|
|
Новые
дудкинские рассказы*
САВВА и МАШАНЯ
Впервые я увидел Савву зимой, кажется в январе. Жил я тогда на своем
садовом участке возле деревни Дудкино круглый год, надеясь поправить
подорванное инфарктом здоровье в стороне от городской суеты, загазованности
и стрессов. Бреду однажды по занесенной снегом тропке, возвращаюсь к себе из
деревни с банкой молока и вижу: какой-то человек, похоже, горбатый,
неподалеку от наших садовых ворот распиливает ножовкой жердину, оторванную
от ограды, которой кто-то из садоводов прошлой весной обнес на пустыре сотки
две земли под картошку.
Появление незнакомого человека близ наших владений не могло не насторожить
меня. Балуются в садах, особенно зимой, пацаны из города и бомжи, взламывают
двери садовых строений, и мало им оставленного там скарба — по присущей
детям Адамовым склонности к вандализму непременно все переломают, перебьют,
изгадят. Поэтому я остановился, окликнул горбуна, стоявшего спиной ко мне:
— Эй, приятель, что ж ты делаешь?! Кто-то старался, огораживал, а ты
ломаешь!
Он обернулся, и мне стало не по себе: лицо у него было ужасное. Ну, одна
сторона лица вроде нормальная, разве лишь чересчур бледная, изможденная, а
на другой под круглым, как у совы, глазом — багровое пятно во всю щеку.
Такие лица я видел в детстве, когда возвращались домой с фронта танкисты,
обгоревшие в подбитых врагом танках.
— Мне растопка нужна, дрова у меня сырые, — сказал этот человек
невозмутимо и добавил: — Весной принесу жердину, привяжу тут... — Голос у
него был глухой, надтреснутый.
— Кто ты, откуда взялся? — спросил я растерянно.
— Меня Саввой звать, живу с Машаней вон в той избе, председатель разрешил, —
ответил он, указав на сторожку соседнего с нашим товарищества «Дубки».
В свое время этой сторожкой пользовался охранник Гриша, дудкинский житель,
умерший, отравившись паленой водкой, затем — его жена Васена, пока не свалил
ее инсульт, затем их сын Костя. После того, как Косте дали квартиру в городе
и он переселился туда, сторожка пустовала, руководству «Дубков» не удавалось
подобрать подходящего охранника. Но, видать, подобрали все же, то-то я
замечал, что из трубы сторожки вьется дымок.
— Сторожем, что ли, тебя наняли? — продолжил я допрос.
— Нет, просто пожить тут попросился.
— А Машаня — это кто? Жена твоя?
— Нет, теленок. Телочка...
— Гм... Ты уж, Савва, не озоруй тут, а то садоводы озлятся, наживешь
неприятности, — предупредил я и пошел своей дорогой, а Савва снова принялся
ширкать ножовкой.
Той зимой еще несколько раз мимоходом видел я Савву возле сторожки, но не
заговаривал с ним, только от нашего охранника, Сани, услышал, что заглянул
он к этому странному человеку. Неприхотлив Саня в житье-бытье, но и он
поразился, увидев, в каких условиях обитает приблудный бомж. Спит Савва,
рассказывал наш охранник, в одном углу на куче тряпья, в другом — теленок;
там он, теленок, и мочится, пол уже подопрел, ладно еще печку можно топить,
она вытягивает из избы вонь. Чем Савва питается? Получает, оказывается,
пенсию по инвалидности, ходит изредка в город за продуктами. Там у него
сестра старшая живет, но он к ней заходит не часто, зять его не любит, и
Савва отвечает ему тем же...
А весной прошел слух, что какой-то калека каждый день купается в Уфимке,
хотя по ней еще плывут льдины. Вот сумасшедший!..
Уже летом, идя с удочкой вдоль по берегу, я набрел на Савву, купавшегося
поодаль от людских глаз, в укромном месте, прикрытом зарослями ивняка.
Заметив меня, он торопливо выбрался из воды, натянул брюки, и опять мне
стало не по себе, когда я увидел его обнаженное тело. На руках, на груди
багровели страшные следы от ожогов, ямки на правой ноге наводили на мысль о
сквозной ране, причиненной то ли осколком, то ли пулей.
— Привет, Савва! — сказал я, стараясь не выдать голосом свое смущение. — Я
слышал, ты в любую погоду купаешься. Не боишься простуды?
— А что ее бояться? Потому и не простужаюсь, не болею, что купаюсь. Только
вот рана в ноге покоя не дает.
— Извини мое любопытство, где это тебя так разделали?
— В Афгане...
— М-да...
Помолчали. Мне захотелось продолжить разговор, спросил:
— Что-то я тебя в последнее время не видел, ты все еще в этой сторожке
живешь?
— Не-е, вытурили. Машаня пол там подпортила.
— И где ж ты теперь?..
— В «Рассвете» пристроился. Избенку там брошенную с сараюшкой купил, почти
даром отдали.
«Рассвет» — товарищество у другого конца деревни.
— Так ведь «Рассвет» эвон где, а ты сюда ходишь купаться...
— Там кругом сады, Машане негде пастись, сюда ее пригоняю. Тут вон сколько
лугов, и сена на зиму тут накошу. Только таскаться с косой, граблями, вилами
далековато, тяжело будет.
— А ты принеси все, что нужно, ко мне, будешь налегке ходить, — предложил я.
Объяснил, как мой участок найти, он предложение принял, и мы стали как бы
приятелями.
Стал Савва захаживать ко мне, хозяйка моя встречала его приветливо,
усаживала за стол выпить чаю, а если была готова какая-нибудь еда, то и
поесть, и приятельство наше крепло.
К следующему лету Машаня вымахала в здоровенную телку, породистой оказалась,
костромской, должно быть, мясо-молочной породы. Савва по-прежнему пригонял
ее пастись на недальних от нас лугах, и я как-то спросил, не ждет ли он
теленочка, не обгулялась ли Машаня.
— Да нет, — мотнул головой Савва, — где ж я ей быка найду?
— Так ведь деревенские где-то находят, поговори с ними, — посоветовал я.
Прошел еще год, и вот Савва, радостно улыбаясь, если можно назвать улыбкой
гримасу на обезображенном лице, принес нам трехлитровую банку с молоком —
гостинец от Машани.
Так мало-помалу вник я в подробности нескладной Саввиной жизни, сложилось у
меня полное представление о ней.
Не посчастливилось Савве в самом начале жизни, с именем не посчастливилось —
надо ж было родителям в наше время наречь его так! В детстве сверстники
звали его, конечно же, Сявкой, дразнили, называя Саввой Морозовым, — был в
нашей отечественной истории добряк фабрикант, носивший это имя и фамилию,
характеризовавшийся потом в школьных учебниках в общем-то положительно, но
при всей своей положительности принадлежавший к презренному в понимании
тогдашней ребятни классу эксплуататоров-капиталистов.
Но так ли сяк ли дожил Савва до призывного возраста. В армии ему не повезло
по-крупному, послали воевать в Афганистан. Ребятам, погибшим там, теперь
хорошо, ничто их не мучает. Хуже вернувшимся домой покалеченными. Уже на
исходе этой неправедной войны БМП, в которой ехало отделение Саввы, подбили
душманы. Машина загорелась, ребята выметнулись из пламени, но тут же угодили
под пулеметный огонь, возможности сбросить с себя тлеющую одежду не было.
Савве в ногу угодила душманская пуля, раздробила кость.
Его сумели вытащить из-под огня, из полевого госпиталя переправили в
Ташкент. Врачи спасли ему жизнь. Когда его, покантовав с год по госпиталям,
поставили на ноги, он посмотрел в зеркало и застыл в ужасе. Ожоги на теле
скрывала одежда, а лицо не скроешь. Он не мог даже зажмуриться, чтобы не
видеть себя, один глаз, лишенный ресниц, с обгоревшими веками, не
закрывался, а щека под ним напоминала бифштекс с кровью.
Шел Савве двадцатый год. В этом возрасте все, можно сказать, разговоры
парней сводятся к отношениям с девушками, все планы и мечты связаны с ними,
будущее немыслимо без них, без семьи. А какая, скажите, девушка, взглянув на
его лицо, не отведет в испуге взгляд? Он, конечно, может полюбить, но стать
любимым не сможет никогда…
После выписки из госпиталя Савва в родное село не вернулся, не мог
представить себе, как он, по натуре застенчивый, будет жить среди людей, и
прежде нередко смотревших на него с усмешкой. Теперь они, глядя на него,
смеяться, пожалуй, не будут, зато будут травить душу унизительной жалостью,
это уж точно. Поехал в Уфу к старшей сестре, Капитолине, Капе, попросился
пожить, пока не устроится как-то иначе, у нее.
Капа с мужем, Николаем, и сынишкой обитали в халупе, прилепленной к
крутосклону наподобие горской сакли. Таких халуп на окраинах Уфы в былые
годы, когда беспаспортный деревенский народ стремился перебраться в города,
понастроили немало. Со временем городские власти начали сносить их,
переселяя обитателей нахаловок в более или менее благоустроенное жилье, но
халупа Николая и Капы как стояла, скособочившись, так и осталась стоять на
склоне глубокого оврага неподалеку от железнодорожного вокзала. Если бы
сестра и зять Саввы, приехав в город из села, укоренились на одном из
солидных предприятий, то и они, возможно, получили бы приличную квартиру, но
Капа, покрутившись продавщицей от потребсоюза на Центральном рынке, бросила
работу в связи с рождением сына, а легкомысленный и любивший выпить Николай
нигде долго не задерживался, то носильщиком на вокзале устраивался, то
грузчиком при магазине, то есть там, где квартира ему не светила.
Появление нежданного родственничка Николаю не понравилось: и без постояльца
жили в тесноте, к тому же выпивать с ним, так же, как и без него, Савва
наотрез отказался. Отношения между зятем и шурином установились напряженные.
Вечерами Николай заводил примерно один и тот же пьяный разговор:
— Ну что, герой, не нашел работу? Изжевала, значит, вас мать ваша Родина и
выплюнула? Эх, вы! Был бы у меня пулемет — я бы их!..
Кого «их» Николай не уточнял.
— Заткнись! — взвивалась сердобольная Капа. — И без тебя человеку тошно!
Савва, попривыкнув к своему положению калеки, приискивал работу. Сестра
слышала, что есть в городе организация участников афганской войны,
посоветовала сходить туда, авось, помогут. Савва сходил, вернулся мрачный.
Это не по мне, сказал он, там занимаются куплей-продажей, а какой из меня
купец! В конце концов устроился разнорабочим с прицелом на мастеровую
должность — на престижном, номерном прежде заводе, без продукции которого ни
самолеты, ни космические корабли летать не могли бы.
На заводе дела у него пошли сносно. Савва, не тративший ни копейки на курево
или выпивку, отдавал заработок сестре, и Николай, видя это, даже зауважал
его и не доставал особо пьяными разговорами.
Но вот страну перекосило, утвердилась, постреляв из танков в Верховный
Совет, новая власть, и завод залихорадило. Оказалось, России не нужны свои
самолеты, а на космос нет денег. Перестали поступать на завод
государственные заказы. Тем не менее рабочие по-прежнему ходили на работу,
надеясь получить все дольше задерживаемую зарплату, и Савва ходил, пока не
стряслась с ним новая беда. Утром, направляясь на завод, поскользнулся он на
обледеневшем крутосклоне, — хромая нога подвела, — кубарем покатился вниз,
сильно ударился спиной обо что-то твердое и потерял сознание. Спасибо добрым
людям, наткнувшимся на него, вызвали «скорую помощь», отправили в больницу.
В больнице у него начал расти горб, только этого и не хватало, чтобы
комплект его несчастий стал полным. Тем временем на заводе провели
сокращение штатов, сократили и Савву. Незаконно сократили, не имели на это
права, пока лежал в больнице, но кто в ту пору считался с законами!
Из больницы ему некуда было идти, кроме как к сестре. Вернулся к ней, лег на
кровать, отвернувшись к стене, пролежал так несколько суток, равнодушный ко
всему на свете, даже поесть не вставал.
Капа, плача, взроптала на вышнюю власть:
— Господи, за что ж ты его так?! Говорят, за грехи караешь, а какие у него
грехи? Он их еще нажить не успел... Саввушка, ну не надрывай мне сердце, ну
скажи, как тебе помочь! Может, живность какую купить, все тебе забота будет,
отвлечет от горя? Люди вон собак держат, от тоски, говорят, спасают. Или кур
купить? Нет, куры — бабье дело. Ты мальцом животных очень любил, телят,
ягнят... Знаешь, я слышала — не так далеко от города один колхоз
обанкротился и телят распродает, недорого. Может, съездишь туда, теленочка
купишь?
— Зачем он мне? — разлепил губы Савва.
— Ну, бычка откормишь, осенью мясо будет.
— А где его держать? Во дворе у нас двоим не разойтись.
— В дровяном сарайчике место есть, поставишь туда и травку, ветки будешь ему
приносить. Вот тебе и занятие...
Задумался Савва, и словно светлый лучик жизни в кромешной тьме его поманил —
обернулся к сестре.
— А деньги где взять?
— Саввушка, я не все твои деньги тратила, откладывала на всякий случай...
Значит, согласен съездить? Ну пожалуйста!
— Ладно, съезжу.
— Только не торопись. Тебе надо день-другой хорошо поесть, окрепнуть...
Через два дня Савва, сходив в службу трудоустройства, подав заявление насчет
пособия по безработице, поехал в колхоз; Капа разузнала, как туда доехать,
автобусов в ту сторону ходило много. И вот он в телятнике. Телят еще не всех
распродали. Пока Савва разглядывал их, один теленок доверчиво потянулся к
нему, решив пожевать полу его куртки. У Саввы дрогнуло сердце, выбор был
сделан. Заплатил за теленка, повел его на веревочке к автобусной остановке и
только там догадался посмотреть, бычок это или телочка. Оказалось, телочка.
Ну, телочка так телочка...
Однако в автобус с теленком его не пустили. Ни в первый, ни во второй, ни в
третий... Что было делать, кроме как отправиться в город пешим ходом?
Четверо суток вел свое приобретение по обочине шоссе, подкармливаясь наскоро
в придорожных кафе, благо недостатка в них не было. Ночевал в поле,
прижавшись к теплой спине Маши, Машани — имя это, вернее кличка, первой
пришла в голову.
С неделю Машаня провела в дровяном сарайчике, и Савва, все более
привязываясь к ней, единственной живой душе, признавшей его полноценным
существом и ждавшей его заботы и ласки, ползал по косогору, дергая пыльную,
огрубевшую траву. Эх, на луг бы, думал, Машаню выпустить, на росное
приволье! Мысль эта завладела им, и он принялся ездить на окраины города,
приискивая место, где и Машане было бы хорошо, и ему самому нашелся бы
какой-нибудь приют. Так попал он в Дудкино. Роскошные луга в разнотравном
уборе очаровали его, а вскоре и какой-никакой приют нашелся. Знакомец мой
Венка, случайно встретившись с Саввой, спросил, что он ищет, и указал на
заброшенный сарай, в котором сын его Толян с дружком предприняли безуспешную
попытку разбогатеть, откармливая поросят. И оставалось Савве прожить
несколько месяцев в указанном сарае, а затем, с наступлением холодов,
перебраться в садовую сторожку, чтобы оказаться в поле моего зрения.
А мне любопытно наблюдать за людьми, — вглядываться в жизнь человека,
обитающего рядом с тобой, каким бы неказистым он ни выглядел, по-моему, не
менее интересно, чем ездить по дальним странам, разглядывая великолепные
чужие витрины. Не мной сказано, что внутренний мир каждого человека равен
Вселенной. Если вам эта метафора покажется чрезмерным преувеличением, то я
готов утверждать, что даже в безвестной миру деревне Дудкино, теперь —
бывшей, и близ нее любая судьба — это отражение истории страны со всеми ее
зигзагами и изломами.
Но вернемся к нашему Савве. Как сложилась дальнейшая его жизнь? К сожалению,
ждал бедолагу впереди новый удар судьбы, связанный с появлением в его
избушке женщины по имени Наталья.
В числе последних дудкинцев, переселенных властями в город, получили ордер
на квартиру в многоэтажном доме баба Клава, у которой я покупал молоко, ее
сын Андрей и невестка Наталья. Но сама баба Клава переезжать категорически
отказалась, осталась зимовать в родной избе без крыши — сын снес ее ради
получения этой самой городской квартиры. В одиночестве, в тоске баба Клава
неожиданно пристрастилась к «зеленому змию», начала спиваться. Весной Андрей
силком увез ее в город. Казалось, история с бабой Клавой завершилась
счастливо. Но вскоре дошел до нас слух, — добрая слава, как говорится, на
месте лежит, а худая по земле бежит,— дошел, значит, до нас слух, что
старушка и там пить не перестала, и Андрей пьет, а Наталья, присоединившись
к ним, вовсе в одночасье спилась.
Не знаю, что подтолкнуло Наталью к бутылке — раньше она скандалила с мужем
из-за его пагубной страсти. Может быть, затосковала по привычному укладу
жизни или безделье ее сгубило, в городе ведь нет того груза, что женщина
несет на своих плечах в деревне. Так или иначе — случилась беда.
Врачами-наркологами замечено, что женский организм впадает в алкогольную
зависимость впятеро, а то и вдесятеро быстрей, чем мужской, и женщина в
деградации на этой почве заходит дальше, чем мужчина, хотя трудно себе
представить падение ниже потери человеческого облика.
Наталья, видимо, приблизилась в своем падении к последней черте, даже
небезгрешный Андрей не выдержал поведения жены, выставил ее на улицу — иди
куда хочешь! По старой памяти пришла Наталья в Дудкино, верней, к тому, что
от деревни осталось, походила туда-сюда и торкнулась к Савве:
— Пусти меня к себе пожить, я от мужа ушла, за коровой твоей буду ухаживать,
еду тебе варить, а хочешь, так стану тебе женой.
Савва растерялся: то ли счастье ему привалило, то ли черт-те что. Он давно
запретил себе думать о любви, не надеялся даже на мимолетную близость с
женщиной, не было в его жизни того, о чем рассуждает теперь любая сопливая
девчонка, смакуя вслед за эстрадными кумирами завозное словно «секс». Но
несмотря на свою отталкивающую внешность, в душе-то он оставался нормальным
человеком с нормальными мужскими потребностями. Немного подумав, он сказал:
— Ладно, живи...
Наталья, приняв вид расторопной хозяйки, подмела пол и, потупившись,
попросила:
— Дай мне немного денег, тут один садовод, я знаю, торгует водкой, мне надо
чуточку выпить, а то я постесняюсь лечь к тебе в постель...
Савва, поколебавшись, дал сорок рублей.
Ночью его впервые ласкала женщина, точней, любовница — когда-то ведь
ласкала, правда по-другому, мать. Наталья не брезговала его телом,
во-первых, наверно, потому, что одна выдула потихоньку полбутылки водки,
во-вторых, потому, что ночью, по присловью, все кошки серы, в темноте и урод
за красавца сойдет.
Утром новоявленная хозяйка, сославшись на головную боль, выпила оставшееся в
бутылке и пошла доить Машаню. Вернулась тут же с округлившимися глазами:
— Там это... корова к земле примерзла...
— Как примерзла?!
— Иди посмотри...
Погода в последнее время стояла ясная, несколько дней слегка подмораживало,
а этой ночью ударил крепкий мороз, тополевая роща на берегу Уфимки и дубравы
за садами закуржавели, стали белым-белы, красотища как в Берендеевом
царстве. Но Савве было не до красоты природы, поспешил в щелястую сараюшку,
не державшую тепло. Там теленок Машани, тоже телочка, спокойно лежал на
остатках сена, а Машаня — на пропитанной навозной жижей земле, примерзнув к
ней брюхом, выменем и ляжкой. Как только Савва вошел в сараюшку, корова
задергалась, стараясь подняться, но ничего из этого у нее не вышло.
— Зарезать придется, а то сдохнет, и ни коровы, ни мяса не будет, — сказала
Наталья, подошедшая следом.
Зарезать? Зарезать Машаню, ставшую для Саввы если не смыслом существования,
то поводком, связывавшим его с жизнью?! В смятении Савва не подумал о том,
что можно попытаться спасти жалобно мычавшую корову, подрубить вокруг нее
лед, подкопать лопатой снизу... Впрочем, если бы и подумал, из этого тоже
ничего бы не вышло, Машаня начала бы биться, порвала себе шкуру, вымя и все
равно погибла. Лучше уж было зарезать, чтобы не мучилась долго.
— Я не могу ее зарезать, — сказал Савва Наталье.
— Ну найди, кто может!
Она не понимала, что для Саввы убить Машаню — почти то же, что убить родную
сестру, и продолжала талдычить свое. В конце концов он сдался, поехал к зятю
Николаю, у него-то рука не дрогнет, — поблизости не было никого другого, кто
мог бы помочь в таком деле, зима пришла, садоводы разъехались по своим
квартирам.
Николай оказался дома, обрадовался, услышав просьбу: и ему мясо перепадет!
Живо собрался, до дудкинских садов путь недалек, минут сорок ехать в
троллейбусе, затем минут десять пешком под гору до катера, на другом берегу
еще пять минут ходу — и все, они на месте.
Савва ушел в тополевую рощу, чтоб ничего не видеть и не слышать. Наталья
помогала Николаю. Он, освежевав тушу, набрал себе полный рюкзак вырезки,
остальное, разрубив, подвесил в сараюшке, — тут, пока морозно, мясо не
испортится, — и ушел.
Когда Савва вернулся в избу, Наталья собиралась пожарить мясо.
— Не надо, — мрачно сказал он, — я не буду это мясо есть, видеть не могу.
— Что же с ним делать?
— Не знаю.
— Сходи завтра в город, может, в каком-нибудь ресторане или кафе согласятся
все сразу купить и сами увезут, не выбрасывать же!
На следующий день, помедлив до полудня, Савва снова отправился в город.
Походил по ресторанам и кафе, но нигде охотников купить не проверенное
санитарной службой мясо не нашлось. Савва запозднился в городе, переправа на
Уфимке работала только в светлое время суток, пришлось переночевать у
сестры. Пришел наутро в свою избенку, а Натальи там нет. Понял, что она ушла
и не вернется, не обнаружив под тюфяком деньги, пенсионные и вырученные за
счет продажи Машаниного молока. Заглянул в сараюшку, а там и мяса нет,
только шкура, и потроха остались.
Савва сел на порог и безмолвно заплакал. В Афгане не плакал, в госпитале,
терзаемый дикой болью, не плакал, а тут не выдержал обиды. Уже потом, спустя
несколько недель, кто-то ему скажет на переправе, что приехал в тот день
Андрей, искал Наталью, отыскал, и они вдвоем перевезли на катере на правый
берег какие-то тяжелые мешки, увезли их на подвернувшейся под руку машине.
Ясное дело, мясо увезли, но поди теперь докажи это. Что с возу упало, то
пропало...
Когда сидел Савва в отчаянье на пороге, в сараюшке замычал голодный теленок.
Савва встрепенулся: господи, не все ведь еще потеряно, оставила Машаня себе
замену!
И покатилась его жизнь снова да ладом по накатанной уже колее. Правда, Савва
теперь наглухо замкнулся в себе, сторонился людей и ко мне перестал
захаживать, года два я его не видел, вернее, видел несколько раз лишь
издали.
Но как-то пошла моя жена в луга собирать лекарственные травы и вернулась
взволнованная. Встретилась ей незнакомая женщина, спросила, не видела ли она
корову, запропастилась куда-то. Хозяйка моя ответила отрицательно и
поинтересовалась, кто она, эта женщина, мы, мол, всех, кто в ближних
окрестностях держит корову, знаем, а ее что-то прежде не замечали. А та: «Я
недавно тут замуж вышла, а вон и мой муж идет...» Указала на появившегося на
опушке леса Савву, заторопилась к нему. И пошли они рядышком...
Выходит, женился Савва?
Не только, выяснилось, женился. На переправе я услышал разговор, что он
новый дом себе строит. Купил еще до окаянной встречи с Натальей сруб,
оказавшийся ненужным одному из садоводов, дешево купил, теперь взялся
достраивать.
А совсем недавно пришел Савва ко мне справиться, работает ли мое
электроточило, топор надо наточить, ширкал, ширкал бруском, а он все тупой.
Был Савва весь такой ухоженный, одежда чистая, не то что прежде, и лицо
как-то посвежело, пятно на щеке стало незаметней.
— Работает, работает! Давай, — говорю, — быстренько наточу.
— Да я только спросить зашел, завтра с топором приду.
— Ах ты! — огорчился я. — Завтра нас тут уже не будет. Уходим в город до
весны, устали зимовать здесь, через час внук должен за нами на тот берег
подъехать. Извини...
— Да ладно! Найду еще у кого-нибудь.
— Слушай, Савва, ты, оказывается, женился. Поздравляю!
— Спасибо!
— Хорошая женщина?
— Хорошая... Ну, я пойду, она меня у ворот ждет.
На этом мы и расстались.
Великий все-таки инстинкт заложен в человека: жить, во что бы то ни стало
жить, не опускать руки, карабкаться вверх даже из самой глубокой пропасти.
Глядишь — и выкарабкался...
ПЛЕВОЕ ДЕЛО
Не перевелись еще у нас смекалистые люди, самородные Кулибины, которые, если
захотят, хоть марсоход из бросовых деталей соберут, разве только без
электроники — найти подходящую на свалках пока что затруднительно.
Однажды я уже рассказал об умельце, создавшем на основе списанного трактора
и автомашины без мотора гибрид, тракторомобиль, прозванный дудкинцами
Тянитолкаем. Теперь расскажу о чуде техники, появившемся в другом месте, в
селе, куда я изредка езжу навестить родственников. Назовем его условно
трактором, потому что бывший колхозный механизатор Иван Егорович Самохвалов
при конструировании этого чуда тоже воспользовался деталями списанных
тракторов своего разоренного экономическим кризисом колхоза. Но собранный им
самодвижущийся механизм установлен не на обычном для тракторов массивном
шасси, а на двух небольших шарнирно соединенных меж собой рамах. На переднюю
раму поставлен возвращенный Егорычем к жизни двенадцатисильный двигатель, на
задней — рулевое управление и сиденье с емкостью для топлива под ним. Вместе
с прицепной тележкой самодельный механизм имеет перед стандартным трактором
то преимущество, что может разворачиваться в ограниченном пространстве,
двигаться по кривым закоулкам или по лесу, извиваясь среди деревьев, как
змея. Поскольку при этом он попыхивает дымом из направленной вперед
выхлопной трубы, быстро нашлось прозвище для него — Змей Горыныч.
С ним, Змеем Горынычем, Иван Егорович горя не знает. Нужно подвезти для
дворовой живности сено-солому либо урожай картошки с выделенного ему, как
пенсионеру, участка в поле — нет проблем. Он и соседям что надо подвезет, не
бесплатно, конечно, отношения меж людьми теперь рыночные, и солярку даром,
как прежде, не нацедишь из колхозной цистерны, но плату он берет по совести,
умеренную. Поэтому-то пришел к нему с поклоном бывший агроном Вадим
Сергеевич:
— Егорыч, выручи!
Срубленную из осины баню Вадима Сергеевича источил древоточец, из стен белый
порошок сыплется. Неплохо бы, подумал он, новую, сосновую поставить. А
почему бы и не поставить? Хотя реформы последнего времени вышли для большей
части народонаселения боком, свободный рынок упростил решение некоторых
жизненно важных задач. Скажем, приобрести стройматериалы теперь несложно,
были бы только деньги. Предприимчивые люди, мало-мальски обзаведясь ими,
взялись за топоры и пилы, строят себе новые дома, а успевшие разбогатеть
возводят чуть ли не замки.
Семка Чумаков, живший через три двора от Вадима Сергеевича, занявшись
предпринимательством, отгрохал в сторонке от всех, у чудного озера,
трехэтажный кирпичный особняк. Начал с торговли в киоске продуктами питания,
ездил за ними на еле живом «Москвиче» на оптовые базы, скопил капиталец,
купил десятитонный «КамАЗ», расширил дело, именовавшееся раньше спекуляцией,
основал сам оптовую базу для обслуживания мелких торговцев и теперь,
говорят, ворочает миллионами.
С пенсионными деньгами Вадима Сергеевича особо не размахнешься, но если
потратить их с умом, подыскав самые дешевые материалы и услуги, баню
построить можно. Припомнил Вадим Сергеевич свои старые связи, пошел в
лесничество к давнему знакомому. Лесник предложил по божеской цене лес на
корню, по доброте душевной свозил Вадима Сергеевича на собственном мотоцикле
в лесной массив, раскинувшийся километрах в пятнадцати от села, походил по
чащобе, выбрал прямоствольные сосны, пометил клеймом.
— Вали их, Сергеич, выволакивай к дороге, а там уж грузовик найдешь, —
сказал лесник и шутливо добавил: — Когда построишь баню, с удовольствием
попарюсь у тебя. Знаю, спиртное ты принципиально не употребляешь, но
кваском, надеюсь, угостишь.
— Ладно уж, разорюсь на что-нибудь покрепче, — пообещал Вадим Сергеевич. На
его хмуром от забот лице расцвела улыбка.
Итак, надо было свалить деревья и вытащить бревна на дорогу. Ну, свалить,
положим, Федька Комолов свалит, он бензопилой на выпивку зарабатывает,
помани его бутылкой — бегом побежит. А как вытащить? Никакая машина в чащу
не пройдет. Разве лишь Змей Горыныч Ивана Егоровича. Кстати, есть у него и
бензопила «Дружба»...
С этим и пришел бывший агроном к бывшему механизатору.
Самохвалов, сухощавый, жилистый старик невысокого роста, выслушав просьбу,
покровительственно похлопал возвышавшегося над ним на полголовы дородного
агронома по плечу:
— Плевое, Сергеич, дело, сделаем!
На следующий день около 10 часов утра они прибыли к месту работы. Егорыч,
демонстрируя возможности Змея Горыныча, с ходу заехал в глубь леса.
— Приехали! Показывай, где твои деревья!
Вадим Сергеевич, кряхтя, слез с прицепа, — будь он неладен, чуть душу не
вытряс, — глянул по сторонам.
— Вроде бы вон там, пойдем посмотрим.
Пошли. Идут, идут, а помеченных деревьев не видно. Что за чертовщина?!
— Давай так: ты иди в ту сторону, а я пойду в эту, — предложил Вадим
Сергеевич. — Кто найдет — подаст голос.
Разошлись.
Ходил, ходил Вадим Сергеевич, то зигзагами, то кругами и уже на грани
отчаяния увидел затесы на стволах.
— Эге-гей, Егорыч! — закричал он. — Я нашел, иди сюда!
Ни звука в ответ.
— Эге-ге-е-ей!..
Покричал минут пять, а то и десять — не откликается Егорыч. Что делать?
Придется поискать его.
Скоро сказка сказывается, да не скоро, как известно, дело делается. Невесть
сколько времени кружил Вадим Сергеевич по лесному массиву, эгегейкал, аукал,
пока напарник не откликнулся:
— Тут я!..
— Куда ты запропастился, что не откликался? — напустился на него Вадим
Сергеевич.
— Так это... заблудился я, етить их коленвалом!
— Кого — их? — машинально спросил Вадим Сергеевич.
Егорыч на минутку задумался, взглянул в пасмурное небо и нашел ответ:
— Звезды.
— Какие звезды? При чем тут звезды?
— При том, что ни солнца, ни звезд не видать, а то я бы сориентировался. Я
же всю жизнь в поле провел, в лесу теряюсь.
— Да ну тебя! — рассердился Вадим Сергеевич. — Айда сходим за трактором.
— А куда идти-то, в какую сторону?
В самом деле, куда идти, в какой стороне искать Змея Горыныча? Водил их
леший по лесу, водил и совсем сбил с толку.
— Туда...
Вадим Сергеевич произнес это неуверенно, он ведь тоже всю жизнь, образно
говоря, прожил на полях, в лесу ориентировался плохо. Но Егорычу не
оставалось ничего другого, кроме как довериться его чутью и последовать за
ним.
Поплутали среди деревьев еще с часок, да бестолку: Змей Горыныч будто
провалился сквозь землю.
— Та-а-ак... — протянул Вадим Сергеевич, уже тяжело дыша. — Давай подумаем.
По школьным еще урокам я помню, что мох растет на деревьях с северной
стороны. Смотри, вот он, мох... Мы ехали с севера на юг, значит, надо сейчас
пойти на север, выйти на опушку леса. Там отыщем след от колес, он приведет
нас к трактору...
— Точно! — обрадовался Егорыч. — Голова у тебя, Сергеич, работает. С такой
головой хоть в Государственную Думу!
Спустя еще часок пропавший Змей Горыныч был обнаружен там, где его оставили.
Теперь предстояло снова отыскать помеченные лесником деревья. А время давно
уж перевалило за полдень.
— Знаешь что, — сказал Вадим Сергеевич, — а ну их, эти сосны! Я за них еще
не заплатил. Как думаешь, простоит моя старая баня еще лет пять?
— Простоит! — не колеблясь заверил Егорыч.
— Вот и ладно, на мой век ее хватит. Поехали домой!
— Поехали, етить их коленвалом!
Тут как раз выглянуло из-за туч солнце, мир посветлел, и на душе у стариков
стало легко и весело.
УГАСАЮТ САДЫ...
Самой первой яблоне в моем саду сейчас под сорок — возраст для яблонь
старческий. Лет пять уже порываюсь спилить ее, потому что перестала радовать
урожаями, не сгибаются ветви к осени под тяжестью краснобоких плодов, да все
жалею старушку. Тужится она изо всех сил, стоит весной в белой цветочной
кипени, ради этой красы и откладывал я исполнение приговора на год, потом
еще и еще. И думал о себе в сопоставлении с нею: и меня ведь неумолимое
время приближает к сроку, когда слечу с древа жизни осенним листком, как
многие, с кем бок о бок сажал молодые яблоньки.
Выйду иногда на свою садовую улочку и стою в печальном одиночестве. Из шести
участков на четной стороне лишь мой более-менее обихожен, остальные дичают,
заросли бурьяном. Не звенят уже вокруг веселые детские голоса, дети, а затем
и внучата выросли, им играть в компьютерные игры интересней, чем жить в
саду. Только три-четыре раза за лето приедут на заброшенный участок
наследники его умершего или обессиленного старостью хозяина, сбегают на реку
искупаться, пожарят шашлык, пошумят-повеселятся и уедут. Скажешь им: хоть бы
несколько грядок весной вскопали, что-нибудь посеяли, — а они смеются,
дескать, зачем канителиться, проще сходить на рынок, купить за полсотни
рублей столько, к примеру, моркови или лука, сколько ты, дед, вырастишь,
горбатясь над грядкой все лето.
Двух вещей молодые не понимают. Во-первых, откуда возьмутся на рынке тот же
лук или морковь, если никто не будет их выращивать? Во-вторых, между тем,
что ты сам вырастишь, и тем, что купишь, большая разница. Ну, скажем, как
между материнским молоком и искусственным питанием для младенца. Исстари
народ называет землю матерью, но не доводилось мне слышать, чтобы этим
святым словом обозначили казенную детскую кухню.
Да и не в еде только дело. Горожанин сажает яблони и копается у грядок не
столько ради насыщения желудка, сколько для утешения тоскующей на асфальте
души. На своем махоньком садовом участке ты снова — дитя природы, какими
были твои далекие предки, и счастлив, как ребенок, припавший к материнской
груди. Близость к земле доставляет удовольствие, ни с чем другим не
сравнимое. Удовольствие удваивается общением с такими же, как ты, любителями
покопаться в земле. Много добрых соседей и приятелей появилось у меня в
садоводческом товариществе. Трудно в зрелые годы обрести друзей взамен
порастерянных — кто уехал далеко, кто взлетел высоко по должностной лестнице
— друзей юности. А я их обрел.
Обрел и вновь потерял...
Ах, Женя, Женя, дорогой мой Евгений Константинович, как мне сейчас не
хватает тебя! Иной раз встану утром и, забывшись, иду по привычке в сторону
твоего дома, пока не остановит резкая, как удар в поддых, мысль, что уже не
встречусь с тобой, и никогда больше ты не скажешь мне чуть иронично:
— Эй, татарин, где ты пропадал? Мы с Фаритом с ног сбились, разыскивая тебя!
В «татарине» не было ничего обидного, слово это подчеркивало нашу близость,
дающую право на шутливое обращение друг к другу. Тут же, бывало, возникал
третий из нашей троицы, Фарит, и, напустив на лицо строгость, выговаривал
мне:
— Записываем тебе, бригадир, прогул! Почему утром на рыбалке не был?
Бригадиром Фарит называл меня потому, что я первым поставил прикол на Уфимке.
В те времена еще водилась в реке напротив наших садов крупная рыба. Это
теперь две-три сорожки за утро — большая удача, оскудела Уфимка, речники
перестали очищать фарватер, ямы, где могла стоять рыба, обмелели, заилились,
замусорились, и браконьеры всё, что можно выцедить из реки, выцедили
дешевыми китайскими сетями, а тогда я ходил на рыбалку будто в магазин,
каждое утро пару шустрых подъязков, несколько подлещиков, а то и хорошего
леща домой приносил. Вот тогда и подошел ко мне поинтересоваться моими
успехами садовод из соседнего товарищества, красивый черноволосый,
чернобровый мужчина, что называется, во цвете лет, по обличию вроде и
русский и нерусский (потом выяснится, что звать его Женей, что по отцу он —
грек, по матери — русский).
Примерно тогда же обратился ко мне недальний сосед Жени Фарит, по выговору —
западный башкир, попросил совета, где бы и ему поставить прикол. Я показал
ему, а затем и Жене места, не занятые другими прикольщиками, по утрам, еще
затемно, стал мимоходом будить их, чтобы не проспали короткое время
активного клева, — как бы взял на себя обязанности бригадира.
Так завязалось знакомство, положившее начало нашему маленькому
интернационалу. Человеку общение с другими людьми, товарищество и дружба
необходимы сами по себе, как всему живому необходим солнечный свет, но
нашему сближению способствовали и меркантильные в какой-то мере интересы.
Садовод не может обойтись без советов более опытных соседей, или, положим,
понадобится ему инструмент, которого у него нет, так к кому же он обратится
за нужным, как не к соседям? В товариществе «Дубки» люди шли и за тем, и за
другим чаще всего к Жене Тонгулиди.
Дело в том, что Женя был, пожалуй, самым крепким в нашей садоводческой
округе хозяином, о чем свидетельствовал его видный уже издалека просторный,
высокий дом под железной крышей. К слову сказать, когда он строил этот дом,
председатель товарищества сильно ему докучал, требуя не превышать
предусмотренные тогдашними инструкциями размеры садовых строений, а то, мол,
придут проверяющие и нагорит прежде всего ему, председателю. Терпел это
Женя, как потом, смеясь, мне рассказывал, терпел и в конце концов взорвался.
— Слушай, — сказал он председателю, милицейскому майору в отставке, —
построить курятник вместо дома ты меня не заставишь. Если придут проверяющие
с их дурацкими инструкциями, я сам с ними разберусь, а если еще раз
подойдешь с нотациями, то — будь что будет — снесу твою башку вот этой
лопатой! — И показал лопату, которой размешивал цементный раствор. Все,
отпал от него председатель, знал, что Евгений Константиныч слов на ветер не
бросает.
Кроме дома поставил Женя на своем участке остекленный парник, добротную
баню, пристроив к ней кирпичный гараж для «Муравья» — мотороллера с кузовом,
бревенчатый сарай, служивший мастерской и хранилищем для всевозможных
слесарных и столярных инструментов. И чего только еще у него не было!
Сварочный аппарат, мотопила «Дружба», электроплуг собственной конструкции,
кормодробилка с электроприводом (понадобилась в пору ельцинского правления,
когда народ, испуганный надвигающейся на страну нуждой, кинулся разводить в
садах кроликов, уток и кур). Но главным предметом всеобщего восхищения и
зависти была его циркулярная пила на мощной станине, позволявшая распиливать
на доски и брусья выловленные из реки бревна. Для всего этого требовалась
значительная территория, поэтому Женя расширил свой участок, частично
засыпав примыкающий к нему карстовый провал, навозил на «Муравье» землю с
пустыря от выкопанных для сбора мусора ям.
Уму непостижимо, откуда брались у него силы и на строительство, и на
обслуживание обширного хозяйства, ведь одновременно он работал в городе и
выполнял хлопотные обязанности электрика в своем товариществе. Уходил в
город на работу в семь утра, возвращался в сад к семи вечера, и оставались у
него на все про все лишь вечерние часы да выходные дни, когда хотелось еще и
рыбу поудить, и телепередачи посмотреть, и книги почитать — был он страстный
книгочей. Работал Женя в управлении механизации строительного треста
обмотчиком — так, кажется, называется его специальность, проще говоря,
возвращал к жизни сгоревшие электродвигатели различных строительных
механизмов и слыл в Уфе одним из лучших специалистов по этой части. Отсюда и
энергонасыщенность его садового хозяйства.
Циркулярная пила побудила меня после знакомства с Женей сделать следующий
шаг к сближению с ним. Осенью 90-го года было объявлено, что население может
бесплатно воспользоваться для своих нужд лесом, растерянным во время молевых
сплавов и бесхозно лежащим на берегах рек, заодно очистив их. Я и
воспользовался, решил построить себе в саду теплую избу вместо дощатой
халупы. Не видя особой разницы между тем, что лежит на берегу, и тем, что
плывет по воде, набрал, сколько нужно, осиновых бревен, за зиму поднял сруб
и весной попросил у Жени разрешения уквадратить его циркуляркой бревешки на
стропила.
— Возьми мою тележку, тащи бревешки, — сказал Женя. — Только к агрегату я
тебя не допущу, сам опилю, циркулярка — вещь опасная, вон Саня мой чуть без
руки не остался.
Саня, его сын, ходил с перевязанной правой рукой, раскроил большой палец.
На следующий день в знак благодарности за услугу я принес Жене бутылку
коньяка. Он обиделся:
— Я что — барыга или алкаш? Или деньги тебе девать некуда?
— Но, Женя, ты же доброе дело для меня сделал, сам работу выполнил. Труд
должен оплачиваться, разве не так?
— Ну ладно, — согласился он. — Пусть постоит в шкафу, выпадет случай —
посидим вместе.
Случай долго не выпадал.
У меня не было досок для настилки пола, но повезло выловить из реки сосновое
бревно почти полуметрового диаметра. Вернее, выловил его один из моих
знакомцев и уступил мне, не найдя ему применения, потому что бревно было
полое, сердцевина сгнила. А мне оно сгодилось. Я разделил бревно на три
части, расколол, перетаскал на свою улочку и принялся вытесывать топором
плахи, чтобы, обстругав их затем рубанком, превратить в половицы.
Женя, увидев меня за этим делом, подошел полюбопытствовать, чем я занимаюсь.
Удивленно покачал головой:
— Ты прямо как Робинзон Крузо, будто на необитаемом острове живешь. А
циркулярка моя для чего?
— Неудобно ведь, Константиныч, все время тебя беспокоить.
— Неудобно штаны через голову надевать!.. Сейчас я «Муравья» своего подгоню,
перевезем ко мне и распилим. А то ты месяц с этим проваландаешься, и мало
того, что руки себе отобьешь, еще и половину древесины в щепки переведешь. А
древесина ничего, здоровая...
...Пока распиливали, хозяин — у станка, я — на подхвате, пришел Фарит,
принялся резать стекло для заложенной Женей второй теплицы. У Жени топилась
баня, превосходная, надо сказать, баня на финский манер, то есть с сауной,
и, когда мы завершили работу, Женя предложил побаниться втроем.
— Вот и случай, — сказал он, глянув на меня, — распечатать твой коньяк.
Посидим, поговорим...
Хорошо, душевно посидели. В предбаннике на небольшом столике запел
электрический самовар, и мы, разомлев в сауне и чуть-чуть захмелев от
коньяка, долго пили чай, беседуя о житье-бытье. Всем троим это очень
понравилось, и с тех пор повелось баниться втроем у Жени, хотя и у меня, и у
Фарита были свои баньки. Раз в неделю засиживались до глубокой ночи за чаем
и дружескими разговорами.
О чем мы говорили? Да о чем угодно. Женя прекрасно разбирался и в житейских
делах, и в политике, и, к некоторому моему удивлению, в литературе. Как я
уже упомянул, он был страстный книгочей, я — тоже. О какой бы книге из тех,
что на слуху, я ни упомянул, Женя высказывал обоснованное суждение, что для
рядового рабочего, хотя бы и со средним образованием, было, на мой взгляд,
не совсем обычным явлением. И когда он успевал столько читать?
Правда, когда заходил разговор о книгах, Фарит скучал, он не был начитан,
как мы с Женей, к тому же русским языком владел по школьной мерке на
«троечку», говорил замедленно, тщательно подбирая слова. Фарит, оказалось,
тоже редкостный, как Женя, мастер в своем деле, столяр высшего разряда, даже
удивительно, что они приняли меня, неумеху, в свою компанию как равного
себе. Но из-за недостаточной начитанности Фарит, видимо, испытывал
неловкость и для самоутверждения, преодоления чувства неполноценности
принимался хвастаться своими былыми знакомствами в высоких сферах.
Его как лучшего столяра треста послали однажды наладить дверь в кабинете
первого секретаря обкома КПСС Шакирова. Шакиров Фарита запомнил и затребовал
потом на отделку своей квартиры.
— Строгий, скажу я вам, был человек, но с рабочими разговаривал вежливо, —
ударился как-то в воспоминания Фарит. — И Королев такой же был...
— Какой Королев?
— Который главный конструктор космоса. Я с ним, братцы, вот как с вами,
лицом к лицу разговаривал.
— Иди ты! И где же ты с ним встретился?
— А я в армии, до того как отправили в ГДР, служил под Москвой. Там, зная,
что я столяр, послали меня с несколькими ребятами подремонтировать одну
дачу. Ну, хозяин там по-простецки поздоровался с нами, спросил, кто из нас
откуда призван, какие на гражданке были у нас специальности. Мы не знали,
кто он, потом уж, когда начали печатать его портреты в газетах и показывать
по телевизору, я его узнал, и городок тот теперь называется Королев... Так
что с ба-альшими людьми я встречался...
— Ладно уж тебе хвастаться, — сказал, усмехнувшись, Женя. — И у меня были
знакомые не хуже. Вот работал со мной один еврей, Ароном звать, редкий для
их нации простой работяга, тоже строгий товарищ. Когда приходил к нему с
просьбой неприятный ему человек, Арон говорил: «А сумочка у тебя есть? Хрен
тебе в сумочку!» Кто твоего Шакирова теперь добрым словом помянет? А Арона в
нашем управлении все помнят и жалеют, что он уехал в Израиль. И я по его
примеру нет-нет да насчет сумочки спрошу...
Это уж точно. Был такой случай. Зашла к моей жене соседка, попросила
одолжить пакетик черного перца горошком, надо было ей что-то замариновать. У
нас перца не нашлось, хозяйка моя посоветовала обратиться к Неле, Жениной
жене, мол, у них всегда все в запасе есть. Неля одолжила, соседка пообещала
вернуть долг через несколько дней, но не вернула. Недели через три узнал об
этом Женя и взвился. Сказал мне:
— Что за люди твои соседи?! Придут еще ко мне, так хрен им в сумочку! Не
подумай, что мне этого несчастного пакетика жаль, — ненавижу необязательных
людей. Необязательный человек — он и непорядочный. Почему я наши власти и
прежде не любил, а теперь тем более не люблю? Потому что там сидят
непорядочные люди...
В наших разговорах за чаепитием в Женином предбаннике часто затрагивалась
политика нынешних властей.
— В России всегда воровали, но чтоб так нагло, как теперь, никогда еще не
было, — сердился Женя. — В верхах совесть начисто потеряли, не краснеют,
даже когда за руку их схватят. Плюнь им в глаза — скажут: божья роса...
— Сталина на них нет, — сказал Фарит.
— Или маршала Жукова, — поддержал его я. — Я слышал, Жуков за несколько
ночей очистил Одессу от жулья. С согласия Сталина приказал расстреливать
застигнутых на месте преступления жуликов без суда и следствия...
У Жени вдруг зрачки сузились, кольнули нас оттуда острые лучики.
— Вы, ребята, о Сталине при мне лучше не упоминайте, — выдохнул он. — Я бы
его самого — без суда и следствия, как он моего отца...
Отец Жени, политэмигрант, каким-то образом попал в Уфу, женился и осел
здесь. В 37-м был расстрелян как враг народа, реабилитирован двадцать два
года спустя. Женя отца не помнил в том смысле, что в памяти его черты не
запечатлелись, но образ в сердце сына жил, и Женя не простил Сталину своего
сиротства.
Я тоже рос без отца, но мой погиб в бою, на Калининском, полагаю, фронте.
Оттуда пришло его последнее письмо. Где его могила — не знаю. Получила мать
извещение, что он пропал без вести. Я безумно тосковал о нем, пытался
выяснить, где, при каких обстоятельствах погиб, — безуспешно. Может быть, в
его минометный расчет угодил вражеский снаряд. Или лежит он среди тысяч
солдат, до сих пор не преданых по-человечески земле... Вину за свое
сиротство я возложил на Гитлера. Каких только казней для этого нелюдя мы,
ребятня, не придумывали, но никакая воображаемая казнь не могла погасить
нашу ненависть к нему, утолить жажду мести. А имя Сталина утвердилось в
нашем сознании рядом со словом «победа». Поэтому мое мнение о Сталине
несколько расходилось с мнением Жени.
Но Женя был безусловным лидером в нашем триумвирате, и коль он сказал — не
упоминать при нем имя генералиссимуса, мы больше не упоминали. Если Женя
решал, что завтра пойдем рыбачить, значит, шли рыбачить, а если в лес
заготавливать дрова на зиму — значит, в лес.
В окрестных дубравах, медленно, но неотвратимо гибнущих то ли из-за
перезрелости, то ли под воздействием экологического неблагополучия близ
большого города, сухостойных и поваленных ветрами деревьев не счесть.
Местный народ смотрит на это пока что спокойно, как тот беспечный хозяин в
башкирской пословице, у которого арба сломается, так на дрова пойдет.
Упавшие деревья подъедает гниль, но на дрова они годятся, пили да пили,
конечно, с разрешения лесника. Лесник наш, добрый человек по имени Алмас,
впоследствии уволенный с этой должности за доброту, познакомившись с Женей,
сильно зауважал его и препятствий в заготовке дров нам не чинил.
Мы с Фаритом распиливали «Дружбой» стволы валежника, а Женя вывозил чурбаки
на своем «Муравье» и для себя, и для нас. В последний раз навозил он мне
дров на три зимы вперед. Да не понадобились они, до сих пор лежат в
поленницах.
Потерял я друзей своих незаменимых, честных и бескорыстных, готовых прийти
на помощь в любой час дня и ночи, и стало мне несносно зимовать в своем
саду. Раньше хоть малая, да забота была, приглядывал за хозяйством Жени, к
его приходу на выходные дни затапливал у него печь, согревал дом...
Болезнь подкралась к Жене, как всегда это случается, нежданно-негаданно.
Заболело у него в паху, решил, что невзначай ушибся и сам не заметил, ладно,
пройдет. Но боль не проходила. Пришлось обратиться в районную поликлинику.
Поводили его по кабинетам врачей, причину боли не смогли определить, дали
направление в онкологический диспансер. Там после долгого обследования
назначили операцию, вырезали распухший лимфоузел. Женя в волнении ждал,
каков будет результат лабораторного анализа опухоли.
— Результат нехороший, — сказал врач, пряча глаза. — Будем лечиться...
— Рак? — спросил Женя.
— Не будем терять надежду...
Значит, рак...
Какая несправедливость судьбы! Как ни посмотри, образ жизни у Жени был
здоровый, не курил, не пил по-черному, ну, рюмку-другую выпить в праздничный
день или вот иногда с нами не отказывался, и вдруг — смертный приговор!
Хотел было я рассказать, как долго и мучительно таял он на наших глазах, но
зачем? Зачем травить душу себе и другим? Скажу только, что не терял он
мужества, не жаловался, же ныл, сохранял достоинство. Несколько раз
выписывали его из больницы и вновь укладывали на курс химиотерапии. Мы с
Фаритом, конечно, навещали его, и не одни мы. Натаскали ему люди, знавшие
его, гору фруктов и пакетов с соками, он протестовал: куда столько! Я
задумался, чем бы таким особенным его обрадовать, и отнес пару подлещиков,
приготовленных способом горячего копчения. Женя в самом деле обрадовался,
глаза его заблестели.
— Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Посидеть на берегу с
удочкой, — сказал он.
И посидел месяца за полтора до кончины, когда отпустили его ненадолго из
больницы, пожелтевшего, облысевшего — выпали его красивые курчавые волосы
из-за этой самой химиотерапии. Дело было в августе. Женя тепло оделся, надел
валенки с галошами, чтобы не промочить ноги, и пошел на берег реки, взяв
кроме удилища небольшую скамеечку. Просидел полдня, надергал сколько-то
баклешек — так себе рыбешка, щучий корм — и вернулся в сад со счастливым
лицом.
Женя умер в начале октября у себя в городской квартире. Поздно вечером
позвонили Неле из больницы:
— Встретьте, пожалуйста, вашего мужа, мы его выписываем. Машину
предоставим...
Видели врачи, что близок конец, и выпихнули его из больницы за час до
смерти, чтобы не у них, а дома умер и не попал летальный исход в их
больничную статистику...
Еще не успел я оправиться от этого горя — случилась новая беда: свалил
Фарита инсульт.
Он остался жив, следующим летом несколько раз побывал в своем саду и все
пытался подшутить надо мной. Пришел с предложением:
— Я в лесу присмотрел несколько упавших дубов, айда-ка сходим, распилим.
Какое уж там пилить, еле на ногах держался. Чуть поздней у себя на участке
упал при мне в обморок. Придя в себя, попросил не сообщать об этом его жене
и детям. Но дочь у него — опытный терапевт, и дети прекрасно знали, в каком
Фарит состоянии. Они и постановили на семейном совете продать сад, чтобы у
отца не было соблазна уходить туда. За ним постоянный присмотр нужен...
И вот стою я на своей садовой улочке в печали, и представляется мне, что мир
рушится. Но это лишь мой мир рухнул, а жизнь продолжается.
Еще будут цвести наши сады, только не знаю — долго ли. Пожалуй, постигнет их
та же участь, что и переименованную в поселок деревню Дудкино. Официально
поселка теперь нет, садоводы не в счет, в городском бюджете не
предусматривается дотация на содержание Дудкинской переправы. Управление
речных переправ сократило ради экономии средств время работы нашего катера
летом (теперь Женя не смог бы ходить на работу из сада), а на зиму катер
вовсе уйдет, не будет, как прежде, дежурить на коварной реке.
Садоводы приходят к мысли, что это преднамеренная политика — нас, стариков,
хотят выжить из пригородной зоны. Замечено: приезжали люди на иномарках,
окидывали наши сады оценивающим взглядом. К Уфимке пробивают тоннель, чтобы
напрямую соединить город с трассой, задуманной когда-то как магистраль
Москва—Пекин. Когда соединят, подъезд к нашим садам упростится. Мы не
владельцы здешней земли, считаемся арендаторами, городским властям не
составит труда согнать нас с нее, с тем чтобы продать людям побогаче, чем
мы. Деньги, деньги, все теперь решают деньги...
Свято место не бывает пусто, возведут толстосумы особняки, похожие на
средневековые замки, как возвели уже во многих других местах, и начнется
здесь иная жизнь. Счастливая, нет ли — сказать трудно...
—————
* Первые рассказы этого цикла были опубликованы в апрельском номере
«Бельских просторов» за 2003 год.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
