> XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ  > РУССКАЯ ЖИЗНЬ
 

Надежда Горлова

 

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

XPOHOC

 

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
"МОЛОКО"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОЛДЕНЬ"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
РОМАН-ГАЗЕТА
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА
ПАМПАСЫ

Паучья нитка


Его прозвище было Шовский Отшельник. Он одиноко бродил по окрестным лесам. Возвращался в болотной жиже, паутине, с лесным прахом в волосах и с пустыми руками. Все смеялись над ним, ведь никто больше не ходил в лес просто так, без дела.
Вскоре после моего приезда Андрей стал навещать замужнюю сестру в нашем поселке. У нее он мылся, надевал белую рубаху, и, запив самогон глотком «Севера», нарочито не спеша, широко разворачивая ступни и не вынимая руки из карманов брюк, шествовал к дому дяди Василия. Андрей не стучался, а как настоящий деревенский жених из кинофильма стоял у ворот, или прохаживался под окнами, теребя ус. Я выходила, и он церемонно предлагал мне «прогуляться» или «прокатнуться».
Чаще всего я вспоминаю ту ночь, в которую мы ездили на кладбище.
Светляки летели нам прямо в фары. В кабине КАМАЗа было темно, и я еле различала спокойный профиль Андрея, его глаз, выпуклый, с жемчужным белком. Приближалась полночь.
Высокая мокрая трава скрывала основания крестов и оград, выкрашенных серебрянкой, отчего казалось, что они висят в воздухе.
-- Пойдем, могилки родные тебе покажу, - сказал Андрей.
Мне стало стыдно, - я предложила поехать на кладбище только из озорства.
Мы пошли в заросли боярышника и еще каких-то кустов, цепляясь за ржавые пики оград и натыкаясь на невидимые в темноте ветки. Я по колено промочила ноги в траве. Мы остановились у могилы со стершейся надписью на табличке.
-- Вот это дядя мой, - говорил Андрей, - он от рака помер. Хороший был мужик, ему в горло трубку вставили. Нажимает на трубку и говорит так… А это бабка моя, прабабка… Я ее не помню. Наденька! Мне мать велела между их ее похоронить!
Он обнял меня за плечо так, словно это горе уже случилось, и для нас оно общее, и он хочет поддержать меня.
-- Днем все некогда, -- говорил Андрей, раздвигая ветки, -- так хоть ночью навестить их.
Снова мы остановились у неприметной могилы.
-- А вот крестный мой, он, когда помирал, завещал нам: «Не люблю, -- говорит, -- когда земля по крышке стучит… Вы сделайте подкоп, и туда гроб подсуньте». Мы с отцом подкоп сделали, а осень была, дождик… Утром пришли, а подкоп обвалился весь, пришлось по-обыкновенному все… Он, наверно, серчает на нас там – могила-то на могилу не похожа…

Сначала мы ехали к церкви, и она так быстро росла черной непреступной стеной, словно тоже шла в темноте нам навстречу. Но потом мы свернули с дороги и двинулись по пустырю. Машину качало, она подпрыгивала на колдобинах. В стенки кабины ударялись комья земли.
-- Зачем мы сюда поехали?
-- Срезаем крюк.
Мы долго «срезали». И мотор заглох. Далеко впереди горел фонарь, наверное, на шовской ферме. Белый пульсирующий свет казался мне зеленоватым оттого, что я долго на него смотрела. Я знала, что на ферме собаки, и даже собаки не лаяли.
Андрей щекой оперся на руль.
-- Не можем ехать. Надо ждать.
-- Долго?
-- До утра.
-- В три я должна быть дома.
-- Никак нельзя, Надюш.
Я внимательно вглядывалась в его темное лицо и не знала, верить ли мне в то, что нельзя ехать, или нет.
-- Пойду, пожалуй.
-- Надюш! Оставайся со мной в Шовском. Ты не отвечай пока ничего. Ты не огорчай меня сегодня, Надюш, я сегодня огорченный – намолотил меньше всех. Ты мне щас ничего не говори – посиди со мной часик, так-то просто, а я полежу, мне уж через два часа на работу вставать, хоть для вида рядом с тобой посплю.
Андрей через голову снял рубаху. Он уснул мгновенно, и ребра в сморщенных шрамах раздувались как жабры, и синхронно разводила крыльями карамора со складными ногами, шагавшая раньше по боковому стеклу, а потом зашедшая в приоткрытое ветровое…
Я размазала карамору кулаком и заметила, что наконец-то светает. На экране лобового стекла поворачивалась под утренним ветром полынь, зашевелились воробьи, которые, оказывается, в ней были, и один вспрыгнул откуда-то и, ухватившись правой лапой за один куст, а левой – за другой, закачался с закрытыми глазами. Столб у фермы я теперь видела ясно, а фонарь померк.
За нашим кузовом взошло солнце.
Краски прорвались из-за серой предутренней пелены и стали распределяться в мире, – голубое из дебрей пустыря туманом поднималось в небо, розоватое напротив же опускалось, окрашивая исподнее листьев полыни. Воробьи зашумели, обчирикивая нас со всех сторон.
Это была самая целомудренная из моих ночей, проведенных с мужчиной.
В пять утра мы прошли по моей улице, и у каждого дома скрипела калитка в саду, сами же хозяйки, вставшие доить, оставались невидимыми.
Андрей дошел со мной до двери и остановился на пороге. Я сказала:
-- Спокойной ночи.
-- Доброе утро!
-- Ну, доброе утро.
-- Спокойной ночи.
За окном кухни громыхнуло.
-- Иди отсюда, вон тетя Вера в окно смотрит.
-- Если что – вали все на меня, -- я отбрухаюсь…

На зимние каникулы я не приехала: зачем, Юсуф в армии, а своей дружбы с Андреем я стыдилась. Из одного любопытства я дала ему ложную надежду, и мне хотелось, чтобы она умерла сама собой. Целый год Андрей не давал о себе знать, у дяди Василия не появлялся. Только однажды, когда начались студенческие каникулы, спросил, не приеду ли я. И я поверила в то, что мне было удобно: он забыл про меня.
Ночью я ждала Зухру, чтобы идти на поляну. Лавка была холодной и склизкой на ощупь.
Андрей приехал на КАМАЗе и тяжело выпрыгнул из кабины.
-- Птичка, рыбка, лапочка, здравствуй…
Я малодушно отвернулась.
-- Дай хоть посмотрю на тебя…
Андрей зажег спичку и протянул руку к моему лицу. Огонь горел в его руке как в подсвечнике, слегка согревая мне лицо, но по спине моей и по ногам полз холод. Когда спичка прогорела, Андрей сказал:
-- Как зимой я услыхал, что ты не приедешь, с тех пор и запил. И пью и пью и пью даже до сих пор. И сегодня пил. Обиделся я на тебя, Надюш, зимой.
-- А я думала, ты все понял.
-- Запала ты мне в сердце, и никогда оттуда не выскочишь. Не выковырнуть тебя оттуда…. А как познакомились мы с тобой…. Каким числом это было? Щас, щас… чтоб не бегать, у Василя не спрашивать.… Не одна ты записульки пишешь. Вот поехали ко мне, – ни за что не найдешь. А лежит на виду, никто и не знает – даже мать не знает. Знаешь, как сделал? Из «Роман-газеты» листы вытащил – и бумагу вставил. Уже три такие лежат.
-- Ладно, я пойду домой.
-- Эх, Надюшка, птичка-рыбка-лапочка.… А то оставалась бы ты у нас. Ребятишек бы родили – первого, второго, третьего, шестого, так бы и пошло, и пошло… Коровок бы развели, бычков, поросяточек, птичек и так по порядку…
Я встала и пошла к калитке. Андрей взял в машине бутылку водки и догнал меня.
-- Надюш, ну выпей-то со мной…
Я отказалась. Андрей отпил из горлышка и дошел со мной до двери.
-- Я тебя увижу завтра?
-- Нет.
-- Мы завтра с отцом в Курпинку едем, за черноплодкой. Поедешь с нами так-то?
От ревности душа моя затряслась. Еще только раз было со мной такое – немного позже и много сильнее. Будто вилами поддели этот бестелесный нерв и потянули, пытаясь исторгнуть.
Я почти крикнула: -- Нет!
-- Надюш, я не понял, почему…
-- Я. Слишком люблю это место. Ты не понимаешь, у людей бывает что-то святое! Я могу пойти туда только с теми, кого люблю…
-- Например?
-- С Юсуфом Аслановым.
-- Я понял. Прости, Надюш, останемся друзьями.
Пошатываясь, Андрей пошел к калитке. Мне показалось, что светлое пятно остановилось у забора, и я закрыла дверь.

Мать Андрея прислала мне его дневники.
Там было все: каждая встреча, каждое слово. Там были письма «Птичке-рыбке-лапочке», которые Андрей не отправил, потому что стеснялся орфографических ошибок. Я прочитала, что однажды, когда мы танцевали на поляне, Андрей лежал в кузове машины, и наблюдал за мной. Нет, он приехал не для того, чтобы прятаться, но сердце так сильно колотилось, что Андрей решил дать ему успокоиться. Но каждый раз, когда я приближалась, и костер вырывал мое лицо у ночи, сердце начинало бунтовать с новой силой. Андрей так и не вышел, – как бы я не подумала, что он подглядывал, и не обиделась.
Тот день, когда Андрей ввалился ко мне с пьяным Инженером и букетом ледяных, колючих от изморози садовых астр, оказался днем сватовства.
Я узнала то, о чем совершенно забыла, чего не заметила: я призналась Андрею в любви.
14 июля, панидельник. Оказывается, мы были на Прудах, у Андрея свело ноги, и он чуть не утонул. Я так испугалась, что, «как замороженая», сидела на берегу, а когда Андрей, наконец, выплыл, накинула ему на плечи полотенце и прошептала слова любви. Должно быть, я не заметила, что Андрею грозила опасность, и просто смотрела вдаль, на дрожание холодных волн. А слова о любви были, должно быть, ироничны? Не помню, совсем не помню.
Оказалось, что когда мы ходили смотреть лисьи норы в Лог, Андрей все ждал моего знака, - он был уверен, что мы идем туда за этим, и сомневался в моей невинности. Но знака не последовало. «Надюшка не решилась, а я подажду ее до свадьбы».
Андрей боялся, что любовью ко мне он предает Любу, девушку, за которой ухаживал с пятого класса, а она вышла замуж, пока он служил в армии. Он бежал, чтобы поговорить с ней, его поймали и исполосовали штык-ножами. Отсюда шрамы на ребрах. Да, Люба вышла замуж, но Андрей ведь давал ей обещание.

Марина в подробном письме пересказала мне все, что касалось той ночи.
Андрей допил водку и поехал в Шовское. Он едва не сбил Юсуфа в дембельских аксельбантах, а в Шовском поломал забор и свалил два креста на кладбище перед тем, как въехать в пруд и забуксовать. Он вылез из машины и упал в воду.
Когда-то мы нашли с ним паутину, густую, и всю в каплях. В ней можно было отразиться, как в разбитом зеркале.
-- Пауки, -- сказал Андрей, -- нить тянут из сердца. Толково.
-- Нет, у паука есть такие специальные железы…
-- Ц-ц-ц… Тише.… Еще прочитаешь про нитку-то сердечную… Попанется еще книжка…
«Какой вздор», -- подумала я.
Когда я собирала чемодан, бабушка сказала мне:
-- Люди, знаешь, какие! До смерти не простят. Пойдешь на похороны, скажут: «Виновата». Не пойдешь – скажут: «Нарочно сгубила». Уезжай-ка ты, девка, отсюда. Тебе что, а нам тут жить.… У Бурьяновых родни много.
-- Да я и так уезжаю.
-- Не, ты, девка, уезжай. Так что… уезжай!
Бабушка махнула рукой так, будто захлопнула передо мной невидимую дверь и прищемила нить, вытянувшуюся из моего сердца.
Эта нить все сильнее натягивается с каждым годом, с каждой сотней километров, и скорее вырвет мне сердце, чем оборвется сама.

 

 

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

 

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

 
Rambler's Top100

Русское поле

WEB-редактор Вячеслав Румянцев