|
|
Изба
Изба была небольшой, старой, почерневшей и потрескавшейся по сосновым
бревнам невеликого охвата, осевшей на левый затененный угол, но оставалось
что-то в ее поставе и стати такое, что не позволяло ее назвать избенкой. Без
хозяйского догляда жилье стареет быстро — постарела до дряхлости и эта изба
с двумя маленькими окнами на восток и двумя на южную сторону, стоящая на
пересечении большой улицы и переулка, ведущего к воде, прорытого извилисто
канавой и заставленного вдоль заборов поленницами. Постарела и осиротела,
ветер дергал отставшие на крыше тесины, наигрывал по углам тоскливыми
голосами, жалко скрипела легкая и щелястая дверь в сенцы, которую некому и
не для чего было запирать, оконные стекла забило пылью, нежить выглядывала
отовсюду — и все же каким-то макаром из последних сил изба держала
достоинство и стояла высоконько и подобранно, не дала выхлестать стекла,
выломать палисадник с рябиной и черемухой, просторная ограда не зарастала
крапивой, все так же, как при хозяйке, лепили ласточки гнезда по застрехам и
напевали- наговаривали со сладкими протяжными припевками жизнь под заходящим
над водой солнцем.
Считалось, что за избой доглядывает сама хозяйка, старуха Агафья, что это
она и не позволила никому надолго поселиться в своей хоромине. Мнение это,
не без оснований державшееся в деревне уже много лет, явившееся чуть ли не
сразу же после смерти Агафьи, отпугивало ребятишек, и они в Агафьином дворе
не табунились. Не табунились раньше, а теперь и некому табуниться, деревня
перестала рожать. Заходили сюда, в большую и взлобисто приподнятую ограду,
откуда виден был весь скат деревни к воде и все широкое заводье, по теплу
старухи, усаживались на низкую и неохватную, вросшую в землю чурку и сразу
оказывались в другом мире. Ни гука, ни стука сюда, за невидимую стену, не
пробивалось, запустение приятно грело душу, навевало покой и окунало в
сладкую и далеко уводящую задумчивость, в которой неслышно и согласно
беседуют одни только души. «Ходила попечалиться к старухе Агафье», — не
скрывали друг перед другом своего гостеванья в заброшенном дворе живые
старухи. Ко всем остальным из отстрадовавшегося на земле деревенского народа
следовало идти на кладбище, которое и было недалеко, сразу за старым
аэродромом, поросшим теперь травиной, а к старухе Агафье в те же ворота, что
и при жизни. Почему так сложилось, и сказать нельзя.
Агафья до затопления нагретого людьми ангарского берега жила в деревне
Криволуцкой, километрах в трех от этого поселка, поднятого на елань, куда,
кроме Криволуцкой, сгрузили еще пять береговых деревушек. Сгрузили и
образовали леспромхоз. К тому времени Агафье было уже за пятьдесят. В
Криволуцкой, селенье небольшом, стоящем на правом берегу по песочку чисто и
аккуратно, открывающемся с той или другой стороны по Ангаре для взгляда
сразу, веселым сбегом, за что и любили Криволуцкую, здесь Агафьин род
Вологжиных обосновался с самого начала и прожил два с половиной столетия,
пустив корень на полдеревни. Агафья в замужестве пробыла всего полтора года
— за криволуцким же парнем Ефимом Мигуновым, прозванным за бесстрашие
Чапаем, грубоватым, хорохористым, во все встревающим, с лихостью
выкатывающим на всякое приключение свои круглые зеленые глаза на белобрысом
лице. Его взяли в армию, там он задолго до войны и пропал смертью, может
быть, и храброй, но бестолковой. От него осталась дочь, названная Ольгой,
девочка затаенная, самостоятельная, красивая, в пятнадцать лет сразу после
войны она уехала в город в няньки, в семнадцать устроилась на конфетную
фабрику, перешла квартировать в общежитие и попала под безжалостные жернова
городской перемолки. Сладкая ее жизнь возле конфет, которой так завидовали
криволуцкие девчонки, скоро стала горькой: прижила без замужества девчонку,
закружилась в бешеном вихре, пока не сошла красота, и спилась... еще одно
доказательство того, что у одного стебля корни дважды не отрастают. В то
время это было редкостью, а для деревни и вовсе невиданное дело — бабье
пьянство. От боли и работы Агафья рано потускнела и состарилась, похоронила
вскоре друг за другом отца с матерью, одного брата убила война, второй уехал
вслед за женой на Украину, сестра тоже вышла замуж за дальнего мужика и
уехала — к сорока годам осталась Агафья в родительском доме одинешенька.
Была она высокая, жилистая, с узким лицом и большими пытливыми глазами.
Ходила в темном, по летам не снимала с ног самошитые кожаные чирки, по зимам
катанки. Ни зимой, ни летом не вылезала из телогрейки, летом — закутываясь
от мошкары, от которой не было житья, пока не вывели ее, чтоб не кусала
наезжих строителей Братской ГЭС. Всегда торопясь, везде поспевая, научилась
ходить быстро, прибежкой. Говорила с хрипотцой — не вылечила вовремя
простуду и голос заскрипел; что потом только ни делала, какие отвары ни
пила, чтоб вернуть ему гладкость — ничего не помогло. Рано она плюнула на
женщину в себе, рано сошли с нее чувственные томления, не любила слушать
бабьи разговоры об изменах, раз и навсегда высушила слезы и не умела
утешать, на чужие слезы только вздыхала с плохо скрытой укоризной. Умела она
справлять любую мужскую работу — и сети вязала, и морды для заездков плела,
беря в Ангаре рыбу круглый год, и пахала, и ставила в сенокосы зароды, и
стайку могла для коровы срубить. Только что не охотилась, к охоте, даже
самой мелкой, ее душа не лежала. Но ружье, оставшееся от отца, в доме было.
Невесть с каких времен держался в Криволуцкой обычай устраивать на Ангаре
гонки: на шитиках от Нижнего острова заталкивались наперегонки на шестах
против течения три версты до Верхнего острова, и дважды Агафья приходила
первой. А ведь это не Волга, это Ангара: вода шла с гудом, взбивая нутряную
волну, течение само себя перегоняло. На такой воде всех мужиков обойти...
если бы еще 250 лет простояла Криволуцкая, она бы это не забыла.
Но дни Криволуцкой были сочтены. Только-только после войны встали на ноги,
только выправились с одежонкой и обужонкой, досыта принялись стряпать хлебы,
а самое главное — только избавились от мошки, и коровы вдвое-втрое прибавили
молока, а люди стянули с голов сетки из конского волоса и с надеждой
заоглядывались вокруг, что бы такое еще сыскать для справного житья, — вдруг
перехват всего прежнего порядка по Ангаре, вдруг кочуй! И все деревеньки с
правого и левого берегов, стоявшие общим сельсоветом, сваливали перед
затоплением в одну кучу.
Агафья хворала, когда пришло время переезжать. Болезнь у нее была одна —
надсада, от других она выкрепилась в кремень. В те же годы накануне
затопления впервые за всю ангарскую историю стали проводиться медосмотры, на
специальном пароходе с красным крестом сплавлялись от деревни к деревне в
низовья врачи и каждого-то поселянина в обязательном порядке выстукивали и
высматривали. Агафью и выявили как больную. И все лето, как муха о стекло,
билась она о больничные стены в районе, запуганная докторами, которые
продолжали настаивать на лечении, стращая последствиями, но не меньше того
снедаемая бездельем. Криволуцкая ставилась на новом месте своей улицей, но
вставали дома в другом порядке, и этот порядок все теснил и теснил ее
запаздывающую избу неизвестно куда. Агафья еще больше похудела, на лице не
осталось ничего, кроме пронзительных глаз, руки повисли как плети. Вот это
была надсада так надсада! Иногда она вскидывалась, пробовала бунтовать, но
ее уже знали, знали, что на нее можно прикрикнуть, и тогда она, лишенная
здесь всякой опоры, унизительно распластанная на кровати, как на пыточном
ложе, опять смирялась и умолкала. Здесь, в больнице, приснился Агафье сон,
поразивший ее на всю оставшуюся жизнь: будто хоронят ее в ее же избе,
которую стоймя тянут к кладбищу на тракторных санях, и мужики роют под избу
огромную ямину, ругаясь от затянувшейся работы, гора белой глины завалила
все соседние могилы и с шуршанием, что-то выговаривающим, на что-то
жалующимся, обваливается обратно. Наконец избу на тросах устанавливают в
яму. Агафья все видит, во всем участвует, только не может вмешиваться, как и
положено покойнице, в происходящее. Избу устанавливают, и тогда выясняется,
что земли выбрано мало, что крыша от конька до половины ската будет торчать.
Мужики в голос принимаются уверять, что это и хорошо, и Агафья будто
соглашается с ними: труба и должна находиться под небом, по ней потянет дым.
Там тоже согреться захочется.
На грубых тракторных санях, точно таких, какие снились, представлявших из
себя настил на двух волочимых по земле бревнах, спереди затесанных, чтобы не
зарывались в дорогу, и везла она разобранную избу на новопоселенье уже в
конце августа, едва воротясь из больницы и еще не набегав залежавшиеся ноги.
Но и когда было набегивать? На свою улицу она уже опоздала и за дурной знак
приняла, что приходилось ей отпочковываться от криволуцких. День после
сердитого холодного утренника был ярким и звонким, дорога шла между
лоскутных полей, засеянных ячменем и горохом, и развозёкана была такими же
поездами широко и безжалостно — хоть пять саней выстраивай в ряд. Да и то
сказать — в последний раз приносили урожай эти поля. Каждую выбоинку, каждый
бугорок на них Агафья знала лучше, чем родинки и вмятинки на своем теле, —
вручную пахала, вручную жала рожь и ячмень и крючила горох, вручную, обдирая
и обжигая руки, тянула осот. Нет, родное скудным не бывает. И вот последнее,
все последнее, и стыдно смотреть на золотистые переливы ячменя с пузатыми
тугими колосьями, точно от него, от хлебного дела убегала деревня, сманенная
заработками на лесе.
Есть события, которые человек не в состоянии вместить в себя осознанно, в
которые он вталкивается грубо, неудержимо, как всякое малое в большое. Тупо
сидела Агафья в кабине старого громыхающего трактора без дверок, тупо,
оглушенно, высовывая и задирая голову, оглядывалась на ползущий позади,
стянутый тросами воз с тем, что было ее избой и что оказалось теперь таким
жалким и дряхлым, что и поверить нельзя было, как из этой груды хлама можно
опять поднять дом. Тракторист, рябой мужик из Ереминой, из деревни с левого
берега напротив Криволуцкой, что-то время от времени кричал ей, спрашивая, —
она не слышала и не хотела слышать, тоже разбитая, бесчувственная,
сдавленная во все тело грубыми стяжками, и только вздыхала часто, дыша
одними вздохами, и рукой показывала трактористу, чтобы он не торопился. С
трудом вспомнила Агафья его имя — Савелий Ведерников, и то лишь после того,
как представила его избу, стоявшую с ангарской стороны улицы, возле ручья
под двумя громадными темными елями, вспомнила, что жена его, баба
задумчивая, снулая, принялась рожать поздно, к сорока, и при третьих родах
умерла.
Так давно это было, что и веры нет воспоминаниям. Все было давно вплоть до
этого дня, взошедшего с какой-то иной стороны, чем всегда.
Перебрались через реку, подъезды и дно которой уже без Агафьи были вымощены
гатью, высоко запрокинув перед саней, ставя их чуть не на дыбы, вползли на
умятый яр. Агафья с зачастившим и пропадающим сердцем запросила остановку.
Савелий, не заглушая трактора, пошел в кусты, а Агафья взобралась на воз,
пристально и бессмысленно глядя, как с плах и бревен стекает грязная вода, с
той же бессмысленностью переводя взгляд на речку, которая никак не могла
успокоиться и все гоняла и гоняла взбученную рваную волну поперек от берега
к берегу.
Подошел Савелий, сладко зевнул, показывая ровные крепкие, как у молодого,
зубы, завернув голову к солнцу, медленными движениями пополоскал в нем свои
рябины, пятнавшие лицо. Занося одни ноги, не прихватываясь руками, как при
всходе на бугор, поднялся на сани и присел рядом с Агафьей. Был он старше
Агафьи лет на пять, но был еще крепок, не истрепан жизнью. Про него нельзя
было сказать, что он среднего роста, — рост в нем не замечался, а замечалась
ладная, вытянутая точно по натягу фигура, ловкая и удобная. Ему, должно
быть, близко было к шести десяткам, при шаге он заметно вдавливал ногу в
землю, с головы не снимал брезентовой самошитой кепки пролетарского покроя,
придающего вид мастера своего дела, вглядываясь, щурил глаза, имел привычку
ладонями натирать лицо, взбадривая его, во всем же остальном, не показывая
усталости, тикал да тикал как часы.
После удачной переправы и прогулки в кусты Савелий повеселел, его потянуло
на разговор.
— Не попала, говоришь, на Криволуцкую улицу? — в который раз за дорогу
спрашивал он, закуривая и заглядывая куда-то за Ангару.
— Не попала.
— По больницам отлеживалась? Че лечила-то?
— Не приведи больше Господь такой отлежки! — пусто, не впервые за последние
дни одними и теми же словами отвечала Агафья, тоже глядя на Ангару; всю
жизнь так бывало: поглядишь на нее, и силушки, терпения прибудет.
— Не приведи Господь! Пошла туда с одной хворобой, там належала все десять.
Нет, не по нам, парень, леченье. Кому, может, и леченье, а нам мученье. Мы
люди нелечимые. Как кони.
— А че ж кони!.. Коней тоже лечат. Ветеринары-то на что?
— Много они калечили, твои ветеринары? — без охоты, думая о другом, о том,
как изловчиться убежать на ночь обратно в Криволуцкую, в свою амбарушку,
чтобы пускай в разоре, но в своем разоре, среди остатков родного духа
хватить сна. — Ветеринары твои только и приучены, что поросят легчить да
браковку делать. Ой, а надо мной-то че вытворяли! — вдруг спохватилась и
заговорила живей, отчаянней. — Че вытворяли! Я тебе расскажу. Вот несут вот
этакую кишку, из резины, потертую, я уж потом догадалась, что жеваную...
Несут — глотай! — на чужой голос требовательно вскричала она. — У меня глаза
на лоб. Глотай! — кому говорят! А как ее глотать?! Как, грят! Видала, как
воробей червяка глотает? Маленький воробей большого червяка — р-раз! — и
нету! И ты так. Воробей червяка может, и ты моги. Глотай! Да я-то не
воробей. Я давлюсь, из меня свои кишки вон лезут.
— Для чего глотай-то?
— Сок из нутра качают. Там сок есть.
Савелий кивнул:
— Желудочный сок.
— Кишочный. Глотай! — приступают. Делай глотанья. Без твово соку мы ниче
опознать не можем. Они мне силой туды, я выдерьгиваю обратно. Они — туды, я
— обратно. Все горло изодрали. Я после неделю ниче, окромя маненькой кашки,
пропустить не могла.
— Проглотила кишку-то? — С третьего разу затолкали. Как вомзили. Не
шевельнуться. Я вся омлела, сидю, и уж дыху не стает. Экая, думаю, смертушка
мне выпала несуразная. Через каку-то пору выдерьнули, а он, кол-то, все
стоит. Подымайся, грят, и иди, а я сдвинуться не могу. Охнуть не могу. Нет,
парень, лутше рожать, чем глотать. — От мысли, что то и другое осталось
теперь навсегда позади, она протяжно вздохнула, припомнив, что никакая боль,
никакая беда не бывает последней, а только следующей да следующей.
Припомнила и стала спускать ноги с воза, пора было ехать.
Но Савелий не торопился. Агафьин рассказ остался незаконченным.
— Сок-то дала, че он показал? — спросил он, чудя, пристально, на вытянутой
руке рассматривая, прищурив один глаз, окурок.
Посмеиваясь над своей простотой, Агафья сказала:
— А только меня и спрашивать, че он показал. Показал: че-то есть, че-то
нету. Как ребятенка похвалили: ты, грят, баба сокастая. А боле ниче не знаю.
Ты почто все время щуренишься-то? — спросила она, тоже невольно приспуская
веки. — В глаз че попало?
— Попало. То-то и оно, что попало. Мушки маленькие в его залетели и никак не
вылетят. — От улыбки, от приятного оживления рябинки на его круглом,
подсушенном желтоватом лице тоже задвигались, заходили, сплясали плутоватый
танец и затихли опять в ожидании. Было в этом местном мужике, никогда не
видавшем иной жизни, кроме войны, что-то неместное, податливое, мягкое.
Агафья его знала плохо, знала больше по собраниям, на которые съезжался весь
колхозный народ раз в году, помнила, что бригадирил он в Ереминой, но земли
на левом берегу были еще беднее, чем на правом, и теребился он на собраниях
со взыском, критику принимал спокойно и даже как-то благодушно. Ни разу
Агафья и не разговорилась с ним больше нескольких слов, а, приглядевшись
теперь, разговорившись, она бы, пожалуй, и удивилась ему сильнее, если бы не
это общее светопреставление на Ангаре, на которое не хватало никакого
удивления.
Но она догадалась:
— Боишься, что снимут тебя с машины, с глазами-то?
— Могут. Леспромхоз усядется, комиссовку будут проводить.
Вблизи поселка, еще и не поднятого в рост, неохватно, торопливо наваленного,
пугающего своей бесформенностью, прокричал Савелий, перекрывая гуд мотора:
— Давай я тебя на ереминскую улицу завезу? А?
— Где я там буду?
— Рядом со мной. Я потеснюся, места хватит.
— Нет уж, парень, я свое буду обживать. Какое-никакое, а свое будет.
Агафьину улицу, на которой собирались такие же, как она, отделенцы, не
попавшие в свою деревню или приткнувшиеся совсем со стороны, быстро назвали
Сбродной. Сбродная так Сбродная, в горячке врастания в новую жизнь никого
это не задевало. Скатывалась Сбродная под горку по правому боку поселка,
если смотреть от Ангары, через четыре поперечные, широко распахнутые
улицы-деревни — и в первую же весну шальная талая вода пробила по ней
канаву. Сколько потом ни засыпали ее, сколько ни трамбовали, другого хода
вода знать не хотела и каждую весну, каждое ненастье с грохотом выпетливала
от забора к забору, но как-то не зло, не обрушивая городьбу и постройки.
Поэтому оказалось у Сбродной еще одно название — Канава, которое со
временем, когда стало забываться, кто откуда наехал в поселок, сделалось
единственным. Так и говорили: живу на Канаве. Машинный проезд по ней из
конца в конец был невозможен, получился пеший проулок. Избы встали по углам,
выходящим на большие улицы, а от угла до угла тянулись стайки да огороды.
Агафье повезло с огородом, ее огород попал на край колхозного поля и ни
вырубок, ни корчевки не потребовал. Корчевки ей бы не одолеть. А ограда вся
оказалась в пнях, она выдрала их только лет через пять, оставив один —
матерый, от ели, по колена высотой, огромный, как столешница, вырисованный,
как цветок, лепестковыми овалами, отростками от уходящих в землю могучих
лап, взбугривающих пол-ограды. До самой смерти, глядя на этот пень,
присаживаясь на него и отирая тряпочкой от грязи и пыли, жалела Агафья, что
нет у нее внуков мал-мала меньше, которые с восторгом, криками и ссорами,
отталкивая друг друга, громоздились бы на пень и в конце концов умещались бы
на нем все, сколько бы их ни было.
Привезли они избу, и та еще две недели непочатым возом лежала на волокушах.
Походила Агафья, посмотрела, надрывая сердце, — везде стучат, у всех
нескончаемая страда: кто поставил избу, надо ставить жило для скота,
хлопотать баньку, огораживаться, класть в избе печь, раздирать огород,
пятое, десятое, двадцать пятое. Все заново, все единым навалом, никаких рук
не хватает, чтобы успеть. Деревней переезжать — все равно что без огня
погореть, а уж когда вся волость, вся долина на полтысячи верст попятилась с
насиженных мест в тайгу, бросая могилы и старину, — такое переселение и
сравнивать не с чем. Подъем воды обещали через год, но ведь зима на год не
отставится, она на носу.
Не раз припомнила Агафья, как говорилось про одиночек: захлебнись ты своим
горем. Из глубокой старины пришли они, эти слова, а все никак в прошлое не
отойдут. Все к каждой вдовушке подсватываются.
А ведь, проживши на свете пятьдесят лет, она захватила еще старину.
Краешком, но захватила. Электричества в Криволуцкой не было, жили с
керосиновыми лампами, десятилинейная лампа считалась богатством. Но и
керосинки завелись уже при ней, она хорошо помнит, как в детстве жгли лучину
и полуночничали возле камелька, как трещало, брызгая искрами, смолье и по
лицам, собиравшимся возле огня, играли колдовские всполохи. Ну как тут было
на вечерках не подать начин песни, как было не подхватить ее, печальную и
сладкую для сердца, и не растаять в ней до восторженного полуобморока, не
губами, не горлом выводя слова, да и не выводя их вовсе ничем, а
вызваниваясь, вытапливаясь ими от чувственной переполненности. Ничто тогда,
ни приемник, ни телевизор, этого чувства не перебивало, не убивало родную
песню чужеголосьем, не издевалось над душой, и души, сходясь, начинали
спевку раньше голосов. Считается, что душа наша, издерганная, надорванная
бесконечными несчастьями и неурядицами, израненная и кровоточащая, любит и в
песне тешится надрывом. Плохо мы слушаем свою душу, ее лад печален оттого
лишь, что нет ничего целебнее печали, нет ничего слаще ее и сильнее, она
вместе с терпением вскормила в нас необыкновенную выносливость. Да и
печаль-то какая! — неохватно-спокойная, проникновенная, нежная.
В одной избе песня, а в другой, где собиралась ребятня, сказка да «ужасти»,
которые напрашивались сами собой под древнюю ворожбу каминного огня. Чего
только не придумывалось, чего не рассказывалось то затаенными, то гробовыми
голосами, до чего только не доходило разыгравшееся воображение! Не будь
этого живого сопровождения огня, то завывающего, то стонущего, то ухающего,
да разве мог быть у историй, рассказываемых не Петькой или Васькой, а их
оборотнями, и непременно выдаваемых за «правдашние», такой жуткий накал,
такая непереносимая страсть! «Вот воротился без памяти дядя Егор и лег... не
верите мне, спросите у дяди Егора... вот лег он вдругорядь и вдругорядь стук
в окошко. «Выходи, дядя Егор!» — нечеловечьим голосом вызывают его. Он бы и
рад не выйти, да как не выдешь! — в избе достанут, ребятишек до родимчика
напужают. Перекрестил он детишек, а себя перекрестить забыл. Выходит.
Выходит ни живой ни мертвый. Темень — глаз выколи! Чует: кто-то дышит над
ухом. Вдруг ка-а-ак!..»
И тут из камина раздавался выстрел, пулей взлетал огнистый уголек и
вырывался испуганный вскрик. И не раз вот так же от треска, от шорохов, от
тяжких вздохов, от мертвенно искаженных заревом лиц сердце обрывалось в
пропасть, но и оттуда просило: еще, еще! — чтоб уж ахнуть, так от макушки до
пяток!
Агафья помнила лучину, а отец рассказывал, что помнит не только бычьи пузыри
на окнах вместо стекол, но и то, как печную трубу затыкали сверху, с крыши,
и добавлял при этом с тяжелым недоумением: «Чего уж не могли догадаться
изнутри заслонки делать, тут никакой особой хитрости не требуется».
Зато потом закипела такая смекалистая жизнь, что только успевай
поворачивайся. И казалось Агафье, когда она раздумывала об этой жизни, что
не похоже, чтобы ее и сто лет спустя можно было назвать стариной, что все
больше выкореняется она, выходит на поверхность и не вниз ляжет, как века до
нее, плотным удобренным пластом, а выдуется в воздух.
* * *
Надо было с чего-то начинать, чтобы не изнурить себя бездельем, — принялась
Агафья таскать мох. Все равно пригодится, без мха, без конопати и стайка не
ставится. Но вблизи уже подчистую выдрали его по речкам да по ельникам, на
полтораста с лишним построек надо было его где-то набраться, и ходить
пришлось далеко, с двумя туго набитыми мешками, один на плече, другой в
обнимку сбоку, скатывающимися и сползающими, она ухайдакивалась не меньше,
чем если бы встала за бревешки. Но прежде чем встать за бревешки, надо было
положить вниз под венцы лиственничный оклад. Листвяки из лесу на плечах не
доставишь. Делать нечего — пошла она опять к Савелию. Пошла уже в сумерках и
не застала дома. Обошла кругом его избу и не узнала ее. Изба Савелия,
сдернутая со своего родного места, от речки с ее неумолчным серебристым
говорком, из-под двух громадных елей, сказочно стоявших сторожами по углам,
с поляны, которая заботливо уводила ее в свою глубину с проезжей дороги и
выставляла картинкой, — здесь, в общем ряду на солнцепеке теремок Савелия
превратился сразу в почерневшую обдергайку с подслеповатыми окнами,
уткнувшуюся, где ей было велено. «А ведь он хозяин, у него руки золотые, — с
тоской думала Агафья. — Что же у меня-то будет?»
Не застала она Савелия и рано утром; потом выяснилось, что он плавал в
Еремину и тоже маял там душу, уже чужим человеком глядя на уютный и
величавый убор, среди которого жил, — и на осиротевшие сразу ели, и на
скорбную, потерявшую вид полянку. Даже речка лопотала теперь по-другому.
Заночевал он в брошенном сеннике, от тоски видел во сне скончавшуюся давно
жену, которая не захотела с ним разговаривать и все отводила глаза. Агафья
подкараулила, когда затарахтел, сбиваясь на отрывистый больной кашель,
трактор Савелия, вышла навстречу и остановила.
— Ну так че, — согласился Савелий, задумчиво выслушав Агафью. — Привезем. И
валить не надо, я знаю, где мужики с эстакады берут. Оклад, ясно дело, нужон
листвяковый. — И, прищурив по обыкновению левый глаз, вглядываясь в нее,
помолчал и добавил с чуть заметным нажимом: — Съездим. Может, завтра и
съездим. Приди вечером, я тебе верней скажу.
«Простота, — посмеивалась она потом над собой. — Он по-особому это сказал,
можно было и догадаться. Ой, простота с пустого куста».
Вечером Агафья, отворив калитку, которая на скорую руку запиралась
бесхитростной вьюшкой, наткнулась на Савелия во дворе. Маленьким топориком с
крашеным желтым топорищем он вел по доске такую ровную стружку, что не надо
и рубанка. И, оставляя дело, не воткнул топорик в чурку, а ласково положил
поверх доски.
Все у него было уже на месте — высокое крылечко, и сени, заваленные всяким
шурум-бурумом, среди которого Агафья рассмотрела конский хомут и детскую
зыбку. То и другое едва ли могло пригодиться, но ведь жалко, жалко бросать!
— и Агафья как укололась о хомут и зыбку, вспомнив, что хотела она оставить
в Криволуцкой кросна. Им тоже, скорей всего, не бывать в деле — кто теперь
садится за тканье! — да ведь не все же для рук, надо что-то и для сердца.
Изба у Савелия изнутри смотрелась просторней, чем показывала с улицы, но и
была она нараспах — ни заборки, ни печи. По полу чернели полосы от заборки,
в левом дальнем углу, где стояла русская печь, сияли гладкой упругой
белизной свежие половицы. Значит, и Савелий, как все почти в поселке,
отказался от глинобитной печи, будет класть из кирпича. Железная кровать с
панцирной сеткой, застланная лоскутным одеялом, стол, накрытый стершейся
клеенкой, три табуретки — вот и вся обстановка. Возле стен навалом тоже
шурум-бурум из лопоти, посуды, утвари, из того неисчислимого подручья, что
запрягается и объезжается в дому постоянно.
— Вот, — растерянно и мрачно сказал Савелий, пряча глаза, — такая моя
хоромина. Сверху, видишь, не капает, тепло будет. — Он вдруг удивленно
хмыкнул, точно ему удалось увидеть себя со стороны, в одно мгновенье
переломил себя, скрываясь за шутовской тон, весело предложил: —
Перебирайся-ка ты сюда, дева. Чего мы будем вторую избу ставить!..
Перезимуешь... не поглянется — весной поставим.
— Ты никак меня сватать задумал? — от неожиданности растягивая слова,
спросила она.
— Задумал. Сватаю уж...
— Ой, да ты куда это захотел? Из меня какая баба! Ты че это? Ни сварить, ни
обшить. Я все на бегу. Я вся на бегу, — поправилась она. — Ниче не умею. Ты
че-то во мне не то увидал. Я выхолостилась уж не знай когда.
Это была не игра, не ломанье бабы, любящей узор и силу напора, сомневаться в
этом было нельзя, и Савелию ничего не оставалось, как отступить. А ведь и не
обидела даже баба. Он без натуги рассмеялся, прекращая «сватовство»:
— Глаза плохо видят, вот и не увидал.
На другой день, когда поехали за листвяками, Агафья расспросила подробно, с
чем остался он, вступая в новую жизнь. Но говорили они не в продолжение
вчерашнего разговора, о котором молчаливым согласием постановлено было раз
навсегда забыть, а совсем отдельно от него, совсем самостоятельно. Попытку
Савелия сойтись постановлено было забыть, и все же, странное дело, после
нее, ни к чему не приведшей, ничего не оставившей, кроме неловкости, стали
они ближе, каким-то утешением, невесть откуда взявшимся, связались теснее, и
все, что узнавала Агафья о Савелии, расспрашивая его, укладывала она в свою
душу поближе. Старшая его дочь по накатанной всеми деревенскими девчонками
дорожке уже укатила в город, поступила в поварскую школу, младшая,
четырнадцати лет, которой оставалось доучиваться в восьмиклассной школе год,
вострила глаза туда же, а пока в учебные месяцы жила у тетки в райцентре.
Старшая в мать, быстрая, легкая, смелая, а младшая тоже в конопушках,
задумчивая, приземистая. И любит отца, и обижается на него за рябь на лице.
Почти десять годочков помогала Савелию поднимать девчонок вместо матери
взятая им за себя из райцентра, как он называл ее, «моя молодайка». Тогда,
после войны, это было нетрудно — привести в детную семью молодую вдовицу с
мальчишкой. Агафья видела ее, помнила: высокая, волоокая, красивая, глаза
поднимала лениво, смотрела в упор. И себя, и ребятишек, и избу содержала в
чистоте, в деревенскую маету впряглась без понукания, но к затянутой
дремучим лесом Ереминой так и не привыкла. Еремина и из Криволуцкой
смотрелась глухим углом, жизнь поживее шла правым берегом. Звали «молодайку»
Пана. Умела она держать на расстоянии деревенских баб, за это они
недолюбливали ее, но за ласковое обращение с девчонками прощали ей все, а за
то, что водила она девчонок на могилу матери, еще и не удерживались от
чувствительной слезы. Так и жила — не своя и не чужачка; должно быть, так
же, как деревенских, держала она на расстоянии и Савелия. Как в отпуск,
уезжала на неделю, на две на аборты в райцентр, возвращалась осунувшаяся,
неразговорчивая, отмякала не сразу. Баба в ней тянулась к Савелию, к его
спокойному и красивому нраву, к сильным и умелым рукам, а неуступчивая,
тоскующая по чему-то другому душа тянула к разрыву. Как раз начался
переполох с переселением, сковыриваемый народ заметался, еще за год до того
уехал в город в ремесленное сын Паны, потом поехала старшая Савельева дочь —
и однажды утром в начале лета встала перед Савелием с окончательным решением
и его «молодайка». Он ждал этого, чуял и удерживать не стал. «За десять лет
возле девчонок я поклонился ей в ноги», — сказал он, и Агафья знала, что это
не пустые слова, что так он и сделал; нет, было, было в нем что-то дальнее.
Теперь вот перебрался на людное место, а один. Жить ожиданием дочерей,
которые изредка станут приезжать гостьями на показ родителю? Но еще будут ли
приезжать? Едут к матери, там неодолимая тяга плода, помнящего вынашивающую,
утробную колыбель, к отцу такой тяги не бывает. А одиночество мужик
выдерживает недолго.
Доставили листвяки, намаявшись с ними меньше, чем боялась Агафья, и в тот же
вечер, не обрывая везенья, оконтурили гнездо для избы. Можно сказать, что
зачали ее, голубушку, оставалось выносить да родить. Развернули хорошо: два
окна будут смотреть на восход солнца и два — на дневной его ход. Впервые за
последние месяцы, с той поры как угодила она в больницу, сердце ночевало у
Агафьи на месте. И утром вскочила она весело, жадно, в нетерпении побежала к
Савелию, чтобы раньше леспромхоза снять его на свою работу, застала его
прежде чая, который только гоношил он на железной печурке во дворе, потом
присела вместе с ним за стол и, подливая в кружки себе и Савелию, погружаясь
в тепло от чая и от близости к нему, стала рассказывать:
— Я три дни назад на корову свою ходила поглядеть. Корову я ишо летом в
общее стадо сдала... не насовсем, до подыма рук. Дом и корову в один обхват
мне бы нонче не осилить. Я свою силу знаю. Ну и отвела, леспромхоз такое
предложение сделал: кто на себя не надеется, ведите к нам, мы будем
содержать ваших коров до новой травки, до тепла, а молоко в столовую, в
детский сад. Для меня это большое пособие вышло. Семь коров отвели, они на
дальней елани стоят, гумно там под коровник приспособили.
Я пошла, перед коровой уж стыдно, что избавилась и глаз не кажу. Приходю, у
прясла стала. «Марта, Марта!» — зову, она у меня мартовская. Марта моя
услыхала меня, я вижу, что голос узнала. А стоит, не идет. Голову к земле
пригнула, набычилась, в характер уперлась и никак, осердилась на меня, что я
с хозяйства ее сняла. «Марта, Марта!» — Я к ней с лаской, а она отвернулась
и пошла от меня в дальний угол. Вот какая честная корова! Нет, перезимую,
даст Бог, и надо за стайку браться. Ой, да когда бы не эта беда, не
больница, разве бы я счас такая была? У меня бы разве две руки было?!
В тот день уложили они оклад. На разделке провозились с лиственницами долго,
пришлось подворачивать на подмогу проходившего мимо парня с полным ртом
металлических зубов, прогуливавшегося по поселку в майке и высоких резиновых
сапогах... Подворачивали на пять минут, только чтобы пособил надвинуть
влипший в глинистую землю комель на слегу, а парень разохотился и остался
часа на три. Когда лег оклад, как тут и был, и Савелий, отпыхиваясь,
опустился на еловый пень и потянулся за папиросами, а парень, как показалось
Агафье, в ожидании ходил вокруг сделанной работы и, постукивая по
лиственницам топором, слушал с восхищением тугой звон, сказала Агафья
виновато:
— А мне вас и угостить нечем.
— Нечем — обратно вытащим! — развеселился парень. — Обратно в лес увезем.
Заводи, друг Савелий.
После этого Савелий пропал. Агафья не искала его, но ждала, распрямляясь на
каждый стукоток мотора. Нету — значит, нету в поселке, значит, турнули
куда-то вместе с трактором. Леспромхоз о садившихся на его землю бывших
колхозниках не особенно горевал, они — как мухи: если и пристынут от
морозов, так оттают, но у леспромхоза уходило время, чтобы поставить гараж,
мастерские, пекарню, подвести электричество, пригнать, пока есть дороги,
технику, а работники расползлись все по собственным стройкам, и выковыривать
их приходилось чаще всего облавой: кого поймали, того и запрягли.
И принялась Агафья ворочать бревнышки в одиночку. Попробовала — ничего:
тянем-потянем — вытянем. Она была уже не та, что воротилась из больницы: не
дрожали мелконькой нутряной дрожью от натуги руки, пугающая эта дрожь не
перебрасывалась на лицо, набралась терпения поясница. Эх, на десять бы лет
пораньше, она бы эту избеночку в леготочку скатала, они, бревешки-то,
высохшие в стенах лет за пятьдесят от солнца и русской печи, не упрямые. Но
не упрямые для матерого мужика, а для бабы? «Какая я баба? — одергивала она
себя. — Одна затея бабья».
Еще поперед главного дела сколотила она каморку от дождя и зноя, пустила на
нее старую драньевую крышу от избы. Савелий же подсказал, что крыша эта свое
отслужила, в леспромхозе можно выписать тес, лесопилка пилит денно и нощно.
Потом, позже, поставит Агафья в каморку железную печурку, чтобы погреться и
сварить. Но ночевать она по-прежнему убегала в Криволуцкую... ой, да не на
ногах убегала, а лётом улетала. До упади изматывалась, но только нацелит
ногу на Криволуцкую дорогу — и себя не помнит, как добежит. Возле русской
печи, брошенной под небом, и разбередится, и успокоится как на родной
могилке. Все свои страхи убаюкает сном, вскочит, придет в память, а они,
страхи-то, снова ворохом наседают, и надо торопиться, чтобы укладывать их в
стены. Зато как хорошо потом, насадив на свое законное место венец, сесть
без сил подле, прислонясь спиной к бревешкам, вытянув ноги в кирзовых
сапогах, и чувствовать, как тукает-тукает в спину легкими толчками: оживали
бревешки, врастая в одну плоть, начинали дышать. «От своих-то рук теплее
будет», — и не различить уже было, от нее шли эти слова или они шли к ней.
Вот уже и поката задрала она вверх и взялась за веревки: подтянет бревно с
одного конца, закрепит и тянет за другой, помучится, насаживая выемкой на
нижний слой, чтобы не сбить мох, покорячится, чтобы плотно легло оно в углах
в замок, но уложит и порадуется... Вот уже пошли на две стороны оконные
проемы и способней стало наваливать из-под рук — от живота рывком вверх — и
там! Вот уже и дверной проем, обороченный к Ангаре, поднялся Агафье в рост,
и вот уже принялась она разбирать на две укладки, где потолочные плахи и где
половые... Все на виду — ни огорожи, ни куста; торопится мимо мужик,
наткнется глазами на бабу, муравьем тянущую на загорбке «щепку» втрое больше
себя, выругается невесть на кого, но подворачивает и на час, на другой
застрянет. А застряв раз, идет в другой раз проверить, как там ладится у
отчаянной бабы, не завалилась ли она с надрыву, и опять застрянет... Ищет на
закате солнца холостежь место для сборища и приостановится в
нерешительности, кто-нибудь побойчее крикнет:
— Что, тетка, пропустишь мимо своей стройки али нет? Какое будет твое
указание?
Агафья оботрет пот со лба, ей и этот окрик в помощь: — Седни-то уж так и
быть, проходите, ш-шупайте своих девок... А завтра этак же гаркни меня, я
вам здесь работу найду.
— Ты шибко-то не ищи. Мы малолетки.
— А малолетков дома на привязи держат. Поворачивай домой.
И уж потом дня не проходило, чтобы кто-нибудь не заглянул. Один плечо
подставит, другой даст совет, третий пройдется брусочком по топору и натешет
клиньев и штырей, четвертый на ходу крикнет, чтоб звала ставить стропила,
когда дойдет до них очередь, пятый везет мимо свежий лес и сбросит с машины
с откинутым задним бортом несколько сутунков: «Это тебе на стояки под печку
— будешь класть печку-то?», а Агафье до печки, до подполья и до стояков —
еще как до второй жизни.
Но уже поверила она, что будет зимовать в своей избе. Упаси Бог вслух
сказать об этом, она боялась даже ближние планы городить, все убывающее
беспрестанно пространство до белых мух окидывая торопливо и суеверно — не
сбилось бы что-нибудь в его ходе, не скомкалось бы... Зарядят, к примеру,
проливные дожди — и нет недели, а то и двух. Всего боялась, а между тем
сердце стучало все ровней и уверенней, все снисходительней к этим страхам,
принимая их за выставляемую наперед по привычке защиту: где подстелена
соломка, туда лихо не упадет. Погода стояла как на заказ, после колючих
утренников разливалось во всю поднебесную тучное, ленивое тепло, с избытком
оставшееся от лета, после обеда с низовий Ангары добродушно погромыхивал
гром, но отводил дожди в сторону, и стояло сухо, томительно-хорошо. Гром
наладился греметь точно бой небесных часов, не могущих замедлить свой ход и
поторапливающих, поторапливающих... С Ангары ему откликались и вторили
протяжными тоскливыми гудками суда, уходящие на зимний отстой.
У Агафьи перепутались дни, принялись, оттесняя ночи, наползать один на
другой, и она не могла припомнить, спала ли, и где спала, и какая работа
была вчерашней, какая сегодняшней. Все реже бегала она на ночевку в
Криволуцкую, дотягивая до последней минуты, когда уже и бежать было незачем,
и все чаще в темноте подогревала чай в старой закопченной манерке,
прихлебывала его без вкуса, заливая саднящий, долго не остывающий огонь
внутри, ненадолго задумывалась, а уж в щелястую дверь каморки опять
пробивался свет. Она перестала чувствовать свое тело, оно затвердело в
грубое и комковатое орудие для работы; нельзя было поверить, что еще
полтора-два месяца назад она лечила это тело от какой-то надсады. Кроме
своей избы, она больше ничего не видела, оглядываясь на поселок, где
по-прежнему царил беспорядок, но подросший, тянущийся вверх, выкидывающий,
как на грядках, одинаковые заостренные головки крыш; прислушиваясь к
дробному, неумолчному стукотку топоров, визгу пил, она забывалась до того,
что во всем ей мерещилась своя изба, двоящаяся, троящаяся, сотящаяся под
слепящим солнцем в усталых глазах, и везде слышался разносимый эхом свой
стукоток. Никогда, ни в какую жару не потевшая, носившая свое сухое тело
легко и быстро, она стала потеть, высохла еще больше и выострилась грудью
вперед. Сама себе говорила голосом Савелия: «А ведь ты, девка, лопнешь,
ежели не дашь себе продыху. Вот так пополам и лопнешь». И сама же себе
отвечала: «Но-о, лопну! Я посередь воза никогда не лопну. Не имею такого
права».
И вдруг, ночуя в Криволуцкой, не смогла утром подняться. Нигде не болело,
внутри была одна пустота, не держали ноги, нечувствительными плетями повисли
руки. Агафья лежала на деревянной кровати, грубо сколоченной еще ее Чапаем,
которую она держала как память о нем, лежала, только и сумев толкнуть в
улицу низкую амбарную дверку, и слышала, прислушиваясь к себе, как в пустоте
ее тела от дыхания ходит ветер. «Вся, че ли, вышла?» — с ясностью думала
она, совсем просто и коротко, без досады и страха. В амбаре было прохладно,
стены завешены одежонкой, углы завалены всяким скарбом, от чугунов и кринок
до деревянной лопаты для хлебов, от керосинового фонаря до резиновых сапог,
— все это ждало переезда, все прежде поторапливало хозяйку, а теперь скорбно
притихло. Отдаленно и кисло тянуло запахом от мышей — еще с той поры, как в
амбаре были сусеки с мукой. Солнечный свет не заходил за порожек. Там, за
порожком, стояла нежилая, погасшая тишина, быстро дичающая, горчащая от
брошенных печей, потом опять несердито зарокотал гром, научившийся не
взбивать грозу, а ограждать от нее, на этот раз словно окликающий Агафью, —
и она в ответ послала ему слабый и виноватый вздох. Закрыло солнце, дунуло
коротким ветерком, зашумело сносимой листвой, и опять все стихло. Солнце не
показывалось долго. Воздух в проеме стеклянно посинел, лес за ним стоял
вогнутой искривленной стеной. И в дреме поплыла, поплыла от всего этого
Агафья на другой берег, наклоняясь вперед и гребя руками, досадливо
взмахивая, когда руки не доставали до воды.
Не поднялась она и на второй день, до полночи проспала в полном забытьи и
проснулась со слабой занывающей болью в теле. Вспомнив, что за сутки маковой
росинки не брала она в рот, Агафья заставила себя спустить на пол ноги,
заставила подняться, со стоном, кряхтением и кашлем сделала два шага до
фанерного ящика, где давно черствела буханка хлеба, уже казенного, из
пекарни, отломила кусок, зачерпнула из ведра ангарской воды и выпила полон
ковшик. Хлебушек она хотела пощипать на порожке, но ни кусок не лез в горло,
ни высидеть пяти минут не могла. Пришлось снова лечь — так, с куском хлеба
на груди, на темной мужской рубахе, и заснула опять, с особой остротой
чувствуя во сне, как сереет, становясь пористым, небо и подкрадывается
дождь. Просыпалась, убеждаясь, что и верно, набухает видимый край неба над
горой, и опять неудержимо утягивалась в сон, снова просыпалась, слушала с
минуту жесткое шуршание дождя о землю и крышу и еще стремительнее
забывалась.
Изба к тому времени стояла у Агафьи под стропилами и был настлан потолок.
Некстати свалилась она, некстати пошел и дождь, но когда ж в такую страду
это вышло бы кстати? Дождь начался крупным и резким боем и точно взбил тепло
от нагретой земли — через час не по- осеннему помякло, смиренно и скучно
притихло и замаяло, занудило сверху липким сеевом. Промаяло сутки, затем
подула холодная низовка, и дождь отступал уже злее, с белыми мухами. В
Криволуцкую притарахтел на своем тракторе Савелий и застал Агафью сидящей на
кровати. На полу валялись хлебные крошки, перевернутый ковш лежал на постели
в ногах. Сидела Агафья склонившись вперед, опершись вытянутыми руками о
колени, точно приготовившись к рывку. Обута в сапоги, на плечи накинута
телогрейка. Лицо еще больше заострилось и в то же время разгладилось,
доболела она до кости, на которой и морщины не держатся. Савелий тотчас
поставил диагноз:
— Надорвалась. Дурная ты баба!
— Споткнулася, — поправляя, сказала Агафья.
— Обо что споткнулася?
— А об эту кровать. Зачем было ложиться? Я до того сидючи спала. Р-раз! — и
на ногах!
— Ты научись стоючи спать, — подхватил он. — Научись-ка! Как кобыла, которую
не распрягают. Или того лутше — на ходу!
— Так а че... — неопределенно вздохнула Агафья, как будто и соглашаясь. — Я
так-то не сонливая. Упаду да вскочу, упаду да вскочу. Я ни один сон, однако
что, не досмотрела. А тут как в пропасть утянуло, как в болото.
— Встать-то сможешь?
— Вста-а-ну! Это мне нипочем. Седни же встану. А завтри на избу. Видал ты
мою избу?
— Видал.
— Ну и че?
— Вся в хозяйку. Хвалится на всю округу, а ее, безголовую, бескрышую, во все
дыры мочит. Ты, Агафья, баба храбрая. Но ты баба неумная, ты алчная до
работы. Ты погляди: че ты за те дни сверх мочи из себя выгнала, за эти дни
потеряла. Не выгадала, а прогадала. Избу свою ты, конечно, возвысила... А
ведь все равно: там начать да кончить. Ты там здоровая нужна.
— Начать да кончить, это верно, — согласилась она, кивнув и надолго
оставшись с мелко кивающей головой. — Это уж верней верного.
Утром она сумела подставить под себя ноги и в три приема одолела дорогу из
Криволуцкой. После обеда Савелий привез на лесовозе тес, выгрузил его вместе
с шофером лесовоза, напугав кинувшуюся помогать Агафью решительным окриком,
но потребовалось обрезать доски, и уже она не менее решительно прикрикнула
на Савелия, когда он попытался отнять у нее ножовку. Дул холодный порывистый
ветер, в лицо бросало лиственничную хвою с недалеких лесов, и Агафья все
вскидывала глаза, все вглядывалась с опаской, не снег ли опять. По небу
быстро несло леденистые тучи, в поселке топились печи и с крыш сбивало в
несколько дней полинявшие белесые дымы. Топилась железная печурка и в
каморке у Агафьи. Савелий дважды в приказном порядке отправлял ее
подогревать чай, шел вслед за нею, чтобы тут же не выскочила обратно, и
мучился от безвкусной распаренной жидкости. Толку в чае Агафья не знала и
подогревала его вместе с заваркой. Мучился и все больше убеждался, что, не
умея угодить себе, не угодила бы она в хозяйках и ему и что была она умнее
его, не согласившись на общую жизнь.
На другой день, а день уже тихо, задумчиво, но прохладно и тускло золотился
под солнцем, закрыли они избу. Тес был сырой, Савелий вздыхал со стыдом,
набивая тяжелые молочнистые доски, — но когда же их было сушить? — и набивал
внакладку, ведя крышу сразу с двух боков. Агафья подавала тесины снизу,
подпрыгивала, набрасывая их на потолок, и, когда Савелий спрашивал, не
умаялась ли, радостно, возбужденно выкрикивала:
— С чего? С чего умаяться-то? Ты уж меня совсем-то за клячу не принимай.
Сырой тес, а как лег доска к доске на два блестящих, играющих белизной и
новизной ската, как засиял уже в сумерках, когда, пристукнув в последний раз
по крыше топором, спустился Савелий вниз, — будто свет заструился над избой,
и встала она в рост, сразу вдвигаясь в жилой порядок. Шел мимо Кеша Осоргин,
как он сам называл себя, «бессрочный старик», по той причине, что не знал
своего года рождения, был, как всегда к вечеру, пьяненький, переживая
невиданную славу, неслыханный спрос на себя: никогда еще не случалось, чтобы
сразу всем потребовались печи, но тут так и вышло, а Кеша был печником,
притом печником хорошим. Шел он и, наткнувшись на новую крышу на старых
стенах, пронзительным голоском, соответствующим маленькому сухому телу,
заявил:
— Как седло на корове!
— Зато какое седло! — не растерялся Савелий. А Агафье, сконфуженно
посмеиваясь, сказал: — Через год почернеет, новое на старом старится скоро.
Зато счас... сверху, с самолетов, будут глядеть: чья это такая бравая
хоромина? Не иначе — большого начальника.
Агафья и ночью выходила постоять возле избы. Мелконько, притушенно мигали
звезды, луна с поджатым боком устало продиралась сквозь дымную наволоку, в
свинцовой неподвижности стыла Ангара, разворачиваясь вправо, к Криволуцкой...
В глубоком сне лежал поселок, лес по горе чернел остистым и вытертым
воротниковым опухом... А над ее, Агафьиной избой висело тонкое, прозрачное
зарево из солнечного и лунного света. «Ну и поживу ишо, — оброчно и радостно
думала Агафья, соглашаясь с чем-то, пахнувшим на нее с такой легкостью, что
не осталось и следа. — Ой, да че ж не пожить-то ежели так!..» Она поискала в
небе — Стожары стояли еще высоко и ночи впереди было много; знобко зевнула,
прикрываясь ладонью, похлопывая ею по рту, и вернулась в каморку, легла. И
как в детской колыбели, чего не бывало давным-давно, унесло ее, как на
мягких руках укачало, — вскочила уже при солнце, непритворно заахала,
набрасываясь на себя с попреками, но чувствовала уже, что выспалась не своим
изношенным сном, когда вся ночь в заплатах да дырах, а сном свежим,
здоровым, и выспалась впрок.
И опять она заторопилась, заторопилась. Зима подгоняла — это само собой, но
и помимо того подхватил ее опьяняющий порыв, сродни любовному, какой бывает
у девчонки, когда только одного она и видит во всем свете, только к одному и
влечется, а вся остальная жизнь — как кружная дорога, чтобы переполниться
тоской. Только одно и знала Агафья — скорей, скорей к избе, только там она и
успокаивалась. Просыпалась среди ночи, пронзенная нетерпеливым толчком, и не
могла дождаться: «Где же это утро-то заблудилося?», отрывалась от работы,
чтобы сбегать в магазин за хлебом, а там очередь, хлеб из пекарни обещают
«вот-вот», но и десяти-пятнадцати минут не в силах она была выдержать и
бежала обратно: «Че ж я, без обеда, че ли, не перетерплю?» Не успевала
закончить одно дело, а руки уже просили другое, и чувствовала она, как
придвигается к ней новая мера работы.
Савелия снова угнали надолго на лесосеку, но Агафья совсем без страха, даже
с тайной радостью осталась одна на стройке. Она натаскала на потолок землю,
отрывая одновременно яму для подполья, одна поставила дверную и оконные
коробки, настелила черный пол, а потом и верхний, чистый, изредка зазывая с
улицы кого-нибудь из мужиков для короткой подмоги и совета. И успокоилась,
стала лучше спать, заставляла себя отрываться на варево, чтобы не ссохся
желудок. В ясные вечера полюбила, одевшись потеплее и устроившись на высокий
еловый пень, показывать себя рядом с избой, заговаривать с прохожими,
узнавать у незнакомых баб, кто откуда, полюбила, греясь под вниманием, чтобы
окликали и ее, но упаси Господь, чтобы засиживалась она дольше, чем вскипеть
чайнику.
Настал день, когда и чайник закипел в избе, куда Агафья перенесла из каморки
железную печурку. Но к той поре она и в улицу выглядывала из застекленных
окон. К той поре впритык к стене под окнами у нее уже был сложен кирпич, за
которым и гоняться не пришлось: услыхал об отчаянной бабе, в одиночку
собиравшей избу, директор леспромхоза и приказал доставить ей кирпич без
очереди. Зато потом три дня ходила она за Кешей Осоргиным, зазывая его на
кладку своей печи, терпела Кешино балагурство и пьяненькую похвальбу, уже на
другой день обнаружила себя в подручных у него, замешивающей раствор и
подающей кирпич, но при этом зорко высматривала, как ведет Кеша печные ходы,
а, высмотрев, отстала и сложила печь сама.
Затопила она ее уже в ноябре. Уже остыло солнце, не грея, а гладя бледными
лучами, уже налетали с низовий ветры в белых ряднах и нещадно трепали
оголенные леса, уже тускло опустилось небо, а по Ангаре несло шугу, когда
пустила Агафья дым. Среди дня набрались сумерки, предвещая снег, из-за окон
доносилось, с какой порывистостью дышит вступающая в мир зима. И гудела
печь, выбрасывая из-за дверцы трепещущие блики. Агафья придвинула табуретку,
села подле дверцы, протягивая к ней руки, и, ощутив первое тепло,
пробежавшее по рукам и лицу, сказала в окно:
— Ты не обробела, да ведь и я, матушка, успела. Так-то.
Ночью она лежала без сна, слушала, как кряхтят в углах набирающие тепло
стены, как тяжко отдыхивается после топки печь, вспоминала детские страхи от
рассказов о леших и домовых и хозяйской, ничего не упускающей мыслью решила:
«Ниче, я сама буду домовым».
* * *
Прожила Агафья после этого без одного года двадцать лет. Безвылазная работа
никого не щадит, и Агафья состарилась рано, но не так, как в себя впускают
старость каплю за каплей, а точно переодевшись в нее однажды раз и навсегда
и дотаскивая до последней мочи. И верно — ходила она постоянно в темном,
обходясь двумя-тремя длинными юбками и двумя кофтами фабричной вязки под
телогрейкой, тонкие кожаные чирки после переезда заменила на кирзовые
сапоги, бессменные в сушь и грязь, с головы не снимала подвязываемого под
подбородком то ситцевого платка по теплу, то шерстяного. Лицо у нее тоже
потемнело и выткалось бисером частых и тонких морщинок, по которым, умей кто
читать, прочитались бы однообразные подробности жизни. Руки в те короткие
перерывы, когда не были они заняты делом, держала Агафья у живота, в
укладку, давая им полный покой. До последних дней ходила быстро, прямя
высокую сухую фигуру, с поднятой головой, и никогда не говорила «пойду»,
только «побегу». Не жаловалась ни на глаза, ни на зубы, перед нею выставляли
три мелких иголки кряду, и она в мгновение нанизывала их на нитку. Сначала
пугалась, а потом привыкла к приступам «лихоманки», которая налетала на нее
раза два в году и подсекала безжалостно, так что Агафья не в состоянии была
подняться ни к корове, ни к печи. В первые годы после переезда она пробовала
работать в леспромхозе и пошла на лесосеку жечь сучья, пока не хватила ее
однажды «лихоманка» в лесу. Позднее пожалели Агафью и снова взяли на
лесосеку, на этот раз в кашевары, да, попробовав Агафьиных каш и раз, и
другой и видя искреннее простодушие, с каким не понимала она, чего от нее
хотят, нагрузили ей в откуп полрюкзака тушенки и уже навсегда проводили из
леса. Пришлось садиться на колхозную пенсию в 24 рубля.
Она держала корову, каждую весну брала двух поросят и кормила их до поздней
осени. Под стайки на другое лето после избы успела вывезти из Криволуцкой
сначала свой амбар, а потом и чужой, совсем худенький, брошенный. Опять
катала бревешки, опять тянула жилы, подтаскивая из леса то жерди, то слеги,
вытягивая из грязи вокруг мастерских и гаража бесхозные доски. Разодрала
огород и загородила его, в первые годы накапывала картошки по
пятьдесят-шестьдесят кулей. Поставила и ограду — тыновую, высокую, что тебе
крепостная стена. Все из-под Агафьиных рук выходило не по линейке, вразнобой
и вразнохлыст: столбы не держали строя, тын то приседал, то вытягивался —
зато прочно: те же столбы уходили в землю на полтора метра, сени смотрелись
жилым пристроем. Экономить силы она не умела, но каким-то загадочным
круговоротом они возвращались к ней, и, не мешкая, она устремлялась на новую
цель. Да ведь и обиходный круговорот со скотиной и огородом, с избой и
тайгой шел беспрерывный. Один сенокос чего стоил! Ни одной копенки ни разу
она не прикупила, всегда обходилась своим, и каждую осень два зародчика
вставали за стайками в огороде, будто там и росли. А тайга! Агафья не
охотница была до ягод, но за десять-пятнадцать верст, пока носили ноги,
бежала колотить кедровую шишку, в три раза далее того по криволуцкой тропе
шла брать чистую рыбу в Илиме, потому что в подпруженной Ангаре добрая рыба
вывелась, рвала черемшу, ставила петли на ушканов, покуда не распугали их
леспромхозовской войной против леса.
Агафья не была скупой, напротив, считалась простушей и могла не пожалеть
последнего, но к деньгам у нее было старинное отношение, не дающее им воли.
Ей удавалось продать понемножку то молоко, то мясо, реже картошку, но, с
другой стороны, и хлеб надо было теперь покупать, а не из квашонки
наставлять в русскую печь, и за простенькой мануфактурой отправляться в
сельпо, а не шить из самотканой холстины, и сено из-за хребта, где сенокос,
на лошадках теперь было не привезти, потому что вывели тех лошадок, и расчет
пошел на бутылки. Не добыть комбикорма, не засветить электричество после
шквального ветра, замкнувшего провода, не забить борова, не раскряжевать на
дрова хлыст... Воду и ту, качая ее из скважины, стали привозить за деньги.
Тут деваться некуда, тут хочешь не хочешь, а расплачивайся. Но с удивлением
и стыдом смотрела Агафья на мужика, покупающего в магазине топорище, или на
разъевшуюся, поперек толще, бабу, нанимающую работницу копать на трех сотках
картошку. Не карман этого мужика и этой бабы она жалела, а сами деньги,
попавшие в несерьезное место, где им не знают цены. Полоруких развелось —
через одного, и, как всегда, когда полость обнаруживается в неположенном
месте, в другом неположенном месте появляется у человека язвенный нарост,
вроде пьянства. Никаким новым обычаем было не сбить Агафью: деньги должны
идти только на нужду, быть только пособием в недостатке, все, что сверх
того, пользы не принесет.
Со своим хозяйством колхозных двадцати четырех рублей Агафье хватало вполне,
из этого же прихода она умела выкроить избыток, который два раза в году
отправляла по почте дочери в город. Дочь в ответ откликалась на Рождество
открытками. Прочитать их было невозможно ни грамотному, ни безграмотному!
Агафья узнавала руку, выводившую три или четыре короткие и размашистые
волнистые линии, подолгу изучала цветную картинку на обороте, отдаваясь
этому занятию с приливающей нежностью к чему-то неизведанному, прошедшему
мимо ее жизни, с неясным вздохом укладывала открытку сверху в ту же пачку,
что и все остальные, хранившуюся на посудной полке за горкой фарфоровых
тарелок. Дочь не изъявляла желания приехать, а Агафья и не звала, не зная
самого простого — как звать и зачем? В молодости она умела писать,
научившись рядом с дочерью, когда та бегала в школу, потом забыла. Читала
тоже с трудом и по печатному, печатными же заученными буквами крупно
выводила половину своей фамилии, когда требовалось расписаться за пенсию.
У Савелия, пока он оставался в поселке, бывала часто. Угощаться не любила,
она и везде-то, в любом доме чувствовала себя за столом стеснительно, а
усаживалась у Савелия подле дверей на лавочке, ревниво убеждалась, что
обихожена изба мужиком лучше, чем ею, бабой, и начинала разговор с одного и
того же:
— Ну, так че решил?
Савелий долго жил в раздумье, переезжать или не переезжать в райцентр. После
перетряски ангарского народа там, в райцентре, оказались у него два
двоюродных брата из ереминского рода, там жила свояченица, младшая сестра
умершей жены, не переставшая считать его за близкую родню, звавшая особенно
настойчиво, оттуда было ближе до дочерей, там подворачивалась подходящая
избенка для купли, вполне по карману, если здесь продаст он свою в
леспромхоз. Со всех сторон выходило, что прямой резон ему, одинокому и
стареющему, перебираться. Но он медлил. Медлил еще два года и после того,
как ушел на пенсию. Присмотренную им избенку продавали, находилась другая —
продавали и ее, и он, ругая себя, но и успокаиваясь, снова и снова
застревал. Сойдя с трактора, взялся Савелий столярничать, попробовал себя в
тонкой работе, которая ведома краснодеревщикам, и смастерил себе буфет на
загляденье, не надо и фабричного: точно пойманный по размеру и рисунку,
аккуратный, ладный, светящийся отшлифованной белой доской, игриво пестрящий,
под хозяина, конопушками сучков, сверху с остекленными узкими дверцами,
снизу с дверцами глухими, но изукрашенными по краям лепной змейкой.
Смастерил и поставил его в чистой комнате в красном углу. Агафья, увидев
красавец-буфет в первый раз, так и ахнула:
— Нет, парень, тебе в рай-ён надо, в рай-ён. — «Рай-ён» выговаривался у нее
с таким почтением, точно указывалось прямо на райское обитание. — Об таких
руках тебе тут делать нечего... — и несколько раз за вечер подходила
погладить буфет, понежить руку.
Агафье Савелий заменил на новые все табуретки и лавки, вся изба пропахла
сладким смоляным духом. Потом, не спрашивая, привез курятник. Агафья к той
поре решила не знаться больше с курицами — возни и без них доставало. Но
привез Савелий курятник — с широкой столешницей, на которой удобно вести
стряпню, с узорной, радующей глаз решеткой, с длинным и узким корытцем,
долбленным из березы, придерживаемым березовыми же красиво раскоряченными
лапками, с двумя круглыми седалами внутри, одно выше, другое ниже, — ну и
что? — ну и запросил у клохчущей от растерянности бабы курятник куриц, ну и
завозились они опять, как при старом житье, ну и не вышло куриного
облегчения.
Уезжал Савелий поздней осенью, когда сбило лист, индевели по утрам совсем
по-зимнему заморозки и до колючей пустоты высветился воздух. Только что
пробили наконец дорогу по горе вместо старой, затопленной, а до того шесть
лет водой и тайгой были отрезаны от мира. Савелий взял в леспромхозе
бортовую машину, еще с вечера загрузил ее, оставив на ночь в своем дворе, и
уже в темноте постучал Агафье, чтобы она зашла попрощаться.
А она и не знала, что он наизготовке, что осталась последняя ночь.
Ярко светила голая лампочка под потолком, освещая пустые углы, о нее с
бешенством бились злые последние мухи. Изба была хорошо вытоплена и чисто
прибрана в своей пустынности. Чай пили за кухонным столиком, вынесенным в
прихожую, этому столику отказано было в переезде. На плите тягучею мирною
песней посапывал чайник ветеранского, закопченного вида, тоже никуда не
собиравшийся. К печке после приборки прислонены веник и совок, рядом горка
дров, на полке справа от печи несколько туесов с каким-то припасом. Как в
таежном зимовье перед уходом, чтобы следующий путник мог почувствовать
гостеприимство.
Агафья угощалась карамелью, наваленной на столе, хрумкала и вздыхала,
хрумкала и вздыхала. Савелий, оставив возле двери сапоги с коротко
обрезанными голенищами, ходил в толстых шерстяных носках и в толстой же,
навыпуск, старой вытертой рубахе, сшитой из шинельного сукна; лицо
изжелта-красное, сквозь дряблость разогретое, неспокойное. Он подливал себе
чаю и рассказывал о двух молодых учительницах, приходивших днем, которые
будут жить в его избе. Одна показалась ему совсем ребенком, и, на износе
своей жизни разучившись угадывать, где шестнадцать лет и где двадцать, он
удивлялся:
— Ручки тоненькие, ножки тоненькие, личико вострое, как у зверушки...
Конфорку с плиты подняла и чуть не всю головенку туды затолкала. Францужанка,
ребятишек будет не по-нашему обучать. Я говорю: у меня печь жаркая, вы трубу
не торопитесь закрывать, не дай Бог угорите. А вторая посерьезней будет,
поглаже... эта арихметику будет давать. «Вы, говорит, эта-то, говорит, —
сколь раз на дню, ежели по зиме, печку топите?» — «Когда мороз, два раза
топлю, а чуть отпустил мороз — одного раза хватит». Францужанка, из себя вся
тоненькая, а голос ниче, голос с натягом, говорит: «Каковая, значит,
продолжительность топки?» — «Продолжительность топки, — отвечаю, — до ломоты
в косте». — «Нам леспромхоз, — они мне докладают, — должон бесплатно топливо
доставлять... мы, значит, интересуемся, сколь кубометров заказывать...» —
«Э-э, — говорю, — девоньки, у меня дров года на четыре наготовлено, вам
эстолько и вполовину не сжегчи. То ли обзамужитесь, то ли ишо какой поворот.
Вам леспромхоз свою обязанность не успеет оказать. Живите со спокоем».
Агафья смотрела на Савелия печально: он не был разговорчивым, и если
разговорился, да еще как-то не по-мужицки, с подробностями, стало быть, не
по себе ему, стало быть, хочет утаить свою робость перед переездом.
Только-только начали привыкать к новому месту, только разобрались, что
впереди, что позади, — снова срывайся и кочуй, снова вместо прямого хода
жизни завал в сторону. Агафье этого ни за что бы больше не вынести. Но про
Савелия Агафья считала, что ему надо переезжать. Из местных, из корневых,
был он как-то не по-местному одинок и грустен. Мужики в деревне горазды
драть горло и на баб, и на ребятишек, на скотину, на тяжелую лесную работу,
на самих себя, но если бы таким же макаром, выбрасывая зло, хоть раз крикнул
Савелий, кругом онемели бы от неожиданности.
— Там тебе климатней будет, — сказала и на этот раз Агафья.
— Везде хорошо, где нас нету.
— Эт так, — согласилась Агафья, наблюдая, как Савелий разворачивает уже
третью конфетку и оставляет их нетронутыми. — Во мне, парень, скажу я тебе,
Криволуцка по сю пору стоит. Здесь я не дома. И мало кто, кажется мне, дома.
Я как эта... как русалка утопленная, брожу здесь и все кого-то зову... Зову
и зову. А кого зову? Старую жисть? Не знаю. Че ее, поди-ка, звать? Не
воротится. Зову кого-то, до кого охота дозваться. Когда бы знала я точно: не
дозовусь — жисть давно бы уж опостылела.
Ни одному-то сердечному делу она не научилась. Не сумела и попрощаться с
Савелием. Только и сказала обвисшим голосом, мелкими шажками отступая к
порогу:
— Я русалкой-то бродить здесь буду, кого-нить ишо покличу.
Через два года из райцентра дошло известие, что Савелия уже нет в живых. В
несколько месяцев его загрыз рак. Агафья решила: «На мягких, на покладистых
людей и болезни накидываются легче. Они и для болезней слаще». И без жалости
подумала о себе: «Ты-то вся из одной людской запусти, на тебя и там спросу
нету».
Много спустя, уже когда умерла дочь и где-то торилась и для нее самой
дорожка к отбытию, приснился ей сон, поразивший ее откровенным своим
смыслом. Сон такой: у себя в избе сидит она на полу, неловко подвернув ноги
на одну сторону и кренясь на другую, и сморит, смотрит неотрывно перед
собой, ничего не видя... Справа от нее лежит дочь, слева Савелий.
— Ты, мама, лежишь? — спрашивает дочь.
— Нет, сидю.
Чуть позже голос Савелия слева:
— Ты легла, Агафья?
— Ишо сидю. Через полгода под самый Покров, укрывающий землю белым саваном,
накрыли и Агафью в домовине белым полотном и снесли на погост, поставили над
нею тяжелый лиственничный крест. Скончалась она со спокойным лицом.
Скончалась ночью в постели, а утром разгулялся ветер и громко, внахлест бил
и бил ставнем по окну, пока не обратили внимания: что ж это хозяйка-то
терпит? Стали окликать ее, а она уж далеко.
Изба осталась сиротой, наследников у Агафьи не оказалось. Зиму простояла
она безжизненной — ни дымка, ни огонька, с закрытыми наглухо окнами,
оцепеневшая, безуходная, холодная, скорбная. Снег завалил ее снизу и сверху,
только ставнями и чернела она, уткнувшись в сумет. Люди отводили от нее
глаза и, избегая ненужных размышлений, торопились пройти мимо. Ходило над
нею холодное солнце, выли метели, с грохотом проносились по улице лесовозы,
звучали голоса ребятишек, возвращающихся из школы, — ни на что Агафьина изба
отозваться не могла, умершая безмогильно, наводящая на живых тяжелую тоску.
Соседние избы невольно отжимались от нее, нахоженная по снегу тропка по
переулку делала стыдливый отворот.
Где жизнь, туда и весна приходит раньше. Уже вовсю бежала капель, булькали
по улицам ручьи, уже и канава в переулке вздыхала томно и нетерпеливо
оседающим снегом, а Агафьина изба по-прежнему коченела все в той же стылой
неподвижности. Она и на избу перестала походить — так, строение,
выпятившееся на глаза, неуместное, отягощенное собою, вызывающее неловкость.
Потом кто-то догадался открыть ставни. Всего-то и надо было — дать свет в
окошки. И задышала изба, очнулась, натянулась вся, подставила солнцу
маленькие ослепшие глаза, заслезилась, принимая тепло, и за два дня скинула
с себя смертный вид.
— Господи! — крестились бабы, оборачиваясь на избу. — Будто Агафья
воротилась.
В те годы леспромхоз был в силе, работники зарабатывали хорошо, и ни парни,
ни девки из поселка не убегали. Летом в Агафьиной избе поселилась молодая
семья Горчаковых с годовалым парнишкой, решившая жить самостоятельно,
отдельно от родителей. Вася Горчаков, сутулый неразговорчивый парень с
длинными, постоянно тревожными руками и с втянутой в плечи большой головой,
был золотой работник в лесу, на трелевке, но не лежали у него руки к чужой
избе, которая требовала то доски на замену оторванной, то поправы завалинки,
а то просто молотка. Дождь мочил в сенцах, непогода бухала чем-то на крыше;
пол-огорода запустили сразу же, стайки, сарайки оказались вовсе без
надобности, курятник, тот самый, от Савелия, выбросили. У молодых были свои
вкусы, а от курятника пахло. С месяц пролежал он на боку под открытым небом,
пока кто-то не пожалел и не прибрал. Стеша, Васина жена, мясистая и
медлительная восемнадцатилетняя деваха, не нажившая еще привязанности к
своей семье, какая-то отвлеченная, часто уходившая с ребенком ночевать к
матери, и не пыталась наводить уют в этом временном и случайном жилье.
Только покрасили полы, у Агафьи они были не крашены, Агафья по старинке
скребла половицы косарем и натирала песочком. И все равно держался в избе
какой-то древний, словно бы и не человечий, пропитавший стены, острый даже в
своей угасшести, мускусный запах, вызывающий у Стеши аллергию.
— Смертью, что ли, пахнет? — постоянно морщилась она, напрягая большие
открытые ноздри и вздрагивая чутко, по-животному, с пробегающей по всему
телу дрожью.
Она и не заметила, не пытаясь привыкнуть к избе, что в сенцах перестало
мочить. Вася заметил. «Затянуло чем-нибудь дыру, — решил он. — Обошлось без
меня». И забыл. Но однажды, уже осенью, когда Вася ночевал один, его
разбудил среди ночи стук — будто в чьих-то руках молоток погуливает по
крыше. Он не поленился, вышел — никого, в мозглом сыром рассвете, как в
трясине, едва проступали очертания домов, стояла вязкая тишина.
Приблазнилось. Но ложился обратно в постель Вася с мыслью, что надо сегодня
же, не откладывая, поговорить со Стешей и соглашаться на половину
двухквартирного дома, который скоро достраивают, не ждать, как они
собирались, следующего, получше.
Но и этот, первоочередной, сдали только к лету. Последние два месяца Стеша
доживала у своей матери, Вася у своей. Не слепилось гнездо в Агафьиной избе
— ругались, болел парнишка, Вася сломал ногу, притом совершенно по трезвому
делу, направляясь к теще за молоком; Стеша давилась воздухом, не могла
спать. Съехали. Въехали, не спросившись, и съехали, не поблагодарив, не
прибравши за собой, как положено, хлопнув дверью... Вздохнула Агафьина изба,
прощаясь, — так тяжко и больно вздохнула, что заскрипели все ее венцы, вся
ее изможденная плоть.
Следующие постояльцы прожили года три. Эти — пили. Пили зло, беспощадно и
тихо. Неведомо где провели они первые свои жизни, каждый по отдельности,
отвели, должно быть, вторые и третьи, и только после этого судьба столкнула
их и направила сюда. На работу их здесь уже не брали, изредка нанимались они
то картошку окучивать или копать, то наколотые дрова складывать в поленницы,
в пожарных случаях, когда уходит сенокосная страда, зазывали их на гребь.
Летом ходили за ягодой и продавали, зимой искали мелких поручений: воды с
берега на чай принести, потому что из скважины вода в чае была невкусной,
выбросать из стайки из-под коровы шевяки, отгрести снег. На ежедневное
истребление зелья заработков от такой работы не могло хватить и в десятой
доле — выручал большой пьющий поселок. Тихие, всегда страждущие, безымянные
(за неразлучность звали их в насмешку Катя-Ваня), собачьим нюхом они чуяли,
где собирается компания, наперечет знали каждого загулявшего, держащегося
подальше от дома. Мужики из куража поиздеваются, но нальют, а потом
командируют в магазин, и не однажды. На одни бутылки, засеянные на обширных
леспромхозовских владениях, выпадали безбедные недели. Летом они собирали их
в лесу, на берегу, вокруг клуба, гаража и в особенности много вокруг нижнего
склада, куда свозился с лесосек лес. Считалось за последний грех и позор
работающему мужику сдавать порожнее стекло, подмигнет он Кате-Ване и ведет
разгребать кладовку.
Чем не жизнь! — так и жили Катя с Ваней возле добрых людей, слыли за
безвредных, чем-то навсегда испуганных, нуждающихся в сочувствии, доили с
краешку, с трех-четырех грядок, Агафьин огород, разобрали у нее на дрова
стайки и сенник, и все темнели и темнели изнутра их покорные лица,
превращающиеся от постоянного жара в головешки, все мельче, запинистей
становился шаг, когда, наваливаясь друг на друга, выкатывались они на улицу.
Любое тягло требует отдыха, а это, которому подчинились они, не давало ни
дня покоя. Долго такой жизни они выдержать не могли.
В ноябрьские праздники, всегда отличающиеся застольным изобилием, но и тем
еще, что на них выпадали первые крепкие морозы, воротились Катя с Ваней в
Агафьину избушку в беспамятстве и свалились на свои дерюжки. Глухой ночью
кто-то из них взялся растапливать печку. Растапливал тоже без памяти, печная
дверца потом оказалась распахнутой. Изба загорелась. Не над тем долго
судачили затем в поселке, что загорелась, а над тем, чтo сама же и
управилась с огнем. Полностью выгорела заборка, отделявшая кухоньку от
прихожей, не уцелела и стоявшая возле нее деревянная кровать. Катю с Ваней
нашли в сенцах, едва живых, долго не приходивших в себя от ожогов и хмеля.
Они лежали кулями, вытянуто, будто кто волочил их. Из районной больницы они
не вернулись.
С тех пор Агафьина изба пустовала. Для поселка начались другие времена — лес
брать становилось все труднее, везли его издалека, заработки упали. Есть
предел и Божьему, если выбирать его без меры. Одною зимой делали возле
нижнего склада сплотку прямо на льду, переложили тяжелой лиственницы, и весь
плот в тысячу с лишним кубометров ушел весной на дно. Это как знак был:
осторожней! — и его не распознали. И стала год от году ужиматься в поселке
жизнь: меньше давала тайга, безрыбней становилась распухшая, замершая в
бестечье Ангара, все реже стучали топоры на новостройках. А потом и вовсе
ахнула оземь взнятая ненадежно жизнь и покалечилась так, как никогда еще не
бывало.
Агафьина изба встречала и провожала зимы и лета, прокалялась под жгучей
низовкой с севера стужею, стонала и обмирала до бездыханности и опять
отеплялась солнышком. Заходили в ограду люди — изба стояла как на пупке, и
видно от нее было на все четыре стороны света. Особенно хорошо был виден
разлив воды в понизовьях — могучий, широко раздвинувший берега и какой-то
захлебисто мерклый, без игры и радости. Тут, в Агафьиной ограде, было над
чем подумать, отсюда могло показаться, что изнашивается весь мир — таким он
смотрелся усталым, такой вытершейся была даже и радость его. Здесь можно
было и вволюшку повздыхать и столько здесь скопилось невыразимых воздыханий,
что тучки на небе задерживались над этим местом и полнились ими, унося с
собою жатву людских сердец.
Если же кто из приходящих заглядывал в избу, то замечал, что изба прибрана,
догляд за нею есть. Обугленный после пожара возле печки пол и закопченные
стены обтерлись, точно в особую краску, в печальный цвет, гарь как будто
даже поскоблена, головешки и хлам от постояльцев вынесены, печка ничуть не
пострадала, окна, как у всякого живого существа, смотрят изнутри. Дышится не
вязко и не горкло, воздух не затвердел в сплошную, повторяющую контуры избы,
фигуру. И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют
и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость,
встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры.
Здесь читайте:
Распутин Валентин
Григорьевич (р. 1937) писатель
Мы не предали крепостей,
на которых стоит Россия Выступление на Х
съезде Союза писателей
"Роман-газета" № 5, 2005 г. Валентин Распутин.
Дочь Ивана, мать Ивана
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
