|
|
Василина Орлова
Оторва
В коридоре происходило черте что: сновали патлатые стилисты и
парикмахеры, носились визажистки с коробочками косметики и набором угрожающе
растопыренных кисточек в руках, словно с боевыми веерами, и медленно, будто
и не на людях, а сама по себе, в абсолютной пустоте, слонялась из угла в
угол полуобнаженная модель лошадиного роста, на высоченных каблуках, и
отсвечивала правой голой грудью, левую же скрывала не то туника, не то
рваная комбинация. В красных дермантиновых креслах у стены, как девицы под
окном, гнездились три журналистки: известная телеведущая Верочка Боброва;
самоуверенная редактресса глянцевого журнала, с серьгой в носу, все
постоянно забывали ее имя, она была, кажется, гречанка – Кандалаки…
Вурдалони… И усталая до полусмерти, истомленная ожиданием Мышь. Впрочем,
Мышью звали ее друзья, а вообще-то Наталья Усольцева.
Наталья битые полтора часа терпеливо ожидала, пока известный артист и певец
Петр Благоуханов за дверью номер восемь освободится из плена, в который его
взяли местные имиджмейкеры, и окажется в состоянии дать ей хотя бы
коротенькое интервью для ее серенького еженедельника «Ваш рулевой».
«Рулевой» славился прогнозом передач и программой погоды, то есть, наоборот,
программой передач и прогнозом погоды, с рецептами грибных кулебяк хозяйке
на заметку, парой столбцов устаревших в пору отрочества наших отцов
анекдотов, неизменным гороскопом и, ежели шибко везло, гвоздем номера –
интервью с Петей Благоухановым или Дашей Разгуляй, это уж как кривая
вывезет.
Верочка Боброва явилась всего пять минут назад и уже кипятилась, что ее
заставляют ждать, говорила серьге в носу:
– Это какое-то безобразие! Ему что, не передали, что я подъеду к шести? Ни
на кого, моя милая, нельзя положиться. Ведь сказала же секретарше…
Нос кивал, серьга дрожала. Наконец дверь номер восемь с треском
распахнулась, и в проеме образовалась, ноги расставлены чуть более, нежели
на ширину плеч, одна рука на косяке двери, другая воткнута в бок, бой-баба,
которая завопила:
– Так, где здесь Устинцева? Устальцева!..
– Усольцева, – с достоинством поправила Наталья, но ее голос был так слаб,
что потонул в потоке слов, которые вдруг бабенция обрушила на Верочку
Боброву, сами понимаете, известную всей стране:
– Кого я вижу! Душечка! Какими ветрами? До чего я рада…
– Да вот, пришла, и сижу тут, как дура, по твоей милости…
– То есть как это – по моей?
– Тебе что, не звонили?
– О чем ты, лапочка?
– Короче, мне нужно поговорить с твоим Благоухановым, где он там… У меня
группа внизу, твои козлы-охранники не пропустили, где ты их только берешь,
таких остолопов. Еле-еле сама прорвалась! Пришлось губы фиолетовым
накрасить, чтобы узнали … Так, речь идет об эфире, бери своего Паваротти,
немедленно в автомобиль и едем. Блин, первый и последний раз сама за героем
заезжаю. Думала, встретят тут по-человечески, поболтаем…
– Верочка, счас! Сей минут Петя в твоем распоряжении…
– Подождите, но у меня назначено… – пискнула Наталья.
– Назначено? Назначают у генеколога. – рявкнула тетка. – А вы кто? И что?
– Марья Дмитриевна, мы же договаривались… Вы мне обещали, что как только
Петр Вадимович освободится, мы поговорим. Я из «Рулевого». Это не займет
много времени…
– Э, милая… Милая Уступцева, вы же видите, обстоятельства изменились… Знаете
что, приходите завтра. В шесть, а лучше в семь…
– Утра?! У меня номер подписывается в обед.
– Да вы что, звезды утром еще не светят. – хмыкнула Марья Дмитриевна, и,
довольная своей шуткой, расхохоталась. Потом вдруг озаботилась. –
Погодите-ка, что-то вы… Бледная вы какая-то. Нездоровится? Или просто в
таком блеклом колере пребываете? Словно выхухоль какая-то, прости хосподи…
– А?
– Да, ей бы пошло что-нибудь поярче, – вступила Верочка Боброва, обращаясь
помимо Натальи. – Маш, выкрасила б ты ее, что ли…
Идея понравилась. Вообще было видно, что Мария Дмитриевна любые вопросы
решает с лету.
– Так! На дворе у нас что? Весна! – рявкнула она. – Можно сказать, восьмое
марта не за горами…
– Февраль, – вякнула Наталья.
– Будем красить! Так, волосы… Это что за колер? Вся природа пробуждается, а
вы что, линяете?..
– Нет! – схватилась Наталья за голову. – Это природное. И такой цвет нынче
моден, русый. Во всех журналах об этом писали! И в вашем! – глянула она на
Нос с серьгой, делая отчаянную попытку найти поддержку и отрубить тему.
Нос сморщился, словно хотел чихнуть.
– Цвет твой называется знаешь как, – Марья Дмитриевна внезапно перешла на
«ты». – Он называется маскировочный бесцветный. Так, девочки, берем ее…
Верочка, чрезвычайно оживясь, крепко ухватила Наталью под руку со своей
стороны, Нос встал с другой…
– В гримерную! – выкинула вперед, в сторону двери номер пять, указующий
перст хозяйка этого творческого вертепа. – Так, где мой обвешанный
парижскими и лондонскими наградами парикмахер, махер, нахер?! Пёстрый,
сволочь!.. Ты где?! А ну, на место! Раскладывай свой отечественный пыточный
реквизит да западную алхимию!.. Так, а ты чего тут слоняешься? – успела
рявкнуть она на все еще мотыляющуюся по коридору модель – Дела себе не
можешь найти! Скройся, а то полы мыть заставлю!..
Петя Благоуханов, глянцевый журнал, съемка, интервью, срывающийся якобы
эфир были забыты. Тайфун по имени Мария Дмитриевна закручивал в свою
катастрофическую воронку не только оказавшихся рядом людей, но и такие
пустяки, как пространство и время.
– Не буду! Не буду краситься! – верещала Наталья. – Что вы себе позволяете!
Это произвол! Понимаете, это не по мне. Нет, нет, нет!
Но Наталью уже вбили в роскошное кресло, придушили сначала накидкой, а потом
белой простыней, залили сверху водой из пшикалки, а может быть, то была
другая жидкость, которую применяют, скажем, для насекомых, чтобы враз лишить
их силы к сопротивлению, да и самой жизни.
После полутора часов, проведенных в этом бедламе и бардаке (в старинном
значении этого слова), а если по-печатному, в самом центровом в городе Доме
Красоты «Андьям», она и так была лишена воли к сопротивлению.
– Спокойно! – навис над нею тонкий молодой парикмахер, в обтягивающей
маечке, в круглых очках кота Базильо, на голове шерсть дыбом, словно он
только что принял на себя разряд электричества из замкнувшего промышленного
трансформатора.
Наталья сникла. Будь что будет. Может, они и правы. На дворе-то и правда
весна… можно сказать.
А потом… Вдруг все изменится? Ну, бывает же так, вдруг! Не век же ей, всеми
забытой и заброшенной, коротать дни и годы в квартирке старухи-свекрови,
матери ее второго мужа, придурка, который ушел в секту и сгинул вот уже три
года назад. Должно же с ней когда-нибудь начать что-то происходить.
К тому же, завтра у нее назначено свидание с другом студенческой юности
Майклом Бьюк, то бишь, Мишкой Буйковым, как его звали до того, как он дернул
в Грейт Британ в поисках туманного счастья. И нашел-таки его, что самое
интересное! По рассказам, разбогател, стал… нет, не новым русским, но
русским британцем, таким хозяином жизни…
Неделю назад он позвонил со своего британского далёка, назвал ее ласково
Мышка, сказал, что скоро будет в Москве, предложил свидеться. Что она в
ответ? А что она? Она, объективно глянуть, девушка незамужняя. По факту.
Почему не свидеться? Да и вообще. Друг юности, можно сказать, соратник…
– А у вас седой волос…
– Где? – очнулась Наталья.
– Да вот, – показал стилист.
– Дайте сюда, я его вырву!
– Эй, полегче, – отвел парень руку. – Будете рвать на себе волосы, через
полгода ничего не останется. У вас и без того… гм, простите.
– Так! – возмутилась Наталья. – Без наездов! Они у меня вполне… И объем, как
в рекламе шварцкопф.
– Думмкопф! – передразнил парень. – Вполне-то вполне, но реденькие. Не
волнуйтесь, мы сейчас сделаем впереди две светлые пряди, здесь вот так, а
тут, понизу, фиолетовые…
– Фи-о-ле-то-вы-е?!
Дайся этому парикмахеру, махеру, как там еще... Разделает, как бог черепаху.
Ее же не узнают!
– Фиолетовой подсветки не будет видно. Сквозь массу волос она будет
создавать интересный эффект...
– Да? Черт с вами…
Стоило ей произнести слова капитуляции, шустрец вмиг обмазал Натальину
голову подозрительно вонючим составом, от которого запахло жженым волосом и
крупными неприятностями.
– Эй! Вы же говорили – пряди…
– Будут и пряди, – триумфатор вытащил из простокваши волос два или три пучка
и помазал их другим составом. – Подождите пять минут, потом смоем, увидите …
Последний писк моды!
Мода пискнула и сдохла, как мышь, придавленная шкафом.
– Нет, ну скандалистка?! – с сигаретой в руке прищуривалась с дивана,
отражаясь в зеркале, Марья Дмитриевна. – Девки, поглядите-ка на нее! Лучший
мастер страны и окресностей до нее снизошел, а она… Еще и недовольна!..
Девки кивали. Будни и планы напрочь отлетели от них в этом храме женских
преображений. Они впали в религиозный ступор от одних движений рук
признанного самой Европой священнослужителя этого незримого и
могущественнейшего из храмов, куда доступ имеет только прекрасная половина
человечества и где чудеса – реальность.
Наталья понимала, надо срочно рвануть из этого кресла. Смывать ядовитую
гадость, рыдая, остригать концы, схваченные фиолетом, проклинать себя за
мягкость к людям, утверждаться окончательно, что мир – субстанция сугубо
предательская.
Но… Она была подавлена. Всеми этими спустившимися к ней с облаков
небожителями – Большой моды, Большого эфира, Большого бизнеса, Вселенского
обмана. Сидела на месте, словно приклеенная, и обреченным взглядом смотрела
на себя в зеркало. Все, ничего уже нельзя было поделать. Зеркало элитной
парикмахерской, издеваясь, предъявляло ей каждую морщинку, каждую тень от
бессонных ночей за статьями и колонками, нездоровых, на бегу обедов в
редакции. Ох, сколько же отложилось на ее лице, пока она в одиночку нянчила
сына Сережку, возила его к бабушке в Ростов и наконец в одну из поездок
оставила там, не стала забирать обратно в Москву – с бабушкой ему точно
будет лучше и правильней. А слезы, которые пролила она потом, дико скучая по
сыну, как-то стараясь по-человечески устроить собственную судьбу… Все это
видимое уже, наверное, не одной ей, зримо и незримо легло на лицо, выступило
на коже, проникло вглубь. Как свидетельство тяжкого душевного недуга,
который уже поздно лечить.
Жизнь всколыхнулась перед ее глазами, и Наталья рванулась из кресла, чтобы
сейчас же, сию же минуту, бежать. Не из этого Дома Моды даже! На вокзал, в
чем есть, домой, на родину, к маме, в Ростов, к сыну… Там нет ни «Вашего
рулевого», ни вообще какого-то «Рулевого», и триста долларов в месяц там не
заработаешь, но что она, пропадет? Она же еще молодая! Ей всего двадцать
семь. У нее еще все будет. И уж найдет себе как-нибудь пропитание, занятие,
дело, да хотя бы вспомнит курс истории Отечества и пойдет экскурсоводом в
родимый Ростовский кремль, который она знает до трещинок в стене. Будет
браслеты у белокаменных ворот продавать – сувениры-матрешки, балалайки,
валенки...
– Куда?! – с силой усадил ее обратно стилист. – Сидеть! Сейчас будем
смывать…
Он запрокинул ее голову назад, в эмалированную раковину на подобие тех, в
которых обитатели «хрущовок» моют посуду, и скоренько начал поливать ото лба
к макушке из позвякивающего о кафель смесителя, спрашивая:
– Не горячо?
Через запрокинутую назад голову Наталья снова видела тройку своих
мучительниц. Марья Дмитриевна одобрительно кивала, глядя на дело рук своего
крепостного крестьянина-знаменитости. Нос… Нос был занят собой, точнее,
перелистыванием глянцевого французского каталога, ждал результатов магии,
примененной Мастером к захваченной врасплох простушки. Верочки Наталья не
увидела, а может в глаза попала вода.
Подняв голову, Наталья приоткрыла скачала один, потом другой глаз.
Отважилась глянуть на свое отражение.
Горло ее само издало что-то вроде предсмертного птичьего клекота, а глаза,
так же поочередно, наполнились слезами. В них, в слезах, по крайней мере,
расплылось это рыже-сиреневое чучело, которое в кресле.
– Вот и отлично! – завила Марья Дмитриевна, пока стервец, ожидая оваций
трибун, вытирал свои передние конечности полотенцем. – Ну, совсем другое
дело...
– Как… как отлично… – прошептала Наталья. – Поглядите, что вы со мной
сделали.
– А что такое? Все великолепно! Тебе очень идет. А то какой-то пепел был на
голове, посыпанный в знак прощания с миром. Лапуля, ты же просто обалденная
тёлка!
– Но… - Наталья придвинулась к зеркалу, но никак не могла встратиться
взглядом со своим отражением.
Глаз не было. И лица. Да и вообще, не было там никого. Никого из тех, кого
Наталья знала раньше. С кем привыкла жить, существовать, ссориться,
мириться, терять и находить общий язык. Там было что-то другое, фиолетовое,
в полоску, к тому же отливавшее рыжизной. И, что самое странное и страшное,
у обитательницы зеркала ровным счетом не было глаз. Они потерялись на
бескрайнем рыхлом рябом поле призрачного лица.
Правда, были там два случайно посеянных маковых зернышка…
– Ничего не «но»! И не благодари! За счет заведения. В зачет за твое долгое
ожидание интервью. – щедрость Марьи Дмитриевны не знала границ. – Кстати, к
сожалению, Верочка с Петей уехали, сегодня интервью не получится. Так что ты
либо ждешь здесь часа четыре, либо приезжай завтра…
– Отстаньте вы от меня со своим Петей, Верочкой. Сгиньте хоть все
вместе!– взорвалась Наталья. – Вы поглядите, что сотворили со мной, ваши
гнусные морды!
– Это шок от слишком резкой смены имиджа. – пояснил присутствующим Пёстрый.
- Она просто пока не привыкла к своему новому образу. На это может уйти не
одна неделя, прежде чем человек осознает себя. Уже в новом качестве…
– Да вы посмотрите, на мне ни глаз, ни рта, ни носа – ничего нет!
– Ерунда, – заметила Марья Дмитриевна. – Ты же без косметики. Ты что вообще
не пользуешься косметикой? Ну, вот и вид у тебя, как у мертвеца. Кстати, так
же и с Бобровой было. Ты помнишь, Пёстрый, какой мымрочкой она к нам пришла
в первый раз? Полторы недели в Москве, всего шугалась, оссподи… Пришлось
взять в работу. И сразу в гору пошла. Ее влет пригласили на телевидение,
стали звать в салоны, на все тусовки. А сперва тоже такую истерику закатила!
Блонд, вопила, это не моё! «Я всю жизнь была темненькой». Глупости! Во все
времена блондинки имели преимущество. Особенно теперь, в свете последних
событий. Доверься профессионалам, лапочка…
– А вот!.. – ткнула Мария Дмитриевна пальцем в соседку.
Нос от неожиданности выронил из рук каталог.
– Все время забываю, как тебя зовут, редакторша «Элит-Аэлит»? Да пока мы не
проткнули ей нос и не всадили пару булавок в пупок, никто ведь и знаться с
ней не хотел. Так, нет, лапочка?
Нос обескураженно шмыгнул.
– А как далеко пошла! Так что не будь дурой, Устальцева. Приходи завтра,
дождешься Петю, Пёстрый сделает тебе макияж. Да, Пёстрый?
– Конечно!..
– Только потом не забывай тетку Марью, когда в люди выйдешь, поняла? А
теперь рекламная пауза, как Якубчик говорит. Все, топай отсюда, – Марья
Дмитриевна подтолкнула Наталью к выходу. – Оссподи, да где у тебя перед, где
зад, ниче не поймешь… Ну, ступай, ступай. И не реви – счастье свое нашла, а
ревешь!..
Наталья пришла в халупу, в то место, что заменяло ей дом, не помня себя,
и рухнула в постель. Сразу словно провалилась, заснула мертвым сном.
Понятное дело, контуженая…
Это она подумала уже утром. В четыре утра, когда вскочила рывком – с
ощущением случившейся непоправимой трагедии. Схватилась за голову – сон,
наваждение, морок – всё, что было вчера? Встала и, тихонько повернув ключ
(она стала запирать на ночь, да и днем свою комнату, после того, как из
шкатулки пропали подаренные подругой браслеты, которые та привезла из
Сирии), пошла по коридору в туалет. Мимо зеркала хотела прошмышнуть, но все
же успела заметить, что синхронно с ней там, в глубине отражения, явилось
какое-то чудовище, с шерстью, отливающей адской рыжизной.
Она глянула прямо и отшатнулась: чудище без глаз навострило на нее все свои
органы чувств, словно готовясь прорвать непрочную стеклянную стенку между
ними и ринуться на нее, Наталью, из своего зазеркалья.
Наталья опрометью запрыгнула обратно в свою комнату, юркула под одеяло и
зажмурилась – в детстве это всегда помогало. Но не на сей раз: она никак уже
не вычеркнет из головы, что чудовище прячется под тем же одеялом, что это
она сама. Какая жуть, Наталья качала головой. Еле дотрясшись утра, набрала
спасительный номер телефона:
– Тимур! Караул! Меня покрасили!
– По весне это никому не мешает. Даже заборы красят…
Тимур был ее постоянный парикмахер, то есть, она – его постоянный клиент.
Впрочем, их знакомство началось не в парикмахерской, Тимур был хорошим
другом ее бывшего мужа, после свадьбы, где выступал свидетелем с его
стороны, стал хорошим другом, да что там – бойфрендом ее лучшей подруги Люды
Титовой, которая тоже свидетельствовала, только со стороны Натальи. Сейчас
голос Тимура звучал заспанно и недовольно.
– Ты не понимаешь! Тимур, ты перекрасишь меня? В черный!
– В черный, хорошо, – отозвался эхом.
– Ну или там в белый…
– Приезжай, конечно. Но не в такую рань. Посмотрим, что можно сделать. –
Тимур, кажется, понял, что случилось нечто и впрямь ужасное. – На
одиннадцать тебе сойдет?..
Наталья с трудом дождалась одиннадцати.
– Проходи, сейчас заварим чайку, – встретил ее Тимур в еще по-утреннему
пустой заштатной районной парикмахерской возле метро Темерязевская. Его
коллег, сплошь женского рода, тоже еще не было. – Берет-то сними.
Наталья отрицательно покачала головой.
Она знала, стоит ей снять берет, и ее место снова займет чудище. Тимур
ухмыльнулся, подошел, стащил берет.
Наталья наблюдала, как улыбка сползла с его лица. Остолбенев с пластмассовым
электрочайником в руке и почему-то поджав губы, он смотрел на представшее
полотно. Холодным, профессиональным взглядом. Или скорее взглядом
осоловевшим. Похоже, даже забыв, кто перед ним. Этот взгляд она прочла, как
солидарный с ее настроением. Хотя… Через миг он стал непонятен ей, показался
двойственным.
– Только не ври, что это хорошо! – опередила она. – Сейчас начнешь
успокаивать, того хуже, покрывать коллегу.
– Кто, я? Да ни в жизнь!
– Ведь правда, кошмар, Тима?
– Надеешься, что опровергну?
– Ну тебя, я серьезно.
– Кокетничаешь. Вооружена и очень опасна.
– Мне не до шуток. Как мне теперь жить этаким попугаем?
– По-пу-га-ем, попу-гаем, – напевая, обходил ее Тимур. – Знаешь такой
стишок, говорит попугай попугаю, я тебя, попугай, попугаю. Не боясь, говорит
попугай, попугай, попугай, попугай…
– Ты можешь мне помочь, или издеваться будем?
– И кто это сваял?
– Есть один, из «Андьяма». Некто Пёстрый, замочить бы гада! Тима, ты мне
поможешь?..
– Насчет мочкануть Пёстрого? Это без проблем. – заглянул ей в глаза негодяй.
– С другой стороны, ты же знаешь, я хотел завязать…
– Тимур! – она знала эту манеру.
– А ежели насчет перекрасить или чего еще… – специалист, отвернувшись, пошел
включать чайник. – Как бы это сказать? Тут думать надо…
С сосредоточенным видом наполнив чайник водой из под крана, прямо тут же,
над моечной раковиной и без всяких фильтров от мегаполисной хлорки и прочих
урбанистских опасностей, он воткнул вилку в розетку, кивнул:
– Следи, чтобы не взорвался. Там автомат отключения сдох. Я счас.
– Куда?!
– Как куда! – все в той же манере пресек панику мастер. – Думать. Дело-то не
простое. Может, еще придется с духами связываться…
Во дворе парикмахерской Тимур, поглядывая на запасную дверь, из которой
только что вышел сам, по сотовому набрал хорошо знакомый номер.
– Привет, Люд, это я. Чего в такую рань?.. Ты мне нужна, как женщина.
Отстранив трубку от уха, переждал.
– Ты не правильно поняла, – продолжил. – Тут у меня в салоне Наталья… Какая?
Ну, Мышь, какая... Так вот с ней истерика. Ей сделали сногсшибательный
причесон, делал мастер, Париж отдыхает, а она… – он пересказал ситуацию. –
Приходи, я один с ней не совладаю. Ни перекрашивать, ни стричь не буду, рука
не поднимется на шедевр…
Послушав, хмыкнул:
– Так и сказать – дура? Что пора?.. Не, это ты ей сама скажешь, когда
придешь. Я тебе говорю, она считает, что жизнь кончилась. Кто-кто завтра к
ней приезжает?.. Ну, тем более прическу надо оставить... Я найду, найду, что
сказать…
Завернув Наталью в накидку, Тимур занялся волосами. Прихватывал пальцами
плядь и рассматиривал, цокая языком.
– Что, совсем плохо?
– Хуже, чем я думал. Только не паниковать, подруга, прежде всего – спокуха,
как говорил шарлатан Карлсон. Слышала про такого шведа-цирюльника? Да, тоже
был мастер своего дела. Тебе, как бы это сказать… В общем, сожгли волосы.
Если мы их покрасим еще раз, они… Да, блин, сожгли… Они скиснут. Ты
когда-нибудь пробовала носить на голове йогурт?
Йогурт… Она его издали-то видеть не переносит, эту приторную, мертвенную,
накачанную присадками иностранную простоквашу.
– Да и вырастут ли потом – кто знает? – продолжал Тимур задумчиво. – Или
тебе лучше вообще без волос, чем с такими? Так-то они выглядят… Но их надо
подлечить, будешь мыть через день, я тебе дам состав…
– Но Тимур, сейчас-то что делать?! Завтра приезжает моя еще институтская
любовь, сейчас он бизнесмен… А я… В таком виде… Что обо мне все подумают?
– Бизнесмен… Никто, блин, не хочет людей стричь – все бизнесом занимаются. А
ты, Мышь, все еще живешь тем, что о тебе подумают? Кто подумает-то? Пусть
лучше другие трясутся, что ты о них подумаешь. Закомплексовала, задумалась –
съели. Но я тебя научу есть их… Во-первых, назначь своему бизнесмену встречу
в «Лабаме», там темно, во-вторых…
Через полчаса явилась Людмила, порывистая, легкая. Тимур только-только
закончил колдовать над образом бывшей Мыши, с успехом преобразовав ее в
некого более благородного зверька. Людмила с порога заговорила с Тимуром,
лишь скользнув по любимой подруге взглядом. Не поздоровалась. Не узнала.
Точно не узнала! Полчаса назад Наталья бы ужаснулась этому обстоятельству,
теперь…
C убедительной басовитой нотой в голосе она бросила:
– Девушка, не отвлекайте мастера!..
Людмила осеклась и заморгала.
– Ой, это… Боже, Наташка! – узнавание было протяжным. – Что происходит? Ты
другая…
– Да не другая, все та же, – смотрела в зеркало молодая дама со спокойной
уверенностью в глазах – Просто твой Тимка настоящий художник. К тому же он
мне про доктора Джекила и мистера Хайда поведал, в одном флаконе…
Она вошла в зал «Лабамы», всё о себе зная. Именно так, поскольку о тебе
никто не знает больше, чем ты. Когда ты знаешь и это, знают и другие.
Господи, в двадцать семь куда-то спешить, дергаться, кому-то быть чем-то
обязанной?..
Наталья направилась в глубину зала. Ее провожали глазами. Она не отыскивала
Майкла, поскольку знала, что, едва завидев ее, он встанет из за стола.
Встало трое. Из-за одного стола. Только один человек остался сидеть –
женщина. Яна Ложкина, первая красавица курса. Один из вставших был точно
Майкл, в двух других фигурах, слегка потерявших прежние очертания, Наталья
узнала старых институтских друзей – Боже, как давно не встречались.
Неожиданная встреча была по душе, хотя и кольнуло мимолетное разочарование:
полагала вечер вдвоем.
Неведомо откуда пришедшей походкой, когда каждый каблук не долее четверти
лишней секунды не может оторваться от пола, и подвинчивается, словно
бильярдный шар, она подошла. Засмеялась своим, еще домосковским,
доинститутским смехом, словно биссер раскатился по столику.
– Батюшки-светы… – сбился с дыхания Михаил. – Ты?
В его взгляде танцевали причудливый танец восхищение и недоверие.
– Нет, доктор Джекил и мистер Хайд, – смеялась Наталья.
– Присаживай… тесь, Наташенька, – Миша подвинул ей стул. Его движения были
хоть несколько торопливы, но размашисты и уверены. А сам он, заматеревший, в
хорошо сшитом, широком костюме напоминал молодого и сильного зверя. Скорее
всего медведя, с хорошим телом, гладкими волосами – очень хорошей породы
среднерусский медведь, наученный, а точнее овладевший естественными манерами
европейца. Эта мысль ее снова рассмешила.
Яна Ложкина на искреннюю приветливость Наташи не могла сдержать губ, они
прыгнули, убежали в сторону. Губы были какие-то серебристые, подернутые
ледком. Или виной тому неверный свет?
Все еще непривычного цвета прическу Натальи сейчас скрывала черная ажурная
шапочка, плотно прильнувшая к голове и делавшая несусветно-рыжий цвет волос
как бы частью головного убора. Две сиреневые пряди за ушами казались
лентами. Заботливо тронутые кистью мастера глаза и губы намекали на
праздник, который лишь предстоит. При свете дня все эти детали, казалось
Наталье, могли спорить друг с другом: губы мешать глазам, глаза сживать с
лица губы, а ресницы обедняли все другие черты лица, захватывая все
жизненное пространство. Однако «Лабама» словно специально существовала,
чтобы подобное положение вещей здесь обращать в ту самую золотую гармонию,
которую требует от человека всевышний. Это его соперник в наше время большой
мастер нравственное уродство делать привлекательно бросским, чистую красоту
задвигать в золушки, а вульгарность наделять высоким статусом «элитного
вкуса».
– Сколько зим, сколько лет, – сказал Никита.
Пузцо бывшей физкультурной гордости курса сползало с ремня, это было
особенно заметно, когда Никита откинулся на стуле. Однако, как-то
спохватившись, придвинулся к столу, на его лицо упал свет низко подвешенной
лампы. Антично лаконичные черты его пооплыли, Наташе пришел на ум образ
много раз зажигавшейся и гаснувшей восковой свечи.
– А помните, как мы вот в этом же составе свалили с лекции Сидорыча и пили
пиво на бродвее… – в пространство посетовал Ефремов.
Нос яркого институтского остряка погрустнел, вытянулся и заострился, и
Наталья вспомнила: читала где-то, как к старости нос мужчин вырастает в
среднем в ноль и шесть десятых раза от первоначального. А женщин в ноль и
пять десятых, всё какая-то поблажка.
Она улыбнулась своим мыслям и даже украдкой пощупала нос, тут же отдернув
руку и на этот раз рассмеявшись.
– А помните, как во время лыжных соревнований Сашок потерял «судак», и ему
Сергеевна принесла его на семинар. А он был пьян, и долго себя на фотке
узнать не мог…
Янка растолстела. От талии, некогда восхищавшей все гуманитарные факультеты,
не осталось следа…
Михаил все смотрел на нее, и в его взгляде заснеженные аллеи, вневременной и
бесчеловечный простор смотровой площадки, тонущие в густом голубом тумане
Лужники и очертания новостроек. Взгляд этот говорил, что он помнит тот день…
Точнее, те дни – когда они подолгу гуляли и холодная леденцово прозрачная
Наташина ладошка угревалась в его ладони. А больше, собственно, ничего и не
было. А что могло быть? Колкий шерстяной ледок варежки на губах. Этого
хватало, вся полнота времени вмещалась в один момент, ставший теперь лишь
слитком бесценного воспоминания вне хронологии.
Он помнит. Или помнит только Наталья?
Боже, ребята, время-то, время… Наташе захотелось как-то выразить любовь к
этим бесконечно родным людям. Все-таки пять лет вместе, самые-самые годы!
Она почувствовала даже жаркое покалывание в кончиках глаз, словно еще тогда
замерзшая ладонь оттаивала. Чего им-то перед друг другом держать спину?..
Ощутила на себе еще один взгляд. Яна пристально разглядывала ее, в глазах
читалось: покрасилась, как девочка, будто не двадцать семь, а семнадцать. И
где набралась нахальства, так воплотиться в длинноногую девчонку из фильма «Лола,
беги». Коротышка!..
Нет, спину держать всё-таки. Дашь себе услышать эти мысли, допустишь их до
себя – и привет.
– Это Москва! – кричал вот только Тимур. – Затопи свой душевный и никому
здесь не нужный Китеж-град, отправь под воду. И лед, обязательно лед сверху!
На полмерта, не меньше!..
– А сколько мы пили, тогда, в Ботаническом. Скажи мне кто сейчас, выпей
полстолько, надорвался бы. А тогда пили и ничего, – несло в лирику Никиту.
– За добавкой бегали, – поддержал кто-то.
И что ей, влить и свой голос в эту ноту? Отпускать шуточки? Странно, тогда у
них ведь действительно было нечто общее. И не только пиво в Ботаническом.
Было да сплыло. Сейчас общее – только прошлое. И эта встреча лишь данью
тому. Давно минувшему, беззаботному. Того стихийного братства больше не
будет…
Охмелевшая Яна ткнулась в плечо, размазывая остатки серебристой помады о
черную блузу Наталье. Это означало, пора прощаться.
– Ты смелая, я всегда говорила, – Яна игриво грозила пальчиком.
Пальчик растолстел, как и все остальное. Только ноготь, крашенный в
тёмно-вишнёвый цвет, был прежним, хищным. Кошачьим. Только Наталья – врёшь –
больше не Мышь.
– Надо же, не постеснялась девчоночью стрижку себе забацать, нахалка. –
выходило из Янки. – На тебе всего, с прической, на две штуки баксов. Где ж
ты работаешь, что можешь себе такое позволить?
– Я… Я в теле-еженедельнике, – сбилась Наталья – А ты? – спросила, чтобы
сменить тему.
– В теле-еженедельнике, – мечтательно всхлипнула Яна. – Надо же. Я всегда
говорила, что ты сделаешь карьеру. А я – нигде. Домокозявка...
– Что ж, это прекрасно, – сказала Наталья.
Прозвучало фальшиво. А ведь на самом деле она позавидовала Яне. Муж, семья,
дом, возможность не мчаться через город к девяти тридцати на работу.
– Да, великолепно, – саркастически заметила Яна. – Я знаю, что из меня бы
тоже непременно вышла хорошая журналистка. Или там… Не знаю, финансовый
аналитик!
В этот момент собственное бедственное положение и мнимая карьера показались
Наталье огромными достижениями – вероятно, сказалось мартини.
Шумя и споря, как в молодые годы, все вышли на крыльцо «Лабамы». Яну уже
ждал серебристый, под цвет губ, сверкающий автомобиль с личным шофером.
– Подвезти? – спросила Наталью напоследок.
– Да нет, пройдусь пешком…
– Куда?
– Здесь недалеко, – соврала она. – Хочется прогуляться.
– Серьезно? Молодец, престижный район. Жизнь удалась, да? А мы – в Ясенево.
Дешево и сердито. Мужик мой, представляешь, такой скупердяй. Говорит, на
Тверской такая же двухэтажная квартира стоит втрое дороже. Врёт. Я потом по
интернету проверила, всего вдвое…
Совсем расстроившись, Яна расцеловалась с группой, плюхнулась на заднее
сиденье и укатила.
«Съест супруга», – подумалось Наталье. Ну и ладно!
– Ну, мужики, до новых встреч, – целовались, хлопали друг друга по гулким
спинам и разъезжались на своих машинах.
– Пьяный же, за руль, – пробовала она остановить Никиту.
– Не впервой…
Мишка Ефремов, слегка cсутулясь, намылился в сторону метро. Мишка со
словами «барин гуляет» широко распахнул двери «лексуса», больше похожего на
космический корабль, чем на машину, пригласил обоих, Ефремова и Наталью:
– Прошу! Лучше передвигаться силой мысли, естественно, облеченной в
конструкцию, представляющую собой сложное инженерное сооружение.
В подпитии Миша всегда изъяснялся витиевато – в этом Наталья наконец узнала
его. Прежнее все яснее проклёвывалось из большой пластмассовой куклы,
оставшейся от прежнего Миши-Майкла Буйкова, души всякой компании.
Весь вечер он не очень поддавался общим эмоциям. Пару раз начинал разговор с
Натальей, но вопросы были ни о чем, ответы также односложными. Разговор не
получался, но не от того чувства, которое иногда бывает, что мешает какое-то
общее, предугадываемое между мужчиной и женщиной знание, не получался просто
потому, что не получался. Ей казалось, Майкл исподволь просчитывает ее, сама
по себе она ему не интересна, это она заранее что-то нафантазировала себе.
Ему больше интересно другое – сможет ли он правильно ее посчитать. Наверное,
это уже другой Майк, и так у него со всеми…
– Я тут сойду, – ткнул пальцем в бордюр Ефремов.
К концу вечера он оказался в своём репертуаре: всегда мрачнел, стоило ему
выпить, и норовил смыться. Просто удивительно, как ему сегодня удалось
продержаться так долго.
– Чем хоть занимаешься по жизни? Так и не поговорили, – пробасил Михаил,
останавливая авто у Маяковки.
– Юрист я, – уныло сказал Ефремов.
– Юрист, – В большой башке Майкла пощелкивали тумблеры. – На-ка визитку,
звякни. Юрист нужен.
Ефремов принял визитку двумя руками.
– Я завтра позвоню. Или послезавтра? Когда лучше-то? – заторопился он.
– На мели?
– На процессе Хрипаковского, слышал такого, погорел. Прижали меня, брат,
прижали…
Наталья поежилась: было стыдно за униженного Ефремова.
– Считай, прошла полоса, ты теперь под защитой. Это тебе я говорю, Буйков
Михаил Андреевич. У тебя все так же Ленка женой?
– Ленка.
– Хотел я тебе морду тогда набить. Нравилась она мне.
– У Лены язва желудка. Операция нужна, – сказал Ефремов, уже приоткрывая
дверь машины.
– Эй, погоди, – поймал его Михаил за полу пальто. – Что ж ты? На вот тебе, –
он открыл барсетку, порылся в глубине, вынул пачку хрустких зеленых бумажек
в банковской упаковке, сунул Ефремову.
– Погоди, Миш, нельзя же так, Миш… – вяло отнекивался тот. – Спасибо тебе,
век буду…
– Отдашь. В следующей жизни, как Валентина Семеновна говорила, на спецкурсе
по индийской мифологии. Помнишь?..
Ефремова размазал ночной город, превратил в тень. За окном скоростного
авто с обеих сторон заскользили витрины, превращаясь в рваные неоновые нити,
Михаил молчал, словно ушел в себя, сосредоточившись на дороге. Алкоголь не
брал его, машина шла точно.
– Миш, а меня вот тут ссади, – сказала Наталья.
Станция метро Тверская пролетела мимо, пока она добралась до конца
коротенькой фразы.
– Что? – Михаил словно только что вынырнул из дум, вспомнил, что он не один.
– А, это ты. Что, и впрямь живешь здесь?
– Ну…
– Замужем?
– Нет.
– Ко мне поедем. Не против?
– Нет.
– Все нет да нет. Меня на тренинге позитивного мышления учили – лишь в
позитиве выражай свои чувства.
Для смягчения впечатления от фразы он улыбнулся ей в зеркало заднего вида.
Машина остро и плавно, как шило, вспарывала пространство, преодолевая зимнее
сопротивление.
Где-то там, внутри себя, глядя на на все это со стороны, Наталья
понимала: в какой-то момент вечера она не смогла выдержать планку, которую
сама для себя поставила, и опять превращалась в Мышку. Это превращение, а
точней сказать, возвращение происходило не плавно, а как-то прерывисто,
скачками, словно при замыкании в сети. Сейчас она уже не была хозяйкой
положения, робела от сложных чувств, неровными кругами плавающих внутри. Ее
поведение на вечере – лишь игра, причастность к успеху, высшему свету,
достатку, самодостаточности – лишь фикция, а этот человек за рулем, он в
своих буднях. Успешен, самодостаточен. Что с того, что когда-то в годы
беспечного студенчества он ухаживал за ней? Тогда они были широки во
взглядах и бескорыстны. А сейчас… Кто знал, что он в такого медведя
вырастет, в зарубежного гризли? И, наверное, сейчас считает, что они ровня.
А в первые минуты вообще счёл, что она к нему спустилась с небес.
У него, поди, в этой самой Англии есть и жена, и маленький английский бэби.
Наталья – так, на ночь. Но против воли ее волновало, он сам ведь звонил,
объявил, приедет в Москву.
– Неудачники они все, – заговорил Михаил. – Я ведь потому из России и уехал,
чтобы не погрязнуть, не опуститься. Это у нас в крови. Здесь этим воздух
пропитан. И вот приехал, вроде другая Россия, но люди те же. Страна валенков,
самоваров и неудачников. А я неудачников, Нат, на дух не переношу.
– Западником заделался? – спросила Наталья абы что.
Надо же, сколько времени прошло – одиннадцать лет – он снова Натой ее
называет. Не успела мелькнуть эта мысль, как пришла другая: а кто она?
Типичный неудачник, то есть, неудачница. «На дух не переношу»…
– Я не более западник, нежели славянофил, как всякий русский, – засмеялся
Михаил – Меня и тому, и другому долго учили. На самом деле успех – вот
мерило того, насколько человек соответствует миру. Заметь, не удача – нечто
стихийное, контролю не подлежащее, а именно успех. И успеха мало достичь,
его надо удержать. Здесь-то и начинается самое трудное…
Он еще что-то говорил, но не с ней, а как-то помимо неё. Ему не важен был
ответ. Она была лишь катализатором, внешним раздражителем к какому-то его
давнему внутреннему диалогу. И Наталья отключилась от слов, делала вид,
будто слушает, а сама разглядывала. Сейчас, когда уже попривыкла к его
нынешнему внешнему виду, можно сказать, что он, пожалуй, не так уж и
изменился. Скрее даже, совсем не изменился. Все тот же, увлечённый,
отчётливый, но не вполне объективный в суждениях, заострённый, заточенный на
что-то своё, а если мир не согласен, тем хуже для мира. По сути, все такой
же мальчик, который уверен, что мир все-таки согласится…
– Разбудить в восемь, – кинул он на ресепшен, и улыбчивая девушка с едва
заметными кругами под глазами от недосыпа – шел второй час – ласково, как
родному дяде, кивнула ему:
– Хорошо.
– Да, и до этого не беспокоить.
Это было лишнее, кто станет в роскошном отеле далеко за полночь беспокоить
жильца.
Он и на дверь номера с обратной стороны повесил табличку «Do not desturb».
Да, делает лишние движения. Немного не по себе, тоже не в своей тарелке?
А Наталья нервничала. Ей, им обоим, конечно, не по семнадцать, но все было
как-то не так. Как-то прямо, без ничего. За весь вечер между ними ничего не
проскочило, не пробежало никакой искры. Может, потому, что больше работала
логика, голова, чем душа и чувства. Что-то произойдет здесь? В последний
момент? А если не произойдет?
У нее много месяцев не было мужчины. Об этом подумалось сначала отстранённо,
потом почему-то с беспокойством. В поисках ответа на это беспокойство она
вдруг наткнулась на совершенно простую мысль. Вот дура. Готовилась к
встрече, шапочку, туфли новые купила, а ведь знала, не могла не знать
наперёд, что может произойти, и наверняка произойдет. Идиотка, не
запаслась!..
Какие числа сегодня? Верный случай забеременеть! Этого ещё не хватало.
Забеременеть от миллионера, словно подсказал кто-то. Шансик. А Мишка с его
широкой русской душой, воспитанной в позитивном духе на талерантном западе,
будет потом заботиться. О тебе и своём ребёнке…
Ой, ну что за чушь в голову лезет.
Кружение мыслей прервал Михаил:
– А ну, марш в душ. А я закажу нам шампанского…
– Не надо шампанского. И верхний свет в комнате не включай, пожалуйста.
Сейчас она испугалась – волосы!.. Он точно не вынесет хичкоковского триллера
«Наталья без шапочки и макияжа».
– Пожалуйста, – взмолилась повторно.
– Как скажешь. При свечах. Только давай быстрей.
Всё случилось и правда быстро. И без свечей, и без шампанского. Едва
вышла из ванной, Михаил поймал её, поднял и понес в спальню, на широкую
кровать с хрустскими холодными простынями.
И там ничего не было. То есть было, но без слов, без признаний, даже без
молчания. Буднично и тяжело. Через какое-то время Наталья осталась лежать
плашмя на левом берегу кровати, словно выброшенная на сушу морская звезда,
не имеющая ни воли, ни достаточных сил, чтобы уползти в глубину. Кусая губы
от горечи и обиды, она мысленно записывала это происшествие на скрижали
истории, своей личной истории. Когда-то она прочла стихи:
Я всё запишу на скрижали,
Железную точность храня,
И то, как меня обижали,
И то, как жалели меня…
Или «любили»? Она забыла, не могла точно вспомнить последнюю строчку. Вот
и ее скрижали заполнялись. Только почему-то всё больше в той графе, которая
отводилась не под любовь или жалость. Только будет ли кому их предъявить?..
Плача все также молча, она нащупала на прикроватном столике сумочку, достала
сотовый телефон и сквозь разводы слез выставила звонок на шесть утра. Лучше,
если она уйдет отсюда ещё затемно, незаметно. Ей не надо тут оставаться.
Вообще, не надо было идти на эту встречу. Зачем полетела? Захотелось
счастья? Возвращения тех лет, когда между тобой и вот этим спящим,
совершенно чужим человеком, что-то такое было? Побежала, кинулась! Влезла в
какую-то не свою, чужую шкуру, прическу, краску! Вообще, что всё это такое?
Твоё?
За последние дни у нее был только один момент, когда общая картина мира
предстала такой, какой – чувствовала в глубине сердца – и была. Когда из
кресла Пёстрого она рванулась в Ростов, к матери, сыну. К её Серёжке, чьи
светлые, мягкие, послушные волосы пахнут тем единственным неприложным
запахом счастья и наивной, такой настоящей правды, который ни с чем не
спутаешь.
– Мам, а правда, что две зимы подряд не бывает?
– А почему ты об этом спрашиваешь?
– Ты сказала, летом приедешь…
Она готова сейчас поверить, что подряд бывает и больше зим. Кого она ждёт?..
Наталья подняла с подушки голову. Было светло. Ох, она совершила
непоправимую ошибку, позволив себе расслабиться. Не услышала звонка. Или
заставила замолчать, не желая покидать сон, в котором она, как часто бывало,
жила в куда более правильном мире, чем настоящий. И даже такие несуразности
сна, как сегодняшние – снег на летней поляне, она перекидывается с сыном
снежками, посреди моря одуванчиков, были правильными. Во сне она видела, что
по речке в обе стороны двигались потоки машин, погруженных в воду колесами.
Потом они стали причаливать, из них выходили люди, их было много и,
обернувшись, она уже не увидела за ними сына. И снег на поляне был смешан с
землей, напоминал зимнюю московскую кашу. Оказывается, она уже давно шла по
улицам мегаполиса, по течению толпы, в пальто и шубах, ее обгоняли, огибали
люди, проваливаясь в подземные переходы, выплескиваясь поперек улиц на
зебры, исчезали и выливались из многочисленных подъездов высоких домов.
Некоторые оглядывались на нее, и почему-то вскидывали брови.
В одной из ветрин она увидела себя и оказалось, что она раздета, то есть
абсолютно нагая. Надо было срочно чем-то накрыться, за что-то спрятаться, но
чем и за что?
Проснулась. На ней не было одеяла. Солнце немилосердно било в огромные
квадратные окна гостиницы. И она была словно в луче этого квадратного
прожектора. Он, должно быть, во всем безобразии высвевечивал ее дикую
шевелюру, от которой пропадали глаза.
– Наталья, вставай, – с полотенцем на бедрах прошел из ванны к зеркалу
Михаил.
Оглядев себя в свете дня в отражении – чисто ли выбрит – он стал похлопывать
подушечками пальцев под глазами. Явно не российское внимание мужчины к тому,
как он выглядит.
– Восемь пятнадцать. Тебе тоже, наверное, куда-то надо?
Подкинутая волной внезапного стыда, Наталья вскочила с кровати и, схватив в
охапку колготки, туфли, другие шмотки, пулей влетела в ванную. Бессмысленную
теперь шапочку она тоже захватила с собой. В ванной открыла оба крана,
врубила душ и почему-то заметалась, не в силах решить, лезть под шипящие
струи или поскорей натянуть на себя одежду и прямиком – ко входной двери.
– Эй! Что заказать на завтрак? – спросил Михаил, постукивая костяшками
пальцев по двери.
– Я сейчас, – прокричала она, стараясь, чтоб в голосе звучала веселость.
Она все же стала под душ, с головой и на несколько минут под холодными
лезвиями воды выключилась из реальности.
– Сейчас будем завтракать, а потом Игорь Павлович отвезет тебя, куда
скажешь, – встретил в комнате Михаил.
– Кто этот Игорь Павлович? – спросила она, вытирая волосы полотенцем.
– Мой шофер. Господи, Наталья, с чего ты решила покраситься в этот
невообразимый цвет? Я со сна даже подумал, что это не ты...
– А это и есть не я. И ты – не ты. И это правильно.
Михаил что-то поймал в ее интонации. Принял насчет себя.
– Извини, я вчера вроде как перебрал, – он большой и беспомощной глыбой
навис сзади, пока она расчесывалась перед зеркалом, потом взяла пубренницу и
карандаш.
– Пожалуйста, одну минутку, Миша. И будем завтракать.
Он отошел. Карандаш не слушался усилий и чертил кривые стрелки. Она
справилась. Михаил при новом взгляде вздрогнул второй раз.
– Ты нарисовала уже другую, тоже мне не знакомую женщину. Решила выйти на
тропу войны? Или впрямь люди так меняются в новой безжалостной России? Я
помню некий чудный полевой цветок из-под Ростова, а вижу…
– Ты женат? – прервала она его.
– Н-нет.
– Думаю, я понимаю, в чем дело. Сейчас многие из-за рубежа приезжают в
Россию, чтобы подыскать партию. Мой еженедельник пишет об этом – женщины на
Западе эмансипированы, равные права и всё такое. Предъявляют слишком высокие
требования. Вот мужчины и едут те сюда. За чудными полевыми цветками из-под
Ростова...
Он поперхнулся кофе. Откашливался, махая большими и сильными руками и
пытаясь что-то сказать.
Двери в комнату открылись. Вошел пожилой, подтянутый человек.
– Ну, я пошла, – поднялась Наташа. – Извини, время…
– Стой, стой, – отдышался Михаил. – Так не пойдет. Что за дела, мы должны
договорить… Здравствуй, Игорь Павлович. Познакомься, это Наташа. Сейчас она
торпится, довези, куда она скажет… А вечером, Наташа, я позвоню…
Игорь Павлович, шофер, был мало похож на шофера. И вообще на человека,
который оказывает услуги. С первого взгляда его можно было принять чуть не
за герцога. Видимо, в своем стремлении стать европейцем Михаил остановил
выбор на нем. В этом было что-то из английских романов. И одновременно из
русских – водитель еще был похож на дядьку при выросшем барчуке. Такой
дядька скорее старший заботливый родственник, чем слуга.
– Думаю, не получится. Я вечером уеду. В командировку. – пожала плечами
Наташа. – И подвозить не надо… Все, пока. И спасибо за изысканный
комплимент…
– Миша, сколько раз тебе говорить, хочешь девочку на ночь – скажи, –
услышала она уже у двери. – Найду, по меньшей мере, здоровую.
Слыша это, Наталья выскочила в коридор.
Догнал возглас Михаила к дядьке:
– Ну что ты, Палыч, как можно…
Никто не кинулся ее возвращать или извиняться. Да она и не хотела. Этот
вечер и утро её дотла уничтожили, стёрли. Наконец она оказалась на улице и
влилась в толпу. Погруженнная в себя, шла по улицам, по течению и против
течения людей, её обгоняли, огибали, проваливаясь в подземные переходы,
выплескиваясь на зебры, исчезали и выливались из многочисленных подъездов
высоких домов. Кто-то перегораживал дорогу, кто-то наступал ей на ноги,
задевал плечом – словно у нее уже не было никакого право на личное
пространство, хотя бы каких-нибудь пять сантиметров в диаметре.
Некоторые оглядывались…
– Что-то наша Мышь запаздывает сегодня, кому сдавать материал?..
Надо же – и в редакции... Оказывается, и здесь Наталью так звали. Но сюда не
могло просочиться старое студенческое прозвище.
– Явится, не переживай.
– Просто удивительно, как эта серая клякса сумела выбиться…
Она толкнула дверь в общий отдел. Хоть на втором году редакторства
выяснилось, как тут к тебе относятся.
– Здравствуйте, девочки. С мышами давайте покончим. Готовые материалы ко мне
на стол…
Невероятно, но дела шли всё лучше и лучше. Оклад повысили в два раза, когда
на летучке поднимала карандаш в руке, чтобы высказаться по какой-нибудь
заметке, вокруг замолкали. На обеде в редакционной столовке теперь редко
можно было оказаться втиснутым в общую очередь.
– Наталья Павловна, – окликал из-за «редакторского стола» у окна ответсек
Костя Гулин. – К нам! Будете сёмгу с польским соусом, я закажу…
На улице молодые стали оглядываться.
Вот и сейчас, когда она в джинсах и маечке направлялась за продуктами, у
тротуара притормозила приблатнённая иномарка, и бритый-стриженный, в темных
зазеркаленых очках, высунулся до пояса:
– Куда поспешаем? Подвезти?..
Наталью двинуло дежавю: эту фразу она уже слышала. Глянула в его очки и
увидела в отражении двоих себя в миниатюре. Еще некоторое время назад
сказала бы – двоих маленьких безглазых чудовищ, но, видно, свыклась с новым
своим видом, да и какой он уже новый…
Чуть двинув губы в улыбке, остудила горячую голову:
– Жена отпустила покататься?..
У прилавка на рынке, где прежде она выстаивала минут пятнадцать, пока все,
кто подошел после нее, не отоваривались и продавщицы не обращали на нее
внимания, ее стали замечать первой. Вот и сейчас южный продавец отодвинул
рукой какого-то медлительного покупателя, другой рукой провел над прилавком
с фруктами:
– Выбирайте, вам какого винограда, зеленого?
– Нет, – сказала она ему вразрез всем наукам о позитивном мышлении. – Мне
самого лучшего, самого спелого...
Ее прежде бесцветный и полый внутри голос приобритал ранее не свойственную
ему хрипотцу и некоторую властность. Это происходило само собой, без участия
Натальи, в ответ на только замеченную, но не вполне осознанную готовность
людей подчиняться. Случилось совсем новое открытие – большинству людей явно
не доставало, чтобы кто-то на чем-то их акцентировал, слегка надавливал на
них для того, чтобы, как из тюбиков с пастой, из них выползали окончатальные
решения и они могли снять со своей души тяжкий крест собственной свободы –
необходимости выбора.
Когда она подметила эту особенность, спохватилась – а сама-то? Сколько раз с
готовностью покорялась чужой воле? Да хоть в том же доме моды, в «Андьяме»,
когда тебя взяли, как миленькую, и сунули в кресло парикмахера, как в некую
катапульту. Хотела – не хотела…
И свекровь стала вести себя с Натальей как-то иначе, много осторожней,
предупредительней. Даже стала разогревать ужин к ее приходу.
– Садись, доченька, поешь. Устала, поди, с работы.
Если раньше Наталье это показалось бы внезапно проснувшейся старушеской
тягой к домашнему уюту, просто проявлением чувств, то теперь, после первого
удивления, пришла мысль: свекрови явно что-то от нее надо. И предчувствие не
обмануло.
Выяснилось, что целью манипуляций с тарелками корыстной бабки был новый
ярко-красный шарфик Натальи. Раза два-три заводила она разговор о
предстоящем мероприятии – старушенция собралась на встречу выспускниц
некогда законченного ею учебного заведения. Женской школы, а может, чем черт
не шутит, и института благородных девиц какого-нибудь 1907 года... «Вот была
бы радость, если бы «Наташенька, доченька» дала ей на мероприятие этот свой
шарфик».
– Вот, мамуля…
Наталья отдала ей шарф. И со смехом подумала, может, к шарфу приложить и
номер телефона салона красоты «Андьям»? Это же форменный дом некой тайной
магии! Так внезапно перевернул ее жизнь, может, переиначит жизнь даже
старухи?
Смех смехом, но именно там и установлена катапульта, которая выстрелила её в
нечто совсем другое. Смешно сказать, взяли за шкирку и запулили незнамо
куда. Впрочем, это для неё, Мыши, было незнамо. Да, было. А сегодняшней
Наталье совершенно очевидно – на другой уровень жизни. Откуда прежний – как
на ладони…
Тоже серьезное открытие. О неких двух ипостасях. Первую она прошла, как
проходят курс средней школы, с обязательными диктантами, контрольными,
простыми, линейными формулами. Во втором есть, конечно, свои диктанты и
контрольные, но это другое, здесь тебе дозволяется самой диктовать и
контролировать.
Ее прежнее место заместила совсем другая женщина – с иным характером,
внешностью и судьбой. Преждним осталось лишь имя. Может, сменить и его?..
Позвонил Михаил. Через месяц. Из Англии.
– Привет…
– Привет.
– Как ты?..
– Нормально.
– Как-то не здорово всё тогда получилось. Чувствую себя виноватым…
На сердце спокойно, тихо.
– Не усложняй.
– М-да… Нет, вы все-таки там, в России, приморожены. Чего ты тогда так
повела себя?
– Я? Прости.
– Нет, это я звоню, чтобы попросить у тебя прощения…
– Извини…
В трубке наступило молчание. Секунду, другую… Оно настаивалось, ходило
волнами, его, кажется, можно было потрогать, ну, если не потрогать, то
замерять каким-нибудь прибором. Ведь волны шли кабелями телефонных станций,
отрывались от тарелок передатчиков, выбрасывались в космос, сталкивались со
спутником связи и летели вниз. Они были вполне материальны.
– Я скоро снова приеду в Москву…
– Значит, всё ещё не женился?
– Вот скажи, – хмыкнул он в трубку. – Откуда всё это?..
– Я была не права?
– В чем?
– В том, что тебе нужна жена из России…
– Ты не правильно ставишь вопрос. Линейно. Да, мне скоро тридцать, пора
подумать и о семье. И совершенно естественно, что моя жена будет русской.
Что здесь такого, я не понимаю…
– Да всё ты понимаешь. Приезжай, если такое дело. Хочешь, познакомлю с
кем-нибудь, по старой дружбе.
– Ну ты оторва, Натка…
Она положила трубку. Она слушала себя, но так ничего и не шевельнулось в
душе. Как он сказал, оторва, Натка?.. Все-таки она, пожалуй, сменит имя. И
номер телефона заодно. Неудачник!..
Проснувшись утром, Атиллия, это имя пришло к ней неведомо почему, может
быть от Атилла, олицетворения варварской силы, победы, прошла в большую
комнату, которую, как и всю квартиру, недавно подвергла евроремонту, села за
косметический столик и стала протирать несвежее после сна лицо тампонами с
терпким составом. Умылась, занялась гримом, привычно уходя от знакомого,
безглазого отражения, которое так потрясло ее полгода назад.
Наклонилась к зеркалу и тут заметила, что снова отрасли волосы. Сантиметра
на два от корней. Мало времени следить за собой. Новая работа в новом
журнале. Три месяца испытательного стажа, пришлось выкладываться, хотя
приглашение было от самого главного редактора и было ясно, что испытательный
срок – формальность. Надо намекнуть Карповичу, чтоб повысил оклад, если не
хочет остаться без ценного специалиста.
Она набрала номер парикмахерской, Пёстрого. Но попала… к Тимуру. Надо же,
создание сработало механически, на автомате! Будто прорезалась Наталья.
– Господи, кого слышу! – узнал по голосу Тимур. – Пропала с горизонта, ни
слуху, ни духу…
– То есть до твоей тимирязевской цирюльни слухи еще не дошли? – посмеялась
она. – Тогда жди в гости.
Тимур был рад видеть некогда постоянную клиентку. Она – не слишком.
– Подкрасишь, чтобы всё было так же?
– В Парижах не обучались, но тяга к большим гонорарам заставила кое-чем
овладеть…
В глаза впервые бросилась непритязательность обстановки. Ни мягких кресел в
приемной, ни ковролинов, да и сам-то Тимур – хорошо, хоть знает свое место.
Собственно, Атиллии было ясно, что она зря пришла сюда. Надо бы развернуться
и топать к Пёстрому. Но сопротивлялась Наталья...
– Я тебя прямо не узнаю! – говорил Тимур. – Полная смена имиджа? Круто.
Поздравляю. Смотрю и я думаю, ты, не ты...
– А то кто же! – сварливо сказала Аттилия.
– Я и сама себя не всегда теперь узнаю, – добавила Наталья.
– Ну, я вижу, корни отросли. Помнишь, как ты просила вернуть все в исходное?
Можно подумать о возвращении. В прежнее обличье.
– В прежнее?! – завопила Аттилия. – Ни за что!
– Теперь уже поздно, – с грустью сказала Наталья.
– Что-то я тебя не пойму, сожалеешь? Ничего не поздно, срежем вот эти пряди
подкрасим в нейтральный цвет, будет ближе к естественному.
– Ну вот еще! – отрубила Аттилия. – Вовсе я пришла не за этим.
– Тебя долго не видела, вот и зашла, – сказала Наталья.
– Что же будем делать? – растерялся Тимур.
– Докрасим корни, – сказала Аттилия.
Наталья молчала.
– За прической, краской – целая философия, – разговорился Тимур, готовясь к
работе. – Вообще – за внешним. Вот, скажем, божья коровка. С виду, ягодка.
На виду. Красная, в ярких точках, вызывающая. А птицы не клюют. Почему?
Оказывается, слишком яркая. Птичье племя подозрительно, думает, что
ягодка-то ягодка, но уж слишком вся на виду, наверняка ядовитая. Вот и не
клюют.
– Эх, милый! – посмеялась Атиллия. – Я не божья коровка! Сама кого хочешь
склюю!
– Увы, это правда. – с грустью призналась Наталья.
– Ты была другой. – погрустнел Тимур. - Мягкой, женственной, милой. И цвет
волос твой от природы был какой-то особый…
– Прошлый раз и ты был другой. Помнишь, «закомплексовала, задумалась –
съели»? «Пусть лучше другие трясутся, что ты о них думаешь?»… Знаешь, мне,
наверно, лучше пока побыть такой… Жить со свекровью, под одной крышей… На
квартиру заработаю, а там… – словно извиняясь, сказала Наталья.
– Да, жизнь-жистянка… Ты меня слушай больше! Я насоветую… Ладно, тебе
решать. Думаешь заработать на квартиру – Бог в помощь. Думаешь, привезешь
сына и заживете? Я тебе этого желаю. Только не запали себя. Тут можно и
заиграться. Мало ли что я говорил…
До конца работы они молчали.
– Знаешь, ты справился, – осмотрела себя Атиллия. – Но, увы, из тебя все же,
Тимур, никогда не выйдет успешный парикмахер.
Тимур дрогнул лицом.
Наталья довершила:
– Проповедуешь много. Выбрал бы что-нибудь одно...
Тимур так и не понял, что это была за встреча.
«Красная волна» – так называется поезд на Ростов Великий. От Москвы всего
четыре часа, но другой мир. Кажется, вообще за тридевять земель. И другой
век. Поезда в этой стране последнее десятилетие вообще напоминают машину
времени: от Москвы – в прошлое, к Москве – в будущее. Третий час наблюдая в
окно меняющийся пейзаж, Наталья так и не открыла купленный на Ярославском
вокзале свежий, еще пахнуший типографской номер своего журнала.
Перед глазами стояли многовековые улочки родного Ростова. Полудеревенский
быт. Развалившиеся сараи во двориках трехэтажных купеческих хором. Кованные
замки, висящие не первую сотню лет, и всем своим видам свидетельствующие,
что проржавеют на воротах еще не одну сотню. Низкие окна полуподвалов,
забранные решетками. Ручьи в оттепель по разбитым улицам. Вяло оживившийся
предприниматель: кафе «Лион» с московскими ценами, скудная галантерея с
арочными высокими потолками. Голубая гладь озера Неро, которое уж точно
переживет всех нас...
Она видела все это, глядя на километровые бетонные заборы вдоль полотна.
Реденькие рощи. Громоздкие, приткнувшиеся к поселкам сооружения с
техническими надписями, самые современные из которых были «Стеклотара» и «Шиномонтаж».
Умершие заводы с пустыми окнами, корпусами, трубами – от всего этого щемило
в груди, хотелось отвернуться, но тогда нужно было бы открыть глянцевый
журнал с броским названием «Жизнь», а за его обложкой не лучше: политические
обозрения, война, развороты о зарубежных виллах и особняках, репортажи об
отдыхе на высокогорных курортах, реклама частных самолетов, авто, другой
роскоши. В конце для чтения, для души, отрывок из нового откровения модного
московского гуру.
Она сама составляла этот номер, сама отправляла в печать. Непонятно, зачем
купила. Может, хотела похвастаться матери, в каком журнале работает. Теперь
подумала, что не станет этого делать. «Лжизнь» – больше бы подошло журналу
название.
Сидевший напротив молодой человек все три часа делал вид, что читает газеты.
И незаметно наблюдал за нею. Она окинула его одним взглядом и приметила все,
что должна была. Матерчатая куртка с вязанным домашним шарфом, рубашка,
брюки, о которых говорят «простенькие», ботинки с уже подсохшими разводами
московской соли. Дипломат под локтем. Тоже едет, видать, в Ростов. И сам из
Ростова. В Москву, должно быть, редкой оказией послали по делам какой-нибудь
заштатной фирмы, каких пруд-пруди по провинциям. Страховая компания,
заготснаб, жилхоз или как нынче там…
Несколько раз он уж совсем собирался заговорить, но в последний миг чего-то
пугался, должно быть, своих далеко забегавших мыслей, и снова прятался за
ширму газеты.
– Разрешите? Я вижу, вы не читаете? – наконец, в приступе отчаянной смелости
показал он на журнал. – Я вижу там отрывок из нового… – он безошибочно
назвал фамилию модного гуру. – Я читал его предыдуший роман, там так
завернуто насчет смысла нашего бытия. Невольно думаешь, что за мелочь, за
песчинка человек, и какие страшные силы владеют, властвуют над ним…
– Да, да, возьмите, – избавилась она от журнала. – На здоровье…
Она знала, как произносить слова, чтобы продолжения разговора не
последовало.
Наконец Ростов. Знакомая платформа, вокзал, увешанные пестрым товаром
будки мелкого бизнеса. Минуя их – подарки матери, сыну, близким она брала в
самых лучших универмагах столицы – Наташа прошагала знакомые до мельчайших
выбоинок и больших ям пятьсот метров но шоссе, вот и подъезд её дома, рукой
подать.
Мама с соседками на лавочках, что так же, буквой «П» стоят во дворе. Только
она ли это? Она. Вот уже видит дочь, ступившую на доску, перекинутую через
лужу. Что же не поднимается навстречу, не шагает вперед? Смотрит, не узнаёт.
Более того, кивнула головой соседкам и те теперь все вместе провожают
глазами молодую женщину, вошедшую во двор.
Оторопев, в замешательстве, сама не зная почему Наталья остановилась.
Шагнула было к старухам, но потом повернулась и зашла в подъезд. Бухнула за
спиной дверь и на косых петлях отошла от косяка. И тут она услышала, как
мать говорит:
– Видали, оторва? И к кому это? К Вальке с тридцатой?
– К Аркадию с тридцать четвертой! Я давно ето за ним наблюдаю, к нему
таскаются всякие…
– И как такие такие, прости Господи? Откуда берутся? – снова голос матери. –
Насмотрются по телевизору на эти ужасы. Одна другой хлещще…
– А Наталья-то в Москве как?
– Звонит каждую неделю, – прихвастнула мать. – Я ей говорю, на
междугородних-то переговорах экономить надо, а она все равно звонит. Работа
хорошая у неё, платят хорошо, специалист ценный. Вот накопит чуток,
заработает, заберет ведь себе Сергуню, с кем я тогда останусь?
– Да она и тебя заберет к себе, поди. Хорошая девка, такая не оставит.
Наталья стояла за дверью. Сумка с подарками тянула руку, но она не могла
и пошевелиться.
– А и впрямь. Только не едет что-то, – продолжали старухи. – Ты ее летом
ждала, и Сергуня…
– Ну говорю же, специалист. Не пустили и не приехала. А зимой чего тут у нас
делать… Вон весна пришла, скоро и приедет…
– Баба, баба! Меня Витька зовет видик смотреть, я у него буду, – прозвенел
над двором ребячий голос.
– Иди-ка, иди-ка сюда! – крикнула бабушка. – Никуда не денется твой видик.
От видиков этих прямо не отащить. – снова повернулась к старухам. – А там
такого показывают, страх Божий…
Наталья видела в щель, как мальчик подбежал к бабушке, ткнулся ей в колени.
Как сама почуяла этот пахнущий домом, гороховым супом, посудной тряпкой и
мылом подол.
– Я тебе чего скажу-то, Сергунь. Ты за жизнь-то еще успеешь – таких видиков
насмотришься, что не приведи Господь. Лучше пойдем я сначала покормлю тебя,
потом книжку почитаем, хорошую книжку. Про Москву, где мама сейчас.
– Ба, а когда мама приедет?
– Скоро, милый, скоро…
Москва – Ростов Великий, 2004
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
