|
|
Роберт Баимов
Бумалабаш и эстриптиз*
Рассказ
Ахсан завершал свои дела во дворе, когда в калитку вошел осанистый
мужчина городского обличия. Ахсан пошел навстречу вошедшему щурясь, стараясь
получше разглядеть его.
— Никак, не узнаешь, Ахсан-агай? — сказал тот, широко улыбаясь. — Помнишь, я
тут у вас, в ауле, расписывал клуб и рисовал портреты?
— Атак, Ямиль, оказывается, это ты! — Ахсан тоже заулыбался. — Не узнал
сразу, порядком времени с тех пор прошло, к тому же вы, молодые, народ
скороспелый, вон каким солидным ты стал... Ну, здравствуй! Айда, заходи,
енкэ твоя как раз дома... — Ахсан, человек, склонный к озорству, нередко
смеха ради коверкал слова или выговаривал их на местном диалекте, вот и
сейчас сказал «енкэ» вместо «енгэ»**, выказав этим некоторое пренебрежение к
своей жене.
«Енкэ» в самом деле была дома. Ямиль, конечно, помнил, что звать ее Салимой,
и рад был ее видеть. Однако хозяйка дома, увидев гостя, радушия не проявила,
сухо кивнула, как бы поздоровалась и тут же скрылась в другой комнате.
Оттуда послышался какой-то грохот, как будто там что-то упало или что-то
швырнули на пол. Несколько растерявшийся Ахсан поспешил к жене, и из-за
неплотно прикрытой двери донесся шепот:
— Ты что, не узнала его? Это же тот художник... Бумалабаш***...
— Ну и что? Надоели мне твои алкаши!
— Да не алкаш он! Говорю же — художник, Ямиль, он еще несколько дней
квартировал у нас.
—————
* Перевод с башкирского Марселя Гафурова.
** Енгэ — жена старшего брата или родственника. Но так могут назвать и любую
замужнюю женщину, если она старше тебя по возрасту.
*** Бумалабаш — человек с головой, подобной помелу (прозвище).
— Мало ли кто у нас побывал! Тащишь в дом каждого встречного-поперечного!
— не сдавалась жена.
— Ладно, хватит тебе кочевряжиться, выйди к гостю! Стыдно же перед ним,
человек с дороги, усталый...
Ямиль топтался в передней комнате, испытывая неловкость. Дернуло же его сюда
приехать! Захотелось, видите ли, навестить старых знакомых! Он знал, что в
ауле его прозвали Бумалабашем, потому что, как многие художники, отрастил
гриву и ходил со всклокоченными волосами, но прозвали беззлобно, и прозвище
это его не обижало. А сейчас стало обидно. Он прославил жителей аула своей
картиной и портретами, думал — люди благодарны ему, и вот тебе —
«благодарность»!
Однако долго стоять в таком состоянии ему не пришлось, из соседней комнаты
вышел слегка покрасневший хозяин, следом, глядя высокомерно, появилась
хозяйка.
— Моя женушка, — в растерянности, что ли, представил ее Ахсан гостю. —
Помнишь ее?
Ямиль протянул женщине по аульному обычаю обе руки:
— Здравствуй, енгэ! — Успел при этом подумать, что Салима заметно сдала —
уже не прежняя «огненная блоха», то есть не яркая и быстрая, как искорка,
молодайка. — Кажется, я не вовремя заглянул к вам, побеспокоил...
— Ладно, мы привычны к неожиданным гостям, — сказала Салима, выразительно
глянув на мужа. — Раздевайтесь, проходите, как говорится, в красный угол...
— Да-да, — подхватил Ахсан, обрадованный тем, что завязался разговор. — Раз
зашел, уважил нас, не уйдешь, думаю, постояв у порога. — И, обращаясь к
жене: — Может, быстренько суп сваришь? Помочь тебе?
— Как же это ты собираешься мне помочь? — фыркнула женщина, но все же,
немного смягчившись, добавила: — Стол из той комнаты сюда перенеси, раз не
знаешь, чем заняться...
Ямиль, удивленный ее поведением, предположил: «Может, она затаила на меня
обиду из-за того, что я не обращал внимания на тогдашние ее притязания?»
Хозяйка между тем ушла на кухню, и оказалось, что проворства своего она не
утратила, — живо у нее там что-то зашипело-заурчало, и вот уже она принялась
готовить стол, предупредив:
— Не знала заранее, так особых угощений нет, придется довольствоваться тем,
что есть...
Тем не менее стол получился довольно богатый: соленые и маринованные овощи,
яичница, холодное мясо, сметана, мед. Но Ахсан не спешил браться за еду,
сидел, напустив на лицо жалобное выражение, ждал еще чего-то. Видя это,
Салима рассмеялась:
— Ладно уж, видать, не успокоишься, пока не расправишься с этой злодейкой.
Нашелся-таки повод...
Сходила в соседнюю комнату, принесла бутылку водки. Теперь оформление стола
приобрело завершенный вид, и в комнате как будто стало светлей. Однако
настроение Салимы улучшилось ненадолго, села за стол с кислым лицом. Ахсан,
стараясь угодить ей, сказал:
— Давай-ка, женушка, поднимем полные чаши, раз уж Всевышний уготовил нам
такую встречу. Не часто за нашим столом сидит столь именитый гость!
Ямиля возвеличивание его персоны поначалу несколько смущало, потом он махнул
на это рукой: ладно, пусть возвеличивает, раз ему так нравится.
Шарап* сделал свое дело: после пары рюмок застолье оживилось, на лице «енкэ»
все чаще мелькала улыбка. Ямиль, впрочем, не знал, енгэ ли она ему, может
быть, Салима моложе, чем он, но он привык называть Ахсана агаем, поскольку
тот был на два-три года старше, заодно и жену его воспринимал как старшую по
возрасту. А у нее щеки порозовели, и, вопреки давешнему его выводу,
оказалось, что красоту свою она не потеряла. И Ямиля она не забыла. Хотя
встретила неприветливо, постреливает сейчас в него лукавыми глазами. Может
быть, тогда, при прежних встречах, эти глаза вскружили бы ему голову, если
бы вовремя не уехал...
То ли оттого, что вспомнилось прошлое, то ли из желания подольстить хозяйке,
Ямиль сказал:
— Мы, мужчины, говорим и говорим, а что, интересно, красавица-енгэ об этом
думает?
— Да-да, женушка, — подхватил Ахсан, — скажи-ка свое веское слово, доставь
удовольствие гостю!
Салима улыбнулась, но тут же и опечалилась:
— Что толку оттого, что ты красавица! Плевать аульным алкашам на твою
красоту! Вот вы ее видите — даже некрасивых изображаете красивыми...
Ахсан, понимая, кому адресовано слово «алкаши», расстроился:
— Что уж ты к выставленному угощению горечь подмешиваешь? Какая польза от
того, что ты меня перед Ямилем хаешь?
— Разве я не права? Все вы, мужчины, из одного теста слеплены. — Теперь
Салима зацепила и Ямиля. — Тогда, живя у нас, тоже хвалил меня — «красавица»
да «красавица», а рисовал соседей, на картине эта верблюдица, Гайния,
красуется.
————
* Шарап — спиртной напиток.
Так вот в чем дело! Ямиль рассчитывал на благодарность, а здесь,
оказывается, кое-кто сгорает в пламени зависти!
К счастью, неприятный разговор на этом оборвался. То ли заметив наплывшую на
лицо мужа черную тучу, то ли и без этого догадавшись, что несет перед гостем
несообразное, Салима вильнула в сторону:
— Ай, разве ж аульная женщина скажет что-нибудь путное! Вы уж меж собой
беседуйте!..
И якобы по своим делам ушла на кухню.
— Никак, агай, я угодил в момент, когда вы с енгэ в ссоре? — спросил Ямиль.
— Не принимай, браток, близко к сердцу... Какой-то мудрец заметил, что у
человека полжизни уходит на совершение ошибок, полжизни — на их
исправление...
Что хозяин хотел этим сказать — Ямиль не совсем понял, но тот к сказанному
ничего не добавил. Помолчали.
— А знаешь, Ахсан-агай, — заговорил Ямиль, вдруг что-то вспомнив, — сегодня
в пути со мной случилась странная история.
— Ну-ка, ну-ка, расскажи!
— Сошел я на шоссе с междугородного автобуса, пошел в сторону аула пешком.
Но тут догнал меня небольшой автобус. Я «проголосовал», вошел в него и вижу:
у самого входа сидит ваш сосед Абсалям. Он, оказывается, отпустил усы, но я
его сразу узнал, ведь я у них во дворе много рисовал. Ну, обрадовался я
встрече, подумал, что сразу к ним зайду, а он прикинулся, будто не узнает
меня, отвернулся. «Что это ты оглобли в другую сторону повернул? — пошутил
я. — Посмотри-ка на меня внимательно!» А он: «Что-то я вас не могу
припомнить. Мы, аульный народ, редко куда выезжаем, вроде не встречались».
Врет, глядя мне в глаза. «Кого-нибудь другого, что ли, за знакомого я
принял? — говорю ему, растерявшись. — Как тебя звать?» — «Да, — говорит он,
— наверно, с кем-нибудь меня спутали. Меня часто с Брежневым из-за густых
бровей путают». Пассажиры, сидевшие в автобусе, его, конечно, знают, все
расхохотались. А он дал знак шоферу и вышел из автобуса, не доехав до аула.
Странно, не правда ли?
— Странно, говоришь? Ничего странного, Абсалям, похоже, с катушек съехал.
Последствия эстриптиза...
— Какого «эстриптиза»? Что за «эстриптиз»?
Вместо ответа Ахсан сам задал вопрос:
— Скажи, браток, прямо, по-мужски: у тебя с его Гайнией ничего не было?
Абсалям ревнует ее к тебе. Нет на тебе греха?
— Да ты что, Ахсан-агай! Мне такое и в голову не приходило!
Ахсан надолго замолчал, погрузившись в размышления.
Тут автор должен сделать экскурс в прошлое и рассказать, начав издалека, о
событиях, предшествовавших этому разговору...
Дом, в котором сидит Ямиль в гостях, стоит как раз напротив дома Абсаляма —
окна в окна. Кто к кому заходит, кто выходит — через неширокую улицу очень
хорошо видно.
О странноватых отношениях соседей по огню Ямиль краем уха слышал еще в тот
свой приезд в аул. Вместе росли, в друзьях ходили. Ахсан ухаживал за Гайнией,
Абсалям — за Салимой. Свадьбы собирались сыграть одновременно. И вдруг на
удивление всему аулу Ахсанова Гайния прилипла к Абсаляму и вышла замуж за
него. В ауле строили догадки, высказывалось предположение, что Ахсан, якобы,
изменил дружбе, «опробовал» Салиму, и Гайния в отместку отдала предпочтение
Абсаляму, который был и ростом пониже, и телом пожиже, чем Ахсан. После
этого Ахсан будто бы хвастался: «Ничуть не сожалею, я и пуговки Гайнии успел
расстегнуть».
Какие пуговки Ахсан успел расстегнуть — неведомо, но вскоре и он женился,
опять же неожиданно, на Салиме. Жениться-то женился, но пуговки ее сердца
расстегнуть, похоже, не сумел и мается с ней, в чем Ямиль убедился, видя их
сегодняшние отношения.
Впрочем, отношения Абсаляма и Гайнии для Ямиля тоже — неразгаданная загадка.
Странная это пара, судя не только по их характерам, но и по внешности.
Идут ли они по улице, возвращаются ли с поля — не увидишь, чтобы шли
рядышком. Рослая, дородная Гайния шагает, крепко ступая, впереди, Абсалям
как бы семенит за ней. Глядя на них со стороны, не видя их лиц, можно
подумать, что это мать с сыном идут. Так-то Абсалям не очень уж маленький,
только рядом с женой выглядит тщедушным. А про Гайнию, хотя и здоровенная
она женщина, не скажешь, что неприглядна: где фигура должна быть тонкой, она
соразмерно тонка, где должны бить выпуклости, там и выпукло. Только вот
Всевышний, раздавая женские прелести, отвалил их Гайние вдвое больше, чем, к
примеру, Салиме. Ревнивый Ахсан, дабы досадить соседу, однажды распустил
слух, будто бы Гайния лупит провинившегося мужа, как мальчишку, по заднице,
зажав его голову промеж колен. Ну, это он, конечно, в отместку за то, что
Гайния самому не досталась. К тому же она, как и положено благовоспитанной
женщине, всячески выказывает уважительное отношение к мужу.
Впрочем, был в их жизни эпизод, толки о котором смахивают на правду. У
кого-то в гостях разгоряченный выпитым Абсалям распетушился и замахнулся на
жену. Гайния на людях ни слова ему не сказала, и, может быть, так это и
прошло бы, забылось. Дело испортил сам Абсалям. Вернувшись домой, он
потребовал еще выпивки и, получив отказ, решил опять, как в гостях, показать
свою власть, замахнулся. А Гайния на этот раз не стерпела, зажала его руки в
своих, как в тисках, и сказала ласково, словно ребенку: «Миленький, я в
гостях смолчала, чтобы не унизить твое мужское достоинство, но дома,
пожалуйста, не веди себя так, а то ведь и у меня сила есть...»
После этого Абсалям не то что руку на жену поднять, слово поперек сказать
уже не решался. А для зубоскалов вроде Ахсана, утверждавших, что он под
дудку жены пляшет, и ответ нашелся. Сказал как-то Абсалям в мужской
компании: «Вот ты, Ахсан, пытаешься высмеять меня, а дело-то обстоит как раз
наоборот. Помнишь, как ты уговорил нас зайти к тебе выпить, мол, «поросенок»
у тебя там застоялся? И что же, выпили? Как бы не так! Едва зашли, как блоха
твоя по лбу тебе скалкой — бац! Пришлось ноги уносить. Скажите-ка, а у вас,
остальных, жены разве не такие же?»
Мужчины засмеялись, однако же никто не возразил Абсаляму, — да и как
возразишь, если он прав? Не родилась еще женщина, которая одобряла бы
выпивки мужа, если, конечно, сама не пьет.
А народ пьет, что тут поделаешь. Из-за этого и Абсалям однажды едва не стал,
как выразилась жена, «янвалидом».
Кислушку набирать крепость Абсалям частенько ставил в бане. Натопленная баня
долго держит тепло, кислушка на полке бурлит, как бешеная. Как-то Гайния
затопила банную печь, набив ее сухими дубовыми дровами, и Абсалям, вспомнив
о двух бутылях, стоявших на полке, побежал туда, чтобы опустить их на пол, а
то почти готовая кислушка испортится. В былые времена бани в ауле топились
по-черному, потолок и стены покрывались слоем сажи, теперь же все устроено
культурно. В бане Абсаляма стены изнутри обиты гладкими дощечками, светятся,
как янтарный мед. Печь он заказал собственной конструкции: каменка
расположена в железном ящике, куча камней отделена от топки, так что можно
париться, одновременно подтапливая печь из сеней.
В бане, когда он прибежал туда, было уже настолько жарко, что, казалось,
волосы задымятся, если не нагнуться. Скорей, скорей надо спустить бутыли на
пол! Абсалям встал на скамеечку, по которой поднимались на полок, попытался
ухватить бутыль, но ее горловина уже успела накалиться, не притронешься.
Пришлось надеть рукавицы, которыми он защищал руки, когда парился. Снова
взялся за бутыль. А она тяжелая и к тому же скользкая...
Немного поколебавшись, Абсалям рывком поднял бутыль. При этом узкая
скамеечка под ногами пошатнулась. Рукавицы тоже оказались скользкими, бутыль
начала выскальзывать из рук. Пытаясь ухватить ее покрепче, Абсалям наступил
на край скамеечки, та опрокинулась, бутыль выскользнула-таки из рук и,
ударившись о ребро полка, разлетелась вдребезги. Жидкость из нее вместе с
осколками стекла брызнула на раскаленные камни. В тот же миг сел на них и
потерявший равновесие Абсалям. Камни яростно зашипели, Абсалям издал
душераздирающий крик, баня наполнилась едкой вонью испарявшейся кислушки.
Услышав отчаянный вопль мужа, прибежала Гайния, но не разобралась сразу, что
случилось, закричала на него, почти потерявшего сознание:
— Ты что сидишь тут, выпучив глаза? Упился, что ли? Ужаришься ведь до
смерти!
И тут Абсалям впервые испытал, сколь полезно иметь сильную жену.
Сообразив-таки, что случилось, Гайния подхватила мужа на руки и — бегом к
воротам, где стоял их старенький автомобиль «Жигули», уложила его на сиденье
и помчалась в соседний аул в участковую больницу (к счастью, Абсалям научил
ее водить машину).
В сельской больнице нравы простые: как только выдается свободное время,
доктора отправляются домой «чайку попить», ищи их в случае надобности.
Однако тревога Гайнии оказалась напрасной: в больнице все были на месте. И
лишь после того, как Абсаляма положили ничком на операционный стол и стянули
с него штаны, она едва не упала в обморок: сидячее место мужа взбугрилось
волдырями, напоминавшими печеную картошку.
— Уй, мерзость какая! — запричитала Гайния, придя в себя. — До чего же
довела тебя эта страсть к выпивке! Вдруг ты все себе насквозь испек, что
будем делать, если в молодые годы янвалидом станешь, а?
Гайния крутилась возле стола, порываясь перевернуть мужа на спину, наконец,
набравшись решимости, спросила у молоденького доктора, занявшегося больным:
— Браток, спереди-то у него как? Неужто и там все сгубил, ни на что теперь
не годен? Такой был мужчина, и на тебе — калекой может стать!
Однако доктор, кажется, не понял ее, вместо того, чтобы утешить, сказал:
— Ожоги глубокие, придется в город его отправить, в ожоговый центр... — И
добавил: — Калекой не станет, руки-ноги ведь целы.
Несмотря на сильную боль, Абсалям, слыша их разговор, понимал, что волнует
Гайнию, и, видно, обозлился на сдержанную прежде жену.
— Думаешь, ее руки-ноги волнуют? — простонал он сквозь слезы. — Кому ноги
дороги, а кому...
Только теперь молодой доктор понял, из-за чего мечется женщина.
— Не печалься, енгэ, эта часть не очень сильно пострадала, — сказал он и
добавил, озорно улыбнувшись: — Того, что тебя интересует, вершка два
осталось. Правда, посиди он на каменке еще немного — я не смог бы
поручиться, что не испеклись бы и они.
— Хи-хи... — Женщина хихикнула, чуточку смутившись, однако поняв, что особо
тревожиться не стоит, успокоилась и принялась помогать в приготовлении мужа
к отправке в городскую больницу.
После этого с кислушкой в доме Абсаляма было покончено раз и навсегда. Пока
он лежал в больнице, содержимое оставшейся в бане второй бутыли Гайния
вылила в уборную. Ах, напрасно она так сделала, ошибочка вышла, надо было
вылить где-нибудь в сторонке. Лето стояло жаркое, то, что было в зловонной
яме, забродило, начало вспухать на дрожжах, полезло наружу, и дней десять по
аулу разносился тошнотворный запах. Ахсан воспользовался случаем, чтобы
подколоть соседа: «У Абсаляма ничего зря не пропадает. Вот он заквасил
дерьмо в своей уборной, самогон из него гонит...»
Ямиль ничего не знал обо всем этом и в разговоре с Ахсаном удивленно
заметил:
— Вы, агай, сегодня все какие-то странные. Ты о каком-то «эстриптизе»
упомянул, спросил, нет ли на мне греха. Что такое «эстриптиз», о чем идет
речь?
Ахсан на вопрос опять не ответил, только дал непонятный совет:
— Ты, Ямиль, к Абсаляму не заходи, он не в настроении. Может быть, как раз
из-за тебя.
— Что ты, агай, все ходишь вокруг да около?! — рассердился Ямиль. — Трудно,
что ли, объяснить все толком?
— Ладно, ладно, объясню, — сказал Ахсан, пододвинув к гостю очередную рюмку.
— Только повторяю: не очень-то он хочет тебя видеть, лучше будет, если от
нас ты прямиком пойдешь к автобусу...
* * *
...Ямиль учился в пединституте на факультете, именуемом в обиходе худграфом.
На последнем курсе студентов послали на практику, Ямиля с тремя товарищами
направили в этот аул оформлять здешний клуб. Сельсовет определил его на
постой к Ахсану с Салимой.
Однажды по пути заглянул он во двор напротив и пришел в восхищение: двор был
полон цветов, на огороде аккуратные овощные грядки окружены ягодными
кустарниками и фруктовыми деревьями. А дом-то, дом какой! Карнизы и
наличники окон украшены искусной резьбой, обшивка стен пропитана олифой и
даже, кажется, покрыта лаком, сияет, будто позолоченная. Глаз не оторвешь.
Ямиль, человек искусства, не мог не залюбоваться такой красотой, сказал
хозяину искренне:
— Есть в здешнем ауле красивые дома, но ваш выделяется и среди них. Вы,
случаем, не художник?
— Где уж нам! — ответил Абсалям. — Все мое образование — восьмилетняя школа
да коровник...
Разговор тогда на этом и закончился. Практиканты разукрасили клуб и уехали в
город. Но на следующий год один из них, Ямиль, вновь приехал в аул и
прямиком направился к Абсаляму.
— Не пустите ли меня к себе пожить на два-три дня? Чудо как красиво у вас.
Хочу написать картину — пусть, если удачно получится, и другие увидят эту
красоту. — Видя, что Абсалям колеблется, добавил: — Не беспокойтесь, я вам
хлопот не доставлю, быстро закончу работу.
«Два-три дня» растянулись на две недели. Ямиль делал все новые и новые
эскизы, что-то исправлял, начинал заново — словом, довольно долго крутился в
ауле. Ставя Абсаляма то тут, то там, вроде бы рисовал его портрет, а когда
глянули люди на его картину, на ней среди цветов возле узорчатого дома стоит
вовсе не Абсалям — Гайния, как давеча сказала Салима, красуется.
—————
* Мырза — братишка.
Впрочем, это можно было предсказать заранее. Поначалу, когда Ямиль брался
рисовать Гайнию, она возражала: «С такой, как я, кобылицы картинка у тебя,
мырза*, не получится, ты лучше вон тоненькую Салиму рисуй». Но образованный
человек на то и образован, чтобы находить убедительные слова, уговорил он
Гайнию попозировать. Известно, скажи только женщине ласковое слово, и она,
как кошка, тут же замурлыкает. И здоровенная Гайния прямо-таки запорхала, не
чувствуя своего веса, готова была исполнить любую просьбу художника: и так
повернется, и этак, и пуговички на груди расстегнет, чтоб на картине были
видны ее пышные плечи. Со временем они, кажется, даже стоящего рядом
Абсаляма перестали замечать.
Как-то копошился Абсалям возле дома. Неподалеку — Бумалабаш с Гайнией. У них
— очередной сеанс, который может продлиться несколько часов, а то и весь
день. Абсалям уже попривык к этому, но на сей раз насторожили его слова
художника.
— Не сиди как каменное изваяние, мне нужно твое живое лицо. Я должен видеть,
как ты улыбаешься, сердишься, торжествуешь, печалишься... Для меня это очень
важно...
Поработав некоторое время молча, опять заговорил:
— Ты не рассердишься, если я задам нескромный вопрос?
Едва Абсалям успел подумать: «Раньше он говорил ей «вы», когда на «ты»
перешел?» — как Гайния ответила вопросом на вопрос:
— О чем таком ты можешь спросить, чтоб я не рассердилась?
— Говорят, ты вышла замуж за Абсаляма-агая в отместку Ахсану. И еще говорят,
будто жена Абсаляма не подпускает мужа к своей постели...
Ни одна черточка на лице Гайнии не дрогнула, ни возмущения, ни смущения она
не выказала, скорее сам художник, задав такой вопрос, смутился, быстрей
заработал кистью.
Гайния молчала. Ямиль виновато улыбнулся.
— Мы же вроде договорились, что ты не рассердишься. Я только повторил
услышанное от других. Вот говорили еще, что Гайния допустила ошибку, выйдя
замуж за низкорослого Абсаляма...
— Кто говорил?
— Ну, к примеру, Ахсан…
— Иди ты! — махнула Гайния рукой, неожиданно рассмеявшись. — Я было
подумала, что ты это от серьезных людей слышал, а ты, оказывается,
повторяешь слова пустобреха Ахсана. Тот и подметки моего Абсаляма не стоит.
Пусть вон свою Салиму учит жить!
Ответ жены несколько успокоил слушавшего их разговор Абсаляма, а все же
неприятный осадок в душе у него остался: ишь ты, как откровенно Гайния с
посторонним человеком разговаривает, даже семейной постели коснулись. И о
Салиме упомянули... Салима то и дело заходила к ним, увивалась вокруг Ямиля:
«И меня нарисуй вместе с соседями!», «Когда ты мой портрет нарисуешь, чем я
хуже других?..» Может, и Гайния, как Салима, старается подбить клинья под
Ямиля, сблизиться с ним?
Зародилось у Абсаляма подозрение, но жене он ничего не сказал. Только
случившееся вскоре происшествие совсем с катушек его сбило. Вечером, когда
ложились спать, вдруг увидел он на белом, тугом теле жены, выше колена,
пятно, похожее на цветок. Подскочил как ужаленный:
— Что это?!
Гайния живо приподнялась, глянула на место, куда был нацелен палец Абсаляма,
но ничего страшного там не увидела.
— А, ты про это?.. Краска, должно быть, капнула, когда я помогала Ямилю
прибрать его вещи.
Беспечный, будто ничего не случилось, ответ жены взбесил Абсаляма.
— С чего это краска, капнув на твою ляжку, стала похожей на цветок?! —
заорал он. — Что, Бумалабаш уже и на твоем теле начал рисовать?
Оскорбленная Гайния на некоторое время онемела, не находила, что сказать,
затем простонала:
— Аллах мой, чем я тебя прогневала, почему позволяешь так издеваться надо
мной?!
Посидела в постели, обхватив руками колени, ничего не говоря, потом встала и
ушла во двор. Пробыла там довольно долго, должно быть, смывала в холодной
бане окаянное пятно. Вернувшись, на свое место возле Абсаляма не легла,
провела ночь в другой комнате.
Немало воды после этого утекло. Бумалабаш, завершив свою работу, уехал и в
ауле больше не появлялся...
* * *
Как-то так вышло, что Бумалабаш-Ямиль, хотя и уехал, из памяти аула не
исчез, нет-нет да вносил в здешнюю жизнь новые краски. Однако, как говорится
в народе, время любую хворь лечит. Мало-помалу Абсалям с Гайнией вроде бы
наладили свои отношения. Самое главное — к великой радости обоих, как бы в
подтверждение того факта, что после поджарки на каменке Абсалям «янвалидом»
не стал, Гайния забеременела.
Жили они так в радости, питая светлые надежды, но жизнь переменчива. Когда
подошел срок рожать, из-за каких-то осложнений Гайнию увезли в районную
больницу. Тамошние специалисты проблему разрешить не смогли, переправили
женщину в городской роддом.
Ахсану и это дало повод посмеяться:
— Не слоненка ли собралась Гайния рожать, раз при таком теле столкнулась с
трудностями? Или уж не надорвалась ли, нося Абсаляма на руках?
Абсалям на день съездил в город, хотел навестить жену, но в роддом его не
пустили. Медсестра лишь передала слова Гайнии:
— Пусть не беспокоится, вернется домой, потом навестит.
Впал Абсалям в тревогу: неужто дело столь худо, что жена даже на минутку
выйти к нему, показаться не смогла? Дома места себе не находил, все валилось
из рук. Кое-как раскидает во дворе снег, накормит скотину — и что ему дальше
делать? Ладно еще телевизор у него есть, вечером включит и сидит перед ним,
хотя не понимает толком, что происходит на экране.
Дня через два или три вошел он со двора, включил телевизор, но не было в
телепередачах ничего, что могло бы увлечь его. Какие-то скучные спортивные
игры, бесконечная стрельба, мордобой, поцелуи и через каждые пять минут —
реклама. Поэтому Абсалям смотрел на экран рассеянно, и видя и не видя, что
там происходит. И вдруг вздрогнул, увидев знакомое лицо. Так это же его
Гайния! Кормит грудью ребенка! Сосредоточившись, понял, что идет
телерепортаж из роддома.
Не доводилось еще Абсаляму видеть жену такой красивой. Красавица — она везде
красавица. Тело белое, тугое, грудь, которой кормит ребенка, заняла
полэкрана, другая тоже вот-вот из-под халата вывалится... «Значит,
благополучно разрешилась, — обрадовался Абсалям. — И ребенок у нее вон какой
полненький... — И тут же поправил себя: — У нас!.. А почему же мне не
сообщили сразу, что он родился? Ну ладно, теперь не об этом надо думать, а о
том, когда и как их привезти...»
Только поднялся взволнованный Абсалям с места, как прибежал сосед, Ахсан,
значит. Рот — до ушей.
— Ты видел? Гайния твоя жива-здорова, эстриптиз показала! В телевизоре
ай-хай как выглядела!
Вот зараза! Будто ведро холодной воды на охваченного радостью Абсаляма
вылил.
— А что это такое — эстриптиз? — спросил сразу поскучневший Абсалям. — Что
она показала, говоришь?
— Бэй, разве не знаешь? Ведь и днем и ночью по телевизору показывают, как
красотки на глазах у всех растелешиваются!
Ярость ударила в голову Абсаляма, захотелось врезать кулаком в рожу
зубоскала так, чтобы зубы у него покрошились, искры из глаз посыпались, но в
последний миг удержал себя. Прав все же этот охальник... Тем временем сосед,
должно быть, учуяв его настроение, смылся так же быстро, как появился.
Бывало, лаская тугую грудь жены, Абсалям шутил: «Если родится у нас ребенок,
при таком достатке, слава Аллаху, голодать не будет». Теперь он на нее
разозлился: зачем было выставлять здоровенную, как коровье вымя, грудь всем
напоказ?! Тем более, что она, грудь, хоть и здоровенная, а очень даже
привлекательная, ишь ведь как этот прохвост Ахсан слюни распустил! И
Бумалабаш, наверно, на экран таращился... Вспомнилось, как охотно ездила
Гайния в город за покупками — уж не встречались ли они там?..
От этих мыслей надолго заныло сердце Абсаляма, а со временем он вовсе голову
от ревности потерял, и отношения между ним и женой после ее возвращения из
роддома опять разладились. Как только садилась она кормить ребенка, у
Абсаляма настроение портилось, и придирался он к жене по всяким пустякам.
Из-за этого Гайния все чаще стала уносить ребенка к своей матери и оставлять
его там. Так и жили, не то чтобы совсем уж плохо, но и не очень-то хорошо. И
вот сегодня... Почти уж забытый Бумалабаш опять объявился.
...Абсалям яростно рылся в ящиках шкафа, что-то искал, в сердцах раскидывая
по комнате попавшиеся под руку вещи, поскольку Гайния только что ушла,
прислонив его, как говорится, к кривой березе, сочтя его полным идиотом.
— Хы, «бредишь», дескать, «лучше развестись», — передразнивал он жену. —
Пажалыста, пропади все пропадом! Думаешь, Абсалям места себе под солнцем не
найдет? Вон один мой приятель сколько уж лет на работу в Сибирь летает, не
сидит у жены под колпаком, деньги лопатой гребет. Давно уж меня с собой
зовет, пора мотать и мне отсюда. Кто я — мужчина или раб своей жены?
С утра Абсалям был в прекрасном настроении. Гайния собралась съездить в
город, поискать кое-что нужное в хозяйстве, Абсалям по пути на работу
проводил ее до междугородного автобуса — ферма расположена на отшибе,
недалеко от асфальтированной магистрали. И с работы ушел пораньше, решив к
ее возвращению управиться с домашними делами, а то ей, утомленной в пути,
придется заняться ими. Устает Гайния, хлопот у нее предостаточно. И надо ж
было, чтобы ему, когда ехал в попутном автобусе, встретился Бумалабаш!
Принес его шайтан растравлять старые раны!
Особых подозрений неожиданная встреча у Абсаляма не вызвала, он сошел с
автобуса лишь оттого, что не хотел разговаривать с неприятным ему человеком.
И шел домой не спеша, потому что Гайния предупредила: вернется поздно.
Однако, придя домой, он увидел, что жена уже вернулась. Только-только, еще и
переодеться не успела. Ожгла Абсаляма мысль, что та приехала с Бумалабашем в
одном автобусе, и он опять взвился:
— Вы что, приехали вместе и для отвода глаз в аул добирались разными
дорожками?! Ты в город для чего ездила? Чтобы повидать Бумалабаша?
— Ты что несешь, Абсалям? — удивилась Гайния. — Какого такого Бумалабаша?
Ее слова лишь добавили масла в огонь. «Ишь как прикидывается, змея! Будто
первый раз о Бумалабаше слышит!»
— Не знаешь, кто такой Бумалабаш? И не видела его?
Видя, как муж надвигается на нее, сжав кулаки, Гайния растерялась. Давно
такого между ними не было.
— А-а... Ты о том Ямиле, что ли? — пробормотала она, покраснев, будто и в
самом деле провинилась перед ним. — С ума, что ли, сходишь, Абсалям, ни с
того ни с сего взвился? Не видела я его, не один же он в Уфе живет.
— Не прикидывайся! Как же не видела, если в одном автобусе приехали?
— Бредишь, Абсалям, наверно, тебе это приснилось. Говорю же — не видела,
почему не веришь мне?
— Думаешь, я не знаю? Вместе вы приехали, вон Бумалабаш к Ахсану зашел, иди
и ты туда, опять эстриптиз покажешь! Подстилка городская!.. — В ярости
Абсалям уже не соображал, что говорит.
Усталая женщина, вернувшаяся домой после долгого хождения с тяжелыми сумками
по городу и не успевшая еще снять дорожную одежду, плюхнулась, как
подрубленная, на стоявший сзади стул. Сидела некоторое время, побелев, не в
силах что-либо сказать. Затем заговорила горестно:
— Подстилка, значит... Верно, с тех пор, как вышла замуж, стелилась перед
тобой, волосами своими, можно сказать, пол подметала, чтобы ты не чувствовал
себя среди других обделенным в радостях семейной жизни. Грубость твою,
глупые выходки старалась не замечать. Где же твоя совесть? Хорошо же ты меня
отблагодарил!
Абсалям чувствовал, что сорвалось с его языка лишнее, однако не смягчился,
ждал от жены оправданий. А она, помолчав, сказала:
— Так жить нельзя, Абсалям, ухожу от тебя. Не впервые ты меня обижаешь,
оскорбляешь. Разве это жизнь? Лучше разойтись. — Встала, направилась к
выходу и, обернувшись, прежде чем переступить порог, добавила: —
Свидетельство о браке сам принесешь в сельсовет...
Абсалям, не ожидавший такого оборота, смутился. «Опять, что ли, я виноват?
Говорит — не видела... А куда сейчас пошла? Может, на свидание с Бумалабашем,
договорились заранее?»
Эта мысль опять взбеленила Абсаляма. К черту все! Зачем ему жить здесь,
выставляя себя всем на посмешище? Живут ведь люди иначе — кто в Сибирь
летает, кто в Уфе работает. Чем Абсалям хуже других? Сегодня же он
отправится к своему знакомому в аэропорт... «Свидетельство о браке сам
принесешь... — передразнил он жену. — Жди, сейчас побегу! Вместо того, чтобы
шастать в Уфу, ломать комедию, покараулишь дом...»
Кинулся к шкафу, начал рыться в ящиках. Куда запропастился его паспорт? В
деревне он не нужен, так сам, помнится, куда-то глубоко засунул. Может, жена
перепрятала?
Роясь в набитом тряпьем нижнем отделении шкафа, просунул руку до задней
стенки и нащупал что-то гладкое, стеклянное. Что это там? Разворошил тряпье,
извлек пузатую бутылку. Горлышко бутылки было украшено красивыми узорами, на
этикетке — позолоченные надписи на иностранном языке. Принялся старательно
читать их и не то чтобы понял, а догадался: французский коньяк. Откуда он
тут взялся? А-а, вспомнил. Во второй свой приезд Бумалабаш принес, вручил
церемонно Гайние: «Героине моего произведения в день рождения!» И добавил
еще, что французский коньяк прекрасен, как она, или, наоборот, она
прекрасна, как... В общем, разыграл спектакль. Гайния разрумянилась, будто
молоденькая девчонка, и тоже начала обезьянничать перед ним. Абсаляму это
сильно не понравилось, еще свежа была память о «цветке» на ее теле. Когда
она передала бутылку ему, он сунул подарок в шкаф и как-то забыл о нем. И
Гайния о бутылке не напоминала, наверно, виновата была перед ним, не иначе,
а то бы сорок раз напомнила. Не раз он, имея такое богатство в шкафу,
прямо-таки на грани жизни и смерти оказывался, мучимый похмельем...
Некоторое время Абсалям просидел с узорчатой бутылкой в руке, предавшись
воспоминаниям и размышлениям о своей жизни. Простоват он, ах, простоват, всю
жизнь потреблял вонючий самогон и дешевую водку. Возможно, из-за этого и
пошатнулось его здоровье, голова в последнее время побаливает и сердце
шалит. Если бы жил по-людски, пил что-то приличное, вроде этого французского
коньяка, был бы совсем другим человеком. И зачем только он цеплялся за
здешнюю поганую жизнь?!.
Со зла Абсалям швырнул знатную бутылку, как полено, на пол. Но она оказалась
крепкой, не разбилась, лишь звякнула и покатилась, слегка погромыхивая, по
полу. Абсалям переключил внимание на шкаф, вновь принялся рыться в ящиках.
Куда же запропастился чертов паспорт? Чего не искал, то вон нашлось, когда
нужды в этом нет...
Вытянул один ящик из гнезда совсем, перевернул вверх дном. Среди
рассыпавшихся по полу вещей бросилась в глаза черная кожаная сумочка. Ага, в
ней ведь жена хранит все документы.
Найдя паспорт, несколько остыл, успокоился. Зачем-то отыскал взглядом
откатившуюся в сторонку бутылку. В падавшем через окно ярком свете ее узоры
испускали разноцветные лучи, лучилась и золотистого цвета жидкость в ней.
Абсалям не смог отвести взгляд от этой красоты, наклонился, поднял бутылку.
С чего это он должен оставить тут такой знатный напиток, угодивший ему в
руки? Ладно, выпьет в своем доме последний раз, легче будет бросить все и
уйти...
Доводилось Абсаляму слышать, как кое-кто из его знакомых хвалил, задирая
нос, коньяки «Наполеон», «Багратион». Они теперь и до сельских магазинов
добрались. Абсалям присоединялся к разговорам знатоков французского коньяка,
будто и ему он не в диковинку, хотя вкуса импортных напитков не знал. Этот
коньяк, что у него в руке, должно быть, особенно хорош, какую-нибудь ерунду
не разукрасили бы так.
Он поставил знатную бутылку на стол, принес из кухни кое-что на закуску.
Положил на край стола свой паспорт и свидетельство о браке, отделив их от
других документов, хранившихся в черной сумке. Открыл бутылку, отлил
полстакана золотистого напитка. Ну, не впервой ему пить, с полстакана,
решил, мир не рухнет, и опрокинул налитое в рот. Закусывать не стал, а как
бы прислушался к себе, чтобы почувствовать действие коньяка. Внутри у него
словно бы побежали муравьи, потом по телу начало разливаться тепло. Жена ему
не раз говорила: «Не умеешь пить, меру надо знать». У него на это был свой
взгляд. Умение пить заключается не только в знании меры. Не пей сразу много,
терпеливо прислушивайся к себе. Если первая порция разольется теплом по
телу, повысит настроение, можно и вторую принять, — вот в чем мудрость.
Сейчас Абсалям как раз это и почувствовал. Хорошо первая пошла, маслом на
сердце легла. Он налил еще полстакана и тем же порядком отправил в желудок.
И вдруг захотелось есть. Он обратился к принесенной из кухни закуске. Надо,
надо поесть, не уходить же из дому невесть куда голодным.
Коньяк подействовал на Абсаляма так, будто прорвалась в нем плотина
собравшего окрестную грязь, заполненного до краев пруда. Кровеносные пути
расширились, тело стало необычайно легким. И на душе полегчало, мысли
потекли спокойней. И что это, подумалось, так взъярилась на него жена?
Раньше, бывало, говорила: «Повезло мне с тобой, Абсалям, счастлива я... Руки
у тебя золотые, за что ни возьмешься — все у тебя получается...» А теперь?
«Других вон всем миром хвалят, а тебя... Только и знаешь, что самогон сосать
и людей обижать. Ради этого, что ли, на свете живешь?»
Коли уж жена так говорит, чего от ревнивого соседа ждать? Не так давно в
мужской компании Ахсан трепался: «Гайния Абсаляма как мужчину в грош не
ставит, только он заберется к ней в постель — она берет его за бока и кидает
на пол, не мучай, кричит, меня». Гайния, небось, тоже слышит такие слова, и
вместе они над ним, Абсалямом, смеются.
Вспоминать об этом, думать о Гайние и Ахсане не хотелось — надо было думать
о своей дальнейшей судьбе. Абсалям вновь принялся как бы допрашивать самого
себя. Может быть, он в самом деле зря живет в этом мире? Его соученики по
школе стали кто инженером, кто врачом, кто — на худой конец — учителем.
Многие перебрались в город. Есть среди них теперь даже
толстосумы-бизнесмены, разъезжающие на иномарках, весело живущие в
роскошных, как царские дворцы, особняках. А он, Абсалям? Ладно еще в свое
время у одного вернувшегося из города неудачника выменял за двухлетнюю телку
готовую развалиться машину и отремонтировал ее. Что еще у него есть?
Вправду, что ли, получается, что пользы от него, как однажды сказала в
сердцах Гайния, на дырявую копейку?
В расстроенных чувствах Абсалям вдруг вскочил, выбежал, не одеваясь, во
двор, окинул свои владения оценивающим взглядом. Вот горделиво, словно в
белой шляпе, стоит под оцинкованной крышей его просторный дом с резными
карнизами и оконными наличниками. Сколько лет он, Абсалям, кропотливо
вырезал эти узоры! Любой прохожий чуть шею себе не свернет, разглядывая их,
глаз не может оторвать. А вон его добротно срубленная баня... А сад-то у
него, сад какой! Весной стоят яблони, вишни, сливы, словно осыпанные первым
чистым снегом, источают нежнейший аромат. Кто эту красоту породил, разве не
он? В каждом гвозде, в каждой доске, в каждом узоре этого хозяйства — тепло
его рук!
«Других вон всем миром хвалят», — сказала Гайния. Небось Бумалабаша имела в
виду. А что Бумалабаш сделал? Посидел на этом вот крыльце, срисовал
созданный не им самим райский уголок и обрел славу. Почему жизнь так
устроена? Почему слава досталась не тому, кто в поте лица сотворил эту
красоту, а тому, кто, можно сказать, мимоходом перенес ее на бумагу или
холст?
Абсалям почувствовал, что вновь погружается в тягостные думы. Но то ли
свежий воздух подействовал, то ли коньяк — все же полегчало у него на душе.
Налетел холодный ветер, с неба посыпался дождь со снегом, и Абсалям поспешно
вернулся в дом. Увидев на столе паспорт и свидетельство о браке, удивился
было, но тут же вспомнил, почему они тут лежат.
Перелил оставшийся в бутылке коньяк в стакан, отпил половину, включил
телевизор. На экране возникла красивая полуобнаженная девушка. Почему-то —
телевизор, что ли, неправильно показывал? — Абсалям насчитал у нее вместо
двух четыре соска. Разные формы стриптиза на экране, чаще всего в рекламе,
Абсаляма обычно раздражали, вспоминалось, в каком виде показали его Гайнию,
а сейчас он рассмеялся: ладно, четыре так четыре, все равно красиво! Допил
налитое до дна. Но теперь коньяк не вызвал ощущения легкости в теле, а
напротив, Абсалям почувствовал себя так, будто на него навесили тяжелые
гири.
Он пересел на аккуратно убранную кровать. В голове не было никаких мыслей.
Впрочем, что-то там мелькнуло. «Сибирь и завтра никуда не денется», —
пробормотал Абсалям и, откинувшись назад, провалился в небытие.
* * *
В это время на остановке автобусов, идущих в город, встретились Ямиль с
Гайнией. Они узнали друг дружку еще издали, но, поздоровавшись, не
разговорились сразу, как бывало, по-приятельски; что-то их сковывало, в
особенности Гайнию: выглядела она подавленной. Однако молчать, будто они
совсем незнакомы, женщина сочла неудобным.
— Абсалям сказал, что ты зашел к Ахсану. Выходит, так оно и было? — заметила
она.
А Ямиль ничего скрывать не стал, выложил напрямик:
— Я собирался зайти и к вам, но Ахсан встал поперек. Не заходи, говорит, к
ним, из-за тебя муж Гайнию обижает. Жалеет он тебя...
Гайния разозлилась:
— Пусть он чушь не порет! Сам же испортил наши отношения. Увидел меня в
телевизоре и прибежал к Абсаляму: жена, дескать, твоя эстриптиз
показывает...
— Ахсан и мне насчет этого говорил. Только не совсем я понял, о чем речь.
— В Уфе в роддоме какая-то девица наставила на меня что-то вроде
фотоаппарата. Откуда мне было знать, что она снимает кино? Я как раз ребенка
кормила. Сама не видела, потом меня, оказывается, по телевизору с открытой
грудью показали. Ахсан раздул это, будто случилось большое событие, прибежал
к Абсаляму. А тот ведь обидчивый и ревнивый, взъелся на меня: и такая я и
сякая, в общем «эстриптизерша»...
— А при чем же здесь я? Ахсан давеча спросил, нет ли за мной греха,
откуда-то взял, будто между мной и тобой могло что-то быть.
— С него, баламута, станется! Он грех своей Салимы пытается перевалить на
меня: кто-то шум поднимает, а кто-то, извини, ноги раздвигает... Не зря же
Салима за тобой бегала...
— И ты туда же! — резко оборвал Гайнию Ямиль. — Ничего у меня с Салимой не
было, нет на ней никакой вины.
— Скажешь, не увивалась она возле тебя?
— Ну и что? Разве смог бы я появиться перед Ахсаном, если бы тогда дело до
того дошло?
— Ладно, ладно, не сердись. Невзначай впуталась я в чужие сплетни. Но что
правда, то правда, заморочил моего мужа Ахсан, всю жизнь он людей баламутит.
И Салима недалеко от него ушла...
— Так при чем же здесь я? — повторил свой вопрос Ямиль.
Гайния помолчала, обдумывая ответ.
— При том, что Абсалям без конца упрекает меня: ты, говорит, перед
Бумалабашем выставлялась полуголой, стыд потеряла, теперь готова перед всем
миром раздеться. Так вот и живем...
— Вы же не дети малые, — сказал Ямиль, преодолев неловкость, вызванную ее
словами. — Почему бы вам не сесть друг против дружки и не объясниться
по-доброму?
— Да мы объяснялись уже не раз, — горько усмехнулась Гайния. — Садимся,
объясняемся, приходим к согласию, потом опять объясняемся...
— А куда ты сейчас направляешься, так запозднившись? — спросил Ямиль, не
зная, что еще сказать, и добавил шутливо: — Осиротив Абсалям-агая...
Гайния шутку не приняла.
— Сама не знаю куда... Решила уйти от него. Только кому я нужна? —
Посмотрела на Ямиля словно с какой-то затаенной надеждой.
— А где ваш ребенок? — спросил он.
— У моих родителей. Он уже большой... — Лицо Гайнии на миг посветлело и
вновь омрачилось. — Привык жить у бабушки. Я часто уносила его туда, чтобы
не видел наши дрязги, вот и привык...
— Иди-ка, Гайния, домой, пока не поздно, — строго сказал Ямиль. — Как
советует один поэт, слушая соловьиное пенье, не забывай свою песню. Не столь
уж плохой человек Абсалям-агай, чтобы невозможно было с ним жить.
— Хотя бы и в постоянном унижении?
— В унижении, говоришь... — Чуть-чуть подумав, Ямиль перешел на шутливый
тон: — Знаешь что, Гайния, может, надо ему почаще этот самый «эстриптиз»
показывать, душу его твоим душевным теплом насытить. Сытый человек не
завидует, глядя, как едят другие, в сытой душе, говорят, не остается места
для ревности и злости...
Тут подошел автобус, заскрипел тормозами. Ямиль ободряюще, как ребенка,
похлопал Гайнию по спине, кинул на прощанье:
— Желаю вам счастья, Гайния! Земля ваша — Гюльстан, страна цветов, пусть и в
ваших сердцах цветут цветы. Это и от тебя зависит...
Автобус ушел. Глядя ему вслед, Гайния подумала: «Шельма этот Ямиль, все
загадками говорит. Поразмыслить, так получается, что я мужу душевного тепла
не додавала...»
Немного погодя она осознала, что стоит одна-одинешенька у дорожного
перекрестка и, все еще не зная, куда идти, направилась к лесочку в
противоположной от аула стороне. Довольно долго бродила среди деревьев,
предавшись раздумьям. Может, Ямиль прав, думала она. Отстранилась она от
мужа в последнее время, да и как было не отстраниться, если он ее
незаслуженно обижал? Расстегнуть пуговки, про которые говорил Ахсан,
показать «эстриптиз» всему миру не так уж и трудно, гораздо, оказывается,
трудней расстегнуть пуговки души и жить с мужем душа в душу. Только ли
Абсалям виноват в их семейном разладе? Правду сказать, когда приехал Ямиль и
принялся рисовать, всячески нахваливая ее, встрепенулось ее сердце,
захотелось какой-то иной жизни, и Абсалям почувствовал перемену в ней...
Гайния вернулась домой уже в сумерках. Абсалям спал, сидя на кровати,
прислонившись спиной к стене. Спал неспокойно, что-то иногда бормотал.
Наткнувшись взглядом на лежавшие на столе паспорт и свидетельство о браке,
Гайния вздрогнула. Выходит, муж принял все всерьез... Она осторожно разула
его и раздела, уложила в постель. Абсалям не проснулся.
Она и сама быстренько разделась, легла рядом с мужем, но долго не могла
заснуть. Приподнялась, принялась пытливо разглядывать Абсаляма при лунном
свете. Во сне он был по-мужски красив, постоянно хмурое лицо прояснилось.
Привычные к работе мускулистые руки, широкие сильные плечи, крепкая, как
конское седло, грудь... Как же Гайния всего этого раньше не замечала? Просто
не обращала внимания? Или же, угнетенная его ревностью, и сама стала
относиться к нему пренебрежительно?
В неожиданном порыве Гайния крепко обняла мужа. И он, вдруг проснувшись или
в полусне, шевельнулся, приник к ее горячему телу...
Одинокая луна, будто исполнившая стриптиз и оттого совершенно голая,
беззастенчиво наблюдала через оконные стекла за тем, что происходит в
доме...
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
