|
|
Светлана Хвостенко
В памяти прошлого
РАЗБИРАЯ ЗАВАЛЫ
В этой памяти прошлого — точно в забытом завале
после землетрясенья: все тени людей и идей.
Ах, герои на белых конях так недолго вбивали
рокот русского рока в брусчатку седых площадей.
След от въевшейся пыли чужих и своих отречений
на лице, как на сбитой, забытой стене городской.
Обстоятельства скажут потом о «стеченье течений»,
а вожди, извинившись, неспешно уйдут на покой.
Остаются слова, что не в силах хоть что-то исправить,
остается любовь, что не хочет хоть что-то менять:
легче души бесплотные в небе и далее славить,
а труху безразличья на землю и дальше ронять.
Хоронить одного за другим, ожидая кончины
и своей. Поскорей. Позабыв, для чего приходил.
Так теряется смысл. Обращаются лики в личины.
А не просто: герой постаревший брюшко отрастил…
Есть ли что-то живое в заброшенном этом завале?
Спасотряд не дошел. Только Спас вдалеке пролетел.
Знаешь, там, в небесах, нас тогда поминают, как звали,
только если земные сердца остаются у тел.
Там, под толщей годов, в самой гуще плевков и оваций
тени бывших героев, искавших не чести — любви.
Но опять связь времен порывается нынче порваться,
а земля, содрогаясь, советует времени: «Рви».
* * *
Птица Феникс, пой и в последнем пламени,
и золой во зле, и птенцом в яйце.
Пресловутый нерукотворный памятник —
для искусства тоже еще не цель.
О земных наградах и подлой «зелени»
речи нет совсем, но в большой игре
не затем святое в миру посеяно,
чтобы стать страницей в календаре.
Можешь в фейерверк разорваться искрами,
но с банальной мыслью очнешься ты:
«Целью быть могли лишь любовь и истина», —
у банальной смертной своей черты.
Можно даже подлость закутать в кружево
и обман украсить гирляндой бус.
Но даны тебе именным оружием
слово, звук и цвет — и вниманье муз.
Как клинок в ладони, привычной тяжестью
на душе лежит мастерство твое.
Что за ветер верным теперь покажется
и куда направится острие?
Да, бывает так: заболтали, сглазили,
в высоте сравняли и храм, и срам;
ведь ты вечно волен в своей фантазии,
ведь бесцелен путь твой по всем мирам.
Ослепленный воин вдвойне неистовей.
Но не дай Бог с мыслью очнуться той:
«Целью быть могли лишь любовь и истина», —
за последней, черной своей чертой.
Там, где выбор кончен и все итожится.
Но пока пора — не рубить сплеча.
И встает рассвет. И душа продолжится.
Слово, звук и цвет. Рукоять меча.
ПУРГА
Все-то стежки-дорожки пурга замела.
Даже руки убийцы свежи и чисты.
Мне, возможно, уже не дождаться тепла,
мне нырнуть с головой в ледяные цветы.
Мне затылком припасть к твоему топору:
все пурга да пурга — лучше «гром разрази»!
Мне остаться лежать на холодном ветру,
навевавшем иллюзию светлой стези.
Мне, возможно, уже не увидеть тебя.
Никогда. Ни в одном из возможных миров.
Это — словно бы вдруг отвердела, кипя,
в абсолютном нуле зазвеневшая кровь.
Отправляя любовь в производство на фарш,
ты из цеха такого ушел — не собой.
Но толпа не заметит, как вырвется фальшь
там, где верные ноты вели на убой.
Обворована истина. Ложь — воровство,
сколь бы ни был на вид справедливым твой пыл.
Но мне было за что замерзать. Оттого,
что я помню навек: ты когда-нибудь — был.
Из толпы восхищенные взгляды лови,
отрекайся, покуда есть время, и вновь.
Мне, возможно, уже не дожить до любви, —
но зачем, если там остаюсь, где любовь?
…За пределом — подснежников тлеют стада.
В том ли дело, что грянет Всевышняя злость?
Не дождемся ль такую весну, что тогда
пожалеть доведется, что время сбылось?
И с теплом по сердцам поползут мураши,
а на тени берез загалдят голоса,
а в астрале — душок от прогнившей души,
а у «смерти второй» — все точнее коса.
Не во имя ль свое, не во славу ль свою
раскидал мою душу по сотне ветров
ты, отрекшийся в мире — «до встречи в раю»,
но не найденный впредь — ни в одном из миров?
Ах ты, мастер лихой топора да ножа, —
мне, возможно, живьем не дождаться тепла,
но обрывок той памяти к сердцу прижат:
был мой брат. И душа его — тоже была.
* * *
Igni et aqua interdicere
Римская формула изгнания, а также формула отлучения от света
От огня и воды отлученный
предается ветрам над землей.
За чертою — не страшной, не черной,
но начертанной черной зарей.
Свет и мрак тут, скрестившись, застыли.
Так, что сами не ведают — чьи
те, не хищной породы цветы ли,
не с тяжелой водой ли ручьи?
Чье добро тут, что злу потакает?
Ведь сама не пойму — на краю:
то ли тень я твою отсекаю,
то ли полностью — душу твою?
Но не ждать же последнего акта —
вялой куклой в объятиях тьмы…
Отлучается… igni et aqua…
тень твоя… или ты… или мы.
А ведь ты, нарочито забывший,
напоказ предававший меня,
был той высью, где плещет и пышет
сочетанье воды и огня,
где не нужно утайки, опаски,
где любовь — не тюрьма и не тир,
где поет электрон, что на Пасху
каждый год возрождается мир.
Но ты был и в немыслимом месте —
где надежда и вера горят,
где питаются лестью, а местью
упиваются годы подряд.
Ты был там, где глумленье без цели,
где в забвенье мутятся умы.
…Выход только лишь — «interdicere…»
Отлучаются… видимо — мы.
Знаешь, это — почти харакири.
Как бессмертной душою об лед.
Просто ложь и предательство — в мире
не искупит — над миром полет.
Тут иная проглянет личина
вместо лика: заведомый враг.
Значит, луч догорит, как лучина,
чтоб навек погрузиться во мрак?
Значит, «Igni et aqua…» — диктуют?
После стольких и вод, и огней?!
Эту формулу, страшно простую,
просто страшно, насколько страшней
смерти тела.
Но слезы и нервность —
позади: в том огне и воде.
Да, шепнут мне, что «lux in tenebris» —
«свет во тьме» — но неведомо: где.
За плечом ли моим — или выше —
отлучению крикнули «фас»?
Шепот: «lux in tenebris» — услышит
то, что сможет остаться от нас.
…А КСТАТИ
А я тебя действительно ждала
и не впускала никого погреться.
И память мне не сбросить со стола,
и годы те не вычеркнуть из сердца.
Во мне стоял немыслимый покой.
Ты был с другими… пусть их было много…
Но мне-то что с того? Никто другой
припасть к душе так истинно не мог бы.
Любовь? Ну да… но — больше, чем любовь,
как у людей, где явно все и просто.
Взаимный склон крутых горящих лбов:
самой судьбы хромающая поступь.
Судьба, что не судьба. Ну да — беда…
Но что меняют даже эти вехи:
сухое, точно выстрел, «никогда»
и нежное подстрочное «навеки»?
Как вечен свет — так неизменна суть
того, что в сути непроизносимо.
Не доли ищут так — а крест несут,
когда он очевидно не по силам.
Но это очевидно только нам —
а свыше смотрят трезво и прицельно.
…Ни за какое счастье не отдам
свою беду. Ни за какую цену.
Дождаться не надеялась — ждала,
и это ожиданье не устанет.
Не нужно ни домашнего тепла,
ни райского — без этого креста мне.
Я, как ребенка, память подниму:
вот все, что есть, что вечно и бесценно…
И знаю: если ты уйдешь во тьму —
мне и в раю отыщется геенна.
* * *
Что за дело тебе до меня:
как жила, как старела и слепла,
как встречала завесу огня,
как себя поднимала из пепла?
И плела для тебя кружева,
и сдвигала гранитные глыбы.
Ты ощупывал эти слова
как рабов. Как возможную прибыль.
Может, есть оно, наше родство,
но я верно замечу, не так ли:
что за дело тебе до того,
как душа уходила по капле?!
Да, ты славу свою уберег.
С ней любился в Москве и в Париже,
А меня не пускал на порог,
бросив к ужину свежий булыжник.
Он — на сердце. Он в горле, как ком.
Он — за пазухой: жгучий, постылый…
…Если был бы ты просто врагом —
как легко проклинать бы мне было!
Но был послан добром или злом
тот шутник — я не знаю доныне,
что связал наши души узлом —
да стена до небес между ними.
И течет вековечная новь,
точно кровь из-под самого неба:
то ли ненависть, то ли любовь,
то ли гроздья Господнего гнева.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
