|
|
Апокалипсис
местного значения
(Продолжение. Начало см.
здесь)
— Хватит так хватит, — Романов вытер внешней стороной ладони губы, икнул
и, небрежно закупорив бутылку, снова развалился на скамейке. — Хорошо! —
выдохнул он.
Однако хорошо было недолго. Минут через пять, отреагировав на ухудшение
состояния, правое полушарие заныло:
«Мало, надо еще».
«Достаточно! Санек просил не напиваться!»
«А кто тут собирается напиваться? Поправлю здоровье, и все: больше ни-ни».
Рассудив, что напиться и поправить здоровье действительно не одно и то же,
левое полушарие, отвечающее за логику, согласилось.
«Ну, хорошо. Наливай!»
Романов сделал несколько больших глотков.
В голове затуманилось. Сквер, еще полчаса назад радовавший глаз
прозрачностью воздуха и чистотой линий, казался теперь пасмурным и размытым,
словно между ним и Василием возникло огромное стекло, по которому непрерывно
стекали струи мутной воды.
И вместе с тем на душе стало значительно легче.
«Ну что ж... — Придя в чувство после ударной дозы портвейна, правое
полушарие проявило первые признаки жизни. — Я, конечно, не Ален Делон, —
философски заметило оно, — но для истинных почитателей поэзии далеко не
последний человек в городе».
«Это точно! — согласилось левое полушарие. — А всякий чистый идеал, если,
конечно, Лариса Георгиевна — чистый идеал, без примеси, обязан высоко ценить
и всячески любить хороших поэтов».
«Иначе это не идеал вовсе, а так... не хочу говорить кто!»
Романов взял бутылку и сделал еще один большой глоток.
«Нет, нет, нет! — в ответ на эмоциональную выходку правого полушария
возразило левое. — Лариса Георгиевна — настоящий идеал. Без изъяна. И в
поэзии она, сразу видно, разбирается как никто... По крайней мере, как никто
из редакторов».
Решив не портить себе настроение воспоминаниями о редакторах, Романов допил
остатки вина и принялся, то и дело теряя нить рассуждения, думать о том, что
отсутствие дорогой машины, денег, работы, то есть тех вещей, по которым
материально озабоченные люди судят о ближних, не может быть препятствием для
того, кто выше всего ставит талант и чувства.
«Она — красивая женщина, я, чего тут скромничать, — хороший поэт и, кажется,
люблю ее. Так чем, спрашивается, мы не пара?»
В этот момент приятные размышления Романова были прерваны появлением двух
внешне миролюбиво настроенных сержантов-милиционеров.
Подойдя к скамейке, один из них взял двумя пальцами бутылку за горлышко,
поднял ее до уровня глаз и прочитал надпись на этикетке:
— Портвейн три семерки. Восемнадцать оборотов.
— Бормотуха! — презрительно сплюнул его напарник.
— Похоже на то. — Стараясь не разбить бутылку, сержант осторожно поставил ее
в стоявшую рядом чугунную урну и вытер пальцы о воротник куртки Василия. —
Ну ладно! — похлопал его по плечу. — Пошли!
— Куда?
— Пошли, пошли, там узнаешь!
Стараясь сильно не качаться, Романов приподнялся со скамейки.
— Вы чего, мужики, я всего-то, так... чуть-чуть...
— Мы видим, — засмеялись те.
— Да мне до дому ближе, чем вам до вытрезвителя! Я тут вот живу! Вот! —
Василий показал на девятиэтажку, в которой жил Рябушкин. — Улица двад... —
икнул он, — улица двадцати пяти бакинских комиссаров, дом два, квартира
семнадцать.
— А ты ничего не напутал? — еще громче засмеялись сержанты. — Может,
двадцати шести комиссаров, а? Подумай!
—Двад... двадцати шести? — Судя по выражению лица, Романов был искренне
удивлен тем, что комиссаров оказалось так много. — Надо же! А я всегда
считал двад... двадцати пяти.
Поняв, что обман раскрыт, Василий решил сменить тактику.
— А хотите, я по половице пройду, — предложил он. — Где тут у нас половица?
Не найдя половицы, Романов решил пройтись по бордюру, окаймляющему
асфальтовую дорожку сквера. Сделав два маленьких шага, на третьем он потерял
равновесие, на четвертом рухнул набок, охнул, после чего обреченно закрыл
глаза и, окончательно сдавшись на милость сержантов, полностью отдался в их
руки.
* * *
Потолок был серый, как второсортная мука. С левого дальнего угла через центр
комнаты его пересекала в виде ровно очерченной дуги глубокая трещина, от
которой змейками разбегались в разные стороны другие трещины, более мелкие и
короткие.
Приглядевшись к ним, Василий пришел к мысли о том, что потолок очень похож
на ладонь человека, а дугообразная трещина — на линию жизни.
«Если представить, что другая длинная трещина, в правой части комнаты,
является линией здоровья, или, как ее еще называют, — линией печени, —
продолжал лениво развивать свою мысль Романов, — то можно попробовать
предсказать судьбу всего здания или тех, кто находится в нем».
Эта идея показалась ему глупой, но весьма забавной. Он крепко зажмурил глаза
и, стараясь сосредоточиться, принялся вспоминать то немногое, что знал о
хиромантии.
«Хиромантия — это искусство определять характер человека и предсказывать его
судьбу по линиям на ладони, являющимся, в свою очередь, схемой внутреннего
мира, а также ключом к обнаружению скрытых талантов и болезней».
Романов приоткрыл один глаз, еще раз глянул в потолок и, исходя из того, что
мелкие трещинки располагались большей частью в стороне от линии здоровья,
сделал вывод о том, что этому дому свойственны бедность, плутовство, а также
нервный характер, на что неопровержимо указывала протяженность линии жизни и
ее тонкость. Дальше, на основании беглого осмотра потолка правой стороны
комнаты, он вынес заключение, что рассматриваемый им объект, судя по тому,
что линия здоровья была недостаточно прямой, физически слаб. К тому же —
склонен к мотовству, о чем свидетельствовало большое пространство между
линиями жизни и здоровья. И, наконец, судя по темной окраске трещины,
вспыльчив. А если учесть разветвление на одном конце линии здоровья, то
можно с уверенностью предсказать нищую старость.
«Итак, кто у нас в итоге получился? Плут, мот, псих, доходяга. Сегодня он
беден, а завтра будет нищим... Интересно, куда это я попал?»
Василий поднял голову и в недоумении оглядел комнату, все пространство
которой было заполнено лежащими и сидящими на деревянных лежаках полуголыми
людьми.
— Где это я?
Услышав тихий возглас Романова, его сосед справа, щуплый мужичок
неопределенного возраста, приподнялся на локте, протер заспанные глаза и,
посмотрев в сторону единственного в комнате окна, прошамкал беззубым ртом:
— Судя по решеткам — в Ленинском.
— Где?!
— В вытрезвителе Ленинского района.
Выросший в семье интеллигентов, где слово «вытрезвитель» казалось таким же
далеким и чудным, как, например, слово «Эрмитаж» для их соседа, умершего от
белой горячки сразу после введения в СССР талонов на водку, Романов в первое
мгновение решил, что сошел с ума.
«Со мной этого не может быть, потому что этого не может быть со мной
никогда!»
Однако минутой позже, приведя мысли в порядок, он вспомнил встречу в сквере
с двумя смешливыми милиционерами и с огорчением вынужден был признать, что,
в отличие от ребер, до которых из-за острой боли нельзя было дотронуться, с
головой у него все более-менее благополучно.
В этот момент дверь в камеру, а точнее, в палату для лиц, доставленных для
вытрезвления, открылась, и на пороге вместе с еле стоящим на ногах пареньком
в цветных плавках появился высокий флегматичный сержант.
— Гражданин начальник! — обратился к нему Василий. — Разрешите сделать один
звоночек. Близких предупредить.
Сержант окинул его равнодушным взглядом и, немного подумав, молча кивнул.
— Спасибо!
Романов позвонил своему старому другу — тележурналисту, автору и ведущему
передачи «Криминальный репортаж» Никите Рюмину.
Благодаря тому, что круг общения Рюмина ограничивался преимущественно
профессиональной средой, его знакомых можно было разделить на две условные
части: тех, кто ловил преступников, и тех, кто, даже попавшись с поличным,
преступником себя не признавал. Особых различий между ними Рюмин не видел и
потому общался со всеми одинаково, вне зависимости от того, кем являлся его
собеседник. А так как общаться без спиртного он, по собственному признанию,
уже не мог, то большинство его собеседников с полным основанием считали
Никиту не только своим хорошим знакомым, но и собутыльником. Впрочем, Рюмина
любили не только за то, что он между пьянками регулярно мелькал на экране
телевизора, удовлетворяя тщеславие знавших его людей. Некоторые из тех, кто
относился с нескрываемым презрением к подобной славе, уважали или, точнее
сказать, терпели его единственно за простоту и веселый нрав.
Едва войдя в дежурную часть медвытрезвителя, Рюмин отпустил двусмысленный,
но вполне доброжелательный комплимент медичке, отчего щеки девушки покрылись
алым румянцем, крепко пожал руку дежурному лейтенанту и попросил позвать
майора Лавренцова.
Майору Михаилу Семеновичу Лавренцову, начальнику медвытрезвителя РОВД
Ленинского района, было около пятидесяти. Высокий, грузный, с густой
шевелюрой, он на первый взгляд казался человеком маловыразительным, не
придающим своей внешности особого значения. Однако, приглядевшись получше,
вы могли заметить чувственные губы, скрытые широко разросшимися усами,
выразительные умные глаза и точеные черты, достойные лица потомственного
аристократа.
Лавренцов знал, что красив, и, казалось, нарочитой внешней небрежностью
подчеркивал это.
— Никита Иванович! — Едва услышав фамилию гостя, он с распростертыми
объятиями вышел из кабинета. — Какими судьбами? Снимать нас будете?
— Куда мне! — Рюмин дружески похлопал Лавренцова по спине. — Вас,
заслуженных майоров, только полковники снять могут... Да и то не всякие. А я
как был в армии сержантом, так им и остался... Вот решил зайти проведать.
Лавренцов засмеялся.
— Не прибедняйся, Никита Иванович. Вы, журналисты, нынче для нашего
начальства хуже комиссий из Москвы. Теперь, чуть что не так, сразу слышишь:
«Ах, что напишут в газетах! Ох, что скажут в новостях!» Совсем застращали
нашего брата: того и гляди погоришь из-за ваших репортажей... Ну что ж,
прошу ко мне!
— Я к вам, Михаил Семенович, вот по какому делу. — Вынув из кармана бутылку
водки, Рюмин устроился за столом. — Узнал я, что Василий Романов, дружок мой
пропащий, в ваших апартаментах пристанище себе обрел. Непорядок, однако...
Что скажете в свое оправдание, гражданин майор?
Гражданин майор присел на корточки, открыл дверцу тумбочки письменного стола
и достал оттуда два стакана.
— Вот и хорошо, что у нас обрел, а не еще где-нибудь, — задумчиво сказал он.
— Целее, значит, будет.
— Выпустили бы его похмелиться, Михаил Семенович. А то как бы он, бедолага,
не загнулся от вашего гостеприимства. Какой-никакой, а дружок родной. Жалко.
— Не загнется! — держа стаканы в руках, Лавренцов выпрямился. — Мы хотя и не
реанимация, но на ноги ставим не хуже некоторых. И вашего дружка поставим —
дайте срок.
В эту секунду раздался стук в дверь. Получив разрешение войти, на пороге
появился дежурный лейтенант.
— Вызывали, товарищ майор?
— Входи! — Лавренцов подозрительно осмотрел стаканы, поскоблил ногтем
донышко одного из них, понюхал и брезгливо поморщился. — Значит, так.
Приведи мне сюда Романова... Я правильно назвал фамилию? — спросил он
Рюмина.
— Так точно.
— И два... нет, три чистых стакана. И чего-нибудь закусить.
Лейтенант развернулся и неторопливо вышел из кабинета.
Лавренцов с Рюминым сели напротив друг друга и, закурив, заспорили о новом
первом заместителе начальника главного управления внутренних дел
генерал-майоре Серебрякове. Никита, ссылаясь на знакомых офицеров из отдела
по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, утверждал, что с назначением на
должность Егора Михайловича у сотрудников этого отдела впервые за много лет
оказались развязанными руки, — и это, как уверяют знающие люди, уже
заставило некоторых доморощенных наркобаронов всерьез задуматься о смене
места жительства. Лавренцов же, в целом положительно оценивая деятельность
Серебрякова, тем не менее считал, что активность, с какой тот ввязался в
драку, губительна как для него самого, так и для дела.
— Осторожней надо действовать, умнее! — говорил он Рюмину. — Зачем лезть
напролом, если заранее известно, что именно в этом месте стена непрошибаема?..
Вот наступит он сослепу на хвост рыбешке покрупнее, чем он сам, и что тогда?
— Что?
— А я вам скажу что! — Лавренцов ткнул в грудь Рюмина указательным пальцем.
— Сожрут его, и никто даже слова за него не замолвит! А в результате
наркотики как продавались у нас на каждом углу, так и будут продаваться!
Ясно вам?
Увидев вошедшего Романова, Никита согласно кивнул: мол, у нас может быть все
что угодно, — и поднялся из-за стола.
— Ну и рожа! — оглядев Василия с головы до ног, захохотал он.
— На свою посмотри! — огрызнулся тот.
— Смотрел. Твоя пьянее!
Несмотря на то, что Никита, сам не единожды по молодости попадавший в
вытрезвители, прекрасно понимал состояние Романова, он тем не менее не мог
отказать себе в удовольствии над ним посмеяться.
— Вот, Михаил Семенович, знакомьтесь, мой друг, Василий Романов, — обратился
он к начальнику медвытрезвителя. — А это, Васенька, майор Лавренцов — хозяин
приютившего тебя заведения. Можешь его за это не благодарить, он скромный.
От мысли, что его, писателя, низвели до уровня людей, чей суммарный
коэффициент интеллекта не превышал количества выпитых ими накануне бутылок,
Романову захотелось выть. Он угрюмо посмотрел на Лавренцова и опустил глаза.
Майор встал и первым протянул ему руку. Представился:
— Михаил Семенович.
— Василий Сергеевич.
— Очень приятно!
— Угу…
После возникшей паузы, во время которой злой на весь свет Романов что есть
силы сжимал губы, словно боялся обронить ожидаемые от него дежурные слова
вежливости, Лавренцов огорченно покачал головой и, решив, что глупо
обижаться на «пропащего», пригласил гостей к столу.
Причины всех неприятностей Романов привык искать в себе самом. Однако
пребывание в медвытрезвителе он с самого начала воспринял как грубую
провокацию, заслуживающую если уж не разбирательства в Гаагском трибунале по
правам человека, то, по крайней мере, самого пристального внимания со
стороны властей, призванных контролировать деятельность непомерно ретивых
сотрудников милиции.
Он решительно отодвинул от себя стакан и заявил, что ни при каких
обстоятельствах пить не будет.
— Это что за новости? — удивился Никита. — Заболел, что ли?
— Сам ты заболел! Хочешь, чтобы меня за пьянку снова упекли в камеру, да?
Нет уж, дудки! Я лучше дома выпью, под одеялом.
Романов еще дальше отодвинул от себя стакан и, еле сдерживаясь, чтобы не
нагрубить, уставился в потолок.
Никита, а вслед за ним и Лавренцов залились веселым смехом. Шутка про камеру
— а в том, что это была шутка, они, похоже, ни секунды не сомневались —
показалась им довольно смешной.
— А что! У нас и вправду был такой случай! — сказал Лавренцов. — Не буду
перед лицом прессы называть конкретных фамилий, но именно так или, скажем,
почти так у нас однажды случилось.
— Что именно, Михаил Семенович? — спросил Рюмин. — Поделились бы.
— А вы это... никому не проболтаетесь?
— Слово журналиста!
Лавренцов погрозил Никите пальцем.
— Ох, подведете вы меня когда-нибудь под монастырь, журналисты! Ну, да
ладно, слушайте... Есть у меня один сержант. Ничего плохого сказать про него
не могу — хороший сержант, добросовестный. Да вот беда, повадился он,
понимаешь, одно время пить на работе. Уж чего я только не делал, чтобы
отучить его от этой пагубной привычки! И разговаривал с ним по-хорошему, и
уговаривал по-плохому, и предупреждал. А однажды, после того, как он
нажрался как свинья, каюсь, не выдержал и... — в этом месте Лавренцов
многозначительно посмотрел на гостей, — запер его вместе с алкашами! И
только утром, после того, как он клятвенно пообещал исправиться, выпустил!
Недовольно покосившись на Рюмина, который сразу после рассказа майора
захохотал во все горло, Романов задумчиво уставился в окно. Идея на
собственной шкуре дать почувствовать сержанту медвытрезвителя всю прелесть
содержания по другую сторону смотрового глазка показалась ему весьма
интересной.
— А что мне еще оставалось делать? — Лавренцов подвинул поближе к Романову
стакан. — Разве что уволить?
— Нет. Увольнять за это нельзя. — Несмотря на то, что Василий был зол на
всех милиционеров мира, мысль о том, что человека можно уволить только за
то, что он поддался искушению выпить на работе, была ему глубоко противна.
«А вот за то, что они среди бела дня забирают слегка выпивших людей, —
подумал он, — выгонять с работы не только можно, но и нужно».
— И как он теперь? — Романов взял свой стакан.
— Подействовало. Больше не пьет.
— Это хорошо.
— А вот мы выпьем! — Никита внимательно оглядел присутствующих. — Кто скажет
тост?
Все молчали.
— Тогда слово предоставляется виновнику сегодняшнего торжества — нашему
любимому поэту. Прошу!
— А кто у нас поэт? — подняв на Романова удивленные глаза, спросил Лавренцов.
— Ты?
Не будучи уверенным в том, что занятие поэзией добавит ему уважения в глазах
майора милиции — человека, судя по всему, сугубо практичного, Василий на
всякий случай решил не акцентировать внимание на этой теме.
— Скажем так: бывшему поэту, — поправил он Рюмина. — Теперь я, как видите,
обыкновенный заключенный медвытрезвителя Ленинского района! Прошу любить и
жаловать таким, какой я есть!
Лавренцов заулыбался. Самоуничижение «пропащего» пришлось ему по душе.
— Ну, не скажи! Поэты, как и менты, бывшими не бывают.
— Это точно! — согласился Рюмин. — Вот по этому поводу я и предлагаю
наконец-то выслушать тост. Давай! — кивнул он Романову.
Держась за бок, Романов поднялся, посмотрел на свой стакан и тяжело
вздохнул:
— Ну что вам сказать...
— А ты скажи, как надо правильно пить! — Лавренцов хитро подмигнул Рюмину. —
А то мы пьем у себя как сапожники. Никакой культуры!
Почувствовав скрытую насмешку в словах майора, Романов поморщился.
— Нашли у кого спрашивать! — сказал он. — Знал бы я, как правильно пить,
наверное, не попался бы вам!
— А вот тут ты совершенно не прав! — решительно возразил Лавренцов. — Ты
поэт — значит, в некотором роде, культурный человек и наверняка читал
что-нибудь полезное на эту тему... Так?
— Ну, — задумался Василий, — отчасти это, конечно, так...
— Ну вот! А что касается того, куда ты попал, так я тебя успокою! В наши
сети такие фигуры иной раз забредают, не буду перед лицом прессы называть
конкретных фамилий, — не чета нам с тобой!.. Так что ты, Василий, не
расстраивайся по этому поводу и давай говори, что знаешь! Мы с Никитой
Ивановичем тебя внимательно слушаем.
Повертев в ладонях стакан, Романов вздохнул и тихо произнес:
— Ну что ж... Водку можно пить по-разному... — и повторил то, что недавно
говорил своему другу Рябушкину.
Это произвело впечатление на слушателей. Лавренцов после некоторого раздумья
осторожно взял со стола стакан — так, словно тот был наполнен не водкой, а
по меньшей мере живой водой из волшебного источника, и восхищенно покачал
головой.
— Да... — протянул он. — После такого тоста, скажу я вам, ребята, не выпить
просто грех.
— И то правда, — согласился Рюмин. — Я вот только одного не понял: за что
пьем-то? Водку за водку, что ли?
— За нее. Как за вечный двигатель поэзии! — Не дожидаясь, когда гости
поднимут свои стаканы, Лавренцов втянул носом воздух, задержал дыхание и,
подождав, когда станет невмоготу, медленно выпил.
Следом за ним, с интервалом в несколько секунд, выпили и все остальные.
— Воистину век живи — век учись, — закусив за неимением соленого огурца
свежим, вздохнул майор. — Сколько раз за свою жизнь, если посчитать, я водку
выпивал! А? И ведь нет чтобы пить ее как положено: вдумчиво, на свет
посмотрев и мысленно, так сказать, приготовившись к следующему шагу! Куда
там! — махнул он рукой. — Все спешим, торопимся, как будто боимся не успеть
напиться.
— Культура такая! Вернее, ее отсутствие. — Торопливо дожевав бутерброд с
колбасой, Никита схватил бутылку, наполнил пустые стаканы и тут же предложил
новый тост: — Предлагаю выпить за то, чтобы водка всегда и во всем была нам
благом!
Подождав, когда Лавренцов с Романовым возьмут свои стаканы, поднял локоть на
уровень плеча и, демонстрируя на практике полученные знания, одновременно с
движением руки откинул голову назад.
Глядя на то, как из горлышка бутылки тонкой струйкой стекает в стакан
водка, Романов внезапно понял: только любовь может дать человеку то, ради
чего ему предназначено жить! Только она одна, озарив душу светом
божественной благодати, способна нищего сделать богатым, гонимого —
пророком, грешника — святым, а его, обиженного и оскорбленного, утешить и
примирить со своими недавними обидчиками. Романов посмотрел на Михаила
Семеновича Лавренцова и почувствовал, как все его тело с головы до ног
наполняется жалостью к тем, кто в силу разных причин лишен этой любви.
Сержантов, считающих мундир милиционера индульгенцией за совершенные и
совершаемые грехи; богача, купающегося в роскоши и не догадывающегося о том,
что на самом деле он беднее церковной мыши; правителя великой империи,
способного собрать под свои знамена миллионы людей и не способного найти
того, кто подал бы ему перед смертью стакан воды.
«Все наши дела и помыслы, — подумал он, — в итоге оказываются не такими,
какими мы задумывали их, если в них нет хотя бы капельки любви».
Романову стало жарко. Жалость и нежность, переполнявшие его душу, искали
выхода. Расстегнув воротник рубашки, он подошел к майору, уважительно назвал
его по имени-отчеству, обнял за плечо, сказал, что на таких, как он,
держится правопорядок в России, и предложил выпить на брудершафт. Через
несколько минут пересел к Рюмину, пообещал до гробовой доски помнить все,
что тот сделал для него, и, между делом рассказав о своей неудачной попытке
устроиться на работу в экспедиторскую фирму, пожелал вновь наполнить
стаканы.
— Хочу выпить за любовь!
— Ну, наш Вася, кажется, готов! — огорченно покачал головой Рюмин.
— Похоже на то, — согласился майор. — Так вот оно как на старые-то дрожжи
пить.
— Интересно, — Никита перевел на него взгляд, — если мы надеремся, кто
доведет нас до дома?
— Не волнуйся, доставим! И дружка твоего — тоже…
Согласно адресу, записанному со слов смешливых сержантов в книге учета
доставленных в медвытрезвитель, водитель «уазика» высадил Романова у
девятиэтажки на улице Двадцати шести бакинских комиссаров, довел его до
третьего этажа и позвонил в семнадцатую квартиру.
— Ну а дальше, мужик, ты давай сам! — Прислонив Василия к стене, он
посмотрел на часы, удивленно присвистнул и, перепрыгивая через ступеньки,
побежал вниз.
— Сам, так сам!
Проводив водителя долгим взглядом, Романов, балансируя на месте, постоял
несколько секунд с вытянутой рукой, потом сделал шаг в сторону, покачнулся
и, не удержав равновесия, повалился на дверь. Дверь, оказавшаяся незапертой,
под тяжестью тела отворилась, и Василий, засыпая на лету, рухнул за порог.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ОКТЯБРЯ
Романов проснулся от жажды. Стараясь не двигать больной головой, он
осторожно поднялся с пыльного половика, рядом с которым лежали сорванный с
вешалки плащ и пара истоптанных тапок, захлопнул неплотно прикрытую входную
дверь и прошел на кухню.
И тут он увидел Рябушкина.
И ужаснулся от этого вида.
Постаревший на несколько лет, Рябушкин сидел за обеденным столом со
связанными за спиной руками, и, уронив голову на плечо, не шевелясь, в упор
разглядывал вошедшего.
Словно перегруженный автомобиль без тормозов, Романов по инерции сделал
несколько шагов и остановился, споткнувшись об опрокинутую табуретку.
— Саша, — прошептал он. — Что с тобой?
Плотно сжав губы, в уголках которых запеклись струйки черной крови,
Рябушкин, казалось, внимательно смотрел на Романова широко открытыми
застывшими глазами и вместо ответа спрашивал: «Брат! Почему все так плохо?»
— Что случилось, Саша?!
«Постоянно чувствуешь себя должником: родителей, детей, жены, любовницы...»
Романов проглотил комок в горле.
— Не только у тебя, брат, у всех так, — прошептал он.
«Да. Но почему?»
Сделав два шага назад, Василий медленно покачал головой.
— Не знаю…
Стараясь не поворачиваться к Рябушкину спиной, словно это могло оскорбить
умершего, он вышел в прихожую, развернулся и быстро покинул квартиру.
Мысли Романова путались. Он бежал дворами в сторону пионерского лагеря
«Орленок», где укрылась Лариса Георгиевна, и снова чувствовал себя маленьким
беззащитным мальчиком, проснувшимся посреди ночи в пустой комнате. Широко
размахивая руками, он то озирался по сторонам, то, испугавшись звуков,
доносящихся из-за спины, втягивал голову в плечи и ускорял шаг. Ему
казалось, что где-то там, в углах городских подворотен, где тишина
обманчива, а воздух дрожит от напряжения, затаилась банда киллеров, готовая
в любой момент наброситься на него и разорвать на части.
Перебежав в неположенном месте широкую улицу и чуть не попав под колеса
автомобиля, Романов юркнул в проулок между двумя стоящими вплотную
хрущевками, бросил опасливый взгляд на двух бритых наголо подростков,
задирающих редких прохожих, и ахнул. Ему вдруг показалось, что в тот момент,
когда один из них толкнул плечом проходящего мимо молодого мужчину, город
содрогнулся как от удара и сжался до размеров одной черной комнаты с тысячью
углов, в каждом из которых таился страх.
ТРИДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
Романов не помнил, как добрался до пионерского лагеря «Орленок». Очнулся он
только на следующее утро, когда в холодную, нетопленную комнату, где он
лежал в одежде под сырым ватным одеялом, вошел высокий сухопарый старик в
черной рясе.
Василий открыл глаза и сделал попытку подняться.
— Ничего, ничего! — Старик положил ему руку на плечо. — В ногах правды нет,
лежи пока.
Василий узнал вошедшего. Это был отец Павел, глава «Церкви Иоанна
Богослова», — человек, который несколько дней назад, выступая в
телевизионной передаче, предрек конец света в полдень тридцать первого
октября.
Старик внимательно посмотрел на Романова, словно по выражению его глаз хотел
определить, кто он такой и каких неприятностей следует ожидать от его
появления в лагере, и после длительной паузы строго спросил:
— Что привело тебя ко мне, сын мой?
— Беда, — коротко ответил Романов.
Казалось, ответ не удивил отца Павла. Он согласно кивнул и, всем своим видом
показывая, что готов слушать дальше, сел рядом на стул.
«Хочет показать, что ничего другого и не надеялся услышать, — с раздражением
подумал Василий. — И правильно, что не надеялся. Потому что ничего, кроме
беды, и не просто беды, а такой, когда бежать некуда, не заставит
нормального человека прийти сюда».
— Ну что ж... Мы готовы приютить у себя любого, кто вместе с нами ищет
спасения, — первым нарушил молчание отец Павел. — Но сперва ответь: веруешь
ли ты в господа Бога нашего Иисуса Христа и в откровение святого Иоанна
Богослова?
— Верую! — не задумываясь, ответил Романов.
— Лжешь ли?
— С тех пор, как прочитал «Идиота», вовсе перестал.
— Хорошо, — кивнул отец Павел. — Пьешь? Стяжаешь?
— Стяжать не стяжаю, к кормушке не допущен, а вот пить, грешен, пью... Зело
борзо.
— Говори по-людски!
— Много пью, отче. Много.
— Вдов, сирот обижаешь? Прелюбодействуешь?
Не зная, стоит ли отвечать на вопросы, ответов на которые у него не было,
Романов замялся.
— Да как вам сказать...
— Говори как на духу!
Быстро перебрав в памяти имена немногих женщин, отношения с которыми, пусть
даже с натяжкой, можно было подвести под определение «прелюбодеяние»,
Романов задумчиво произнес:
— Ну не то чтобы очень прелюбодействую... А с другой стороны, и не очень,
чтобы то! — выдохнул он.
Отец Павел нахмурился. Не поняв, заговаривается ли его собеседник после
беспамятства, в котором пребывал почти сутки, или таким образом шутит, он
еще раз внимательно посмотрел ему в глаза.
— А что касается вдов и сирот... — Романов уже намеревался было сказать, что
у него и в мыслях не было обижать женщин и детей, как вдруг вспомнил, что
уже почти полгода не платил алименты.
Он замолчал и, прежде чем ответить на вопрос, решил еще раз хорошенько
подумать. А подумав, вынужден был признать:
— Грешен, батюшка. Обижаю одного мальчика. Игорем Романовым его зовут.
Виноват!
Услышав признание, сказанное тоном, не оставляющим сомненья в том, что
человек, произнесший его, искренне раскаивается, отец Павел смягчился.
— За то, что ребенка обижаешь, — горе тебе! Ибо сказано в Писании: «Ни
вдовы, ни сироты не притесняйте. Если же ты притеснишь их, то, когда они
возопиют ко Мне, Я услышу вопль их; и воспламенится гнев мой...» А за то,
что каешься в содеянном, — отец небесный да простит тебя. Неспешен он на
гнев — спешен на милость. — С этими словами старик встал в полный рост и,
вытянув руку, ткнул пальцем в угол комнаты, над которым висела маленькая
иконка. — На колени!
— Простите?
— Становись на колени, говорю! Грехи замаливать!
Василий растерялся. Он понимал: лишать сына даже тех ничтожных крох, которые
обязан выплачивать по решению суда, — как ни крути, большое свинство с его
стороны, и за это он действительно должен понести какое-то наказание. Но, с
другой стороны, епитимья отца Павла, кроме того, что была сама по себе
довольно обидной, показалась Романову еще крайне несправедливой, и от этого
обидной вдвойне. А решить, было ли вынесенное наказание чересчур суровым или
же, наоборот, слишком мягким, не соответствующим тяжести проступка, он, как
ни старался, не смог.
Василий растерянно посмотрел на пол, куда ему предлагалось встать, и,
обиженно сжав губы, задумался. И чем больше он размышлял над тем, как ему
следует поступить, тем больше приходил к мысли, что коленопреклонение, в
общем-то, не самое страшное наказание за обиду ни в чем не повинного
ребенка.
Он медленно поднялся с кровати, встал на колени, предварительно выбрав на
полу место почище, и вопросительно посмотрел на отца Павла.
Тот встал рядом и истово перекрестился перед образом. Перевел взгляд на
Романова и строго спросил:
— Молитву какую-нибудь знаешь?
— Молитву? — растерялся Василий. — Кажется, да... знаю.
— Читай тогда!
— Кто? Я?
— А кому я, по-твоему, говорю? Стенке?
— Да, да, хорошо... я понял.
Сложив вместе большой, указательный и средний пальцы правой руки, Романов
торопливо поднес их ко лбу.
«Что прочитать? — подумал он. — «Отче наш?» А вдруг собьюсь, не вспомню? Вот
позору-то будет!».
— Ну? — Отец Павел в нетерпении повел бровями.
— Да, да, я сейчас! — Преклонив голову, Василий размашисто перекрестился и,
закрыв глаза, бросился с головой в первую пришедшую на ум молитву как в
прорубь, без малейшей надежды выплыть из нее. — Я, Матерь Божия, — заговорил
он речитативом, — ныне с молитвою пред твоим образом, ярким сиянием, не о
спасении, не перед битвою, не с благодарностью иль покаянием. Не за свою
молю душу пустынную...
Пока он читал молитву, горячо и громко, отец Павел стоял на коленях и,
слегка нахмурив брови, внимательно слушал. Сначала его вид выражал
недоумение и досаду, но после того, как Романов, воздев над собой руки,
выкрикнул: «За душу странника в свете безродного!», лицо его разгладилось и
стало подобным иконописному лику — спокойным и умиротворенным.
— ...Но я вручить хочу деву невинную теплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную; дай ей сопутников, полных внимания,
молодость светлую, старость покойную...
Опустив глаза, отец Павел в такт последним словам прошептал: «Сердцу
незлобному мир упования».
— ...Срок ли приблизится часу прощальному в утро ли шумное, в ночь ли
безгласную, ты восприять пошли к ложу печальному лучшего ангела душу
прекрасную.
Прочитав эту «молитву» до конца и ни разу не сбившись, Романов еще раз
перекрестился во всю грудь и, облегченно выдохнув, украдкой посмотрел на
отца Павла.
Лицо старика оставалось задумчивым и грустным. Поймав на себе взгляд
Василия, он встрепенулся и поднялся с колен.
— Да, — сказал он, отряхнув ладони. — Ничего не скажешь, хорошую молитву
придумал Лермонтов, богодуховную.
— Какой еще Лермонтов? — испуганно прошептал Романов.
Слова отца Павла, а особенно тон, каким были сказаны эти слова, заставили
его насторожиться.
— Что значит «какой»? Лермонтова не знаешь, бестолочь? Ты в школу-то ходил
когда?
И только тут Романов понял, какую ошибку совершил.
— Ходил. Только я...
Он хотел сказать, что произошло досадное недоразумение, что, несмотря на то,
что он хорошо знает, чтит и любит Лермонтова, прочесть хотел вовсе не его
молитву, а другую, настоящую, какую читают в церквях. Поймав на себе
насмешливый взгляд старика и поняв, что любые сказанные сейчас слова, даже
самые убедительные, будут восприняты им как пустое оправдание, Василий
осекся.
— Я все забыл, — опустив голову, прошептал он. — Простите меня.
Отец Павел похлопал его по плечу.
— Ладно, не огорчайся, сын мой. Бог милостив... То, что ты в поэзии дурак
дураком, еще полбеды: не всякая душа способна восприять ее. Но то, что
молитв не знаешь, — это плохо.
— Да, я понимаю.
И тут Романова прорвало. Он схватил старика за руку, поцеловал ее и,
захлебываясь в словах, принялся подробно рассказывать о том, в чем боялся
признаться самому себе. О том, что он дурак дураком не только в поэзии, но и
в жизни; что он никто: бесталанный, безвестный, безработный, бестолочь; что
все серьезные проблемы привык заливать вином, а тем временем вино, по мнению
родных, само превращается в серьезную проблему. Работы нет, денег нет, жены
нет...
— Но главное, — воскликнул он, — меня хотят убить!
На вопрос, какой поганец желает погубить его живую душу, Василий ответил,
что это, по-видимому, тот самый киллер, который застрелил Егорову, Филатова,
Матренина и старичка Миллера.
— А еще он убил Рябушкина!
— Это кто? — спросил отец Павел. — Дружок твой?
По-прежнему стоя на коленях, Василий отрицательно покачал головой.
— Это невинный агнец, ради меня принесший себя в жертву.
Романов уронил голову на колени старика и заплакал. Он рассказал о том, как
издевался над Рябушкиным, как смеялся над ним, и как тот, смиренно снося
оскорбления, в ответ только молча улыбался ему — словно, предчувствуя скорую
смерть, заранее прощал все обиды.
— А еще я бутылку портвейна без него выпил!
— Это ты зря.
— Я понимаю.
Успокоившись, Романов вытер мокрую щеку и сказал, что, несмотря на давнее
знакомство с Рябушкиным, никогда не уважал его. Позволял дружить с собой,
пил его водку, пользовался его незначительными услугами, и все. Не больше.
— Это все потому, что он слишком превозносил меня. Нельзя так. Ведь для
того, чтобы уважать человека, надо дорожить отношением с ним. Правильно? А я
не дорожил! — крикнул Романов. — Я, если хотите знать, терпеть его не мог! Я
даже сейчас, когда он умер, до конца не могу поверить в то, что он уже не
придет ко мне вечером после получки, не усядется напротив и не станет с
глупым видом слушать чушь, которую я буду вынужден нести!.. И как я только
сносил все это!
Отец Павел погладил его по голове.
— Ничего. Ему сейчас хорошо.
— И ведь он знал, отче, знал, что я ни в грош не ставлю его! И все-таки
приходил. А зачем он приходил, спрашивается, а? Он что, мазохист? Нет,
святой отец, он не мазохист. Он садист! Он приходил мучить меня! Он садился
напротив, смотрел мне в глаза и всем своим видом говорил: «Ты оскорбляешь
меня! обижаешь! ты меня ни во что не ставишь! Но я все равно буду приходить
к тебе после каждой получки, потому что должен быть кто-то, кто измерит всю
глубину твоего падения!»
Отец Павел взял Романова под локоть.
— Ну-ка давай вставай. Что-то, я смотрю, ты совсем расхворался.
Он силой поднял его с колен и уложил в постель.
— А что мне оставалось делать? — жалобно произнес Романов. — Он приходил — я
встречал, усаживал за стол, подставлял рюмку под его водку и говорил,
говорил, говорил, говорил, словами, как камнями, заваливая пропасть, которую
он собирался измерять... Скажите, за что мне такое наказание?
— Я сейчас горячего чаю велю принести.
— И вот его больше нет! Нет его! Он умер, погиб!.. Боже, какое облегчение!
Жить не хочется!
— Ничего, ничего, — Отец Павел снова погладил его по голове. — Успокойся,
недолго нам мучиться. Наступит час, и отрет Бог всякую слезу с очей наших...
Один день остался.
— Да, один день, — отозвался Романов. — Как один день? — удивленно спросил
он. — Вы же сказали: в полдень тридцать первого?
— Правильно сказал, именно тридцать первого и случится сие.
— А сегодня какое число?
— Тридцатое.
— Какое?! — ахнул Романов.
Произведя в уме нехитрые расчеты, он пришел к выводу, что снова потерял
несколько дней. И если два из них, пусть не детально, но все-таки можно было
попробовать воспроизвести, то остальные дни стерлись из памяти напрочь.
— А вы, часом, ничего не путаете? — приподняв голову над подушкой, спросил
он. — Точно тридцатое?
— Точно, точно, сын мой.
Василий тяжело вздохнул и с выражением смирения и покорности закрыл глаза.
— Что-то я и в самом деле устал, отче, — прошептал он. — Мысли путаются...
числа... даты.
— Вот и полежи пока! — Отец Павел с готовностью встал со стула. — А я покуда
чайку горячего велю принесть. Передохни малость, а вечером приходи на
службу. Завтра у нас великий день. Начало новой жизни! Приготовиться надо.
— Хорошо, отче, я приду.
— Ну, отдыхай.
Отец Павел прошептал про себя короткую молитву и, перекрестив Романова,
вышел.
Романов лежал с открытыми глазами и, глядя в потолок, представлял себе,
каким будет предсказанный отцом Павлом апокалипсис. Перед началом конца,
думалось ему, на всей земле сначала воцарится гнетущая тишина, затем повеет
дымом пожара и, после того как раздастся далекий гул, начнется
землетрясение. Город вздрогнет, выгнется нераскаявшимся грешником на дыбе,
затрясется в падучей и обрушится навзничь, подминая себя самого. Огонь,
смешанный с кровью, зальет окрестности от горизонта до горизонта; все, что
способно гореть, вспыхнет, как хворост под ногами еретика, а с неба,
закрывая собою треть солнца, упадет на землю звезда с горьким названием
Полынь.
«И тут мне наступит конец! — решил Романов. — А может, это вовсе не мне
конец? — сам себе возразил он. — А моим страданиям, страстям, заставляющим
совершать поступки, которые никому другому никогда не простил бы; вечному
безденежью, страхам, напрасным надеждам? А впрочем...»
Сделав ряд предположений о природе рождения и смерти, он пришел к выводу,
что если, согласно книге откровений святого Иоанна Богослова, конец света
неизбежен, то надежда на жизнь, да не простую жизнь — вечную, у него еще
останется.
«Как там отец Павел сказал-то? «И отрет Бог всякую слезу с очей наших»?
Романов закрыл глаза. Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы пророчество как
можно скорее сбылось и чтобы он, перетерпев короткие мгновения страха и
боли, сразу оказался в царстве Божьем, где нет ни страданий, ни страстей, ни
киллера, убившего Рябушкина и готовящегося убить его самого... Он представил
себе картину, на которой его душа подобно чистому облачку парит над залитыми
ярким солнцем тучными лугами, и порадовался тому, что мысли о завтрашнем дне
не тревожат ее покоя.
«И почему только люди не хотят довериться отцу Павлу?» — со злостью подумал
он.
Романову пришла в голову мысль, что те, кто отвергает саму вероятность
приближения конца света, своим неверием не только лишают себя надежды на
царство Божье, но и, возможно, отдаляют начало времени его.
В этот момент раздался стук в дверь.
Романов досадливо поморщился и пригласил войти.
Дверь медленно отворилась, и на пороге предстала Она.
Очаровательная, как школьница на выпускном балу, хрупкая, как фарфоровая
статуэтка, строгая, как фрекен Бок, Она стояла в дверном проеме и, слегка
сощурив голубые глаза, застенчиво улыбалась. А он, впервые за все время
пребывания в лагере, к своему стыду, только сейчас вспомнил, что еще, кроме
беды и страха, привело его сюда.
Он приподнялся над постелью и, то ли вопрошая, то ли утверждая, выдохнул:
— Это вы…
— Я вам чаю принесла.
Она вошла в комнату и поставила блюдце со стаканом на тумбочку возле
кровати.
— Это все-таки вы, — окончательно уверился он.
Она поправила упавшие на глаза волосы и вопросительно посмотрела на него.
— Вы кого-то ждали?
— Нет, нет! Если я и ждал кого-то, то только вас!
— Правда? — вспыхнула Она.
— Правда.
Сцепив руки за спиной, Она смущенно повела плечами.
— А это моя бывшая келья. Отец Павел велел отдать ее вам... Здесь теплее.
— Спасибо.
— А еще я вам чай принесла...
— Мне не нужен чай.
— Тогда я отнесу его обратно!
— Не надо! Не уходите... Посидите со мной.
Он встал, усадил ее на кровать, положил ее пальцы на свою ладонь, ласково —
подобно тому как пианист после долгого перерыва перебирает клавиши любимого
рояля, потрогал их один за другим и поцеловал.
Окончательно смутившись, Она отвернулась и покраснела. Затем осторожно
высвободила руку и покраснела еще больше.
— Что-то не так? — спросил он.
— Нет, нет, все так! Только... — Она внезапно умолкла. — А у вас часы
отстают на час!
— Правда? — он посмотрел на циферблат.
— Да. Отец Павел запретил нам переходить на зимнее время. Говорит, от
лукавого это. Вот у всех, кто не в лагере, они теперь и отстают... — Она
снова замолчала, потом тряхнула головой и решительно протянула ему обе руки.
— Пожалуйста, целуйте, если хотите!
Удивленно посмотрев на нее, он взял ее ладони и поднес к губам.
— Но только, пожалуйста, не смейтесь! — добавила Она.
— Я не смеюсь.
— Знаете... — Она прикусила нижнюю губу. — Мне уже за тридцать, но еще никто
и никогда не целовал мне рук!.. Правда, смешно?
Он улыбнулся.
— Нет. — Провел тыльной стороной ладони по ее волосам. — Не смешно.
Зажмурив глаза, Она потерлась щекой об его пальцы.
— За целых тридцать лет...
— Да.
— Никто...
— Да.
— Никогда...
— Да.
— Ни разу...
— Да.
— А вы, кажется, смеетесь...
— Да.
— Да?
— Вы смешная. А ваши пальцы пахнут мятой.
В этот момент кто-то осторожно постучал в дверь. Подождал несколько секунд и
постучал снова.
Он и Она переглянулись.
— Входите! — сказала Она.
Дверь открылась, и на пороге появился незнакомый Романову мужчина, одетый в
длинный кожаный плащ.
— Извините, Лариса Георгиевна, за беспокойство, — сказал он, — но у нас тут
небольшая проблема.
Лариса Георгиевна подняла голову и, глядя ему прямо в глаза, тихо сказала:
— Как же вы мне все надоели... Ладно, я сейчас! Выйдите!
Виновато улыбаясь, мужчина в плаще кивнул Романову, как своему старому
знакомому, и удалился.
— Кто это? Еще один ваш друг? — провожая его взглядом, спросил Василий.
— А! — вставая с кровати, пренебрежительно махнула рукой Лариса Георгиевна.
— Забудьте о нем... Давайте вечером еще раз встретимся здесь, хорошо?
— Хорошо.
— Перед службой, часов в семь по нашему времени. Вас устроит?
— Вполне.
— Вот и отлично!
Быстрым движением она поправила юбку, приблизилась к Романову, поцеловала в
лоб и, посоветовав не забыть перевести часы, торопливо вышла.
Подивившись тому, как Лариса Георгиевна, его Лариса Георгиевна, с гордостью
подумал он, за считанные секунды превратилась из застенчивой девушки в
деловитого руководителя, Романов улыбнулся, снял с запястья часы и, вслух
повторив время свидания, перевел стрелку вперед.
Бывший пионерский лагерь «Орленок» был пуст. Чтобы убить время, Романов
гулял по его тихим, затаившимся в ожидании первого снега аллеям и мечтал. О
Ларисе Георгиевне, о том, как они вместе вернутся домой и ровно через два
месяца, день в день, справят свадьбу. Невеста, представлялось ему, на
венчании будет во всем белом, сам он — во всем черном, гости — во всем
торжественном. На столах какого-нибудь приличного ресторана, где они
соберутся сразу после официальной регистрации брака, с разнообразными
закусками подадут: пиво, светлое и темное; вино, сухое и сладкое; портвейн,
молдавский и португальский; коньяк, армянский и французский; шампанское,
советское и несоветское, и, конечно же, водку! Местную, московскую,
шведскую, финскую, немецкую, смирноффскую и просто смирновскую — всякую,
какая найдется в городе!
Романов облизал губы и, в предвкушении праздника, довольно потер ладони.
Несмотря на глубокое похмелье, жизнь на этом свете впервые за последние дни
показалась ему вполне терпимой.
Обойдя лагерь, он вышел за ворота и остановился перед круглой асфальтовой
площадкой, на которой стоял готовый к отправке автобус тридцать первого
маршрута. Подождав, когда к сидящим в салоне садоводам присоединится
припоздавшая старушка с большим рюкзаком за спиной, шофер переключил
скорость, отчего коробка передач жалобно затрещала, а старенький «ЛиАЗ»
затрясся мелкой дрожью, и закрыл двери.
У Романова сжалось сердце.
«Вот сейчас, — подумал он, — автобус тронется, проедет мимо садов, пересечет
пригородный поселок, повернет направо и через каких-то пять-десять минут
окажется в городе. А там, за тремя перекрестками — рукой подать! — моя
остановка, мой дом, моя крепость».
Он вспомнил вечер, когда в последний раз был дома, пил водку, говорил о
поэзии, о Пушкине, обсуждал всеобщее падение нравов, ругался с Рябушкиным и,
помирившись, пил снова.
«Пить-то я пил, — заметило правое полушарие головного мозга, отвечающее, по
версии какой-то газеты, за эмоции, — но последнюю бутылку, помнится, так и
не осилил».
«Да, — поддакнуло левое полушарие. — Выпито было немало!»
«Не о том речь! Полбутылки, говорю, еще осталось!»
«Ну и ладно! Забудь ее!»
«Ее-то я забуду, не проблема, но вот Сашу Рябушкина забывать нельзя. Не
по-христиански это... Помянуть бы надо».
«Времени нет поминать, — возразило левое полушарие. — Свидание в семь!»
«А автобус, между прочим, уже уходит!»
Романов посмотрел на «ЛИАЗ», неуклюже разворачивающийся на узкой площадке,
перевел взгляд на часы, прикинул, сколько времени ему понадобится для того,
чтобы вернуться к назначенному Ларисой Георгиевной сроку, и понял: успеет.
Он побежал наперерез автобусу и замахал руками. Автобус остановился.
Передняя дверь шумно открылась, и Василий, на ходу поблагодарив шофера,
повалился на пустое сиденье.
* * *
Все выглядело так, будто люди, жившие здесь, покинули квартиру пять минут
назад. На кухне, мерно отсчитывая секунды со времени их ухода, капала вода
из неплотно закрытого крана, в зале горел свет, а посреди заставленного
грязными тарелками стола, застыв в ожидании продолжения внезапно
оборвавшегося праздника, стояла початая бутылка «Пшеничной».
Романов выключил люстру, сел и налил полстакана водки. Попросив Бога
упокоить душу Рябушкина, залпом выпил, зажмурился и налил еще. Затем взял в
руки пульт и включил телевизор.
На экране показалось хмурое лицо Никиты Рюмина.
«...Еще раз вкратце о главных криминальных событиях дня, — сказал он. —
Задержание сотрудниками отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков
очередной партии героина... Хищение со складов дислоцированной в пригороде
воинской части оружия и боеприпасов, в том числе тротила... Снятие обвинения
в совращении несовершеннолетней с первого заместителя начальника главного
управления внутренних дел генерал-майора Серебрякова. По факту клеветы
заведено уголовное дело... Шестой случай убийства безработного! Вчера
вечером, в двадцать три тридцать, в подъезде собственного дома двумя
выстрелами в голову была убита Сысоева Екатерина Сергеевна, одна тысяча
девятьсот семьдесят пятого года рождения, мать-одиночка. Подробно обо всем
этом, а также об убийстве директора средней школы номер один Александра
Рябушкина — в нашей следующей передаче...»
Услышав про Рябушкина, Василий бросился к телефону. Набрал номер Рюмина и,
не дав тому открыть рот, прокричал в трубку:
— Ну!
— Это кто?
— Конь в пальто! Я это! Кто Рябушкина убил?
— Васька, это ты, что ли? Тьфу на тебя, не узнал. Где ты?
— Какая тебе разница где? Дома я! Кто его убил, уже известно?
— А ты не знаешь?
— Стал бы я тебе тогда звонить!
— Понятно... — протянул Рюмин.
— Не тяни, говори кто?
— Ты.
Романов подумал, что ослышался.
— Не понял.
— Вась... — В голосе Рюмина, насмешливом и слегка надменном, появились
сострадательные нотки. — Ты это... не расстраивайся раньше времени. Пока
тебя только подозревают. Прямых улик нет, а обвинение, по моим сведениям,
строится исключительно на показаниях соседа Рябушкина, который уверяет, что
якобы ты в последнее время жил у покойного... Чушь какая-то!
— Действительно, чушь, — ошеломленно прошептал в трубку Романов.
— Вась, послушай моего совета. Сходи в прокуратуру. Сам. Скажи: мол, не
убивал я никого. И вообще, скажи, граждане начальники, я знать ничего не
знаю, и ведать, по интересующему вас делу, ничего не ведаю. Точка! При этом
говори вежливо, но твердо и последовательно, в бутылку не лезь. Понял?
— Понял.
— Ну вот, — удовлетворенно хмыкнул Рюмин. — Давай дуй, пока тебя в розыск не
объявили.
— Теперь я понял, какой ты мне друг.
— Вась, ты чего?
— Советчик ты хренов! Вот ты кто! Ты что, хочешь, чтобы на меня твои
собутыльники все висяки за последний квартал повесили? Да?
— Да брось ты...
— Чего брось! Чего брось! — заорал Романов. — Ты можешь положа руку на
сердце сказать: «Сдавайся, Василий, и ничего не бойся! Тебя не арестуют, и
за убийство, которое ты не совершал, не посадят!» Можешь?
При всем уважении к своим собутыльникам из милиции сказать этого Рюмин не
мог. Помолчав несколько секунд, он робко поинтересовался:
— А ты и вправду не убивал?
— Конечно нет!
— Поклянись!
— Пошел ты…
Рюмин рассмеялся.
— Теперь верю. Ну, раз так, значит, помощь моя тебе не нужна. А советов я
тебе, брат, давать больше не буду. Надоел ты мне!
— Спасибо за то, что хоть выслушал, брат. После разговора с тобой стало
значительно легче!.. Зачем позвонил только…
— Кстати, по поводу братков... Алло! Ты меня слышишь?
— Каких братков?
— Чапаевцев. Ты меня позавчера спрашивал про экспедиторскую фирму «Трансавтосервис»,
которая находится возле чапаевского райисполкома... Помнишь?
Романов не помнил.
— Просил что-нибудь узнать про нее... Чего молчишь?
— Кто просил? — переспросил Василий. — Я? Когда?
— Ты что, и вправду ничего не помнишь или только прикидываешься?
— А что я, по-твоему, должен помнить?
— Ничего, ничего? — захохотал Рюмин. — И как в вытрезвитель попал, и как его
начальника майора Лавренцова, находящегося при исполнении служебных
обязанностей, учил правильно водку кушать? Тоже, скажешь, забыл?
При упоминании фамилии майора в сознании Романова промелькнуло смутное
воспоминание о каком-то оскорблении, нанесенном ему когда-то. И если само
оскорбление из памяти почти стерлось, то обида и боль от него, как
оказалось, по-прежнему бередили душу.
— Да? Ну и что там... с фирмой? — силясь вспомнить события двухдневной
давности, спросил он.
— Докладываю! Фирма живая, действующая. Ее, кстати, недавно проверяли.
Никаких серьезных претензий у мытарей к ее деятельности нет. А вот у ребят
из РУБОПа претензий к сотрудникам фирмы, как оказалось, навалом.
— Какие?
— Однако бандитствуют ребятки. Правда, немного, по-скромному. Спросишь,
почему по-скромному? Потому, что мало их! Глава фирмы и он же, как полагают,
главарь чапаевцев, Павел Евстафьев — Паша Большой, мальчик хоть и
действительно не маленький, да не очень, скажем так, авторитетный. К тому же
псих... Некоторые вообще считают, что с его мозгами — не бандой руководить,
а бабулек трясти на рынке. Вот... А по-моему, просто народ нынче мелкий
пошел. Нет теперь того размаха...
Романов посмотрел на часы, отсчитал минуты до начала свидания с Ларисой
Георгиевной и решил потихоньку собираться в обратную дорогу. Прижав трубку к
уху плечом, он с телефонным аппаратом подошел к столу, сел и подвинул к себе
бутылку.
— ...В общем, фирма эта — просто ширма, помещение, где чапаевцы собираются и
в свободное от злодеяний время экспедируют грузы...
Василий налил полстакана водки и, пожелав Рябушкину, чтобы земля ему была
пухом, выпил.
— ...Если тебе интересно, могу еще сообщить, что совсем недавно ходили
слухи, будто чапаевцы причастны к убийству Олега Протопопова.
— Кто такой Протопопов? — выдохнул Василий.
— Председатель фонда социальной защиты жертв насилия и одновременно крупный
наркоторговец. Бывший, естественно.
— И ему земля пухом.
— Ты что-то сказал?
— Да, слушай! Ты, помнится, обронил, что Катя стала шестой жертвой киллера,
убивающего безработных. Так?
— Это ты Екатерину Сысоеву имеешь в виду? — догадался Рюмин. — Так.
— Выходит, Черноусова уже убили?
— Какого Черноусова? Его что, звали Черноусов?
— А ты не знал? — удивился Романов.
— А кто знал? Нашли в подворотне труп какого-то мужика без документов. По
виду явно не бизнесмен. Два выстрела в голову из «Беретты», как в четырех
предыдущих случаях... А ты откуда знаешь его фамилию?
— Да так, — замялся Василий, — знаю.
— А ну давай колись!
Романов еще раз посмотрел на часы.
— Некогда, бежать пора.
— Колись, говорю!
Торопливо пожелав Никите удачи, Василий мысленно извинился перед ним и
положил трубку.
Последнее, что он услышал из нее, было: «Брат, это нечестно!»
* * *
Выйдя из подъезда, Романов поглядел на небо, откуда вместе с мелким дождем
сыпался мокрый снег, поднял воротник куртки и, обойдя стоявший на пути
старый «джип», направился к автобусной остановке. Едва он успел подумать о
том, что ни у кого из жильцов его дома такой машины нет, как из нее
выскочили два парня. Схватили Василия за руки и затолкали в открытую дверцу
автомобиля. В следующую секунду машина дернулась с места, описала полукруг
перед выездом со двора и, разбрызгивая по сторонам лужи, выехала на бульвар.
Способность соображать к Романову вернулась много позже, когда белобрысый, с
веселыми глазами кудрявый паренек лет двадцати пяти, сидящий впереди,
обернулся и несильно ударил его ладонью по щеке. Спросил:
— Эй! Ты живой там? Чего молчишь?
Почувствовав ожог от пощечины, Романов понял: живой.
«А раз живой, чего же я, действительно, молчу? Надо же что-то делать!
Например, попробовать выяснить, куда меня везут. И главное, кто».
Подняв голову, он обвел взглядом своих похитителей, внешний вид которых
красноречивей любой форменной одежды указывал на род их занятий, и сразу
понял всю неуместность подобных вопросов.
— А о чем говорить? — Романов проглотил комок в горле. — Вы же еще ни о чем
не спрашивали.
Все, кто был в салоне «джипа»: кудрявый паренек с наглыми глазами хорька,
только что придушившего пойманную им курицу, водитель, из-под бейсболки
которого выглядывал лысый затылок, и двое сидящих по бокам Василия парней —
судя по необъятным плечам и животам, больших охотников плотно закусить —
громко захохотали.
— А когда спросим, скажешь?
«Глупый вопрос», — подумал Романов.
Конечно, он сказал бы! С радостью, честно, искренне, не упуская малейших
подробностей и деталей, — так, чтобы ни у кого не возникло малейшего
подозрения, что он способен на ложь. И только бьющая изнутри по темечку
противная мысль о том, что не существует таких вопросов, на которые он мог
бы дать удовлетворяющий бандитов ответ, заставляла его молчать. Словно
бедняк, скребущий по сусекам остатки муки, в надежде собранными крохами
откупиться от заимодавцев, он перебирал в своей памяти тайны, слухи, какими
его изредка потчевал Рюмин, и снова убеждался в том, что расплачиваться за
свое похищение ему нечем.
«Джип» остановился у больших металлических ворот гаража уже знакомой
Романову экспедиторской фирмы.
Не отводя глаз, Василий с ужасом смотрел, как ворота медленно, со скрипом
открываются, как, втянув машину внутрь, захлопываются, и внезапно подумал,
что счастье — это возможность всю жизнь сидеть за окошечком вахтера и ни о
чем не думая созерцать, как раз за разом закрываются ворота и двери за
людьми — и никого из этих людей не зовут Василием Романовым.
В скромно обставленном кабинете директора, куда ввели Романова четверо
похитивших его парней, за старомодным двухтумбовым столом сидел плотный
мужчина лет тридцати пяти в черном кожаном пиджаке, надетом поверх белой
футболки. Нахмуренный лоб, чуть сощуренные глаза, придирчивый взгляд,
которым он оценивал людей, — так, словно еще до начала разговора был заранее
уверен в том, что они собираются обмануть его, — все указывало на то, что в
списке его добродетелей доверчивость стоит не на первом месте.
Увидев Романова, он отложил ручку в сторону и, недовольно поморщившись,
выпрямился на стуле.
— Кого это вы притащили? — спросил он.
Кудрявый улыбнулся и подтолкнул Василия в спину.
— Угадай с одного раза. Подсказываю: первая буква «эс».
— Я жду!
— А вот и не угадал! Романова!
— Кого?
Директор встал и с высоты своих ста девяноста сантиметров оглядел Василия.
— Это тот, который поэт, что ли?
— Он самый!
— А почему на «эс», если Романов?
— Потому что седьмой!
— Да? — Директор ухмыльнулся. — Ну, ну.
Налюбовавшись зрелищем насмерть перепуганного человека, какое представлял
собой Романов, он сел и, развалившись на высоком стуле, спросил, обращаясь к
кудрявому:
— Салага, ты чего самодеятельностью занимаешься?
— Чего опять не так?
— На хрена ты его сюда приволок? Тебе что, делать нечего?
Улыбка в момент слетела с лица кудрявого. Теперь он напоминал Романову
озадаченного кота, принесшего в постель хозяина пойманную мышь и вместо
ожидаемой похвалы получившего незаслуженную, по его мнению, оплеуху.
— Почему «нечего делать»? Есть чего. Но только ты же сам жаловался — после
того, как директор школы сковырнулся, мы так и не выяснили, зачем они
залезли в наш компьютер! Правильно? Вот появилась возможность все узнать...
Ты теперь, самое главное, Паша, не переборщи! А то этот, который на букву «эс»,
тоже на вид какой-то хлипкий...
Едва Салага произнес это, как в кабинет стремительным шагом вошел человек
лет пятидесяти, который, как позже вспомнит Романов, по ошибке попал в
приемную отдела кадров перед тем, как там началось собеседование.
Поздоровался с присутствующими и, кивнув в сторону Василия, спросил, кто
это.
Паша вскочил со стула.
— Это седьмой! Романов. Член Союза писателей!
— Член союза? — человек, вошедший в кабинет, на секунду задумался. — Нет, не
помню такого.
— Да разве их, Дмитрий Сергеевич, всех упомнишь, — поспешил успокоить его
Салага. — О чем говорить, если у меня из четырех соседей на площадке один
писатель. А теперь прикиньте, сколько их должно быть во всем доме? А в
городе?
— У тебя сосед — писатель?
— А что тут особенного! Сейчас с этим просто. Заплати кому надо штуки три
баксов, и за тебя все, что надо, придумают, напишут, а потом еще напечатают
то, что сами придумали и написали. Сервис! Недешево, конечно, но зато
удовольствия-то сколько!.. Мой сосед полгода назад выпустил книжку и теперь
ходит, пальцы веером, тащится: дескать, я, девочки, конкретный писатель, а
не какое-то там фуфло!
— Ладно! — перебил его Дмитрий Сергеевич. — Что с восьмым?
— Ищем.
— Долго! В чем дело, Большой?
Паша досадливо махнул рукой.
— Да понимаете, Дмитрий Сергеевич, лажа какая-то. В анкете написано —
Бубненкова Лариса Георгиевна, адрес такой-то. А в натуре по этому адресу
прописаны какие-то Терешины. И самому младшему из них пятьдесят с лишним
лет... И вообще, женщин с такой фамилией в городе нет.
— А может, она у Терешиных живет без прописки? Проверял?
Паша Большой задумался и вопросительно посмотрел на Салагу. Не дождавшись от
него подсказки, провел ладонью по волосам и отрицательно покачал головой.
— Срочно проверить! — Дмитрий Сергеевич развернулся и быстро направился к
выходу. У порога остановился и щелкнул в воздухе пальцами. — Забыл, зачем
приезжал... Как там дела у Моргунова? С Хомой встречался?
Услышав адресованный ему вопрос, Салага, до этого, как и Паша Большой,
стоявший со смущенным видом, оживился.
— И встречался, и плакался.
— И что?
— Все сказал, как вы учили. Что, дескать, только-только открыл новый ларек,
как тут же наехали белогорские. Выручку отняли, а за то, что пообещал
пожаловаться крыше, морду набили. И вдобавок строго-настрого наказали
передать самсоновским, то есть этой самой крыше, что если, дескать, те
чем-то недовольны, пусть приходят тридцать первого в двенадцать дня в
карьер... Ну, в общем, почти слово в слово, что и днем раньше Марату.
— Что Хома?
— Обиделся. Говорит, пожалеют белогорские об этом. Будут, дескать, шакалы,
знать, как на чужой кус пасть раскрывать... И вот что интересно: если Марат,
после того как Витька Моргунов сообщил о том, что самсоновские забили ему
стрелку, только грязно ругался, то Хома сразу стал обзванивать братву.
— Вот как! — Дмитрий Сергеевич улыбнулся кончиками губ. — Это хорошо!
Молодец Моргунов!
— Это еще не все...
Почуяв неладное, Дмитрий Сергеевич вскинул голову и, словно стараясь
предугадать Салагины слова до того, как тот произнесет их, внимательно
посмотрел ему в глаза.
— Моргунов просит еще бабок. Говорит, что после этого он в России оставаться
не намерен. А в Юрмале, где он собирается жить у подруги, тех баксов, что мы
ему уже дали, хватит только на шпроты, бальзам закусывать. Это он так
говорит. Я, понятное дело, торговался как мог, но... В общем, пришлось мне
пообещать добавить еще — в случае, если, конечно, завтра и те и другие
соберутся как надо.
— Сколько?
— Еще пять.
— Сколько?! — ахнул Паша Большой.
Салага обиженно развел руками.
— А я что? Мне сказали — я передал. Скажете не давать — пойду и скажу
Моргунову, что бабок нет и не будет. Но только опасное это дело. Цену он
свою сказал и работу сделал. Как бы не обиделся! В общем, мое мнение таково:
если дело выгорит, надо платить. Тем более что бабок у нас теперь не
меряно... Как вы думаете, Дмитрий Сергеевич? Я правильно говорю?
По виду Дмитрия Сергеевича невозможно было определить, что он думает по
этому поводу и думает ли по этому поводу что-нибудь вообще. Его глаза
равнодушно рассматривали Салагу, так, будто голова в это время была занята
чем-то другим, большие пальцы сцепленных рук задумчиво постукивали друг о
друга, и только легкая усмешка давала понять, что пальцы стучат не просто
так, глаза смотрят куда надо, а голова размышляет о том, о чем она должна
размышлять, когда речь заходит о деньгах.
— Хорошо. Пусть будет еще пять!
Дмитрий Сергеевич расцепил ладони и, напомнив Паше Большому о встрече в кафе
«Бригантина» второго ноября, вышел из кабинета.
Едва за ним закрылась дверь, как Паша Большой подошел к Салаге и обнял за
плечо. Его многозначительный вид, а особенно улыбка, начинавшаяся у
приподнятого левого уголка губ и заканчивающаяся где-то у правого виска,
казалось, говорили о том, что он, в отличие от Дмитрия Сергеевича, все
прекрасно понимает и нисколько не осуждает Салагу за то, что тот таким
манером решил подзаработать.
— Так сколько, ты говоришь, требует Моргунов? — спросил он. — Еще пять
кусков?
Салага отстранился от него.
— Ну.
— Баксов?
— Нет, тугриков. Чего надо?
— Ничего. Я тут просто подумал, что если тебе с этих денег вдруг дадут
сдачу, то по справедливости следовало бы поделиться ею с нами... Так?
Паша Большой обернулся к внимательно слушающим его парням. Дождавшись, когда
каждый из них скажет «так!», он поднял указательный палец вверх, словно
предлагал Салаге прислушаться к гласу народа, и произнес назидательным
тоном:
— Слышишь? Братва говорит: надо делиться... В общем, гони по тыще каждому, —
сухо добавил он, — и я буду считать, что ты нам больше ничего не должен.
— А как же Моргунов?
— Пошел твой Моргунов знаешь куда!
— Правильно! — поддержал Пашу Большого один из тех, кто затаскивал Романова
в «джип». — Того, что Витька от нас уже получил, ему по гроб жизни хватит...
Мы ему еще новый ларек недавно купили!
— Во-во! — захохотал Паша. — Про гроб — это ты, Дыня, правильно заметил! В
точку.
— Ты что задумал, Большой? — нахмурился Салага.
— А вот чего! Ни в какую Юрмалу Моргунова пускать нельзя, опасно... Поэтому
слушай меня внимательно — второй раз повторять не буду. Заберешь у Сергеича
бабки, принесешь их мне и сразу после этого назначишь встречу Моргунову
где-нибудь поближе к реке, понял? И запомни! На этот раз никакой «Беретты»!
Возьмешь «перо», дубину какую-нибудь, пацанов в подмогу. И все!
— Я без «Беретты» не могу!
— Нельзя! Если труп вдруг найдут, Сергеич сразу допрет, чьих это рук дело, и
потребует вернуть бабки! Понял?
Это Салага понял. Огорченно махнув рукой, он, несмотря на то, что
предложение Паши Большого пришлось ему явно не по душе, пообещал все
выполнить в точности.
— Ну вот! — Паша потрепал его по затылку. — Провернешь все как надо, тогда и
получишь со сдачи свои законные тугрики!
Словно зритель, утомленный долгим и скучным спектаклем, Романов следил за
разворачивающимся на его глазах действием и, не в силах сосредоточиться на
нем, то и дело сбивался на собственные мысли.
«Как так вышло, — недоумевал он, наблюдая за тем, как массовка хохочет над
шуткой главного злодея, грозящегося расплатиться с убийцей монгольскими
деньгами, — что за сорок лет я написал и выпустил всего одну книгу? Чем я
занимался, что делал? Как я мог так бездарно распорядиться отпущенным мне
временем? Как?»
В этот момент он внезапно понял, в чем заключается смысл жизни. В том, чтобы
просто жить! В болезни и в горе, с утра до ночи, полной грудью, так, чтобы
не оставалось времени скучать и оглядываться назад! И, конечно, писать
стихи.
Придав лицу подобие улыбки, он поднял голову и, посмотрев на приближающегося
Пашу Большого, подумал, что на самом деле сочинять стихи — занятие простое,
и что если ему вдруг доведется когда-либо написать хотя бы одну короткую
строчку, эта строчка, без сомнения, будет стоить всего написанного им до сих
пор.
— Ну что, поговорим? — Словно снайпер, разглядывающий мишень, Паша Большой
сощурил левый глаз и примерился к романовской переносице. — Предлагаю
конкретный обмен: мы отвечаем на твои вопросы, а ты на наши. Идет? Тебе ведь
интересно послушать, как мы вас вычислили, а? Могу поделиться!
Не зная, что сказать, Романов молча пожал плечами.
— По глазам вижу: интересно! Если хочешь, я начну первым!
Паша Большой сделал серьезное лицо и, то и дело путаясь в терминах, принялся
рассказывать, что такое защитная программа, как она работает и как с ее
помощью можно определить компьютер, с которого был заслан «троян».
В другое время Романов посмеялся бы над тем, как Паша своей наивной игрой
пытается вызвать у него иллюзию равноправного партнерства. Однако сейчас он
думал только о том, как же заставить бандитов понять, что они ошибаются в
оценке опасности, которую он представляет для них. Именно это, а также
желание когда-нибудь хоть немного посидеть за окошком вахтера, посмотреть,
как открываются двери за выходящими на волю людьми, заставляло его отнестись
к предложенной игре всерьез.
Закончив лекцию, Паша Большой умолк и после долгой паузы спросил:
— Ну что? Я свое обещание выполнил. Теперь давай, твоя очередь! Говори!
— Что говорить?
— Как что? Скажи, для чего ты залез в наш компьютер? Что ты в нем искал?
— Это все Рябушкин...
— Что Рябушкин?
— Это Рябушкин предложил залезть к вам в компьютер и посмотреть, что там.
— А вот Рябушкин нас уверял в том, что это Романов, которого мы, кстати, уже
отчаялись найти, подбил его на дело! Кому прикажешь верить?
— Я правду говорю.
— Ну, хорошо, пусть будет Рябушкин! — начал раздражаться Паша. — Пусть! Меня
вообще не интересует кто! Меня интересует зачем? Зачем вам это понадобилось?
Романов молчал.
«Действительно, зачем? — думал он. — Что Саня собирался найти там? Неужели
бандиты, если даже представить, что это самые беспечные бандиты на свете,
станут держать в компьютере документы с описанием совершенных ими
преступлений? А если ничего подобного там быть не могло, то тогда зачем все
это?.. Ах, Рябушкин, Рябушкин!»
— Значит, говорить по-хорошему ты не желаешь? — устав ждать ответа, спросил
Паша Большой. — Ладно! Будет тебе по-плохому!
Не успел Салага посоветовать Паше быть осторожней, как тот резким движением
отвел правую руку в сторону, согнул локоть и, сжав кулак, бросил корпус
вперед. Удар пришелся Романову в висок, выше левой челюсти, куда целился
Паша.
Даже не охнув, Василий повалился на пол.
— Вот это удар! — восторженно воскликнул шофер «джипа». — Супер!
Опустив руки, Паша Большой втянул раздувавшимися от возбуждения ноздрями
воздух и медленно разжал кулаки. В это время Салага подскочил к Романову,
присел перед ним на одно колено и поднял большой палец вверх.
— Раз... — начал отсчитывать он. — Два... — При слове «два» добавил к
большому указательный. — Три... — добавил средний, — четыре...
— Чистый нокдаун! — сказал Дыня.
— Пять... шесть...
— А по-моему, нокаут, — возразил Миша, его напарник.
— Семь... восемь....
— Я же говорил: нокаут!
— Девять… десять. Аут!
Встав с колена, Салага поднял руку Паши Большого и, подражая голосу
судьи-информатора на соревновании, прокричал:
— Победа присуждается Павлу Евстафьеву, Чапаевский район!
— Вот это удар!..
— Точно в лобешник!..
— Раз — и готово!..
С трудом сдерживая себя, чтобы не вернуться и не добить Романова, Паша
Большой подошел к столу. Сел, взял дрожащими пальцами ручку, чиркнул ею по
лежащему перед ним листу бумаги, сломал и бросил в ведро.
— Ладно, хорош базлать!
Все, кто находился в кабинете директора, разом умолкли.
— Отец Павел завтра обещал конец света! Забыли? Подготовиться надо...
Садитесь.
Пока все молча рассаживались вокруг старого двухтумбового стола, Паша
Большой, стараясь успокоиться, вынул из выдвижного ящика новую ручку и
аккуратно положил ее перед собой.
— Значит, так, — сказал он. — Давайте-ка еще раз пройдемся по делам.
Посмотрим: все ли у нас готово... Сами понимаете, пацаны, после двенадцати
ноль-ноль мы уже ничего не исправим.
— А мы и сейчас уже ничего не исправим! — перебил его Салага. — И что?
Обязательно совещание по этому поводу устраивать?
Судя по тому, что взгляд Паши Большого забегал по кабинету из угла в угол,
не зная, за что зацепиться, возразить Салаге было нечего.
— Ну, все-таки...
В этот момент его глаза остановились на лежащем без движения Романове. Паша
приподнялся и, указывая на него, спросил:
— А чего это он все лежит? Ему что здесь, лежбище?
— А может, ему того... плохо, — высказал предположение водитель «джипа».
— Может быть! — засмеялся Салага.
— А он вообще живой там? Эй, ты, подымайся!
Романов не шевелился.
— А ну-ка, глянь! — Кивнул Дыне Паша Большой.
Дыня встал, подошел к телу Романова, ткнул носком кроссовки в бок и пожал
плечами.
— Не шевелится... Может, и вправду окочурился.
— Ты пульс послушай! — посоветовал Салага.
— Как это?
— Возьми запястье и нащупай чуть ниже кисти бьющуюся точку. Нащупаешь —
значит, жив. Не нащупаешь — значит, Большой опять перестарался.
Дыня присел на корточки, взял, как учил Салага, руку Романова и принялся
искать нужную точку. Через минуту поднял голову и сказал, что клиент,
по-видимому, мертв.
— Что значит «по-видимому»? — спросил Паша. — Говори яснее!
Дыня встал, отряхнул ладони и сказал, что если человек, как утверждает
Салага, действительно без пульса жить не может, в чем он лично глубоко
сомневается, поскольку Салаге, как известно, верить нельзя, то тогда
писатель мертв, так как пульса у него точно нет. Но если вдруг окажется, что
отсутствие пульса не влияет на здоровье человека, то тогда, по его мнению,
шанс на то, что писатель придет в себя, еще есть.
Услышав, что у Романова нет пульса, все посмотрели на Пашу. Кто — как,
например, водитель «джипа» — с восхищением, Миша с удивлением, а Салага с
плохо скрываемой усмешкой.
— Тебе, Большой, на скотобойне работать надо, — сказал он. — Бычков
забивать.
— Чего?
— Я говорю, силищи в тебе не меряно... Ну и что теперь делать-то будем? Как
теперь узнаем, для чего жмурик на букву «эс» после собеседования залез к нам
в компьютер?.. Или, может, ты думаешь, это случайность?
Случайность это или нет, Паша не знал. Зато знал другое, более важное, а
именно: если он хочет сохранить свой авторитет и власть, необходимо каждый
раз доказывать свою силу. Если сила на его стороне, то и правота тоже.
— А мне плевать! — сказал он, тыкая пальцем Салаге в грудь. — Те, кто стоит
у нас на пути, должны подыхать! А что касается случайностей, то лучшее
средство от них — твоя «Беретта»! Я ясно выразился?
Поняв, что спорить с Большим бесполезно, Салага махнул на него рукой.
— Я спрашиваю, — настаивал Паша. — Тебе ясно?
— Ясно, ясно.
— Вот так!
Довольный преподанным уроком, Паша Большой откинулся на спинку стула,
потянулся и только теперь почувствовал, что устал. Возбуждение, вызванное
короткой схваткой с Романовым, постепенно уступало место апатии и лени. И
только Салага никак не мог успокоиться. Пережив несправедливую, по его
мнению, обиду, он снова спросил, что им делать дальше.
Паша Большой пожал плечами и ответил одним словом: «Ничего!»
— Что значит — ничего?
— Это значит, что Виталик увезет сейчас писателя куда-нибудь подальше,
зароет его где-нибудь поглубже, и мы как можно дольше постараемся не
вспоминать о нем. Как говорится: нет писателя — нет проблемы!
— Это если проблема исчезнет вместе с писателем. А если нет? Что тогда?
— Хватит!
Паше Большому надоел этот разговор. Хлопнув рукой по столу, он повернулся к
водителю «джипа» и тоном, не терпящим возражений, приказал отвезти труп за
город.
— Спрячешь его, и на сегодня свободен! Все! Иди!
* * *
Стемнело. Перед тем как включить фонари, Виталик внимательно осмотрелся по
сторонам. Заметив грунтовую дорогу, ведущую в сторону леса, остановил «джип»
перед поворотом и на пониженной передаче аккуратно съехал с трассы. Проехав
метров триста, остановился, заглушил двигатель и вышел из машины.
В лесу было темно и влажно. Под ногами, между землей и толстым слоем опавших
листьев, проносились еле слышные шорохи. Где-то совсем рядом потрескивали
сучья, словно кто-то большой и неловкий, стараясь остаться незамеченным,
украдкой пробирался сквозь чащу. А над головой, лавируя между
тучами-островами, плыла по небу — черной реке без берегов — желтая луна.
Виталик запрокинул голову.
— Смотришь? — спросил ее. — Фиксируешь? Ну-ну, смотри-смотри, фиксируй!
Шпионка!
Он сплюнул и, широко расставляя ноги, чтобы не запачкать брюки, подошел к
багажнику. Открыл его, схватил покойника за куртку, потянул к себе и... И
тут случилось то, чего Виталик боялся больше всего на свете: покойник ожил.
Вскочил на ноги, взвизгнул и бросился в кусты.
Виталик оцепенел. С трудом передвигая отказавшиеся повиноваться ноги,
забрался в кабину и долго сидел без всяких мыслей и желаний.
А Романов все бежал. Сил у него оказалось ровно столько, чтобы добежать
до расположенных рядом заброшенных садовых участков, на месте которых
развернулось строительство новой автомобильной трассы. Увидев освещенный
лунным светом распахнутый домик без двери, с одним уцелевшим окном, он
вбежал в него, споткнулся о лежащий на полу полуистлевший половик, поднял
его, набросил на голову и забился в дальний угол.
«Все! — сказал себе. — Отсюда я до Страшного суда ни ногой!»
Однако утром, измученный головной болью и холодом, передумал и решил
возвращаться в город.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
