|
|
КРУГОВЕРТЬ
ЛЮДСКОГО ГОРЯ…
Начало войны по дневникам и воспоминаниям
1
Летняя луна скользит по небу особенно легко. Кажется, кто-то слегка
надкусил ее сочную мякоть слева, оставив нетронутой дынную корочку справа.
На востоке светлеет, робко, бескровно, предупредительно, но в воздухе нет и
следа той глухой ночной темени, которая бывает посреди России поздней осенью
или зимой. Черной полоской очерчен горизонт лишь на западе, а над сибирской
тайгой и зауральской степью светлая полоска ширится и наливается светом.
Июньская ночь двадцать второго июня заканчивалась, так еще и не начавшись.
Огромная страна лежит под солнцем, поднимающимся над горизонтом.
В самой ее середине с юга на север тянутся уральские хребты, покрытые, точно
мелкой травой, сосновыми и березовыми лесами. В долинах и на лесных полянах,
словно на маленьких лужайках, в сумрачной мгле еле заметными точками
виднеются дома. На покатых склонах, среди многотравья полян, волнами
стекающих в долины, дремлют в утренней тиши табуны лошадей, стада коров и
овец. В подоблачной сырости животные сбились в плотные гурты, прижимаясь
друг к другу. На севере, в неясной дали угадываются очертания уральских
вершин, гор Ямантау и Иремеля.
Сначала солнце высвечивает верхушки уральских хребтов, и лишь потом,
поднимаясь выше, его лучи пробегают по степным холмам, освещают просторные
ковыльные степи, лежащие перед Уралом. Цепочкой протянулись вдоль его
восточных отрогов степные озера.
Утренняя дымка становится прозрачней и тоньше. На самом горизонте можно
различить уже стерлитамакские горы-шиханы, среди которых выделяется Туратау.
Солнце высвечивает в Ишимбайской степи верхушки деревянных нефтяных вышек,
длинные тени от которых убегают к дальним забельским лесам и холмам. По их
краю проходит совсем пустынный в раннюю пору Оренбургский тракт. Под
утренним солнцем лежат вдоль старинного тракта маленькие деревеньки и
большие кладбища при них.
Огромная речная долина, петляя, уходит к северу, а там упирается в зеленые
уфимские холмы, на которых улицы и дома среди зелени почти не видны. Город
погружен в воскресную дрему. Заводские дымки на северной окраине почти не
видны.
Мелкий дождь над Благовещенском, успевший чуть прибить пыль, перестал идти
так же неожиданно, как и начался. Сосны на холмах вокруг Бирска стоят совсем
черные, и только их заострившиеся верхушки слегка светятся газовым пламенем.
Западнее под косыми лучами — приуральские степи: стоит седой ковыль, цветет
дикая вишня, полевая акация, отцветает клубника, по скатам холмов
поднимаются сизый шалфей, чабер и богородская трава. Степь белеет
озерками-блюдцами, ее пересекают овраги с ручьями, степные речки, которые
похожи издалека на ожерелье с зеленой ниткой кустарников и невысоких
деревьев.
Среди покатых холмов под лучами восходящего солнца открывается огромная
водная гладь Аслыкуля. Белый ком снега посреди зарослей тростника
шевельнулся, оказался цаплей, отдыхающей на озере. От воды пошел овинный дух
— это, просыпаясь, зевнуло озеро…
Солнце поднимается еще выше.
Начинался памятный день двадцать второго июня 1941-го года.
2
Многие из горожан в тот день отдыхали за городом.
Народный поэт Башкирии Мустай Карим вспоминал, что накануне в субботу он
вместе с двумя уфимскими приятелями отправился на рыбалку. Место выбрали на
реке Деме неподалеку от Кляшево, родной деревни Мустая Карима. К родителям
была послана весточка с просьбой в воскресенье принести на берег реки обед;
удастся рыбалка — еще богаче станет стол, а если с рыбой не повезет — рыбаки
хотя бы не останутся голодными.
В эти июньские дни рыба на Деме почти не клевала, двух плотвичек на хорошую
уху не хватило. На ночь напились пустого чая. На следующий день, не
дожидаясь полудня, на мохнатой лошадке, запряженной в легкую арбу, подъехали
отец с матерью. Мать расстелила на траве в тени вяза большую скатерть,
выставила на нее салму в высоком горшке, фаршированную курицу, твердый, как
камень, вяленый казы и четверть кумыса.
Застолье уже заканчивалось, когда на тропе неподалеку показались люди,
идущие с поезда. Первым шагал Афзал Кудаш, литературный критик родом из
Кляшево. Увидев рыбаков, он повернул к их столу, а когда подошел близко,
тусклым голосом сказал: «Война ведь началась...».
Мустай Карим рассказывал: «…Кусок в горле застрял. С усилием я проглотил его
— последний кусок в мирной жизни. Стало быть, мы пятеро — отец с матерью, я
и два моих товарища — на берегу Демы, на этой зеленой траве, сидели за
последним пиршеством мирного времени. Хоть и с недоброй вестью пришел, мы
Афзал-агая позвали в наш круг. Он нерешительно принял приглашение. Померкло
наше застолье, теперь наша пища была первыми горькими глотками военной поры.
Так один казан супа, сваренного матерью утром, на две части, на два вкуса
разделился. …Но, если подумать, весть эта не была такой уж внезапной. Война
уже стояла у ворот. Хотя слова эти оглушили, но очнулся быстро. И сразу
подступили новые заботы: как бы не опоздать и в разгроме врага принять
личное участие. Замешкаешься, и другие, без тебя, в пух-прах его разнесут...
Наверное, начальная моя вспышка такой вот легкомысленной была. Потом-то
время и события быстро мои чувства образумили».
Так оно всем и запомнилось, это лето, разделенное надвое. Первый день войны
изменил характер человеческих действий, поступков, мыслей, во временной
протяженности он стал не просто начальной точкой отсчета событий, но
водоразделом, расколовшим все человеческое существование на две несоединимые
части — на ту, что была минуту назад, до войны, и на ту, что настала теперь.
3
Семью агронома и топографа Виктора Швецова первый день войны застал
врасплох. Утром почему-то молчала всегда говорливая тарелка
радиорепродуктора. Потом вдруг что-то в ней щелкнуло и бодрый голос
произнес: «Внимание! Внимание! Говорит Москва! Начинаем передачу для детей».
После этого опять наступило молчание.
Виктор Швецов копался на грядке, когда услышал, что его зовет жена Лиза, но
не придал этому особого значения. Третий год они с женой жили в Уфе, а та
все не могла приучиться покупать овощи в магазине. Почти каждый выходной они
ездили в пригородный поселок пропалывать картофель, поливать помидоры и
капусту. «Как же без своей капусты?» — говорила жена.
В тот момент, когда жена его позвала, Швецов ходил по огороду вместе с
сыном, смотрел, как растет помидорная рассада. Сын его все спрашивал: «Когда
помидоры будем есть?» Эту минуту он и запомнил, как на фотографии, — себя и
сына, стоящего над грядкой под жарким июньским небом. Это была последняя
минута прежней жизни с ленивыми мыслями о пироге со щавелем, о купании на
речке, о вечерней рыбалке. В этот момент на крыльцо выбежала жена: «Война
началася!» Когда Швецов вошел в дом, радиоприемник договаривал последние
слова обращения, не оставляющего сомнений. Потом радио замолчало, а когда он
поднял голову, все стало совсем другим — иначе светило солнце, другим стал
его дом, изменилось лицо жены. Те минуты покоя, которыми он жил только что,
навсегда ушли.
Первые его мысли были — ничего непонятно, ведь учили, что воевать мы будем
только на чужой территории. Об этом говорил не так давно приезжий лектор из
Москвы. Выступая перед инструкторами обкома, он успокаивал — «войны не
будет, Гитлеру невыгодно с нами воевать». Лишь на минуту всколыхнуло —
почему по радио выступает не Сталин, а Молотов? Но, видимо, это объяснялось
какими-то высшими соображениями. Глядя на растерянное лицо мужа, чтобы его
успокоить, жена добавила: «Нечего волноваться, сказали же: «Враг будет
разбит, победа будет за нами». Война кончится через месяц».
4
Старшего сержанта Талху Гатауллина, состоявшего при гарнизонной кухне, в
воскресенье отправили на овощебазу около пристани «Уфа-1» с письмом-заказом
на картошку и заодно дали увольнительную. Возвращался он аллеей старого
Якутовского парка. В сторону качелей шли две девушки. Чернявенькая, в белых
лодочках, чулки со стрелкой, оглянулась и засмеялась. Гатауллин нагнал их.
Заговаривая с девушками и одновременно поглядывая на патрульных с красными
нарукавными повязками на соседних аллеях, он шел рядом с ними к площадке с
аттракционами. Так они оказались у выстроившихся рядком киосков с
газированной водой и мороженым. Девушки встали у киоска с водой, продавщица
уже наливала воду в стаканы, когда Гатауллин, подойдя к прилавку, положил на
него деньги: «Девушки, угощаю!» — «У нас свои есть, а хотите — предложите
мороженого», — сказала чернявенькая, усмехаясь.
Угощать мороженым для солдатского кармана было накладно, и девушки, видимо,
об этом знали. Увольнение только началось, впереди целый день, а тут на
тебе, выбросить на ветер чуть ли не трешку, думал Гатауллин. Но на попятную
не пойдешь, и он встал в очередь за мороженым, а девушки, перебрасываясь
шуточками, выжидали рядом. Талха был уже у самого прилавка, как вдруг увидел
батальонного санитара Сагитова. Тот бежал по аллее, словно за ним гнался
патруль. Увидев Гатауллина, он подбежал к нему и выпалил: «Срочное дело,
отойдем в сторону». И когда отошли, сказал тихо, не разжимая губ: «Слушай,
Талха, началась война…» — «Да брось ты», — начал Гатауллин и уже повернулся
было в сторону девчат, недоуменно топтавшихся у киоска, когда смысл слов
начал до него наконец доходить.
Сагитов рассказывал сбивчиво: «Был сейчас у родственника, киномеханика в
Доме культуры. У него в будке еще радиола и приемник. Он крутил утром ручку
и случайно поймал Белград. Передавали, что немцы по всему фронту перешли
нашу границу. Я не поверил, стал крутить сам, поймал Болгарию. Они
перечислили все наши города, которые бомбили — Киев, Минск, Одессу, Ригу,
Таллинн и Севастополь...»
Талха не знал, что и сказать, в ладони он по-прежнему держал мятую трешку.
Потом молча подбежал к девушкам, сунул им купюру в руки, извинился и побежал
обратно. «Что, казарма горит или война началась?!» — крикнула следом
чернявая и засмеялась громко. Талха обернулся, пораженный, хотел сказать
что-то, но только махнул рукой. Слова, сказанные ему со смехом вдогонку,
помнит и спустя шестьдесят лет.
5
Из воспоминаний Аи Гизатуллиной: «...Отчетливо помню день двадцать второго
июня. Он был солнечный, теплый. Меня послали в магазин. Тогда мы жили на
улице Новомостовой в Уфе. В магазине вовсю говорили о войне. Я тут же
побежала домой. И застала ребят нашего двора. В комнате, где висела большая
карта, они о чем-то шумно спорили. Кажется, о том, что немцам не удастся
глубоко проникнуть в пределы нашей страны… Кто-то даже объяснял, какими
станут ответные действия Красной Армии и водил пальцем по Европе. Так
ворвалась в нашу жизнь война».
Еще свидетельство. «…Воскресный день двадцать второго июня многие работники
завода проводили на природе. Я, Геннадий Давыдов, с женой поехал речным
трамваем вверх по Белой на пляж, любимое место отдыха уфимцев. В двенадцать
часов дня проходим по деревне. Смотрим, колхозники идут с поля, собираются
группами, о чем-то спорят. Лица у всех хмурые, говорят про какую-то беду.
Подумали, сначала, что в деревне случился пожар, но от них я узнал, что
началась война».
Одному из уфимцев запомнился разговор во дворе, услышанный через открытое
окошко.
— Ну что там слышно нового? — спрашивал дворник соседку.
— Да вот, бутыль с керосином разбила.
— Да нет, я про войну.
— Какую?
— Ты что, не знаешь? Час назад сказали, что немец на нас пошел. Бомбит наши
города…
Многие вспоминают толпы людей перед уличными репродукторами, которые с
напряженным вниманием вслушиваются в слова слегка заикающегося Молотова. А
некоторым из слушавших его тогда показалось, что он не столько заикается,
сколько удивляется тем вещам, которые раскрылись перед ним только что.
Председатель одного из колхозов Матраевского района в первый же день войны
собрал митинг и произнес речь. Односельчанам особенно запомнилась одна
фраза:
— В Петров день, товарищи, в Берлине будем чай пить!
«…Двадцать первого июня в Белебеевском педагогическом училище состоялся
выпускной вечер, — вспоминает один из крупных партийных руководителей
республики Тагир Ахунзянов, — мы, еще осенью прошлого года направленные в
школы на долгосрочную педпрактику (в связи с финским конфликтом и
надвигающейся опасностью большой войны многие учителя были призваны в
армию), получили документы о завершении учебы и, как принято в таких
случаях, всю ночь весело гуляли по улицам города. Жил я тогда на квартире у
одной тетушки. Когда я вернулся, она с беспокойством сказала: «Смотри,
времени-то сколько?» Ходики показывали четыре часа. А через два часа, в
четыре по московскому времени, немцы начали бомбить наши города, лавиной
бросились на нашу землю. Выходит, в учительском звании мирного времени я
пробыл всего два часа, да и то ночью… Днем, когда Молотов объявил о начале
войны, мы, группа выпускников, пошли в военкомат: немедленно отправьте нас
на фронт! Но нам приказали разъехаться по своим районам…»
Роза Ахтямова, работавшая в годы войны сначала медсестрой в военном
госпитале, а затем добровольцем ушедшая на фронт, вспоминает: «Помню, на
поле еще не высохла роса, мы пошли полоть сорняки. Позади — детство и год
усердной учебы в педагогическом техникуме, впереди — счастливая молодость.
Возвращались с работы на закате солнца. Устали, но пели веселые песни. Как
только подошли к деревне, нас остановили и упрекнули, что мы поем, когда
нужно плакать. Так мы узнали о войне. Земля под ногами перевернулась. Все
пошло кувырком. Нас перевели в медицинское училище и учили по ускоренной
программе. Отец ушел на фронт, два брата-близнеца тоже. Все трое погибли...»
Врач Екатерина Кадысева: «Был жаркий летний день, почти все горожане были на
реке Белой. Вдруг, как гром среди ясного неба, прозвучал голос диктора,
сообщившего, что в 14.00 по радио выступит нарком иностранных дел. Началась
война. День померк, мы побежали в школу. Всех, кто пришел, собрали в
спортивном зале. Перед нами выступил директор, который сказал, что мы должны
готовиться заменить старших. На следующий день весь наш класс отправился в
Стерлитамакский зерносовхоз. Вставали с зарей и по утренней росе шли три
километра. Работали на волокушах, а когда была скошена пшеница, нас перевели
на ток веять зерно. Так прошло первое военное лето…»
Мустай Карим рассказывал, что, приехав в Уфу, первый день войны и всю
последующую ночь он разносил повестки. Ему запомнилось, как легко тогда
молодежь отнеслась к страшным событиям: сверстники боялись только одного,
что этой войны на всех не хватит, что кто-то не успеет на ней повоевать. От
этой наивности его поколение излечилось очень скоро. Война оказалась
огромной и долгой трагедией.
Жизнь строилась теперь по другим меркам, хотя никто сначала не предполагал,
как велика будет тяжесть. По ту сторону двадцать второго июня, в другой
жизни, довоенной, остались приметы и образы, которые, как стреноженные кони,
так и замерли перед чертой, проведенной войной по жизни. По ту сторону этой
черты осталась мирная жизнь, остались высокие облака и яркое солнце —
оказалось, что на войне хмурых дней больше, чем в мирное время, что ниже
небо, что оно больше давит, нависая над головой.
6
Очевидцы вспоминают — уже в первые дни войны множество командиров оказались
оторванными от своих, уже дравшихся с врагом частей. Чувство вины мучило их.
Военные ждали вестей по радио, включали поверку временем, вестей же не было
почти никаких. Что произошло? Ждали, когда же по радио будет говорить Он.
В то же время многие ожидали сообщений о нашем победоносном контрнаступлении
— никак иначе быть не могло! Радио же говорило о больших сражениях. Красная
Армия вела непрерывные бои на сменяющих друг друга направлениях, причем
каждое новое неизменно оказывалось восточней предыдущего. Читали речь
Черчилля о нападении на Россию, опубликованную в газетах, и нисколько не
верили в искренность английского премьера.
Обстановка в тылу была не только тяжелой, но и неясной, трудно поддающейся
пониманию. Объясняя причины войны, кто-то говорил, что немец Гесс, наверное,
договорился с англичанами, которые согласились на мир за счет России, если
немцы свергнут коммунизм. Но слишком многого, конечно, не говорили и сказать
не могли — правительство, партийные органы объявили о борьбе с паникой и
паникерами. Случалось, прямо в городских очередях производились аресты.
Многим в те дни казалось — если перебросить на фронт еще сколько-то танков,
послать на немцев дополнительно еще сколько-то самолетов, выдвинуть на
рубежи еще сколько то пушек, — то враг остановится. Но правда была проще и
страшней. Страна оказалась не готова к затяжной войне не только по
количеству и качеству вооружения, но сами люди не были настроены на долгую
изнурительную войну. Все это пришлось делать в спешке, на ходу, содрогаясь
от поражений на всех фронтах, в судорогах распада экономических связей между
предприятиями, между оккупированными западными и свободными восточными
районами, в сумятице разрушенного быта и естественного порядка вещей.
В сводках «От Советского Информбюро...» называлось количество подбитых
вражеских танков и уничтоженных самолетов, рассказывалось о подвигах
красноармейца, забросавшего гранатами взвод фашистов, или о пулеметчике,
уничтожившем целую роту, но, что было особенно горько и необъяснимо,
заканчивал сообщение диктор Левитан тем, что сдан врагу очередной советский
город.
Все это вступало в противоречие с теми лозунгами, которые были у всех на
слуху, со строчками из песен: «…на вражьей земле мы врага разобьем малой
кровью, могучим ударом», «…если враг полезет к нам матерый, он будет бит
повсюду и везде», «…врагу мы не позволим рыло сунуть в наш советский
огород».
В репертуаре Башкинопроката за первое полугодие сорок первого года главное
место занимали фильмы о военных приключениях, о легкой и веселой победе над
противником — «Горячие денечки», «Если завтра война», «Эскадрилья номер
пять», «Морской пост». Они ничего не говорили зрителям относительно
подлинного характера возможных испытаний, изображая войну чуть ли не как
парад на Красной площади.
Между тем, о том, что воевать предстоит непременно, люди этого поколения
знали задолго до начала войны. Уже октябрятами они узнавали, что Советская
страна особенная, на остальные страны не похожая. Что в других — правят
капиталисты, эксплуататоры, которые ненавидят, боятся и хотят гибели
советских людей. Но погибнут они сами, потому что братья по классу —
рабочие, пролетариат всего мира — обратит оружие против самих эксплуататоров
и с помощью Красной Армии пронесет через всю планету знамя революции.
«Мы были детьми взвихренных индустриализацией и коллективизацией, культурной
революцией тридцатых и сороковых годов, вдохновенно пели песни о подвигах в
грозящей нам войне, — вспоминал Тагир Ахунзянов. — Обязательными предметами
в школе были физкультура и военное дело. Частицей же нашего общественного
бытия была полувоенная организация — Осоавиахим. Мы учились метко стрелять,
хорошо плавать, выносить с поля боя раненых, бросать гранаты. Словом,
учились защищать Отчизну. Соревнуясь друг с другом, сдавали нормы на значки
«Ворошиловский стрелок», «Готов к труду и обороне», «Готов к
противовоздушной и противохимической обороне», «Готов к санитарной обороне»
и с гордостью носили их на левой стороне груди, где сердце… Так что на войну
мы пришли со сложившимся мировоззрением, не желая знать никакого другого
строя, кроме нашего, советского. Мы не признавали знамени иного цвета, кроме
красного. Не было у нас и не надо было нам иного символа, кроме алой
пятиконечной звезды с серпом и молотом в центре…»
Никто сначала не мог даже предположить, что немцы несут с собой такое
масштабное разрушение, что они действительно идут с тем, чтобы уничтожать
другие народы, превращать их в рабов. Немцев знали по империалистической
войне четырнадцатого года, с ними воевали как и со всеми другими, тысячи
россиян были у них в плену, рассказывали — люди как люди. Никто не мог
подумать, что на нас пошел враг.
Предвоенные фильмы, книги и газетные публикации, все вместе, создавали
совершенно нереальный образ советского воина, который должен был сокрушить
мировую реакцию. Но, как рассказывает фронтовик Анатолий Андреев, эти
киношные представления о враге и о самом себе рассеивались после первых же
боев. «Не было в реальности ничего такого, о чем рассказывала пропаганда.
Тех воинов-героев, которых мы видели на киноэкране, в реальной жизни не
оказалось. Зато война показывала подлинную суть характера каждого — от бомбы
на войне в окоп спрячешься, а от солдатского глаза некуда, все видят, каков
ты на самом деле. Были отважные ребята, но и они знали, что такое страх. Это
были простые люди, исполняющие тяжелую и опасную работу. Они грызли сухари,
но всем им хотелось горячего борща. От картинного героизма военные будни
были весьма далеки…»
7
Двадцать шестого — двадцать седьмого июня войну Советскому Союзу объявили
Финляндия и Венгрия.
Двадцать восьмого июня германские войска заняли Минск и замкнули кольцо
окружения вокруг Западного фронта.
Тридцатого июня Юго-Западный фронт потерял Львов. Германские войска
продвигались на отдельных направлениях по сорок-пятьдесят километров в
сутки.
Первого июля газеты сообщили о создании Государственного Комитета Обороны во
главе со Сталиным, сосредоточившим всю власть в стране. Тогда же, первого
июля, немцы взяли Ригу. К началу июля из сорока четырех дивизий Западного
фронта двадцать четыре были разбиты. Потеряв три тысячи танков и две тысячи
орудий, Западный фронт фактически перестал существовать.
Третьего июля Сталин выступил по радио с обращением к народу, начинавшемуся
словами: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К
вам обращаюсь я, друзья мои!» Слово «трагедия» не было произнесено, да и
трудно было представить само это слово в устах Сталина. Но произносились не
менее тревожащие душу слова — «ополчение», «оккупированные территории»,
«партизанская война». Они означали конец иллюзиям. Горькая правда была
сказана — наши войска отходят почти по всем направлениям.
Сегодня мы знаем, что в эти дни происходило беспорядочное отступление
советских войск. Трагическая эта картина подробно описана Константином
Симоновым. Люди гибли под бомбежками на дорогах и попадали в плен, не
добравшись до своих призывных пунктов. Шли постоянные артиллерийские
обстрелы, шоссе перерезались немецкими танками, тихоходные бомбардировщики
гибли без прикрытия истребителей, летчиков расстреливали в воздухе во время
прыжка, а леса кишели отступающими и дезорганизованными воинскими частями —
людьми, которые шли откуда-то и неизвестно куда. Все сдвинулось со своих
мест и все перемешалось.
Общее настроение тех дней передает Симонов. В темноте идет поезд. В вагоне
разговоры — во что обойдется восстановление разрушенных заводов и фабрик?
Пятилетка? Две? Три? Вопросы, думы у всех одни — как все это могло
произойти? где же правда о войне? почему не все у Красной Армии есть, что
еще должно быть? что же будет дальше?
Стремительно происходят знакомства военных с девушками, мужчины ведут
задушевные беседы. Вечные черты русского характера — доброта, открытость,
переживание за других, как за себя, неужели за все это нас ждет расплата?!
Остается лишь вера в нашу невероятную выносливость, напористость, силу духа,
стойкость — все это тоже черты нашего характера.
«Сталин, — убежденно говорят старики, — уже собрал великую армию и ведет ее
на главное сражение. Сеять в Западной Украине и Белоруссии будут уже при
Советской власти».
8
В июне на линию фронта были выдвинуты две боевые стрелковые дивизии из
Башкирии, 186-я и 170-я.
Первая из них была сформирована на территории республики за два года до
начала войны из числа местных жителей. Ее штаб и основные части находились в
Уфе, один из полков — в Белорецке, другой — в Бирске. Из-за обострения
обстановки на западной границе еще двадцатого июня дивизия была переброшена
на Калининский фронт.
Основной состав 170-ой дивизии также состоял в основном из жителей
республики. Штаб и большинство ее частей были расположены в Стерлитамаке,
два полка — в Белебее, один — в Давлеканово, а легкий артиллерийский полк —
в городе Миассе соседней с Башкирией Челябинской области. Двадцать третьего
июня боевые части дивизии были отправлены на фронт.
В те дни с мгновенной быстротой мальчишки, бывшие школяры, курившие по
уборным в рукав, становились солдатами. Добровольно, не дожидаясь повесток,
в военкоматы и призывные пункты потянулись молодые парни с фанерными
сундучками. Их вела любовь к Отечеству, вера в нашу правоту, чувство долга.
Газета «Красная Башкирия» в те дни помещает корреспонденции из военкоматов,
с митингов и собраний, которые проходят по всей республике: «В райвоенкоматы
города Уфы ежедневно приходят десятки рабочих, инженеров, врачей, педагогов,
артистов и студентов. Все они обращаются с просьбой послать их добровольцами
на фронт…» «Товарищ военком, — пишет группа рабочих фабрики «Башкондитер», —
мы просим зачислить нас добровольцами в ряды Красной Армии и послать в
действующую армию. Почетного звания красного воина не посрамим...» Бухгалтер
торговой организации А.С. Молдаванцев в заявлении пишет: «Прошу добровольно
принять меня в Красную Армию для защиты великой Родины от врагов, напавших
на отечество трудящихся всего мира, пытающихся отнять нашу свободу и
счастье». «Считаю невозможным быть вне рядов доблестных воинов. Прошу
немедленно зачислить меня в Красную Армию. Сумею честно постоять за свою
Родину», — это из заявления рабочего-энергетика Г.И. Лысенко.
Газета «Красная Башкирия» в эти дни рассказывает про женщин-работниц
уфимской макаронной фабрики «Пролетарка», начавших изучать санитарное дело,
готовых работать и учиться по шестнадцать часов в сутки. На курсы санитарок
и медсестер при клубе имени Андреева записываются девушки-железнодорожницы.
Коллективы промышленных предприятий, строек и транспорта республики
развернули борьбу за повышение производительности труда, выполнение и
перевыполнение производственных планов. Лозунг времени — «В труде как в бою.
Раз фронт требует, будет сделано». Рабочие борются за увеличение выпуска
продукции для фронта. Многие из них ежедневно стали выполнять по две-три и
более норм за смену…
В годы войны было много случаев бегства мальчишек на фронт. Но в Белорецке в
те летние дни началась настоящая эпидемия — сбившись в кучки, мальчишки
двенадцати-четырнадцати лет садились на товарные поезда и отправлялись
«воевать с немцем». Патрули отлавливали их на станции Вязовая и под
присмотром доставляли домой.
Повсюду военные комиссариаты открывают призывные и сборные пункты. Сельские
военкоматы (раньше мало кому известные учреждения), сразу стали своего рода
центрами районной жизни. «И сейчас у меня перед глазами бурлящее море людей,
— вспоминает Тагир Ахунзянов Бижбуляк лета сорок первого. — Сотни подвод на
площади возле церкви, превращенной тогда в районный военный комиссариат,
слышатся пламенные речи на стихийно рождающихся у телег митингах, там и сям
душераздирающий плач, песни, ругань на разных языках, звуки гармошек,
балалаек, ржание лошадей. Отчаявшиеся женщины потчуют мужей самогоном и
кислушкой, аксакалы дают последние наставления сыновьям. Тут же снуют,
выкрикивая команды, ошалелые от усталости военные…»
Бывший фронтовик, профессор Башгосуниверситета Суфиян Поварисов вспоминает,
как радовался он вместе со своими сверстниками, что отправляется на фронт. В
его родной деревне Тупеево Илишевского района в один год родилось сразу
тридцать мальчишек, их детство пришлось на тридцатые годы, а когда наступила
война, всех их одновременно призвали в армию. Все вместе они отправились на
призывную комиссию, орлами глядели на односельчан, а накануне отъезда в
районный центр Верхне-Яркеево до рассвета бродили по аулу, распевая песни.
Если подумать, чему радовались? Ведь ехали не на прогулку — на фронт, где
смерть кругами ходит. А тогда верно думали: «Вот мы какие, сам черт нам не
брат!» И еще одно запомнилось — ни один из них не курил, никто из тридцати
не взял в рот ни капли водки, не привычны были к этому. Но война из этих
тридцати здоровых и сильных парней пощадила только пятерых: Суфияна, Раиса,
Малиха, Мирзанура и Мидхата, — остальные погибли на фронте, на который так
спешили.
«Вскоре проводы мужчин в армию стали обыденностью, — вспоминает Тагир
Ахунзянов. — Помню, как уходил на фронт наш односельчанин Нигматбай Якупов.
Высокий, широкоплечий красавец, он вдруг поднялся на тарантас, пятерней
вытер пот со лба и, окинув взглядом провожающих, низко им поклонился. Затем
заговорил густым баритоном: «Прощайте, дорогие земляки! Только не плачьте,
прошу. Убивают на войне не всех — мы вернемся. Только помогайте нам бить
фашистов — трудитесь по-фронтовому!» Не вернулся Нигматбай.
Ездил я в военкомат провожать брата мамы Зайнуллу Абдулова, признанного
мастера на все руки. При нем в бригаде вся техника была в порядке. Ехала к
нам его беременная жена, Оркия-апа, на коленях держала трехлетнего сына
Закарию. И все плакала. Муж ее успокаивал: «Не плачь, вот увидишь, к зиме мы
разобьем эту немчуру и вернемся. Ничего со мной не случится. Вернусь». Не
вернулся Зайнулла…»
Белыми голубями летели домой солдатские письма. Вот отрывки из некоторых.
«…Скоро будем на фронте. Думаю, война продолжится недолго».
«...У нас должен родиться ребенок. Мальчик или девочка? Хотелось бы, чтобы
дали имя поприличней. Не по-старинному, а по-современному, что-нибудь
революционное».
«…Пишешь, что ребенка назвала Альфредом. Мы тут этих Альфредов и Гансов
каждый день уничтожаем, а вы там их умножаете».
«…Тут курить нечего. Положите в конверт хоть щепотку табаку».
Шестое июля, четырнадцатый день войны. По замыслу Гитлера в этот день немцы
должны были взять Москву. Бои идут на Березине в восьмистах километрах от
столицы. Москва продолжает эвакуироваться, никто уверенно не может сказать,
что она не будет взята немцами. Единственное, что ободряет — началась уже
третья неделя войны, а немцы не движутся лавиной, как думали. Появляется
надежда.
Седьмое-девятое июля. Захват фашистами Бердичева, Житомира, наступление
румынских войск на юге.
Шестнадцатого июля немцы взяли левобережную часть Смоленска. Еще десять дней
в северной части города сражались 16-я и 20-я армии, которым при поддержке
группы Рокоссовского в начале августа удалось выйти из окружения. Сталин
запретил сообщать о сдаче города и требовал отбить его любой ценой. Тысячи
солдат погибли, но сделать это не удалось. Только в середине августа страна
узнала, что Смоленск пал.
Двадцать второе июля, месяц войны. С вечера до самого утра самолеты бомбили
Москву зажигательными бомбами.
9
Эшелоны с людьми, эвакуированными из западных областей, стали прибывать в
Уфу в самом начале июля. Заведующий сектором обкома партии Хафизов,
ответственный за их прием и размещение, в докладной записке на имя
руководства писал, что первая партия из четырехсот человек устроена в доме
отдыха имени Лутовинова. Утром следующего дня всех их повели в баню,
обеспечили необходимым бельем и обувью, а вечером на второй день по приезде
лектор из обкома прочитал доклад на тему «Великая Отечественная война
советского народа против германского фашизма». После доклада перед
собравшимися выступила культбригада железнодорожников — хор и оркестр
балалаечников.
Десятого июля из Москвы прибыло сразу несколько эшелонов с ответственными
работниками, а также техническими специалистами и их семьями. Почти всех их
поместили на спецдачах обкома ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров Башкирии.
В ночь с двенадцатого на тринадцатое июля прибыла третья партия. Для нее
эвакуационный пункт был организован при клубе паровозоремонтного завода.
Основную массу прибывших через эвакопункт направляли в районы республики, но
технических специалистов старались оставить в Уфе, разместить на городских
квартирах, которые стремительно «уплотнялись».
В работе эвакораспределителя имеются крупные недостатки, отмечал Хафизов,
случается, что люди поступают на эвакопункт без санобработки, пункт питания
для маленьких детей не организован. «Всем районам и городам, куда
направляются эвакуированные, даны указания о порядке приема, расселения и
обработки прибывших — оспопрививание, прививки против дифтерии, —
меднаблюдение на полный срок инкубации, двадцать восемь дней; обязательный
медосмотр, выявление кишечных острых инфекций. Также дана памятка врачу по
медосмотру эвакораспределителя. Имеются свежие номера газет и листовки с
сообщениями от Советского Информбюро. Кроме того, эвакуированных обслуживает
библиотека клуба ПРЗ, при ней имеется читальня. Жалоб на питание не
наблюдается. Люди всем довольны…»
Из дневника врача Веры Соломатиной, работавшей в эти дни на эвакопункте: «…В
коридорах не пройти, все заставлено кроватями. Некоторые невнятно говорят
что-то о разрушенных городах и деревнях, которых «больше нема», о
неразберихе на дорогах. Душа сопротивляется тому, что угадывается за этим,
очень медленно идет постижение правды».
10
Огромное поле на перегоне от станции Дема к разъезду Левая Белая все было
покрыто узелками, котомками, чемоданами, рюкзаками, коробками. Поле гудело
как большой базар, плакали дети. Потом все это людское скопище зашевелилось
и тронулось в сторону станции. С детьми, с наспех прихваченным домашним
скарбом. Это были беженцы, сначала их называли именно так. Официальное слово
«эвакуированные» вошло в речь позже и произносилось простодушными уфимцами
сначала как «выковырянные», в чем была своя доля правды.
В сорок первом — сорок втором годах в Башкирию из западных регионов страны
были перебазированы около ста крупных и средних предприятий. В Уфе было
размещено более сорока заводов. Некоторые из них работали как
самостоятельные, но многие были объединены с родственными предприятиями
Башкирии. Так, оборудование верхневолжского моторного завода из Рыбинска
было установлено на площадке моторостроительного завода, который еще в конце
тридцатых годов стал заводом-дублером рыбинского. В Уфу был эвакуирован
Ленинградский завод телефонной аппаратуры «Красная заря». Кабельный завод
возник на базе оборудования одесского завода «Электрошнур», подольского «Винилпровода»,
московских «Электропровода» и «Москабеля». На площадках паровозоремонтного
завода и депо станции «Уфа» были установлены станки Запорожского,
Гомельского и Станиславского паровозоремонтных заводов. Хлопчатобумажный
комбинат образовался на основе оборудования ткацких фабрик «Красный
текстильщик» из Москвы, Ново-Ткацкой из Серпухова и «Красное знамя» из
подмосковного поселка Раменское. В Стерлитамак из Рязани и Ленинградской
области были эвакуированы цементные, а с Украины — станкостроительный и
содовый заводы. В Благовещенск был вывезен институт авиационных масел и
топлива, заводы из Туапсе и Орши, в Бирск — московский завод «Аэрогеоприбор».
Из Москвы, из западных и центральных областей страны в Уфу были переведены
многие государственные, общественные, научные и культурные учреждения. Здесь
работали народные комиссариаты связи и государственного контроля СССР,
народные комиссариаты местной промышленности и социального обеспечения
РСФСР, Академия наук, Союзы писателей, композиторов, художников и
архитекторов Украины, Государственный академический театр оперы и балета
Украины, многочисленные научно-исследовательские, учебные и проектные
институты, высшие и средние учебные заведения страны.
11
«Горек чужой хлеб и круты чужие лестницы», — писал итальянец Данте.
Будущий народный любимец, артист театра Вахтангова и киноактер Юрий Яковлев
впервые прочитал «Божественную комедию» Данте в эвакуации, в Уфе. Он выменял
книжку без последних страниц в Гостином дворе на привезенные из Москвы
оловянные солдатики. «Ну что ж, пяти страниц не хватает, зато и цена у нее
половинная. Кто сказал, что скучно? Здесь целый пожар фантазии! Иллюстрации
Густава Доре! Путешествие под землей, картинки из жизни чертей и
грешников!».
По ночам Юрий Яковлев читал о путешествии Данте и Вергилия, а днем служил
рассыльным в банке на улице Ярослава Гашека. Это было первое место работы,
где ему завели трудовую книжку.
Эвакуированную из Москвы в ноябре сорок первого года семью юриста, инвалида
по здоровью Василия Яковлева определили на жительство в село Толбазы
Аургазинского района. Летом эвакуированные работали в поле, ухаживая за
коксагызом — раньше его выращивали для того, чтобы изготавливать из него
резину. «Это растение было похоже на одуванчик, — вспоминал Юрий Яковлев, —
а мы все — на сборщиков хлопка: цветки собирали руками и складывали их в
мешок. Норму мы, с непривычки, не выполняли, но, тем не менее, какие-то
заработки в виде продуктов имели…»
Потом его родители некоторое время работали на бумажной фабрике в поселке
Красный Ключ. «Эти места еще тогда мы называли «башкирской Швейцарией». Мы
плыли на пароходе вверх по Уфимке, и я помню свои детские впечатления от
совершенно удивительных красот по обеим берегам реки. Было такое состояние,
что забывались все тяготы, и мы восторгались природой», — делился своими
впечатлениями Юрий Яковлев.
Переехав в Уфу, семья Яковлевых стала снимать комнатку в частном доме на
Вокзальной горе. Отец устроился работать юрисконсультом, мать — медсестрой в
госпиталь. Яковлевы, как многие из эвакуированных, постепенно продавали
привезенные с собой вещи.
Хозяин квартиры крутил папиросы и однажды предложил Юрию заняться их
продажей. На рынке, только Юрий разложил свой товар, его окружила толпа
мальчишек: «А ты что тут делаешь? В общем, меня прогнали».
Некоторое время он ходил по госпиталям и читал раненным стихи — это был его
первый «исполнительский опыт», а потом определился на работу в центральную
банковскую контору — «секретарь выдавала мне документы, а я разносил их по
уфимским учреждениям». Ботинки от постоянной ходьбы быстро износились.
«Скоро их нельзя уже было одеть, поскольку остался один парусиновый верх, а
подошвы уже не было, она была сношена, — вспоминал Яковлев. — Мне пришлось
их бросить, я ходил босиком по городу. На работе надо мной сжалились и
выдали новые ботинки на толстой деревянной подошве с парусиновым верхом,
прибитым металлическими кнопками. Звались те ботинки — «шанхай». Они были
очень прочными, но абсолютно неудобные — ходить в них было невозможно. Потом
у меня появились сандалии, в которых я позже уезжал домой в Москву…»
12
В тогдашний Малоязовский, а ныне Салаватский район, прибыли, в основном,
москвичи, ленинградцы и киевляне.
Приемом эвакуированных руководил председатель исполкома райсовета Габбасагай
Рафиков.
— Слушай меня, дочка-комсомол, — позвонил он комсомольскому секретарю
Китабовой. — Завтра на железнодорожную станцию Кропачево прибудут
эвакуированные. Их распределили в наш район. Подводы и люди для встречи
выезжают сегодня ночью. Подумай, чем сможет помочь молодежь…
К утру по всему тракту Кропачево-Малояз были выставлены дежурные. Рядом с
каждой деревней стояла палатка или брезентовый тент, под ним — столы и
стулья. На костре кипятили чай, красные угли проедали снег до прошлогодней
травы. Беженцев угощали молоком и пирожками, называли дорогими гостями,
стараясь обласкать, как только могли.
В полдень на площадь Малояза стали прибывать первые подводы. Все жители села
вышли их встречать. Участники этой встречи вспоминают, как сначала, на
мгновенье, установилась почти полная тишина. В глазах прибывших — усталость,
неизвестность, надежда, у жителей Малояза — сочувствие и желание помочь.
Всех прибывших стали разбирать по домам. Многие хозяйки сами подходили к
эвакуированным и приглашали их к себе. Кроме Малояза, первую партию беженцев
расселили в окрестных деревнях Насибаш, Калмак и Ильтаево.
Ленинградцы, вывезенные из блокадного города в Башкирию, вопреки опасениям,
выглядели достаточно упитанными и здоровыми. По пути в глубокий тыл их около
месяца содержали в госпитале на строгом режиме перехода от дистрофии к
нормальному состоянию. Это делалось для того, чтобы не допустить, как
говорили, «деморализующего воздействия на тыл».
Среди эвакуированных были дети из детского сада Брянского
паровозостроительного завода. Сам завод вместе с рабочими вывезли в один из
сибирских городов.
Был холодный октябрьский день. Дети, измученные дальней дорогой, без
посторонней помощи не могли встать с подвод, многие из них температурили,
плакали.
Девочка, впервые оказавшаяся в деревне, удивлялась:
— Оказывается, у лошадей нет рогов!
Поразил всех белорусский мальчик, уже побывавший на оккупированной
территории, — в столовой он благодарил поварих за суп по-немецки:
— Данке шон.
Начальник детского дома, бывший агроном, размахивал руками:
— …Сколько хорошей пахотной земли испорчено бомбами и снарядами, сколько
изрыто траншеями, окопами, противотанковыми рвами. Их вовек не закопать!
Детей разместили сначала в зданиях районной больницы и Михайловской
семилетней школы, куда передали кровати и постельные принадлежности из
летнего пионерского лагеря. А вскоре всех их перевели в санаторий «Янгантау».
Главной проблемой, конечно, была еда. Продуктовый паек для неработающих был
скуден, а найти работу по специальности многим горожанам было очень трудно.
В Малоязе помнят киевского провизора, которому удалось устроиться в районной
аптеке и бухгалтера из Брянска Быкова, который стал работать в бухгалтерии
потребительского союза. Математик из Москвы Метлицкая определилась в
Михайловскую семилетнюю школу, еще несколько женщин стали учительницами в
соседних деревнях. Но для большинства работы не было.
Поэтому, когда восемнадцатилетней Ирине Соколовой из Минска предложили
работу в межрайонной киносети, она с радостью стала механиком
кинопередвижки. Ей выдали карту огромного северо-восточного «куста»
республики, где были обозначены десятки деревень, в которых непременно нужно
было побывать с кинопередвижкой.
Декабрь. Несмотря на мороз, нетопленый зал районного клуба переполнен. Фильм
только начался, но вот досада — обрыв на самом интересном месте. Зал
взрывается — в темноте свист, топот, крики «сапожники!». Только наладили и
прокрутили несколько метров пленки — заглох электродвижок. А когда его
наконец смогли завести, он вдруг загорелся. Запылала и кинолента, да какая,
— «Клятва», фильм о Сталине, — это уже политика. К счастью, все обошлось.
Лошадей в киносети не было, в деревнях отсутствовало электричество, поэтому
за спиной приходилось носить огромный рюкзак с кинопроектором и бобинами, в
одной руке — движок, в другой — десятилитровая фляга с бензином. Пешком
приходилось иногда проходить километров по тридцать в день. Хорошо, если
попутка подвезет или председатель колхоза даст лошадь или быка. Зато как ее
ждали! — встречали всей деревней, клубы всегда были переполнены. Любопытная
ребятня липла к киноаппарату, всем хотелось потрогать руками ящик, из
которого выходит кино. Взрослый билет стоил двадцать копеек, детский —
десять, у большинства деревенских ребятишек денег не было, как только не
исхитрялись они пролезать в зал, — Ирина на это закрывала глаза.
В глухих деревеньках, где не было даже избы-читальни, если позволяла погода,
кино показывали под открытым небом на сельской площади. Сюда сбегалась вся
деревня, кино объединяло людей независимо от возраста, социального положения
и языка. Картину «Джульбарс» с захватывающим сюжетом о советских
пограничниках, диверсантах и ловившей их умной овчарке приходилось, уступая
многочисленным просьбам, прокручивать по несколько раз.
Какие ленты крутили в военную пору на кинопередвижках? Кроме непременной
военной кинохроники, это были экранизации литературной классики. Среди них и
настоящие шедевры советского киноискусства — «Петр I», «Александр Невский»,
«Чапаев», кинокомедии с участием Любови Орловой, Игоря Ильинского. Популярны
были фильмы-сказки с Кощеем Бессмертным — Файтом и Золушкой — Жеймо.
Довольно часто после киносеансов Ирине Соколовой приходилось ночевать в
нетопленых клубах. В конце концов она простудилась. Температурила почти
месяц, а когда вышла на работу, ее перевели в Уфу работать с кинопередвижкой
по военным госпиталям, — это и было повышением.
Многие из эвакуированных в Малояз учились прясть шерсть, собранную по
деревням, вязали для солдат носки, варежки, шили стеганые ватные брюки и
телогрейки, но большая часть осваивала сельский труд.
В первое военное лето в районе был выращен хороший урожай, но мобилизация
большинства мужчин, передача в армию автомашин, тракторов и лошадей, а также
ранняя осень стали причинами того, что почти половина урожая осталась под
снегом. Вместе с колхозниками горожане собирали хлеб на заснеженных полях.
Почти ни у кого из них не было теплой рабочей одежды. Многие местные семьи
отдавали им свои валенки, варежки, теплые платки. Колосья приходилось
срезать, стоя почти по колено в снегу, серпом или ножницами.
Многим из беженцев пришлось выменивать свои вещи на продукты. Одна из
москвичек по весне собрала в узел свою одежду, обошла пешком ближайшие
деревни, а потом рассказывала, что шелковые платья взяли дешево, так как
«рукав юк» — рукавов нет, пододеяльники с филейной вышивкой тоже
забраковали, хотя те были совсем новыми — «много маленькой дыра — рубаху не
сошьешь». В общем, за все, что обменяла, получила два фунта — «ике фунт»
сливочного масла.
Комсомольский секретарь Китабова вспоминала, как в начале зимы сорок второго
возвращалась она на лошади в Малояз из соседней деревни и сквозь буран
увидела стоящую в поле подводу. Подъехав ближе, она узнала брянского
бухгалтера Быкова в запотевших маленьких круглых очках. Оказалось, ему в
первый раз поручили съездить на санях в соседний колхоз, а на полпути он
сбился с дороги, сани угодили в канаву, зацепились за пенек и застряли.
— Увидев меня, он обрадовался, сказал, что, как ни понукает лошадь, она его
не слушается, «стоим уже час и не увидел ни одного проезжего человека, с
которым можно было бы проконсультироваться», — вспоминала Китабова. —
Лошадь, запутавшись в сбруе, от непомерных усилий стала уже задыхаться. Я
быстро сбросила тулуп, спрыгнула в канаву и ее распрягла. Вдвоем с Быковым
мы вытащили сани. На мой вопрос, почему же он не освободил лошадь от
упряжки, Быков смущенно ответил: «Я этого не умею, хотя и фамилия у меня
больше сельская, чем городская». Я показала ему, как надо «запрягать» и
«распрягать», после чего мы разъехались. По просьбе Быкова, в Малоязе я
никому об этом случае не говорила. Потом при встречах он шутил:
«Благодарствую, моя учительница, вы все еще храните мою позорную тайну?!»
Позднее бухгалтер Быков получил известие о гибели своей жены и сына и в ночь
на новый, сорок третий год пытался повеситься — залез в петлю, уже начал
хрипеть, но в избу случайно, как принято в деревне, без стука вошел сосед.
Вскоре стали говорить, что ведет Быков себя весьма странно — часто повторяет
одно и то же по несколько раз, не всегда отвечает на вопросы. А из хибарки,
в которой он жил на окраине села, раздаются странные звуки — как будто
настройщик рояля пробует одну и ту же ноту.
Сотруднице райкома поручили проведать бухгалтера. Быков усадил ее пить
морковный чай и вытащил откуда-то флягу с густой настойкой, которую стал
подливать в чай, — он просто не знал, куда ее усадить и как ей выразить свое
расположение. Тотчас же после чаепития Быков повел девушку в сарайчик при
дворе, где стояли простенький столярный станок и большой плоский ящик,
издалека напоминающий фортепьяно. На нем лежали огромные связки тонких
красноватых веревочек. Быков признался, что давно мастерит музыкальный
инструмент, сделал корпус, клавиши и выстругал перочинным ножиком
музыкальные молоточки.
— Самая трудная работа еще впереди. Когда все деревянные детали будут
готовы, придется подбирать струны. Если делать их из овечьих или коровьих
жил, которые дают преимущественно низкие тона, вряд ли удастся подобрать всю
клавиатуру, — сообщил он с тревогой в голосе. — Так вся работа может пойти
прахом.
Девушка хотела было его спросить, почему он сначала не позаботился о
струнах, но Быков вдруг нагнулся к ней и сказал таинственным шепотом, как
говорят с сообщниками:
— Знаете, я слышал, что когда на домбрах делают струны из человеческих жил,
они тонко поют.
Девушка заторопилась. Быков настоятельно просил ее чаще заходить к нему. Она
обещала, что зайдет непременно, но ей уже казалось, что, глядя на нее,
бухгалтер прикидывает, сколько струн может выйти из ее жил. Больше в гости к
Быкову она не приходила…
Эвакуированные с нетерпением ждали сообщений об освобождении от оккупантов
родных мест и, получив их, уезжали. После известия о разгроме немцев под
Москвой стали готовиться к отъезду москвичи, летом сорок второго все они
вернулись домой. В начале сорок четвертого выехали киевляне, за ними —
ленинградцы.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
