|
Пиджак
Рассказ
В начале апреля от Амосова окончательно отказалась жена. Амосов не
удивился, потому что она обещала ему это уже давно, но был несколько
растерян. Он настолько привык жить с ощущением грядущего разрыва, что, когда
Аня действительно ушла, то ему стало не хватать не Ани, а именно этого
ощущения.
Раньше же все в жизни Амосова было относительно ясно, и все сводилось к
одному: «Уйдет Аня». Он прочно привязался к этой мысли и даже когда думал о
чем-то другом и далеко отвлеченном, то начинал свою мысль так: «Вот уйдет
Аня, и уж тогда...». И вот теперь оказалось, что все те мысленные
конструкции, которые Амосов долгое время возводил и лелеял и которым,
казалось бы, как раз сейчас нужно и можно было дать ход, пошатнулись,
отступили и, лишенные своей подпорки, стали уже совершенно никчемными.
«Ну вот, Аня ушла», — сказал Амосов вслух, подводя итог и ожидая, что это
привычно вызовет какую-нибудь реакцию в мозгу. Но ничего не произошло.
Амосов заварил себе кофе, машинально выпил его, два раза бездумно обошел
квартиру и отметил в ней беспорядок. Потом он так же механически перемыл
посуду и принялся разбирать газеты и бумаги, складывая на столе то, что ему
еще могло пригодиться, но без пощады разрывая и сминая наверняка ненужное.
Потом взялся за библиотеку, и оказалось, что почти половину ее тоже можно
выбросить. От книг он незаметно перешел к шкафам с одеждой и удивился,
обнаружив вещи, которые полагал утраченными или о существовании которых
забыл. Какие-то из них принадлежали Ане. И тут он не мог определить точно,
оставлены ли они ею за ненадобностью, или просто забыты, потому что жена
имела такую привычку — вдруг хватиться какой-нибудь старой юбки, целый день
в поисках ее с криками перерывать квартиру, и винить в пропаже Амосова, а
если все-таки находила юбку, то с энтузиазмом принималась ее перешивать,
обрастая иголками, лентами флизелина и сантиметром, — потом торжественно
демонстрировала ее зеркалу, вроде бы довольная результатом, и больше не
надевала.
В самом дальнем углу Амосов неожиданно для себя нашел старый свитер, в
котором студентом ездил на картошку, коробку с фотоаппаратом «ФЭД». И
пиджак.
Это был очень хороший, дорогой, бежевый с едва заметными белыми полосками
пиджак, который он почти не носил, потому что такой пиджак был редкостью и
его следовало беречь. Позже Амосов раздался в плечах, растолстел, и когда
собрался по какому-то торжественному поводу его надеть, то обнаружил, что в
проймах поджимает, а пуговицы не сходятся с петлями.
Амосов подержал пиджак в руках и прикинул, будет ли удобно предложить его
племяннику, но тут же понял, что нет, что племянник ходит в джинсах и
свитерах и пиджак осмеет. Амосов вздохнул, запихал его в пакет с прочими,
уже ненужными вещами, книгами и бумагами, отнес на свалку и там испытал
смутное чувство неловкости перед пиджаком за то, что выбрасывает. Амосов
вытащил пиджак из пакета, расправил, встряхнул и повесил рядом с
контейнерами на забор.
Получалось, что пиджак был не выброшен, а просто забыт. Как будто кто-то
прогуливался в нем мимо свалки, а потом зачем-нибудь остановился — например,
покурить, ему стало жарко, он снял пиджак, повесил на забор, а потом,
допустим, задумался и ушел без него.
Обманув пиджак таким образом, Амосов вернулся домой, про себя отмечая, что
придумал хорошо, и продолжил уборку.
В какой-то момент ему стало жаль пиджака, хотя носить его он, конечно, не
собирался. Пиджак был сшит очень добротно, в Швеции или в какой-то другой
развитой стране, но был дорог Амосову не этим. Пиджак был подарен ему на
поступление в авиационный университет родителями, которые умерли, и Амосов
подумал, что в память о них у него осталось не так уж много. Он выбежал из
дома и вернулся к свалке, но уже опоздал. Какой-то человек держал пиджак в
руках и сосредоточенно разглядывал. Амосов было хотел сказать ему, что это
его пиджак, что он выбросил его по недоразумению, но подумал, что будет
выглядеть глупо, и не стал ничего говорить.
* * *
Фамилия этого человека, положим, Никитин. И если у людей действительно
бывают моменты, переворачивающие жизнь, то та минута, когда Никитин стоял
рядом со свалкой, озаренный лучами утреннего солнца, и протягивал к их свету
хороший бежевый пиджак шведского производства, была именно такой.
Рассмотрев пиджак со всех сторон и не обнаружив никаких серьезных изъянов,
Никитин примерил его на себя и испытал к нему чувство глубокого родства.
Никитин понял, что эта вещь шилась для него, и, отследив все счастливые
случайности утра, приведшие его именно к этой свалке и именно в это время,
заключил, что его жизненный путь, движение которого он всегда считал
хаотичным и необязательным, на самом деле являлся тонкой цепью
закономерностей, которые в конце концов привели его сюда, к бежевому, почти
новому пиджаку.
Тут же Никитин почувствовал, что сегодняшний день будет не таким, как
всегда, а сложится особенным, удачным для него образом, может быть, даже
изменит известный строй всей жизни.
К слову сказать, жизнь у Никитина была простой и упорядоченной. Обитал он в
соседнем доме, в подвале с коммуникациями, и если не болел с утра, то (в
зависимости от времени года) или подметал двор высокой осиновой метлой, или
колол на крыльце лед и прокладывал в снегу дорожки, чтобы жильцы дома не
падали прямо на выходе.
После работы Никитин запирал инструмент в подвале и шел через черный ход в
магазин, который находился в этом же доме. Там он встречал знакомого,
грузчика Федорова. Никитин всегда попадал в магазин в то время, когда молоко
уже привезли, а колбас еще и не ожидалось, поэтому Федоров был свободен и
просто сидел на пластмассовом ящике, не производя никаких действий.
Никитин подсаживался к Федорову, занимая соседний ящик. Так они сидели
какое-то время молча и не здороваясь, с ощущением того, что их жизнь — один
очень длинный, непрекращающийся день, в котором они уже поздоровались
когда-то, может быть несколько лет назад, на этих самых ящиках.
Потом Федоров говорил какую-нибудь фразу. Это могла быть совершенно новая
фраза, открывающая в их диалоге иную тему, на которую они могли бы
размышлять в течение дня, могла она быть и продолжением или ответом той,
которой был завершен разговор вчерашний, а то и вовсе была простой и ни к
чему не обязывающей, типа: «Ну че, Никитин?». Но в ней-то и было все: и
приветственное похлопывание по плечу, и забота о здоровье другого, и жалоба
на свое, и предложение построить какие-нибудь планы, и приглашение к
осуществлению тех, что уже известны обоим, и тихий укор бесполезности жизни,
и непреходящее томление по жизни лучшей.
Дождавшись обеда, Федоров и Никитин шли на скамеечку во дворе и незаметно
распивали полбутылки.
После обеда привозили колбасное и мясное, нужно было разгружать, и Федоров
уходил. Никитин оставался сидеть один и тихо радовался, наблюдая за тем,
как, с трудом протиснувшись в проем арки, въезжает грузовой фургон, как
Федоров в голубом фартуке стоит на крыльце, приглашающе машет шоферу на себя
и кричит: «Еще! еще давай! еще немного! Хорош!» — и тот, ведомый этой чуткой
рукой, осторожными толчками подъезжает ко входу.
Никитин видел жильцов, которые заходили в подъезд или, наоборот, выходили из
него, куда-нибудь торопясь, огибая мясной фургон и попутно косясь на
могучие, красные, почти сливающиеся по цвету с колбасой руки Федорова.
Никитин смотрел, как выходит из подъезда старая Фрида с тремя мопсами и
что-то бормочет себе под нос, как красивая и высокая девушка Алла укладывает
свои длинные ноги в машину и хлопает дверцей, как толстая Елизавета
Александровна тащит огромный ковер с персидским рисунком, собираясь
высвободить из него накопившуюся за зиму пыль, как с криками вбегает во двор
восьмилетний Сашка Шутов, торжественно размахивая самокатом, — и Никитину
становилось совсем хорошо.
Закончив разгружать, Федоров возвращался на скамейку к Никитину. Они
допивали оставшуюся половину бутылки, Федоров рассуждал о тяготах своей
работы, а Никитин внимал, кивая.
Так заканчивался день. Федоров снимал свой фартук, надевал кепку, садился на
трамвай и уезжал. Никитин же сидел до самой темноты, и непонятно было,
думает ли он о чем-нибудь или сидит просто так, дожидаясь ночи.
* * *
Но вернемся к свалке. Надев пиджак, Никитин распрямил спину и стал
прохаживаться перед большим темным стеклом жилищно-коммунального управления,
как бы между прочим глядя на свое отражение, — сначала деловой, быстрой
походкой, потом вразвалку, лениво и праздно, потом по-хулигански, засунув
руки в карманы, — и во всех вариантах себе нравился.
В кармане он вдруг нащупал маленькую, вчетверо сложенную бумажку. Никитин
развернул ее и увидел кем-то старательно начертанный план. На нем было
нарисовано несколько перекрестков и домов, один из которых был дважды
обведен и, значит, являлся целью, к которой следовало идти.
К дому же, начинаясь от прямоугольника-остановки («трол. 56,17») в углу
листка, стекались и стрелочки.
Вся схема с обозначенными на ней несколькими ориентировочными
пунктами-надписями, которых нужно было держаться («Продукты», «Почта»,
«Заря»), имела очень запутанный и сложный вид. Над последней стрелкой,
примыкающей к обведенному дому, заглавными буквами было написано имя «АНЯ» и
номер квартиры: «2».
Никитин испытал неприятное чувство чуждости пиджака, в котором, оказывается,
продолжала биться чья-то жизнь. Он вспомнил о том, как его нашел, и о том,
что пиджак, в общем-то, и не был выброшен — он висел на заборе, а значит,
мог быть забыт случайно и непредвиденно, стало быть, владелец мог уже
хватиться его и теперь, сетуя и тревожась, бродить своими собственными
путями, вспоминая, куда заходил и где останавливался, а ему, может быть, это
было трудно вспомнить, потому что был он, допустим, нетрезв, или, наоборот,
трезв, но рассеян, и считал, что точно знает, где именно оставил, —
например, у Ивановых, и что как-нибудь на неделе заберет, и поэтому не
волновался.
Никитин подумал и о том, что схема плана, начертанная на клочке бумаги,
могла быть очень важна для владельца пиджака, что Аня могла быть той
женщиной, которую он любит, и что добраться до нее без этой схемы ему было
бы очень сложно, почти невозможно, потому что он мог не запомнить всех
троллейбусных номеров и сложных перекрестных поворотов. Телефона же,
допустим, у Ани нет. А сама она тоже звонить не станет, потому что обидится
на владельца пиджака за неявку. И, таким образом, их отношения могут
расстроиться навсегда.
Никитин обеспокоился этой мыслью и почувствовал ответственность, которая
самостоятельно и нежданно на него легла, — что должен найти этого человека,
прежнего владельца пиджака.
Никитин еще раз исследовал схему и направился к Федорову. Тот как раз
заканчивал выгружать хлеб. Никитин дождался, пока фургон отъедет, и подошел.
Федоров приветственно кивнул, но пиджака не заметил, так что Никитину
пришлось рассказывать все самому и сначала.
Федоров внимательно выслушал тревожного Никитина и посоветовал: мол, знай
себе носи пиджак-то, и все. Но потом посмотрел на схему и добавил, что
знает, где находится «Заря», что это кондитерская фабрика на Семеновской.
Никитин обрадовался, но осторожно заметил, что, как ему кажется, важна здесь
не столько сама «Заря», сколько триединство «Зари», «Почты» и «Продуктов».
(Ну, «триединство» он, допустим, не сказал, а сказал «чтоб все вместе».) На
что Федоров повторил, что главная составляющая все же «Заря», потому что
«Продукты» и «Почта» есть на каждом углу, а «Заря» — конкретное название,
которое в этой задаче из трех неизвестных можно взять за отправную точку (он
сказал «откудова плясать».)
Никитин согласился с Федоровым и высказал ему свое намерение сходить на
Семеновскую и разыскать Аню. Федоров спросил, зачем ему это нужно. А затем,
ответил Никитин, чтобы сказать ей, что он не сможет придти, и чтобы она не
обижалась, а позвонила ему сама.
Федоров хмыкнул и взглянул на Никитина с чувством морального превосходства,
но съездить с ним на Семеновскую согласился — с условием, что поездка не
займет больше двух часов.
«Зари» на том месте, где ее ожидали увидеть, не оказалось. Федоров
недоуменно пожимал плечами и чувствовал себя виноватым. Он говорил, что мог
напутать, потому что был в этом районе давно, но, кажется, это все-таки
здесь, и они, наверное, ошиблись остановкой, да, да, точно так, и надо вроде
бы завернуть за угол — и они завернули и прошли целый квартал вниз, а потом
вернулись обратно, потому что «Зари» не было и там.
Зато на пересечении Семеновской и Ленина Никитин заметил почту, а метров
через двадцать от нее обнаружились и «Продукты». «Да, да, точно, — повторял
Федоров, — где-то здесь, я вспоминаю». И они прошли еще квартал вниз по
Ленина, а потом квартал по Семеновской, прочесали переулок за почтой и
какую-то коротенькую улочку, вытекающую из него.
В четвертый раз возвращаясь к «Продуктам», Федоров пересчитал свои деньги и
намекнул Никитину, что неплохо бы зайти внутрь, то есть взять, взять да
отметить провал операции. Но Никитин отмахнулся.
Все время их поисков он надеялся, что они все-таки найдут «Зарю», а далее
будут ориентироваться по стрелкам, поворачивая на специально обозначенных
перекрестках, переходя дорогу строго по светофору, держась левой стороны. Он
представлял, как они наконец дойдут до дважды обведенного дома, позвонят и
как им откроет дверь Аня. И будут у нее, допустим, припухшие глаза, потому
что она плакала всю ночь. Аня появится на пороге, радостно-ждущее лицо ее
моментально потускнеет, и она холодно спросит: «Вы, извините, кто?»
«Здравствуйте, меня зовут Никитин, — скажет он тем ласковым и теплым
голосом, каким говорят несущие благую весть. — Меня попросил зайти тот
человек, которого вы ждете, потому что я живу отсюда недалеко, всего в паре
остановок...» Аня заинтересуется и скажет: «Ну хорошо, тогда входите.
Входите и раздевайтесь. Пожалуйста, пожалуйста. Обувь можно не снимать».
Никитин и Федоров пройдут на кухню и сядут на табуретки. «Так вот, —
продолжит Никитин, — дело в том, что он... (но Никитин не знал его имени и
придумал иначе) дело в том, что мы знакомы достаточно давно, чтобы он мог
просить меня об этом...» «Так вы с Олегом (Алексеем, Сергеем, Андреем)
друзья?» — улыбнется Аня. «Да, Олежек — мой старый приятель», — скажет
хитрый Никитин вроде между прочим. «Может быть, чаю?» — сразу спросит Аня.
«Ну что вы, Анечка, большое спасибо, мы спешим...». «А мне, если можно...» —
не к месту встрянет Федоров, который никогда не может напиться, и Никитин
толкнет его под столом коленом. «Так вот, — продолжит он, — дело в том, что
Олег (Никитин понизит голос), вы, конечно, знаете, вас очень любит... Но
вчера (Никитин не скажет «вчера», как можно меньше конкретики), но на неделе
он отравился чебуреками...» «Отравился?!» — в ужасе переспросит Аня. «Нет,
нет, не волнуйтесь, ничего страшного, опасность уже миновала, организм
сильный, Олег быстро идет на поправку...» Аня облегченно вздохнет. «Просто
он просил зайти и извиниться за то, что не мог вас предупредить, что не
придет, но...» «Что вы, — всплеснет руками Аня, — не стоило из-за этого так
волноваться!» «...Но, — продолжит Никитин, — он очень просил вас ему
позвонить и передать... и передать вот это». Тут Никитин достанет из-за
спины заготовленную розу, которую купит до этого. «Ах, спасибо, спасибо вам
большое, — скажет счастливая Аня, — конечно, я сейчас же ему позвоню».
Потом они встанут, попрощаются, и уже на пороге Аня еще раз скажет:
«Спасибо, большое вам спасибо!»
Никитин подумал также о том, следует ли оставлять Ане пиджак или нет, и что
следует ему сделать, если она заметит его на Никитине. Но тут же решил, что
оставлять пиджак все-таки не будет, а если Аня заметит сама и, допустим,
спросит: «Надо же, у вас что, и пиджаки одинаковые?», он ответит так: «Да
нет, что вы, это он у меня забыл. Вот, ношу пока». И Аня засмеется.
Приближалось время привоза колбасы. Федоров начал нервничать и дергать
Никитина. Никитин же, сбитый с толку наличием почты и «Продуктов», все не
мог сдаться и хотел поискать «Зарю» еще раз. Он даже не предполагал, что та
находится прямо за его спиной, через дорогу, только в измененном виде.
Здание покрасили в розовый цвет, вставили в него новые зеркальные окна и
огромные самооткрывающиеся двери с красивым крыльцом. Теперь это был очень
большой магазин, в котором продавали абсолютно все — начиная от яблок и
заканчивая обувью.
Федоров опять заныл про колбасу и сказал, что поедет, а Никитин еще час
бесполезно прошлялся по улицам в районе почты, потом сел на троллейбус и
решил проехать еще остановку, чтобы быть уверенным наверняка.
* * *
Разные мужчины любят женщин примерно за одно и то же. Но каждая отдельная
женщина любит мужчину за вещи самые непредвиденные и разные, свойственные
только ему, объяснить которые и не всегда может.
Аня полюбила Амосова за качество, которое характеризовала как
неразгаданность. С самого начала их знакомства она столкнулась с тем, что не
может его раскусить. Она никогда не могла бы определить, о чем он думает,
или предположить, что собирается сделать или сказать в следующий момент, в
то время как прочих мужчин она всегда разгадывала легко и почти безошибочно.
Аня умела видеть по глазам, чего от нее хотят, и, пока те только
формулировали свое приглашение-предложение, уже обдумывала, на что она может
рассчитывать, нужно ли ей это вообще и каковы будут последствия.
Амосов же имел привычку смотреть на нее как-то тупо и тяжело, почти с
раздражением, и Аня не понимала, нравится она ему или нет, хочет ли он ее
куда-нибудь пригласить, но стесняется и раздражается от этого, или вообще не
имеет подобного желания.
Амосов был человеком достаточно скупым и флегматичным на чувства. Аня ему
нравилась, но ходить в кино он не любил, а на ресторан ему всегда было жалко
денег, поэтому он ограничивался тем, что бросал на нее свои тяжелые взгляды,
представлял себе обязательную и утомительную суету ухаживания, оттого
раздражался и даже морщил лицо.
Аня же задалась целью и потратила на разгадку Амосова целых два (и лучших! —
как потом вспоминалось) года своей молодости. Она все время попадалась ему
на глаза, застенчиво жмурилась, просила помочь с чертежами, оставляла вблизи
него учебники и потом за ними возвращалась, но яснее он от этого не
становился.
С той же исследовательской целью Аня вышла за Амосова замуж и
потратила на него еще восемь не самых худших лет.
После окончательно объявленного разрыва Аня собрала вещи и направилась к
маме. Она ехала в троллейбусе и размышляла о том, как скоро Амосов попросит
ее вернуться: уже сегодня или только на следующий день.
В троллейбусе Аня заметила человека, на котором был точно такой же пиджак,
какой надевал Амосов, когда они, в первый раз вместе, пошли в гости к ее
подруге Любке Лисицыной. Она подумала о том, что это — особый знак и что
Амосов позвонит уже сегодня.
Аня очень хорошо помнила этот пиджак, потому что в тот день, по пути к
Любке, ела мороженое и прижималась к плечу Амосова. А он деликатно от нее
отстранялся, потому что боялся за пиджак. Потом пиджак она ему все-таки
запачкала, и, придя к Любке, они первым делом побежали в ванную оттирать
пятно носовым платком с содой, потому что у Любки не оказалось порошка.
Пиджак на человеке сидел плохо и был великоват в плечах. Она смотрела на
человека в пиджаке, вспоминала, какой Амосов был аккуратный, и улыбалась.
Никитин заметил на себе ее взгляд и улыбку и тоже стал улыбаться в ответ. А
когда Аня собралась выходить, вышел вместе с ней и помог вынести сумки,
потом спросил, можно ли ему ее проводить, и Аня разрешила.
Пока Никитин нес сумки, Аня смотрела на пиджак и по-прежнему улыбалась. И
Никитин счастливо думал, что сумел чем-то понравиться ей, и еще о том, что
сегодняшний день оказался действительно особенным, и вот он идет рядом с
красивой женщиной, которая ласково смотрит на него и молчит.
Он еще раз, теперь вместе с Аней, прошел по тем же местам, по каким сегодня
уже ходил. Никитин проводил ее до дома, и Аня даже предложила ему войти, с
тем чтобы попить чаю.
Амосов не позвонил ни сегодня, ни завтра и никогда. Но зато уже несколько
раз заходил человек в точно таком же, как у него, пиджаке.
Он до сих пор приходит к ней каждый день и приносит цветы и конфеты, каждый
раз робко мнется у дверей, долго расшнуровывает ботинки, а потом садится на
самый краешек табуретки и печально глядит на нее.
Постепенно Аня привыкает к этому человеку в пиджаке и смотрит на него все
теплее и теплее. Как-то раз она точно так же, специально, запачкала его
пиджак шоколадным мороженым, и точно так же, как Амосов, Никитин расстроился
и побежал его застирывать в ванную, и от этого понравился ей еще больше.
Так они встречаются уже долго. Ане нравится что-нибудь говорить Никитину,
потому что тот умеет слушать. Он не смотрит в сторону, как Амосов, и Аня
точно знает, что он слышит каждое ее слово.
Никитин сменил место работы. Он устроился продавцом в тот самый большой
магазин, в котором раньше находилась кондитерская фабрика «Заря», о чем он,
впрочем, так и не узнал. Никитин работает хорошо и с усердием, за что,
говорят, его вот-вот назначат менеджером отдела. Он надеется, что скоро они
с Аней поженятся, и свидетелем на их свадьбе будет Федоров.
В жизни Амосова тоже произошли некоторые изменения. Он поселил в квартире
новую жену и купил дорогой двухкамерный холодильник.
Нужно сказать, что живут они хорошо. Жена разговаривает по телефону и варит
густой красный борщ, которого хватает на два дня, а Амосов работает все там
же, и если работы случается много, то звонит домой и предупреждает, что
задержится.
Иногда он встречает на улице Никитина в том самом пиджаке, который за это
время ничуть не сносился, потому что был действительно сшит в Швеции, из
высококачественной ткани.
Иногда Амосов случайно встречается с Никитиным глазами, и тогда ему кажется,
что он уже где-то видел этого человека прежде, что есть в его облике что-то
мучительно знакомое, родное и давнее, что, может быть, когда-то они даже
сидели за столом в одной компании, или это муж какой-нибудь из Аниных подруг
— он не может вспомнить, но на всякий случай каждый раз приветственно кивает
Никитину головой.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
