведенное, примет такой нежелательный оборот. Он понимал, что сам подсказал
им страшное слово «предатель», которому они там, в комиссии, придали
соответствующую значимость. То, что вначале было просто недоразумением,
потом возвели в особую степень и превратили в дело о предательстве — и,
стало быть, реальном преступлении Авдея Суслопарова. А произошло все под
знаком того самого знаменитого приказа «Ни шагу назад!», в исполнение
которого старались внести свою лепту все соответствующие органы и инстанции.
Все стремились переплюнуть друг друга, словно говоря: «Мы тоже не дремлем».
Конечно, рассуждал Тюрин, и Суслопаров повел себя не так, как следовало.
После команды, обращенной к коммунистам, он должен был выскочить из траншеи
за бруствер первым, показывая пример остальным. Тут он, может, и вправду,
как он сам откровенно признался, «сробел», проявил нерешительность,
замешкался. А потом ведь при подъеме из траншеи тоже нужна некоторая
сноровка — нужно уметь быстро вкладывать носки сапог в специально для этого
отковырянные ниши-ямки. Причем вставлять нужно левый носок, а правым
отталкиваться. Без привычки сделать это трудно — тем более Суслопарову,
который еще не освоился в новой для него обстановке. Ведь он и в окопе-то
оказался впервые в жизни.
И потом, задержка отдельного солдата всего на несколько секунд ничего не
решала. В конце концов в атаку поднялся не взвод, не рота даже, а батальон.
И батальон этот под вражеским обстрелом вынужден был, потеряв десятки, а то
и сотни бойцов, отойти на исходные рубежи.
Тут-то он, Тюрин, сгоряча, с досады от того, что новая атака не увенчалась
успехом, и решил проявить свою политическую бдительность, в результате чего
появилось в протоколе партийного собрания то самое гибельное выражение:
«предательство в отношении к своим товарищам по партии, коммунистам».
А с расстрелом и вовсе нелепица вышла. Видать, в спешке да еще в темноте
конвоир промахнулся — а может, и нарочно выстрелил мимо: не хотел, чтобы его
пуля оказалась смертельной, не пожелал брать грех на душу. И сам этот
конвоир погиб на следующий день, в новой атаке, где многие напрасно полегли,
— в том числе и опытный командир отделения старший сержант Астахов.
Прикопали расстрелянного Суслопарова тоже наспех — торопились очень.
Воевать-то было некому, каждый человек на счету.
И вот сейчас он, воскресший из мертвых, стоит здесь, перед двумя молодыми
младшими политруками, прежним и новым, и оба не знают, что же с ним делать.
Как хочется Тюрину вернуть все назад, к началу событий — к прибытию нового
пополнения, в котором Суслопаров оказался самым старшим по возрасту. Ведь
мог он, младший политрук, тогда поговорить с Суслопаровым, узнать, кто
такой, откуда, почему до сих пор не призывался, с какого времени состоит в
партии. Однако не поговорил, не нашел времени. Зато теперь терзает себя
бесполезными вопросами: зачем прицепился после боя к новичку, зачем так
опрометчиво созвал срочное собрание партийной группы? Почему не прочел, что
там записал в протоколе послушный, готовый всем услужить секретарь собрания?
Вопросы, вопросы, вопросы без ответов…
И вот — как возмездие за его торопливость и безответственность — этот дикий
случай: расстрелянный оказался недострелянным.
У Тюрина мелькнула даже шальная мысль о том, что уж лучше было Суслопарову
не оживать: расстреляли — и дело с концом. Мало ли каждый день погибает
солдат, не успевших даже во второй раз передернуть затвор своей винтовки.
Выскочили из траншеи — и тут же полегли, не сказав своего бойцовского слова
врагу. И всем им место в одной безымянной братской могиле. Похоже, и вправду
— «нет человека — нет проблемы».
А тут живой солдат, сумевший выкарабкаться из мертвых, перевязавшийся
ботиночной обмоткой... пришел снова в свой взвод, в свое отделение с
единственной мыслью: идти в бой. И со всей настойчивостью требует только
этого. Теперь он — укор младшему политруку Тюрину, груз на его шее, пятно на
совести. Что-то надо делать, как-то выходить из этой злополучной истории. Но
как?
«Дострелить его, сославшись на приговор трибунала?» — вдруг подумал Тюрин и
тут же испугался этой мысли. Приговор-то, прямо скажем, несправедливый,
юридически неверный. И дважды расстреливать за одну провинность — такое
никаким законом не предусмотрено.
В блиндаж вошла санинструктор Кошкина, совсем юная красивая девушка, с
большой санитарной сумкой через плечо. Доложила о своем прибытии.
Тюрин, мотнув головой в сторону Суслопарова, отрывисто бросил ей:
«Перевязать бойца! Ранение в шею...» — и вернулся вновь к своим невеселым
думам. Что же с ним делать, с этим недострелянным? Как поступить? Он сейчас,
будь его воля, с удовольствием вернул бы раненого бойца в строй. Выдал бы
оружие — и вперед.
А Суслопаров все стоял перед ним — высокий, крупного телосложения, статный,
он чуть ли не упирался головой в бревенчатый накат блиндажа. Черты лица у
него были грубоватые, но приятные, внушающие доверие. Словом, выглядел он во
всех отношениях отменным бойцом.
Теперь и Тюрин смотрел на него совсем другими глазами: с каким-то внутренним
теплом и даже с некоторым почтением к нему как к старшему по возрасту.
«Хорошо бы его в бронебойщики, пэтээровцем или в минометную группу, — думал
младший политрук. — Таскать опорные плиты и стволы совсем ведь некому.
Молодняк-то теперь хлипкий пошел».
Потом вдруг ему пришла душеспасительная мысль: надо послать запрос в
политотдел полка или даже дивизии и объяснение в Особый отдел. Сослаться на
необдуманное решение партийной группы. Вину взять на себя. Пусть там
разберутся. Его, Тюрина, конечно, за все это по головке не погладят, но зато
тяжкий груз с его совести будет снят.
Санинструктор тем временем, размотав с шеи бойца ножные обмотки, обследовав
рану, доложила, что бойца надо госпитализировать, отправить в медсанбат.
Рана серьезная, может быть осложнение, заражение…
Тут подал голос сам раненый:
— Никуда я не пойду. Перевяжите меня здесь как следует — и в дело, незачем
на меня медикаменты тратить, — почти зло заявил он.
Санинструктор, раскрыв сумку, достав нужные медикаменты, инструменты,
перевязочный материал, стала обрабатывать рану. Наложила тампоны, сделала
необходимую перевязку. Шея у бойца стала заметно объемной.
— Вам повезло, товарищ боец, — сказала она Суслопарову. — Пуля не задела
артерию и позвоночник. Как по заказу — навылет и сбоку. Хирургического
вмешательства не требуется. Но надо бы все равно в медсанбат. Потом быстрей
бы и вернулись обратно. Что же вы так-то, — укорила она его. — Вам же лучше
будет...
Но никто ее слушать не стал.
Младший политрук распорядился, чтобы Суслопарова, пока не решилась его
дальнейшая судьба, отвели на временный отдых — тут же, рядом, в свободный
блиндаж разведчиков, хозяева которого ушли на дальний поиск в тылы
противника.
Когда за Суслопаровым опустилась брезентовая занавеска, часовой,
приставленный ко входу, спросил его, не нужно ли ему зажечь фитиль из
гильзы. Суслопаров промолчал: ему не хотелось, чтобы о нем кто-нибудь
заботился. Зачем? Никто ему ничем не обязан. Он — «не наш».
Уже все в отделении, да и во взводе знали о нем как о недострелянном. Жалели
и старались чем-то помочь, облегчить его участь. Принесли в блиндаж не
положенный ему паек и махорку, словно он был офицером. Что ждет его в
будущем, не знали, могли только гадать. Думали, что, возможно, его вернут на
повторный расстрел. Было жутко даже представить это, но на войне и не такое
случалось. Когда почти каждый день связан со смертью, люди к ней быстро
привыкают.
Все помнили, как прошлой зимой, в лютый мороз, когда смерзшийся грунт не то
что малой саперной лопатой, но и ломом невозможно было расковырять, солдаты,
не желая глубоко окапываться, стали складывать бруствер из погибших своих
товарищей. А пулеметчик Хасанов (о нем потом часто вспоминали),
расположившись за этим необычным бруствером, где один из составляющих
«блоков» был его другом, земляком — более того, его вторым номером,
Зилялетдиновым, все приговаривал: «Ладно, илдеш **, ты извини меня и помоги,
а я за тебя отомщу им по полной мерке, — он удобно устраивался полулежа,
брался обеими руками за гашетки пулемета. — Ничего, отомщу за тебя, еще как
отомщу, погоди. Вот пойдут только эти проклятые душманы на нас, тогда
вспомнят они и тебя, илдеш Зиля» (так он звал своего друга, младшего по
возрасту и по званию).
Сидевший в пустом блиндаже Суслопаров задумался о своей жизни. Мысли,
воспоминания шли нестройной чередой.
Не хотелось думать, что его расстреляют снова. Командир отделения — новый,
вместо выбывшего, — обнадежил его, сказал, что, мол, в бою искупишь свою
вину, вроде как в дисциплинарном батальоне. От этого стало немного легче на
душе.
Стал солдат вспоминать о прошлом своем, о далекой Тамбовщине, куда их семья
когда-то давно переселилась к брату отца, на новые хорошие земли.
Отца арестовали за укрывательство его брата Иосифа — антоновца, сразу же
после подавления того памятного всем крестьянского бунта. Разве ж можно было
устоять против той силищи, которой командовал легендарный маршал Михаил
Тухачевский? А кроме него, были еще полководцы Антонов-Овсеенко, Уборевич,
да и сам Георгий Жуков, получивший свой первый орден именно за участие в
подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине.
Отец, когда его уводили, успел сказать старшему сыну Авдею:
— Ну что, Авдюша, похоже, меня забирают не на время. Ты остаешься за главу
семьи. Держись за новую власть, она, как видишь, оказалась сильна.
Постарайся не рассеять семью. Поодиночке пропадете...
Увели отца, как и предчувствовал он, навсегда.
Всплывали в памяти Авдея отдельные картинки из общего житейского полотна.
Вот отец его привез из Тамбова в Чикаревку, в деревню, где жили Суслопаровы,
три чувашские семьи, поселившиеся среди русских, металлический двухлемешный
плуг со всем к нему оборудованием и с запасными лемехами. Все село собралось
полюбоваться на него. Это ведь не то что соха с металлическим «носом» (чапигой),
не однолемешный малопроизводительный плуг. Сперва вспахали новым плугом свои
двадцать десятин, а потом и соседям помогли — за так, бесплатно.
А вот и другое, еще более важное событие — женитьба Авдея. Понимал он, что
дома без хорошей женщины никак нельзя. Матери к тому времени уже не стало:
не перенесла она горя — потери кормильца, главы семьи. А у Авдея была на
примете славная работящая девушка, Наталья Буханова. Но трудно ей было
решиться на такой шаг: у Суслопаровых-то в семье — четверо братьев.
Подумала, подумала Наталья — и дала согласие, пошла замуж, полагаясь на
порядочность и добрую славу Авдея среди односельчан. Не до любви уж тут…
Зажили они, однако, хорошо, хотя и не без трудностей.
Скоро подули ветры нового времени: началась коллективизация. Сначала только
слух прошел, а затем и взаправду закрутилось. Создавались первые ТОЗы ***
— предвестники будущих колхозов.
Лошадей своих и всякую другую живность Авдей отвел во вновь образованный ТОЗ,
во двор местного землевладельца-богатея Антона Чернявского. Туда же
перетащил и новый плуг (тот самый), веялку, сеялку и весь остальной
инвентарь.
Поначалу он работал со своими лошадьми, ухаживал за ними. Было даже приятно
работать вместе с другими на общих полях, но видел Авдей и таких, что
отлынивали от коллективной работы, старались больше отдыхать, нежели
отдавать свои силы общему делу. Видеть это Авдею было неприятно. Сам же он
по привычке старался и работал усердно, и прилежание его скоро отметили.
Решили отправить его на агрокурсы в район, как одного из хозяйственных и
активных членов новой сельхозартели, притом достаточно грамотного.
Спустя недолгое время окончил он с отличием эти самые курсы, приравненные к
средне-специальному учебному заведению — техникуму, причем с рекомендацией
на руководящую должность, что было редкостью. Стал он бригадиром-полеводом,
ответственным работником правления сельхозартели. И за короткое время
бригада, возглавляемая Авдеем Суслопаровым, вышла в передовые даже в районе.
* * *
Память то уносила его далеко, в самое детство, то возвращала ко дням его
юности — к достопамятным дням «боевого восемнадцатого года», ко времени
боевой славы его кумира Владимира Азина****.
В те годы во всей округе не нашлось бы человека, не слышавшего о славном
комдиве. И не было парня, не мечтавшего увидеть его, а тем более послужить в
легендарной двадцать восьмой дивизии.
На слуху было и такое: листок, изготовленный белыми для красных бойцов и
окрестного населения, извещал о награде в пять тысяч рублей за голову
комдива. А белый генерал Каппель, говорят, даже заявил: «За Азина можно дать
и десять тысяч».
Это было накануне самых тяжелых боев за Агрыз и Сарапул. Тогда 28-я
«железная» дивизия Азина вступила на территорию Удмуртии. Друзья-товарищи
Суслопарова решили осуществить давно задуманное: влиться в дивизию Азина — и
не просто так, а отдельной боевой группой. Готовились к этому давно — и вот
наконец представилась такая возможность. Собрали по местам недавних боев
лошадей, оставшихся без седоков, остальных нашли дома — и полусотней во
главе с Суслопаровым двинулись в поход, на поиски азинской дивизии.
Перед станцией Агрыз, которая была только что взята Азиным, их остановили:
«Кто такие? Куда направляетесь?» Узнав, в чем дело, доложили комдиву,
который был тут же на станции.
Наконец появился и он сам — верхом на видном вороном коне, в
сопровождении красных конников-командиров. Подъехал к группе Суслопарова.
— Кто такие? — спросил Вольдемар Мартинович. Был он в белой папахе и с
красным шарфом вокруг шеи. Говорил короткими отрывочными фразами. Глаза
горели живым огоньком и заметным любопытством.
— Вот прибыли к вам на помощь, просим принять, — ответил за товарищей Авдей,
чуть выдвинувшись вперед.
— Откуда?
— Из-под Агрыза мы, здешние.
— Кто старший будет? Ты? — указал на Авдея.
— Я, — ответил, заметно смутившись, Авдей.
Азин протянул ему руку, представился:
— Азин. Как звать?
— Авдей. Авдей Суслопаров.
— Служили? Где?
— Нет. Нигде. Никто из нас не служил.
— Как владеете боевым оружием, шашкой? — продолжал допытываться Азин.
Признались, что не очень. Самоучки. Сказали, что из оружия имеются у них
только винтовки. Владеющих же основным оружием конармейцев — шашками —
оказалось совсем не много, пять-шесть человек из полусотни.
— Удмурты? — поинтересовался комдив.
— Удмурты и чуваши заволжские. Говорим одинаково на двух языках.
Тогда комдив перешел на удмуртский язык вперемежку с чувашским. Радости
новых конников не было предела.
— Ну, славно, добрые молодцы, — похвалил их Азин и, обратившись к одному из
сопровождающих его командиров, сделал широкий жест в сторону полусотни
Суслопарова, с доброй улыбкой сказал: — Кузьменко! Принимай пополнение. Это
к тебе. — Чуть помедлив, добавил: — Неделю сроку тебе, чтобы парни стали
достойными конармейцами-рубаками — такими, как ты сам.
Затем, уже собираясь уезжать, развернул своего вороного коня, обратился к
Авдею:
— Суслопаров, значит… — произнес как бы для себя, чтобы запомнить необычную
фамилию. — Надеюсь, мы с тобой еще встретимся. Чую, ты добрым будешь
конармейцем. Желаю успехов.
К великому сожалению Авдея, это была первая и последняя встреча его с Азиным.
Вскоре в бою с колчаковцами, что возле станции Билимбай, его, Суслопарова,
ранило сабельным ударом в бедро. И он вынужден был временно выбыть из строя.
Рана заживала медленно и болезненно. А когда снова вернулся в строй, то
узнал печальное известие: легендарного комдива-28 уже нет в живых. О нем
печалились, сожалели все. Дивизия продолжала традиции, заложенные Азиным, но
самого Вольдемара Мартиновича, души дивизии, не стало. Второго такого не
было. Память о нем в дивизии и у Суслопарова осталась навсегда. Очень
хотелось Авдею участвовать в боевых делах рядом с ним до самого конца
славных походов — да не вышло. Гибель Азина стала личным горем Авдея,
глубокой зарубкой легла на его сердце.
Вскоре в его жизни произошло значительное по тем временам, желанное событие.
Его приняли в члены РКП(б), чем он был необыкновенно горд и счастлив. Многие
хотели, но не каждого жаловали.
А потом началась война с белофиннами. Его, Авдея, на ту войну не взяли по
причине небольшого изъяна — косоглазия. Как ни обидно было, но сделался он
белобилетником. А ему очень хотелось быть в рядах Красной Армии. Кто не
мечтал тогда стать красноармейцем? Можно с уверенностью сказать, что таких
не было.
Вскоре грянула и Великая Отечественная. Авдей Суслопаров желал, очень желал
оказаться на поле брани — и непременно в первых рядах. Но его опять не
призвали, и по той же самой причине. Досаде его не было предела.
Из деревни один за другим ушли все сколько-нибудь пригодные для военного
дела мужики, осталась одна безусая допризывного возраста молодежь. Авдей
несколько раз ходил в военкомат справляться о своем деле. Наконец там
обнадежили: наверное, на сей раз и он пригодится фронту. Очень эта весть его
обрадовала, а то как-то даже неудобно было чувствовать себя непригодным к
защите родного отечества в такой тяжелый для него час. Да и в деревне, среди
баб, возникали кривотолки по поводу ни к чему якобы не годного мужика.
Авдей был человеком глубоко честным, порядочным и ответственным. И никак не
мог понять, почему в самом ответственном деле от него вроде бы
открещиваются. Теперь же радостно стало на душе. С сердца снялся тяжелый
груз. Он с душевным подъемом ехал на фронт. Мечтал выйти из боевых действий
победителем. А как же иначе?
Определили его на кратковременную учебу в ШМАК (Школу младших армейских
командиров). Но это Суслопарова ничуть не обрадовало.
— Зачем мне это командирство? — говорил он себе.
Но через несколько дней пребывания его в ШМАКе стало известно, что тут же
при школе открылись курсы пулеметчиков. Авдей очень просил перевести его
туда. Просьбу удовлетворили: подходил он по всем статьям. На испытаниях
показал отличные результаты. Рад был безмерно. И неполадки с глазами ничему
не помешали.
И вот, когда все, казалось бы, складывалось как надо, — вдруг произошло
такое… Все враз оборвалось, пошло наперекосяк, полетело вверх тормашками…
Ни на минуту не мог он уснуть — все думал. Не верилось ему, что этим нелепым
случаем и закончится его земная жизнь. Как же так?
В полночь явились хозяева блиндажа. Из их разговора Авдей понял, что
задачу свою они выполнили, но вернулись с большими потерями: из семерых
разведчиков обратно пришло только четверо. Двое ранены.
Теперь Суслопарову вовсе стало не до сна.
«Вот, воюют же люди. Погибают со славой. Им, поди, тоже не хотелось погибать
зазря, — думал он. — А я почему этого не достоин?» Суслопаров уже мечтал
только об одном: о простой бойцовской гибели.
* * *
Младший политрук стал звонить в политотдел полка, майору Семину. Коротко
доложил о бойце Суслопарове, о сути его дела. Майор был в курсе, о приговоре
знал и строго спросил младшего политрука:
— Что, разве не привели еще приговор в исполнение?
— Привели. Но он оказался недострелянным.
— Как это «недострелянным»?
— Он, боец Суслопаров, явился к нам во взвод сегодня под утро сам, на своих
ногах. Живой. Сам же и перевязался обмотками ножными. Ранение в шею.
— Ну и ну, — протянул удивленный майор. — И что теперь? — как-то неуверенно
спросил он у Тюрина.
— Не знаю. И приговор-то, он ведь не совсем правильный… Его же за
предательство… А он, собственно, никого и не предавал. Выходит, что и
преступления никакого не совершал, — говорил в свое оправдание младший
политрук.
— Так вы же сами это написали... Рапорт-то ваш?
— Написали одно, а там прочитали — другое.
— Что же ты предлагаешь, Тюрин? — с явным неудовольствием в голосе спросил
майор.
— Надо бы вернуть дело по нему. И боец он нужный, пулеметчик, первый номер к
«дегтярю».
— В таких делах надо бы думать на минуту раньше, за метр вперед, а не
строчить то, что потом потребуется исправлять, — сказал резко майор.
Наступило тягостное молчание.
— А он, Суслопаров, давно у тебя? — поинтересовался майор.
— Новичок он, из свежего пополнения. Второй день всего. Человек, по всему
видно, серьезный.
— Сколько ему лет?
— Где-то за сорок: сорок один, сорок два...
После короткого молчания майор, как бы подводя итог разговору, распорядился:
— Пока оставьте его в отделении, поставьте в строй. Я займусь его делом. Ну,
заварил ты кашу, Тюрин... Во сне такое не приснится. Все, — отрезал майор. И
связь прервалась.
Решение, конечно, не окончательное, но надежда засветилась над судьбой
безвинно расстрелянного, вернее сказать, недострелянного бойца. И снят
камень с души младшего политрука.
— Хорошо еще, что я не успел уйти в медсанбат, — сказал Тюрин новому
младшему политруку Субботину. — Могли быть осложнения.
Тюрин позвал к себе нового командира отделения, сержанта Мустафина, — того,
что заступил на должность вместо погибшего во вчерашнем бою старшего
сержанта Астахова.
— Мустафин, у тебя вчера выбыл пулеметчик с «дегтяря», первый номер? Так?
— Так точно, выбыл. Остался второй номер, из новых. Никого больше нет. Пока
осваивает дело.
— Ну так вот, я тебе нашел первого номера. Пока он у разведчиков в себя
приходит. После с ним познакомишься. Похоже, пулеметчик будет толковый, что
надо. Человек он взрослый, Суслопаров его фамилия. Боец обстрелянный в
буквальном смысле. Можно сказать, на том свете побывал. Комвзвода в курсе
дела, в случае чего. Я тут выбываю, думаю, ненадолго. Ну всё, Мустафин.
Желаю тебе боевых успехов. Надеюсь, скоро буду обратно.
К Суслопарову явился в блиндаж молодой посыльный от отделенного и весело
сообщил бойцу:
— Ну, дядька, кажется, тебе повезло. Разрешили выдать тебе боевое оружие.
Похоже, свыше прощение вышло. Мы все за тебя рады.
Отделенный не стал вдаваться в объяснения. Коротко сказал: «После
артподготовки — в бой. Оправдай доверие!» Выдали Авдею винтовку с обоймой
патронов, две противопехотные и одну противотанковую гранаты. Затем привели
его в траншею, откуда проглядывался передний край противника.
— Нашему взводу поставлена задача: погасить пулеметную огневую точку и
занять первую линию обороны противника, — пояснил командир отделения. — В
нашем секторе обзора таких точек три. Крайняя слева — «наша». — За нечастыми
всполохами, трассирующими пулями огневых точек угадывалось их расположение.
— Немец сейчас стреляет для порядка, для самого себя, для поддержания своего
духа. Взбадривает себя от страха. У них так всегда. Патронов обычно они не
жалеют, у них, похоже, их предостаточно. Вот и пуляют в белый свет неучетно…
Их надо подавить во что бы то ни стало.
* * *
Бой начался в необычное для противника время, на рассвете. После
непродолжительной артподготовки батальон в стремительном броске, после
жаркой рукопашной схватки, занял первую линию траншей неприятеля.
С наблюдательного пункта заметили необычные действия одного из солдат во
время боя. На шее у солдата было повязано что-то белое. Он передвигался
короткими бросками, мелькал то в одном, то в другом месте, то исчезал из
виду, то снова появлялся, ловко маневрируя, приближаясь к полыхающей огнем
амбразуре, — той самой точке, которая была указана отделенным как «наша».
Точка эта продолжала вести свой губительный огонь, делая время от времени
короткие перерывы, словно выбирая наиболее плотные скопления атакующих
бойцов. Потом снова оживала, косила ряды наступающих. Но вот ненадолго
замолкла, чтобы не задеть своих в контратаке, — и боец воспользовался этим.
Вырвавшись из рукопашной, он устремился к точке; раздались два взрыва — и
точка была подавлена. Больше не ожила.
— Это чей, интересно? — спросил комбат у стоящего рядом политрука, не
отрываясь от стереотрубы. — Это что-то новое. И что у него там белое вокруг
шеи? Шарф или что еще? Зачем это? Запроси командира взвода.
Политрук после недолгих переговоров по полевому телефону подошел и доложил
комбату:
— Это недострелянный.
— Какой такой недострелянный? Это что, фамилия?
— Фамилию сейчас уточняют. Отделенный там, во вражеской траншее, и младший
политрук тоже там. Солдата того, что подавил огневую точку, вчера
расстреляли. Но потом оказалось, что недостреляли и он ночью вернулся к
своим в отделение с ранением в шею. А вокруг шеи у него не шарф, а бинт
перевязочный.
— Вот это да! — выговорил комбат. — Ну, с вами не соскучишься. То
расстрелянный, то недострелянный… Уточните, что за расстрелы были в
отделении. Установить личность солдата-героя. Представить его к награде.
* * *
Дело Суслопарова пересмотрели. За ним не оставили и тени той вины, за
которую был он осужден и расстрелян. Восстановили его и в партии. А за
подвиг в той ночной атаке на позиции неприятеля вручили ему орден солдатской
Славы. И не раз еще героически проявлял он себя в сражениях, не раз отвага
его и мужество решали исход боя в критической ситуации.
Закончил войну Авдей Суслопаров в звании старшего лейтенанта — при четырех
боевых наградах и трех ранениях (не считая того памятного, расстрельного).
Среди солдат ранения шли особым счетом. Существовали специальные нашивки для
ношения рядом с орденами на правой стороне груди — разделялись они по
степеням: тяжелое ранение, среднее. Потом эти нашивки не то отменили, не то
они сами по себе отжили. А жаль!
Домой Суслопаров вернулся в конце 1945 года. И тут же, без перерыва,
окунулся в самое пекло крестьянского труда.
Ему сразу предложили возглавить колхоз, стать председателем. Он мог бы,
конечно, отказаться: дело трудное, ни людей, ни техники — ничего, кругом
чистое поле. Но такова уж натура суслопаровская: не выбирать дело полегче, а
браться за самое тяжелое. Взялся и на этот раз.
Первым делом он сменил название колхоза, который до него носил название
нелепое — «Культпросветовец». Название колхозу придумал первый его
председатель; говорили, будто был он чем-то приобщен к культпросвету: то ли
училище соответствующее окончил, то ли работал на этом поприще. В народе же
несуразное слово сразу переиначили, переделали в «Куль проса». Так и пошло:
иначе чем «Куль проса» и не называли.
Авдей же Суслопаров, став председателем, предложил присвоить колхозу имя
Азина. Вот это имя все поголовно признали и полюбили. А позже и саму деревню
Россоши, где располагался колхоз, стали называть Азино — и называют по сей
день.
А «культпросвет» сделался с тех пор словом бранным. И если хотели кого
поругать, то говорили ему в укоризну: «Эх ты, культпросвет несчастный!» Если
же, наоборот, похвалить хотели, поощрить, то говорили: «Молодец, вот это
по-азиновски!»
Начались для Суслопарова напряженные дни, почти как на фронте. Не скоро,
помаленьку, но положение в колхозе выправлялось.
Были и свои, семейные радости. Женился последыш Демьян. Дождался Суслопаров
нового внука, прозванного в честь деда Авдеем. «Ничего, жив курилка», —
сказал он себе тогда.
Да продлится под солнцем славный род Суслопаровых!
Примечания к рассказу:
* Так на фронте называли ручной пулемет Дегтярева.
** Земляк (тат.)
*** ТОЗ — товарищество по совместной обработке земли.
**** Азин Вольдемар (Владимир) Мартинович (1895 — 1920) — герой гражданской
войны. По национальности латыш. С августа 1918 командовал Арской группой 2-й
армии Восточного фронта, сыгравшей большую роль при освобождении Казани.
Руководил взятием Сарапула, Ижевска, Воткинска. Командовал 28-й стрелковой
дивизией, героически сражавшейся против войск Колчака, а с сентября 1919 —
против войск Деникина. Отличался исключительной храбростью. В феврале 1920
во время боя на реке Маныч был захвачен в плен белыми и убит. Именем Азина
названа одна из улиц Казани.
Анатолий Алексеев
СОН СТАРОГО СОЛДАТА
Фронтовая быль
Старому солдату приснился приятный, что называется, «домашний» сон. Те, кто
побывал на фронте, рассказывали: многим солдатам часто снятся «домашние»
сны, навевая непрошеную тоску по дому, по родным и близким, оставленным
далеко отсюда.
Петр Спиридонов, механик-водитель САУ*, не раз видел во сне своих домашних:
жену Аксинью, дочь Нину, старшего сына Гурия — тоже фронтовика, среднего
Геннадия и младшего Анатолия. На этот раз приснилось ему, будто все они
встречают его, пришедшего с войны. Радуются, расспрашивают обо всем. И
младший сын все просит его о чем-то. А он, Петр Спиридонов, и во сне никак
не может оторваться от забот своих сегодняшних, что были наяву. Все
налаживает свою военную технику. Видно, засело у него в мозгу крепко: не
сегодня-завтра — на новую позицию, в наступление.
Вот только что завершился нелегкий бой за овладение восточно-прусским
городом Алленштайн. Места те же самые, в которых ему, Петру Спиридонову,
довелось воевать еще в ту, первую мировую войну.
Он помнит, как его, с тяжелым ранением в голову и контузией, везли в полевой
лазарет в повозке, где было еще трое тяжелораненых (один в пути скончался).
Помнит, как одолевала его телесная слабость, а потом и сон. Но знал
Спиридонов: засыпать ему никак нельзя, надо держаться. К спящему смерть ведь
приходит быстрей, чем к бодрствующему. И приходит она обычно в полночь.
Истина эта известна давно.
Движение всего живого в полночь приостанавливается. Кому доводилось бывать,
к примеру, в это время в лесу, тот замечал: в полночь прекращаются голоса
птиц, лесной живности, порождающей шум под пологом леса, прекращается
рукоплескание осиновых листьев, густой шелест берез и шорох сосновых лапок.
В ту пору и человека одолевает самый что ни на есть глубокий сон. Он как бы
вползает в сознание, наступая мягко, нежно-прилипчиво. И вместе с ним
вползает неведомо откуда взявшийся страх — особенно если человек оказывается
один.
Тогда и приходит тихими неслышными шагами сама смерть.
— Ты мой, — говорит смерть, — Я долго шла рядом с тобой. Порой ты думал, что
я далеко от тебя или меня нет вовсе. Но я — вот она. Пора в путь, — и уводит
своего избранника в другой, чуждый всему живому мир холода и мрака.
После каждого боя навсегда остаются в земле — той, за которую воевали, —
твои товарищи, однополчане, с которыми совсем недавно делил солдатскую
нехитрую еду с походной кухни. Иной раз забудешь и обратишься по какой-либо
надобности, позовешь: «Ваня!» или «Коля!» — и тут же спохватываешься:
похоронили ведь его еще вчера. Часто, не дожидаясь похоронной команды,
хоронят своих сами бойцы, прощаясь с погибшими, отдавая им скромные
солдатские почести.
И долго живет память об ушедших товарищах. Они ведь так же, как и оставшиеся
в живых, думали о будущем, мечтали вернуться домой к своим. Эта мысль-мечта
не покидала их. Она жила в глубине солдатской души и согревала каждый день
пребывания на чужбине, хотя бы и рядом со смертью.
————
*САУ — самоходная артиллерийская установка
Если уж суждено тебе погибнуть — хорошо бы упокоиться в своей, родной
земле. И чтобы близкие могли прийти на место твоего упокоения и оплакать
тебя. Только вчера Касымов Зуфар, молодой двадцатилетний земляк Спиридонова,
поведал ему о своем сокровенном: представлял, как приедет к себе домой, на
берег тихой немноговодной реки Усень, к своей Хумире, с которой совсем
недавно сыграли свадьбу. И вот теперь он похоронен на чужой, далекой
прусской земле, в неметчине. Похоронен в братской могиле, вместе с другими
однополчанами. И скоро, быть может, и следов от той могилы не останется.
* * *
Сегодня приходил на батарею лейтенант Самохин, специалист по артиллерийской
технике, с младшим политруком Авдеевым, совсем молодым еще, светловолосым, с
нежными округлыми чертами лица. Младший политрук провел короткую политбеседу
о том, что в прошлую мировую войну эти места были щедро окроплены кровью
наших отцов и дедов. А лейтенант Самохин вручил почетные грамоты от имени
Верховного главнокомандующего — и Петру Спиридонову, и Касымову, его
земляку, посмертно, — за хорошую, слаженную боевую работу батареи.
А на следующий день подъехал на трофейном «опеле» сам полковник Савичев,
командир отдельного дивизиона САУ. С ним Петр Спиридонович знаком был еще с
1915 года. И познакомились в тех же местах, где сейчас воевали.
К молодому тогда поручику, выпускнику Алексеевского военного училища Юрию
Савичеву, перед самым Брусиловским наступлением войск Юго-Западного фронта
приставили в качестве денщика тоже молодого, крепко сбитого солдата —
крещеного чуваша Петра Спиридоновича Спиридонова, дисциплинированного, не
курящего, не пьющего, сносно владеющего разговорным русским. Вскоре они
подружились, сблизились почти по-родственному, что называется, душой
прикипели друг к другу.
Юра Савичев был горяч, порывист. Стремился непременно быть в первых рядах,
не трусил, не скрывался за спинами солдат и товарищей-офицеров. Был
честолюбив, как почти все в его годы, но, в отличие от многих, скромен и
великодушен, рукоприкладства по отношению к нижним чинам себе не позволял,
считая это позорным для офицера.
Ему частенько присылали из дому посылки с продуктами. Юрий щедро угощал
своего «дядьку» Спиридонова домашними сладостями, разговаривал с ним
запросто. Родители Юрия о Спиридонове знали, посылали ему в письмах приветы.
В одном из боев случилось такое: лишь только поручик Савичев поднялся из
окопа в атаку, как неприятель полоснул трассирующими пулями по рядам
атакующих. Секундой раньше солдат Спиридонов в прыжке заслонил собой
поручика, обхватив его и прижав к брустверу окопа. По ним прошлась
пулеметная очередь.
Савичев остался цел и невредим. А его денщика увезли на подводе в полевой
лазарет. Подобное нечасто бывает на фронте, и поступок Спиридонова был
оценен по достоинству — как подвиг. Удостоен он был солдатского
Георгиевского креста третьей степени. Но с поручиком своим Петру после
тяжелого ранения пришлось расстаться — думал, что навсегда. Ничего другого
думать и не оставалось: армия несла тогда большие потери, особенно в
передовых частях.
Однако провидению было угодно, чтобы почти сорок лет спустя судьбы их
вновь скрестились. Произошло это уже в Великую Отечественную, в 1944 году,
во время осуществления в Белоруссии операции «Багратион».
Тогда для форсирования Пинских болот полевым разведчикам потребовались
необычные легкие обутки — лапти. Умеющих плести таковые не нашлось, и дело,
казалось, зашло в тупик. Тогда Спиридонов подал идею: собрать просто бывших
крестьян, понимающих толк в материале для лаптей — лыке. Он взялся обучить
их — и обучил, одновременно производя те самые немудреные обутки. Справились
с этим делом за ночь.
Умельцем заинтересовался командир отдельного артиллерийского дивизиона
дальнобойной гаубичной артиллерии и САУ, полковник Юрий Лаврович Савичев.
Ему назвали имя, отчество и фамилию мастера — и он подумал, не бывший ли это
его денщик, друг далеких военных лет. Тут же вызвал к себе Спиридонова — и
понял, что не ошибся. Обнялись они тогда крепко и оба прослезились: бывает
ведь, что и мужчины плачут, если тому есть серьезная причина.
* * *
Полковник Савичев вышел из «опеля», за ним вылез молодой штабист с
планшеткой и полевой сумкой. Направились они к личному составу САУ, в числе
которого был и механик-водитель Спиридонов. Савичев, завидев еще издали
своего бывшего «дядьку», широко улыбнулся.
Спиридонов подтянулся, вытирая ветошью свои промасленные пальцы,
приготовился отдать честь. Командир батареи лейтенант Ширяев шагнул
навстречу полковнику, доложился. Полковник чуть козырнул ему, вплотную
подошел к рядовому Спиридонову и заговорил с ним совсем по-домашнему:
— Ну вот, Петр Спиридонович, и снова ты отличился. Вчера только вручали тебе
грамоту от имени Верховного Главнокомандующего, а сегодня вот, боевые
награды…
Он сделал знак лейтенанту-штабисту: тот отстегнул ремешок от полевой сумки
и, вытащив оттуда коробочку с наградой и корочки удостоверения, вложил их в
руку полковника.
Спиридонов отдал честь полковнику и встал по стойке смирно, готовый слушать
его. Полковник положил ему руки на плечи:
— Дай я тебя обниму, дорогой Петр Спиридонович, и разреши вручить тебе
награду за примерный ратный труд. Это за взятие Нарева — надеюсь, не
последняя. Поздравляю! — и стал пристегивать орден к гимнастерке солдата
Спиридонова.
— Служу Советскому Союзу, — ответил, как положено в таких случаях, солдат.
— Есть еще чем тебя порадовать, — сказал, улыбаясь, полковник. — Вот тебе
письмо из дому. Специально прихватил, направляясь сюда, — и передал письмо
солдату в руки.
Наградив еще троих из личного состава батареи, Савичев тепло попрощался и
уехал.
На батарее царило радостное оживление. Петр Спиридонович, чуть отойдя в
сторону, развернул письмо-треугольник. Вот что писал ему младший сын:
«Здравствуй, папа. Мы все живы и здоровы, того и тебе желаем. Посылают тебе
приветы свои тетя Анна, дядя Константин, тетя Марина, тетя Анисья и другие.
Вернулся с фронта Михайлов Андрей без одной руки и левого глаза, сейчас
носит черную повязку. Вернулся Георгиев дядя Петр — контуженный. Когда ходит
— подпрыгивает. Вернулся дядя Виталий Быков, ранен в ногу, дядя Тихон
Кузьмин, тоже сильно ранен в ногу и левую руку. Дядя Макар Тимофеев совсем
без одной ноги, а также дядя Константин Петров тоже без одной ноги и Денисов
Василий тоже без ноги.
Сейчас у нас новый председатель. У него ранена кисть левой руки еще в начале
войны. О нем говорят, что самострельщик из района. Он сильно злой, дерется,
матерится при всех. Все его боятся.
У нас отелилась Пеструшка. Теленок живет пока с нами вместе и еще три
ягненка.
Папа, ты напиши, сколько ты убил фашистов? Только ты маленьких детей ихних
не убивай. Учительница Полина Михайловна сказала нам, что маленькие немцы
такие же дети, как и мы. Они не виноваты, их так обучили. После войны они
это поймут и так же, как и мы, станут пионерами. Ты их не убивай. С них надо
снять штаны и побить их за это. Как побила меня мама за то, что я прозевал
гусененка коршуну. Я нисколько не обиделся, зато стал лучше караулить
гусенят.
Мы через день ходим собирать колосья. Работа очень тяжелая, но нужная для
фронта. У нас в клубе открыли лазарет. Туда с других деревень собирают людей
от голода. Каждый день умирает из них два или три человека. Но обратно домой
их не увозят, там хоронить их некому. На твоем тракторе работал Латыпов,
помнишь того высокого парня? Он ушел добровольцем на фронт. Сейчас некому
работать на этом тракторе, стоит он сломанный.
Я учусь на «хор» и «отл». В школе дают каждый день по четыре картошки, но
без соли. Все равно очень вкусно.
Моему другу Лукьяну не дают, потому что у него много «поср». Я делюсь с ним.
У него недавно умер братишка Леша. Говорили, от голода. Сильно опух, изо рта
шла кровь. У них дома поесть ничего нет.
Илью Денисова забрали в ФЗО за то, что он совсем перестал учиться. Он особо
не горевал. Говорил, там хоть оденут и поесть дадут. Еще говорил: научусь
работать на заводе. Другие тоже хотят в ФЗО, но их не берут.
А я в ФЗО не хочу. Дома некому помогать. И на фронт бы я поехал к тебе.
Помогал бы тебе бить фашистов. Забыл: на дядю Васю пришла «похоронка», они
сейчас приходят многим. Папа, напиши нам, когда ты окончишь войну, когда
вернешься домой?
До свидания, папа. Мама за тебя молится каждый день, говорит, чтобы тебя
хранил господь бог.
Брат Гурий пишет редко. Наверное, некогда.
На этом я кончаю наше письмо.
Если дойдешь до Берлина, сразу напиши нам, а сам сильно не задерживайся там,
мы тебя очень ждем.
Мама, сестра Нина, брат Геннадий и я».
Петр Спиридонович засунул письмо в карман гимнастерки, чтобы перечитать
его потом, попозже. Да и другие члены экипажа всегда просили прочитывать им
письма из дому — так уж было на войне заведено.
* * *
— Впереди на нашем пути прусские города Вормдит и Мельзак. Похоже, сильно
укрепленные, — важно изрек всегда все знающий рядовой Иван Сурмило.
— А ты, Иван, откуда это вызнал? Сорока на хвосте принесла, али еще какие
другие способы у тебя имеются? — съязвил боец Гриша Шорин. Они, Сурмило и
Шорин, в разговоре всегда друг друга подкалывали.
— Ты, дурья твоя голова, коли нет у тебя своего соображения, спросил бы. Так
нет же, лезешь поперек батьки и все туда же. Тебя не спросили, откуда все
знаю.
— И все ж таки, откуда? — не унимался Шорин.
— Откуда, откуда, — передразнил его Сурмило. — Соображать надо, вот откуда.
В ночь к нам подбросили дополнительно к тому запасу снаряды бронебойные.
Особые, для сокрушения крепостных стен. Думать надо, Гриня, голова ведь она
дадена не только шлем бугорчатый носить, — он небрежным движением надвинул
Шорину шлем на глаза, затем рукавом потер новую медаль и удалился к своему
месту башенного, к приборам наводки.
— А ведь правду Иван говорит, — вставил тут Петр Спиридонов. — В первую
мировую еще те города были укреплены довольно сурьезно. И теперь, надо
полагать, там не пустые ворота стоят. А впереди еще Кенигсберг, тот и вовсе
город-крепость. Об этом известно давно, — заключил он и тоже занялся своим
делом, от которого оторвал его приезд полковника.
* * *
А через несколько дней возникла неожиданная ситуация, которая чуть было не
перевернула кверху дном всю жизнь Петра Спиридоновича — да еще под самый
конец войны.
Продвигаясь вслед за передовыми частями наших войск в сторону города
Вормдита, на юго-восточной стороне, в пригороде Цорндорфа, колонна САУ
остановилась перед частоколом башенок — имитаций зубчатых стен средневековых
замков. На каждом зубе стены выпуклой кладкой было выведено слово «Zoo» —
зоопарк, значит. Впереди оставался коридор между забором и зданием, тоже
выстроенным в средневековом стиле.
Только хотели втянуться в этот уличный коридор, как механик-водитель САУ
Спиридонов заметил обгорелый остов нашей «тридцатьчетверки». Она стояла
несколько в стороне: видимо, отбуксировали туда, чтобы не загораживала
проезд.
— Стоп, — сказал механик-водитель, притормозив САУ.
— Что такое, Спиридонов? — спросил командир САУ старший сержант Урванцев.
— Тут опасность. Похоже, за забором фаустники…
— А ну, Шитиков, Сурмило, гляньте за стену, только аккуратно, что там?
Живо отбросив боковые дверки-люки, два бойца, спрыгнув на землю, заглянули в
проем между зубцами стен — и тут же подали знак командиру САУ: знаками
поманили к себе. Урванцев, спрыгнув с САУ, приблизился к ним. Подошел туда и
Спиридонов. Увиденное его потрясло.
В трех проемах стены на сложенных пустых ящиках из-под патронов стояли,
выставив перед собой фаустпатроны, три мальчика одиннадцати-двенадцати лет в
формах фолькштурмовцев.
— Взять их живыми, — распорядился командир.
Увидев бегом обходящих их красноармейцев, юные солдаты, отбросив свои
фаустпатроны, попытались сбежать. Когда их схватили, они не сопротивлялись.
Другого оружия у них, похоже, не было.
Старший сержант, вытащив из кобуры свой пистолет, приблизился к ним. Увидев
это, все трое дружно заревели, крича сквозь слезы: «Schiessen Sie nicht!
Schiessen Sie nicht!»
— Что они верещат? — спросил командир.
Спиридонов перевел: «Не расстреливайте».
— Расстрелять их надо, гадов, — сказал Сурмило, — чуть в самую пасть к ним
не угодили. Еще бы немного вперед — и поминай как звали.
Оба наших бойца стояли, направив на мальчишек стволы своих автоматов.
— Подождите, — сказал бойцам Спиридонов и обратился к одному из фаустников:
— Wie alt bist du? (Сколько тебе лет?)
— Jch bin elf Jahre alt, — ответил тот. (Мне одиннадцать лет).
— Und wie alt bist du? (А тебе?) — спросил он у другого.
— Jch bin auch elf Jahre alt. (Мне тоже одиннадцать).
— Jch bin zwolf Jahre alt (Мне двенадцать лет), — ответил третий.
— Этим двум по одиннадцать, — сказал, указывая на них, Спиридонов, — а этому
— двенадцать.
— Спроси-ка, Спиридонов, — это они подбили наш танк?
Спиридонов спросил.
— Nein. Das war var uns. (Нет, это было до нас), — ответил старший.
— Нет, не они, — перевел Спиридонов, — это было до них.
(Спиридонов немного владел разговорным немецким: когда-то, еще до войны,
работал на уральских нефтепромыслах вместе с напарником из немцев Поволжья).
— Ну, что с ними делать? — обратился к механику-водителю командир, вроде как
за советом.
— Расстрелять их к чертовой матери, что с ними цацкаться, — опять вмешался в
разговор заряжающий Сурмило.
— Высечь их как следует, вот что надо сделать, — сказал Спиридонов, вспомнив
сегодняшнее письмо сына. — Это будут граждане свободной Германии. Всех
убьем, а кто будет жить в новой Германии? Они же еще дети. Только одурманены
фашистским суесловием.
Все с этим согласились. Затем сняли с мальчишек штаны, уложили их,
трясущихся и ревущих во все горло, рядком и высекли, срезав для этого
несколько прутьев желтой акации. Когда их начали бить, они, несмотря на
боль, перестали реветь: поняли, наверное, что спасены, что расстреливать их
не будут, и успокоились. Когда солдаты, исполнив обряд наказания, двинулись
обратно к своей боевой технике, гитлерюгенды повставали на ноги и,
застегиваясь, стали махать вслед своим освободителям.
— Эти уже больше никогда воевать не будут, — сказал удовлетворенно
Спиридонов.
Фаустпатроны и ложе к ним танкисты забрали с собой. Пригодится.
* * *
Едва разместилась и замаскировалась батарея САУ на новой позиции, как
случилось неожиданное — подъехали из штаба полка два молодых сержанта на
штабном «виллисе» и увезли с собой Спиридонова. Он не успел еще пришить
погоны к свежевыстиранной гимнастерке. Все подумали (и он сам), что хочет
его видеть полковник Савичев.
«Виллис» подъехал к красивому кирпичному домику с зеленым забором и кустами,
подстриженными с чисто немецкой аккуратностью, с уже отцветающей, но
красивой еще сиренью, с розами и вьющимся до крыши домика виноградом. У
крыльца стояли два автоматчика в фуражках с синими околышами.
Спиридонов сразу понял: привезли не к полковнику. Тут явно разместились
особисты. А у них суд скорый и расправа — тоже.
Один сержант остался со Спиридоновым в передней, другой зашел вовнутрь,
закрыв за собой дверь. После недолгой паузы оттуда раздался громкий смех и
послышалось:
— Введите.
Спиридонова ввели в помещение. Перейдя переднюю комнату, где за печатной
машинкой сидела напомаженная и напудренная пухленькая девица-симпатюлька и
лениво потягивала длинную с мундштуком сигарету, вышли в просторный зал.
Сбоку, с левой стороны, сидел молодой щеголеватый, причесанный и надушенный
старший лейтенант. Напустив на себя нарочитую строгость, он стряхнул пепел с
сигареты в огромную фарфоровую пепельницу с изображением на ней писающего
мальчика и, прищурив глаза, спросил:
— Рядовой Спиридонов?
— Да, он самый, — ответил Спиридонов.
— Отвечайте по уставу, — возвысил голос старший лейтенант. — Это что за
маскарад на вас? Почему не в форме? Почему без погон? В гражданских брюках,
в трофейных сапогах? Это же черт знает что!
— Не успел переодеться, — попытался оправдаться Спиридонов, — торопили.
Старший лейтенант, еще раз пренебрежительно глянув на Спиридонова,
повернулся к дверям на другой стороне зала и негромко позвал.
— Товарищ майор, выйдите, гляньте на самодеятельный спектакль. Привезли «саушника»
— того самого, савичевского, защитника фаустников.
Спиридонов понял: о случае с гитлерюгендами в зоопарке и о нем самом уже
донесли.
Дверь отворилась, и появился майор, лицом похожий на учителя, просто одетый,
в роговых очках. Он оглядел Спиридонова с ног до головы и ровным голосом
спросил:
— За что награда, боец Спиридонов?
— За форсирование реки Нарев.
— При каких обстоятельствах?
— Отбились от группы противника, попытавшихся захватить наш САУ, а затем и
мост через Нарев. Мы сами перешли в атаку и рассеяли их. Стали держать
переправу.
— Ну что же, молодцом, боец Спиридонов, — сказал майор и, обратившись к
старшему лейтенанту, добавил: — Пока оставьте его. Займитесь вчерашним.
Запросите данные по бойцу Спиридонову. Что при нем есть? Доложите
полковнику.
— Я позвонил. Ответили, что он сам выехал к нам.
— Хорошо, — ответил майор и ушел к себе.
Старший лейтенант снова стал допрашивать Спиридонова. Потом позвал старшего
сержанта, в нем Спиридонов узнал своего недавнего конвоира.
— Обыскать и подготовить его к отправке, — сказал с металлом в голосе
старлей.
У Спиридонова нашли и отобрали карманные трофейные часы, орден, письмо сына,
сняли с него ремень, сапоги и заключили в отдельную комнату.
Но просидел он там недолго. Вскоре его снова привели в зал. Вид у него был
жалкий, арестантский: босой, без ремня, без часов. Однако держался он с
достоинством. В комнате присутствовали: полковник Савичев, майор и старший
лейтенант.
Допрос продолжили, причем вел его уже другой старший лейтенант. Дело
начинало принимать крутой оборот.
— Боец Спиридонов, почему вы носите свободную форму, а не уставную?
— В бою я всегда по уставу — в комбинезоне.
— Вы знаете, что у вас на бляшке ремня выбито «Gott mit uns»? Вам известно,
что это означает?
— Да. Малость владею немецким.
— Так почему же носите такое?
— Ношу, потому что удобно. Бляшки эти можно быстро застегивать и
отстегивать. А ремень этот наш, кожаный. Немецкий, из искусственной кожи, я
давно выбросил.
— А сапоги?
— Сапоги тоже удобны для носки. У меня болят ноги, а у этих сапог широкие
голенища: можно не обувать, а просто в них запрыгивать.
— Почему вы запретили расстреливать фаустников?
— Так то же дети, как их можно расстреливать? Что они понимают?
— Но они стреляют фаустпатронами по нашим танкам — значит, понимают.
— Их обучили и убедили, что нас надо убивать, вот они и действуют. Но они не
виноваты в этом. Известно ведь: за каждый подбитый танк им выдают солдатский
железный крест и главное — продуктовый паек. И потом меня просил об этом
младший сын. Вот только недавно письмо от него из дому получил. А еще во сне
я его видел — тоже просил меня об этом.
— Что в письме из дома написано? Зачитайте нам, — попросил майор.
Спиридонову подали отобранное письмо, он начал вслух читать и тут же, строку
за строкой — переводить (сын писал на чувашском языке). Собравшиеся слушали
молча, внимательно, иногда улыбаясь. Когда Спиридонов дошел до того места,
где сын просил не убивать детей, полковник прервал его и, обращаясь к
майору-особисту, сказал:
— Вот вам урок политграмоты. Детям, оказывается, это видней, чем нам. Ведя
смертельную войну, мы невольно очерствели. Письмо надо перевести на русский
язык и отправить в политотдел с соответствующим сопровождением.
Спиридонова отпустили. Полковник Савичев забрал своего бывшего «дядьку» с
собой. По пути, смеясь и качая головой, говорил:
— Мне позвонил лейтенант Ширяев, а ему старший сержант Урванцев. Там технику
не могут завести. Решили они, что тебя увезли ко мне. А я понял, что попал
ты в переплет. Хорошо, что дело не ушло выше. Трудно было бы тогда, мой
дорогой, тебя оттуда выцарапать. Но тебе здорово повезло. И сын твой очень
тебе помог. Молодец, спасибо ему.
Так вот и сбылся сон старого солдата.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
