|
|
Никита Янев
ЭЛЕГИИ
***
Огромный холод. Пепельные звёзды.
Ещё, застывшая и мокрая от ночи,
Как фотография безжизненная, площадь.
Лотки, ларьки, витрины магазинов,
Решётки ярмарки, фанерные домишки.
Покойный лист в квадратной чёрной луже,
Обнажена от листьев ветка клёна.
Глухая осень. Капли на плаще.
***
Нестоящих песен печальные песни и крики.
И что тебе нужно, ну что тебе нужно, завистник.
Как будто не это завещано Богом тебе, просветлённый.
Как будто не с ним ты прожил, бесконечно влюблённый.
Становишься будто точёный фигурами мыслей
Не этим же трепетом, скрытным, больным и тревожным.
Ведь только заложник, стерёгшийся горя заложник
Ты был и останешься только минутный и близкий.
Как вспышка оранжевых игл, проникающих в качество пряжи,
Как слово простое среди бесконечных бумажек
И папок конторских, исчисленных пеплом в руины.
Последний живой посреди бесконечно унылой равнины
Сходящихся смыслов и вновь расходящихся их отголосков.
Работою сердца и солнца на времени плоском.
***
Раскованность словом испытав на своей шкуре,
Становишься не в меру косноязычным.
В такие минуты готов поклясться, что на Амуре
Голубые плавки, словно он на пляже столичном.
Но в общем-то время тела
Почти равно дыханию дня и ночи.
И если что и делается зрело,
Так это то, чего хочется не очень.
Впрочем, не нам судить ни в дождь, ни в снег, ни в солнечную погоду
Как дела наши отзовутся.
Но это знание порою сковывает ступени дня, колпак юрода
Приспособление, чтоб не сломаться, где нужно согнуться.
Называемое в народе прытью,
В былые времена безбожностью,
И многие другие предметы, чтобы бытью
Каждого индивида сочетаться с возможностью
В желательно благополучнейшем браке
С настурцией на окне,
Чтобы за место в жизни драке
Слабым казаться только жене.
***
Глаза тростниковая чуткость.
Болотная птица улыбка
Кричит из дремучего сна.
Шершавые губы волненье
Пахучего тёмного ветра.
И чёрная тина ресницы
Светают над озером глаз.
Рождение, песни свободы,
Рождение женского лика.
Природа сама опьянела,
Осмыслив зовущие силы
В горящем смущеньем лице.
***
И чесотка пространства, и мокрый погром,
Следы ветра с дождём на стекле на ветвях.
Одиночество, птицы кричат и дождём,
Будто вытертым пледом, укрыта земля.
***
Слова задыхаются в полночи гнева, кивками
Роняя солёные слёзы в ресницы.
Их ломкий озноб декорирует тонкий испуг
Крадущейся следом, на смерть непохожей надежды.
На листья ложатся от влажного солнца слепые
Пылинки дождя и наполнены ветром
Качаются головы старых тяжёлых ракит.
И воздух наполнен снованием спиц, шевелением пряжи,
И шорохи, иглы сшивают куски разноцветных наитий.
Потоки хрустальны, цветы фиолетовы, звёзды сиреневы, люди
Смеяться наверное так научились у жизни.
И ты в своих тенях один словно губка вбираешь подобия мира,
В ладони сметая их все до последней до крошки.
И стройный орнамент врастает в твои гобелены.
Потоки хрустальны, цветы фиолетовы, звёзды сиреневы, люди
Смеяться наверное так научились у жизни.
***
Здесь скоро Новый год, отличный праздник.
С сухим позвякиваньем сыплется в ладони
Холодный снег. Привычка видеть
Рисует город в белые тона,
Багровые, сиреневые. Невод
Прозрачных веток не пускает небо
Сюда на землю. Здесь шаги и лица,
Неоны и как призраки дома
Плывут в разводах сонного тумана,
Сжигая свечи люстр навстречу ночи,
Включая разноцветные лампады
Навстречу завтра. Грузные тома
Листаются и книга бытия
Полураскрыта на странице – вечер.
***
Я демобилизуюсь, я пытаюсь скрыться.
Но безнадёга, армия во мне.
Она за мной как многоликий Янус.
Она вошла в дома, в деревья, в голос.
И гарнизонный дух во всём, и построенье скоро,
И мальчики дубовые стоят,
И в них тоска. И жёлтые разводы
В нестиранном белье. И самоволки в небо.
И женщины с которыми так просто
Договориться. И казённый орден
За смерть другого. И топор. И плаха.
И так мне страшно видеть человека
Сквозь мутное стекло глухой команды,
Что я опять срываюсь и бегу,
И на бегу запоминаю только локти
И мутную полоску жёлтых лиц.
Я ненавижу лишние тона.
***
Глазное яблоко, глубокое, как комнат
За стёкла уходящий томный мир,
Из наблюдения на улице, а также
Воспоминания зелёных водоёмов собачьих глаз
В гостях на кухне друга,
Перелилось в меня и продолжалось
Короткими и яркими словами.
Так для письма по полостям предметов
Мне видимых мой взор предназначался
И был расправлен на клочке бумаги
Животною привычкой забирать
Вглубь омута зелёного, в глубины
Сетчатки и придатков сытых нервов,
Как некую добычу, всё, что свеже
Той новизной, нетронутой словами.
Благополучием пыхтящий 21-й
«газ», женщина с покупками, трико,
приросшее к балконному канату.
Стекло подъезда, пропускающее в чрево
Той какофонии, что есть домашний быт,
Помноженный на цифру «сорок пять».
И все кивали, были тонки взмахи,
И в солнечных свободах словом дружбы
Я радовал затворницу судьбу.
***
Это слово было птицей
В год, до оного созревший.
Это слово – дом, сгоревший
Пеплом звёздной медведицы.
Это право не из лёгких,
Кто здесь судит, тот здесь Бог.
Не покинь земной порог
На бессмысленных верёвках.
В этом доме плачет зверь,
Зверь с глазами человека.
Эта комната теперь
Незаполнена. Два века
Ждал тебя её божок,
Ноги босые, котомка
С серым хлебом и негромко
Заливается рожок.
***
Тело сухое в волнах безнадёжного счастья
С смертью боролось, вставали босые лучи.
Ветви кривые толклись в электрической хляби,
Утро сочилось сквозь пыльные синие шторы,
Где-то с порога звенели шаги в коридорах,
Утро сочилось как кровь молодого майора.
И с эполет проливалось сквозь синие крыши
Бедное солнце, забытое кем-то в кармане
Канувшей ночи и бледные тени глотались
Сытым зевком сквозь гранитные стылые скулы.
Птицы парили, трава поднималась над пылью,
Пахло резиной, бензин поливальных машин
Красил асфальт, что павлина, студёное небо
Пилось глотками и щурило глаз на прохожих.
Сны молодыми майорами в небо стремились,
Белые лошади в небо несли их аллюром,
Мертвенный гном уходил в голубое жилище,
Голуби мылись и кошек совсем не боялись,
Бороды брились по случаю, что надоели.
Утро звенело трамвайными стёклами в крышах,
Стыли глазуньи и мамы кричали из кухонь
«завтракать марш». Допивая иллюзии сна,
гневно кивая в трюмо на свои отраженья,
пятна трусов шевелились в подобьях зарядок.
В общем, творилось обычное нужное дело,
Тело сухое в волнах безнадёжного счастья
С смертью боролось, вставали босые лучи.
***
Это счастье, это мука,
Это адская докука,
Это жуткая тоска.
Снова тянется рука,
Синий дым, перо, чернила,
Удивлённая могила
Умолкает на века.
Снова музыка, тоска.
И в прозрачном облаченье,
Сдержана, обнажена,
Руки в траурном сплетенье,
Муза, странница, жена.
***
Как же не живые, посмотри, как корчат
Сдержанные муки веточку сосны.
В пальцах раскалённых, на огня ладонях,
Брошенную в пламя веточку сосны.
Слышишь, слышишь крики гибнущего тела,
Вот последний выпад страшного огня.
Ветка изогнулась, закричав без силы,
И с зелёным дымом тёплая душа
Полетела в небо, голубое странным
Светом примиренья, хвойна и чиста.
И осталось пепла сизое стремленье
Быть достойным праха веточки сосны.
Так же имя наше, погасив для боли,
Понесут живые в домик мертвеца.
Веточка сирени, стебелёк агоний,
Кипарисный венчик, малая душа.
***
Сложивший многотысячную дробь,
Не помнящий законов и родства,
Не ведающий музыки столетий,
К созвездиям направивший полёт
В тарелке трёхсекундных созерцаний,
Ты ничего не сделал здесь такого,
За что бы я любил тебя, и всё же,
Твой тёмный след засасывает лето
На всех широтах и частотах бытия.
Собравшие на пестиках ладоней
Пыльцы хватившей на мгновенный жест,
Холодные как Ледовитый океан
И чувственные как сиамские коты
К моменту наступления любви
На все задворки и уделы каменных домов,
Вы нравитесь мне больше за одежды,
Красивые тела и ловкий голос.
А есть ещё сомнительное дело
Катать до хрипоты картавый шарик
Налипших на сомнения советов,
Выращивать кривые шампиньоны
Холёных слов, науськанных тоской.
Судьба не знает музыкальных пауз,
А только лёгкий ненавязчивый пинок,
Давай, давай, копи, не сумлевайся,
Трава растёт, дожди идут, деревья любят,
Дома дают покой, дороги помнят.
***
Первое слово, забытое слово, простое.
Лягу ничком в эти низкие травы, запомню
Это дыханье земли, этот лёгкий, возвышенный трепет.
Чем я отвечу, во мне только парус навстречу надеждам.
Маленький мальчик, который всегда удивлялся
Этой огромности мира под соснами лета.
Это всё ты среди музыки моря свободы,
Где инструменты настроены быть незаметнее чуда.
Вот ещё, слёзы, возрадуйся, господи, милый,
В лужах дома отражались и были виденьем,
Этим ночным узнаванием жизни,
Всем, что тебе посылалось вдогонку. Тревоги.
После рожденья их столько скопилось, сочти их
И раздавай как монеты сомнительно нищим.
В этих солёных сухих задыханиях счастья
Вырастет день непохожий, наивный и свежий
После дождя или после холёного горя.
Белые руки клади на ближайшие судьбы,
Верь им ужасно, они неспроста нынче рядом.
***
На что я здесь имею право,
Как я могу людей злословить,
Как я могу казаться нищим,
Когда любить не прикасаясь,
Пусть не закон, пусть лишь догадка,
Меня в одежды одевает
Любимца, короля, инфанта.
В кривозеркальном королевстве
Прямых надежд на вечность чувства
Ладонью в черноту опущен
Реки, подвешенной под небом,
Пустым наитием случайных
Прикосновений в неизбежность.
***
Краски. Тишина.
Полночь. Не видна
Ни одна звезда.
Чёрная вода
Хлынет в окна. Ночь.
Это Бога дочь.
Тайна. Глубина.
И на дне рассудка,
Первая уступка,
Дрогнет вышина.
И сойдёт на землю
В голубом хитоне,
И в глазах утонет
Странник Вифлеемский.
***
Кресло. Стол. Кривой ночник.
Я разделся и приник
К белой плоскости постели.
Что за странные пастели,
Что за близкие тона,
Пустота и глубина.
И на дне её как рыбы
Ходят мысли, что могли бы
Стать картиной мести дней
На холсте вселенной всей.
В них тоска, и смех, и боль,
И последнее позволь.
***
Белая, странная, хрупкая стая фламинго
На островах неизвестных, далёких и близких.
Птицы как вестники смерти, как вестники ночи
На обнажённом хрустале холодных наитий.
С ними мне больно и всё же не так одиноко
Как среди вас с вашей музыкой хмурого бала.
В ней колдовства не осталось, одни содроганья,
И на полёт не похожи бескрылые крики.
Есть люди-рыбы и люди-хорьки, люди-кошки.
Птица на розовом небе, о сонная птица,
Чья ты стрела, в чью ты грудь послана.
Зевс-громовержец, богини небесного свода,
Грустные парки и грубые боги свободы,
Белые боги с точёными лицами, станьте
Первой дорогой на те острова ожиданья,
Где я смогу стать такой же спокойною птицей,
Розовой птицей, одетой в одежду фламинго.
Горсть задыханий и крылья касаются крыльев,
Снова мы вместе, сплелись наши руки, мы вместе.
***
Жить по канонам канувшей эры
Иль по закону загнанной веры.
Выбора нет. Всё живёт настоящим.
Дни наступают, каждый летящий
Мог бы сложить себе песню свободы
И поглядеться в текущие воды
Музыки мира. Что он увидел.
Где-то за тысячу вёрст на граните
Цвета и ночи поющее тело
В первых одеждах, чёрных и белых.
Стебель кувшинки сквозь мёртвую нежность
Чёрной воды говорил неизбежность
Всякого взгляда в себя. По наитью
Мёртвого мира, подобен открытью
Жизни в доселе невиданных далях
Строчкою Бога проступит в скрижалях.
Жизнь человека. Пепельной книги
Предначертанья, событья, вериги.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
