|
|
Зильфат Басыров
В начале пути
Заметки скульптора
В Нижний Тагил я приехал рано утром. Навел справки о той
улице, где находится художественное училище, и пошел искать ее. Сначала
пришлось ехать на трамвае, потом шагать пешком и долго плутать. Красивые
многоэтажные дома остались в центре. А тут стояли низенькие деревянные
домики, небольшие магазины, кинотеатр. Справа — сквер с памятником Сталину.
Я не мог пройти мимо, не оглядев его. Гостиница «Северный Урал» и ресторан с
таким же названием. Дорога пошла вниз. Слева — красивое солидное здание.
Старинное. Почудилось что-то демидовское. Так оно и есть. Передал ему привет
от усольских сооружений Строгановых, от солеварен. Интересное соседство.
Опять вроде небольшого сада, и там снова памятник. Теперь уже Ленину. Стоит
на земном шаре. Если памятник Сталину был из бетона, то ленинский из вечных
материалов — бронза, камень. Как будто судьба сама позаботилась. Иду дальше.
Шумит и гудит завод. По всему видать, металлургический. Вот и плотина, а
слева остатки старинных сооружений из дикого камня вперемежку с кирпичом.
Непонятно только: или хотят их уничтожить, или восстановить? Какой огромный
пруд! Поселок за прудом. Вон и гора. Видимо, та самая Лисья или Лысая, как
называл старик, я не разобрал. Людей в этой части города мало. Или время
пересменки? Рабочие уже прошли, служащие еще не вышли. Постоял на плотине,
посмотрел на сброс воды, даже слегка голова закружилась, и двинулся дальше.
Началась настоящая деревня. Прошел какой-то переулок узкий, еще выбрался
куда-то. Начал сомневаться, не разыграли ли меня с адресом. Все же иду.
Наконец улица широкая и длинная, но ни одного здания, которое могло бы
задержать взгляд. Тем более взгляд человека, решившего посвятить свою жизнь
искусству. Художественное училище! И тут я вспомнил свой доклад в студии о
Воронихине, как его встречала академия, какое было здание, какие сфинксы
перед академией. А тут даже никаких намеков. Дома в основном одноэтажные,
хотя изредка попадаются и двухэтажные. Все они старинной постройки, ядреные
и основательные. Иду, задумался. Спросить не у кого. Улица пустынна. И вдруг
что-то задержало мой взгляд. Смотрю — справа за низкой оградой из штакетника
стоит приземистое, длинное Г-образное здание. На стене вывеска: «Уральское
художественно-промышленное училище». Маленькая калитка ведет во двор, где
растут несколько чахлых деревьев. Моему удивлению не было предела. Это тут
готовят художников, будущих творцов красоты?! Ну уже коль я здесь, надо
зайти. Вхожу. Ага! В углу стоит гипсовая фигура раба. Это уже что-то родное.
Поднимаюсь на второй этаж. Оказывается, в этом вросшем в землю здании два
этажа. С улицы я и не заметил. Дальше двери были закрыты. Сел на подоконник
и стал ждать. Через некоторое время начали появляться студенты. Первой
пришла девушка, которая очень удивилась, но все же кое-что объяснила. Вскоре
все шумело и гудело, носилось по всем классам и коридорам. Первый учебный
день, начало занятий. Летние впечатления. Вслед за студентами потянулись
учителя. Вот прошел Бортнов Петр Степанович — из выпускников училища. Будет
работать первый год. А вот и скульптор Крамской Михаил Степанович, на
костылях. Но, похоже, костыли его украшают как наряд, они ему не так уж и
нужны. Вот этот высокий, прямой, как офицер, — Бернгардт Олег Леонардович.
— Здравствуйте, Елена Алексеевна!
— Здравствуй, Шурочка! Здравствуй, милая! Как отдохнула?
От Елены Алексеевны пахло табаком. Шурочка пояснила, что это тоже скульптор.
Работает в училище второй год. Да, курит. Вот идет завуч училища — Маркин
Вениамин Владимирович, а вот и сам директор — Кравченко Александр
Николаевич. В калитку вошел коренастый полноватый мужчина лет
пятидесяти-пятидесяти пяти. По выражению его лица и по тому, как с ним
здоровались и разговаривали педагоги и учащиеся, и как он с ними, было
видно, что это очень добрый человек. Шурочка представила меня директору.
Директор, конечно, был довольно-таки удивлен моим нахальством: первое
сентября, а он, видите ли, решил поступать в училище. Но Шурочка не дала ему
договорить:
— Александр Николаевич, а вы посмотрите его рисунки.
Сама она уже успела с ними ознакомиться.
— Где же ты был раньше, дорогой! Садись и рассказывай.
В это время зазвенел звонок. И все разошлись по классам. Я вытащил свои
рисунки и разложил их на полу учительской. Но мне не дали и слова сказать,
сразу засыпали вопросами: где я учился, у кого, куда поступал, почему не
поступил. Я объяснил, что три года учился в студии у художника Л. А.
Старкова. Рисунки посылал в Ленинград, в восьмигодичное художественное
училище, но по возрасту не подошел. Окончил вечернюю школу рабочей молодежи.
Работаю на заводе. Чувствую, что рисунки понравились. Кто-то сказал, что
даже на втором курсе не каждый сможет так крепко построить и поставить
рисунок.
«Товарищи, что будем делать? — Это был директор. — Товарищ приехал поздно.
Уже начались занятия. Но и его жалко. Рабочий человек, парень серьезный,
по-видимому». Один из присутствующих поинтересовался, комсомолец ли я.
«Парторга интересует и политическая подкованность новичка», — засмеялся
кто-то.
— Нет! Я не комсомолец...
Я не успел закончить фразу, как повис вопрос: «Почему?».
Мне ничего не оставалось, как отпарировать: «Потому что я коммунист!» И это
прозвучало так, будто я сказал: «Вы меня еще не знаете!»
Все замолчали. Первым заговорил парторг:
— Товарищи! Я не специалист, но вижу: перед нами человек серьезный, уже
шесть лет отработавший на производстве, оставивший дома семь человек,
единственный кормилец семьи. Если такой человек решил, значит, серьезно.
В это время звонок оповестил о конце первого, в этом учебном году, урока. В
учительскую собрались все преподаватели. Даже те, у кого не было занятий,
были сегодня здесь. Начались расспросы. Директор вкратце объяснил ситуацию и
напомнил о существующей инструкции. «Но, — сказал он под конец, — не надо
забывать и о живом человеке, о его судьбе». Похоже было, что он уже принял
решение, но пока не хочет навязывать его и ждет, что решат педагоги.
— Есть конкретное предложение, — заговорил высокий худой мужчина, державший
голову как-то неестественно набок. — Первое. Документы взять и
зарегистрировать. Второе. Дать ему задание, пусть здесь у нас нарисует, что
мы ему поставим. Кто-то здесь сомневался, что рисунки могут быть не его. И
мы удостоверимся. Третье. Третье забыл, что хотел сказать...
— А как экзамены по общеобразовательным предметам? — был следующий вопрос.
— О, вспомнил! Я как раз хотел об этом сказать. Еще только год прошел, как
он кончил вечернюю школу, оценки у него хорошие. Зачесть по ним. Как вы,
Рубен Исидорович, согласны?
— Если позволите, я хотел бы задать ему вопрос, прежде чем сказать свое
мнение.
Это был историк. Тонкие черты лица, красивый, одухотворенный и очень
интеллигентный. Говорит не спеша и серьезно. Директор разрешил.
— Молодой человек! Вот вы — коммунист. Политучебой занимались? Что изучали?
— Да, занимался. Сначала комсомольской учебой. Вот уже два года в системе
партийного просвещения. Последний год я был зачислен в группу ИТР по
изучению истории партии. Руководил группой директор завода товарищ Сомов.
— Как же вы попали в эту группу? Там должны быть все с высшим и средним
образованием, а у вас семь классов только?
— Да! Но парторг ЦК на заводе С. П. Шмуляй мне так сказал: «Ты хочешь быть
художником, тебе надо для этого очень много знать. Поэтому не стесняйся.
Ходи, занимайся. Я и старался. Но очень тяжело было мне. Особенно четвертая
глава...
— Вы ее одолели? Не вы, а группа?
— Нет, на ней остановились.
— Между прочим, товарищ парторг, такое не только у нас, везде так. Четвертая
глава — это пик Сталина, редко кто может через него перевалить.
— У кого еще есть вопросы к абитуриенту?
— Какую общественную работу выполняли? У вас были поручения?
— Я был агитатором на избирательном участке, членом редколлегии цеховой, а
потом заводской газеты.
— Если больше у вас нет вопросов, у меня вопрос: на какое отделение вы
хотите поступить?
— У меня в заявлении написано — на скульптурное.
— На скульптурное мы вас принять не можем. Вы не лепили. Зато живопись у вас
хорошая. Сейчас вы сядете за работу. Мы дадим вам задание. По рисунку и
живописи.
— Но я не смогу. Мне послезавтра надо быть на заводе. Я не уволился еще.
— Вас же отпустили, знают, что вы поехали поступать!
— Никто меня не отпускал. У меня были заработанные дни, и я поехал, никому
ничего не сказав, кроме парторга. Он посоветовал вначале поступить, а потом
уж увольняться. Уволиться никогда не поздно.
— Ну, товарищи, знаете, это уже выходит за пределы, мы идем ему навстречу, а
он еще условия ставит нам.
— Подождите, подождите, товарищи! Успокойтесь! По-моему, этот момент как раз
говорит в его пользу. Басыров, скажите, как бы вы поступили в данной
ситуации? — задал свой завершающий вопрос директор.
— Я сейчас уезжаю на завод со справкой о приеме на учебу, если, конечно, вы
решите меня принять, иначе я не смогу уволиться с завода. Не забывайте, я
член партии, надо будет с учета сниматься. Все это займет восемь-десять
дней. Возвращаюсь сюда окончательно и начинаю учебу с выполнением всех ваших
требований. Вот так я думаю. Иначе я не могу.
— Хорошо. Пусть будет так. Не терять же человеку еще год, — закончил
разговор директор.
Начинался уже третий урок. Преподаватели разошлись. Директор, дав
соответствующие указания секретарю, ушел к себе. Потом он еще раз пригласил
меня в свой кабинет, и началась моя исповедь перед ним. Он хотел подробнее
знать обо мне. А в это время нет-нет да дверь приоткрывалась и просовывалась
чья-нибудь голова с горящими от любопытства глазами. Директор не ругался, не
шумел, а только понимающе улыбался. А я не мог отвести глаз от сверкающего
черным лаком пианино и стоящей рядом с ним огромной балалайки, которая,
оказывается, называется глуховато звучащим словом — контрабас. На пианино
лежала флейта и нотные тетради. «Это я иногда сочиняю, — сказал директор,
поняв мое любопытство, — очень люблю музыку». Директор училища, да еще
музыкант, для меня, необтесанного человека, — это было выше моих сил.
Авторитет училища сразу вырос... Секретарша принесла мне необходимые
документы, подписав и вручая их, директор дал совет, который мне очень
пригодился потом:
— Если выйдет задержка, ставьте нас в известность.
Я не помню, как оказался на улице. Очнулся от крика. Это бежала Шурочка.
— Ну и как?
Я объяснил.
— Вот, я же говорила, что директор наш не просто директор, а наш дедушка.
Да, действительно, так оно и было. Вокруг меня собралась группа учащихся. Им
было жутко любопытно, что за чудо-юдо рыба-кит появился, который пришел
поступать в училище первого сентября и поступил, а на занятия явится через
полмесяца.
— По блату, наверное, — пропищал худой высокий парень.
— Знаешь, Кость Длинный, ты замолчь! Тебе и сейчас так не нарисовать, как он
рисует, хотя ты уже и учишься на третьем курсе.
От удивления я раскрыл рот и посмотрел на Кость Длинного снизу вверх. Я даже
до плеча ему не доставал.
— Закрой, малыш, рот, а то бяка будет! — рассмешил всех какой-то крепыш и
хлопнул меня по плечу...
— Ну, кореш, дуй домой, радуй родителей и сюда...
Но едва ли этому дома будут очень рады. Кормилец уходит, а ртов там на одной
руке пальцев не хватит пересчитать и мать больна. Но я решил твердо. Улица
уже повеселела, ходят люди. Даже вывеска на училище казалась мне родной.
Обычно в таких случаях говорят: мне хотелось летать. Так оно и было. Я шел и
удивлялся смелости, которую я проявил в данный момент. Как же я все-таки
решился на такой шаг? Да еще с той оценкой работ, полученной из Ленинграда,
где черным по белому было написано: «Работы отвечают нашим требованиям, но
по возрасту вы уже не подходите. Мы принимаем только до двадцати двух лет, а
вам уже двадцать три. Подавайте документы в любое художественное училище».
Им легко советовать. У них на гособеспечении и за восемь лет высшее
образование. А мне ведь никто не сможет помочь. Придется находиться на
полном самообслуживании? Смогу ли? Пять лет? Может, все же правы
руководители завода. Лучше податься в энергетический техникум. Да еще завод
хочет помогать, выделить стипендию. Там четыре года.
Нет! Мосты сожжены. Пути к отступлению нет. Еще раз оглянулся назад — на
Лысую гору. На нее сквозь облака упали лучи солнца, и ее верхушка ярко
светилась. Мне это показалось знаменательным. Убедив себя, что поступил
правильно, я направил свои стопы в художественный музей. Найдя лазейку в
заборе того самого большого демидовского дома, который оказался горсоветом,
прошел через сад и вышел на ту улицу, где напротив педучилища, как мне
объяснили ребята, находится художественный музей. И забыл обо всем на свете.
Впервые я был в художественном музее. Хотя нет, в 1948 году посетил
Третьяковку. Все равно я не ожидал увидеть здесь такие шедевры. Смотрел,
смотрел и смотрел. Уже который раз обхожу зал и возвращаюсь к этому холсту,
где изображена молодая спящая женщина.. Рука закинута за голову, волосы
рассыпаны по подушке, одна грудь оголена, и рука женщины, даже во сне как бы
защищая, прикрывает ее. Какое чудо! Возможно ли такое?! Видимо, возможно,
если вот оно передо мной.
«Музей закрываем!» Этот голос заставил меня очнуться. Целый день провел в
музее. Выйдя на улицу, почувствовал, что голоден и готов съесть что угодно.
Но нет-нет да «Спящая красавица» возвращала меня к себе. И снова я
забывался. Но тут такие запахи ударили в нос, что все музейные мои
впечатления вмиг куда-то испарились. Кафе. Это заведение в настоящий момент
нужнее всего.
На заводе все были удивлены. Конечно, кроме парторга Шмуляя Сергея
Петровича. Он пригласил меня к себе, расспросил все как было.
— Очень много накопилось работы. Поработай пару недель и ты все это
сделаешь. На Мартынова я не надеюсь. К тому же тебе лишние рубли не помешают
в студенческой жизни. А училище мы предупредим, — сказал он и тут же
позвонил директору завода о моем увольнении и о том, что неплохо бы помочь
из директорского фонда. — А вы спросите о нем у передовиков или лодырей и
бракоделов. Они все его знают. Один из них — Спивак Миша, да тот самый, даже
обещался его убить. По-моему, это самая лучшая характеристика на художника
завода. Да, да. Он же оформлял первомайскую колонну, избирательный участок и
пионерский лагерь. Да! Уже шесть лет работает. Вначале токарем. А потом
художником. Учился в студии у Старкова.
Директор завода был новый. Еще года нет, как его перевели к нам. И меня он
знал мало. И начались мои двухнедельные дни и ночи. Дома тоже надо было
подготовиться. Не заготовлены дрова, не выкопана картошка. В общем, уйма
дел. Спал ли я тогда, не помню. Короче, через две недели я был в училище. С
завода меня проводили лучше не надо. Директор выделил средства из своего
фонда, выписали красок, они ведь тоже денег стоят, работу мою оплатили по
самым высоким расценкам. Для семьи выделили капусты, картошки и т.д. Я с
большой благодарностью всегда вспоминаю время работы на ТЭЦ-4.
Итак, я учащийся, как хочется сказать, студент Уральского
художественно-промышленного училища. Трижды меняло оно вывеску со своим
названием, пока я учился там. Но как бы оно ни называлось, суть оставалась
одна — подготовка мастеров-художников. Учился я легко и увлеченно. Все же я
настоял на своем и перешел на скульптурное отделение. Занимался фигурным
катанием, стал чемпионом Свердловской области. Это было очень большим
подспорьем для меня — питание на сборах и соревнованиях, одежда спортивная.
Ездили по городам, и где бы мы ни бывали, я не пропускал музеи: Свердловск,
Челябинск, Горький, Казань, Тула, Тамбов, Москва. Это меня обогащало. Хотя
некоторые педагоги и были недовольны моими поездками — за зиму я пропускал
по два-три месяца занятий, — но ничего не могли поделать. Я шел впереди. Да
потом член сборной области. И вот решение педсовета: за успехи в учебе
перевести Басырова З. Р. с третьего сразу на пятый курс. Никто этому не
удивился. Рисовал я много, и со старшими, они меня с первого курса сразу
приняли в свой круг. Позировали по очереди. Стал членом Ленинского РК ВЛКСМ,
был членом лекционного бюро. Жил полноценной жизнью. И вот, проучившись два
месяца, на пятом курсе в октябрьские праздники я уехал домой и прогулял
полмесяца. Подумаешь. Я все могу! Занесло меня тогда, конечно, крепко.
Педсовет. Чего только мне не пришлось выслушать там. Решение вынесли
совершенно правильное, хотя для меня очень унизительное. Я очень трудно это
переживал. Были и насмешки, и скрытые и открытые, всякое было. Но надо было
выдержать. Я закусил удила и с утроенной силой взялся за учебу, тренировался
как одержимый, мне хотелось доказать всем, что я не из тех, кто сдается, и
подтвердить первый спортивный разряд по фигурному катанию. Начались головные
боли. Я снова был со своим курсом, и наша классная руководительница, которую
мы называли своей мамой, посоветовалась со своими знакомыми врачами, и по их
совету составил особое расписание. После занятий шел на тренировки, в 9—10
часов вечера уже ложился спать, а в 4—5 часов утра вставал и занимался
уроками. Утром за час-полтора выходил из общежития и шел пешком на занятия,
по пути обдумывая и проверяя себя. Так продолжалось последние два года.
Вскоре после этого события, то есть решения педсовета о переводе меня на
четвертый курс, к нам пришел новый преподаватель по рисунку — Анатолий
Терентьевич Ноговицын. Великолепный рисовальщик, окончивший Мухинское
(высшее Ленинградское художественно-промышленное училище им. Мухиной), куда
и я подавал заявление после Одесского училища. За те полтора года, что
Ноговицын был с нами, он дал мне гораздо больше, чем за прошедшие три с
половиной года. Я буквально взорвался как вулкан и был рад, что педсовет
меня не простил. Вот уж действительно все, что ни делается, делается к
лучшему. Я ловил каждое его слово, изучал литературу. Он совершенно иначе
подходил к учебному рисунку. Если некоторые преподаватели требовали рабского
копирования натуры, он требовал творческого подхода, не забывая, что ты
художник и что перед тобой не просто натура, а живой человек с характером,
со своей жизнью. Не срисовывать, а строить, компоновать, рисовать и т.д.
Точно так же, как требовал Старков в студии. Некоторые преподаватели
скептически усмехались, глядя на мои успехи. Конечно, люди есть люди, кем бы
они ни были, они всегда остаются самими собой. Себя не перепрыгнешь.
Продолжались насмешки, во всем видели что-то обидное. Почему он живет по
особому расписанию: когда люди спят — он работает, а когда другие готовят
уроки — он спит? А то, что я с утра до вечера вместе с ними в училище, это
их не волнует. И вот произошел еще один случай. Каким-то образом к нам попал
кандидат наук, и он вел физику. Не знаю, действительно ли он был кандидатом
или нет, но никто этого не отвергал. Даже я, будучи членом педсовета, как
председатель профкома училища не знал этого точно. И вот экзамены. Все сдал,
как всегда, на «отлично». Последний экзамен — физика. Никогда в жизни двоек
не получал, даже троек, а по физике пять двоек за год. Конечно, физику на
«пять» никогда не знал, да она мне и не нужна на столько. Все студенты
буквально выли от него, а он на педсовете только отшучивался. «Я за всех
отвечаю, не вы», — всегда был его ответ. Студенты лишались из-за него
стипендии, а он только посмеивался. Сам был высокий, красавец, холеный, одет
с иголочки, жена молодая — восемнадцати лет, самому около сорока. Придет на
урок, выложит свои золотые часы со звоном на стол и стоит покачиваясь с
каблука на носок, с носка на каблук, а мы сидим и дрожим перед ним, как
зайчата перед удавом: что он опять выкинет? И вот курс физики закончен,
последние экзамены. Первая группа в восторге, шпаргалками пользовались в
открытую, он не обращал никакого внимания. И все сдали. Заходили мы
воодушевленные и уверенные, но книги на всякий случай кладем в стол, кое-что
оставив на столе, приспособились вроде неплохо. Входит он и сразу:
— Все книги, все лишнее ко мне на стол!
Собрали, он проверил — и началось. Я, как всегда, иду в первой группе.
Выхожу отвечать. Билет такой-то, вопросы такие. Он лениво отодвигает от себя
газету на английском языке, смотрит на меня и говорит:
— Иди, Басыров, — «два».
Я пытаюсь объяснить, что готов отвечать. Он не слушает и действительно
ставит в ведомость «два», правда, пока карандашом. «Александр Павлович, как
же так, я ведь даже не начал отвечать? Вы не хотите слушать?». «Басыров, ты
ведь все равно не сдашь. (Как сдашь, если он не захочет, все равно завалит.)
Вот что, милый», — он вытянул ноги в штиблетах под стол, расстегнул пиджак
тройки, достал часы, снял с золотой цепочки, раскрыл крышку, и они мелодично
запели. Закрыв глаза он наслаждался их звоном. А для меня это был похоронный
марш. В этот момент он чем-то напоминал директора нашей деревенской школы
Султанова, который засадил в тюрьму учительницу за то, что та отказалась
выйти за него замуж, конечно, найдя соответствующую «причину» — избиение
учеников. «Дворянский сынок!» — вспомнились слова отца. Этот тоже мог быть
дворянским сынком. Вполне, пожалуй, даже больше. «Иди, Басыров, ты человек,
говорят, талантливый. Я не знаю, правда... — И уставился на меня своими
серыми глазами, которые сейчас отливали холодной дамасской сталью. — Да, —
протянул он, — я слышал, за твои успехи тебе дают путевку в дом отдыха. Это
правда?» — «Да, Александр Павлович» — «Во, времени у тебя будет там
достаточно, иди готовься. Иди! Следующий!» Никто не решался выйти. Я ушел.
Пока оформлял документы, вышли несколько человек, среди них Нина Соковнина с
плачем, она была великая зубрилка. У всех выражение лица было невеселое. В
доме отдыха «Руш» я вставал как обычно в пять утра, штудировал очередной
кусок из трехтомной физики за среднюю школу. Просыпались люди, начиналось
движение, звали меня: «Пошли купаться! Айда в волейбол играть!» — «Еще три
страницы осталось», — отвечаю я. Почти все уже знали мое положение и не
мешали мне. Проштудировав весь материал, загорелый и отдохнувший, я приехал
в училище и сразу к физику:
— Александр Павлович, я готов.
— Куда готов, Басыров? Ах да, — опять протянул он, — я забыл. Я знаю, ты
честный человек, и поставил уже тебе «четверку». Это у тебя всего вторая
четверка, надеюсь, ты не обидишься.
Был он очень доволен. А я готов был, попадись что-нибудь под руку, шарахнуть
его по голове... Он, видя мое возмущение и в то же время мое бессилие,
наслаждался своей властью. А лицо директора — разговор происходил в его
кабинете — исказилось от боли, от унижения.
— Ну что, Басыров?
— А то, Александр Павлович, — отвечал я холодно и твердо, — что никогда в
жизни не забуду вашей подлости и вашего урока.
Повернулся и ушел. Больше я его не встречал, и в училище он больше не
появлялся.
Пока я закончил училище, произошло еще одно событие. Начались занятия. Я на
пятом курсе уже по-настоящему. Через полгода диплом. У меня тема уже готова:
«На водопой». Работу начал еще на четвертом курсе: рисовал коней, лепил,
бывал на конном заводе. Но, как и каждый год, снова колхоз. Надо помочь.
Организовали группу из сорока человек. Старшими назначили меня как
коммуниста и члена райкома, помощником — Леню Морозова, учившегося на курс
ниже меня. И ни одного преподавателя, хотя руководителем обязательно должен
быть педагог. Мы поехали. Завезли нас далеко за Свердловск и от станции еще
около пятидесяти километров в самую глубину. Работали на совесть. Колхозники
только удивлялись, зачем мы так стараемся. «Если бы все мы так трудились, то
вы бы нам не нужны были», — говорили они. Валили лес, вывозили его и строили
скотный двор. Девчонки сортировали зерно, грузили в машины и отправляли на
элеватор. Было много другой работы. Давали концерты, устраивали танцы.
Выпускали стенгазеты, молнии, «Крокодил». Особо доставалось председателю
колхоза. Был вечно пьян. Нам надоело деликатничать с ним, и мы решили
отомстить ему за приставание к нашим девчонкам, за все. На одном листе
ватмана нарисовали его в безобразном состоянии, в грязи среди улицы. Не
только люди, даже свиньи шарахались от него, телеграфные столбы изогнулись
от этого вида. Председателя сделали похожим, чтобы он без подписи был
узнаваем, и только надпись: «Улица, улица, ты, брат, пьяна!» — и вывесили в
клубе. В деревне были не только мы, но еще рабочие из Свердловска, шоферы и
т.д. Смех стоял оглушительный. Хохотали все до упаду. Мы его и раньше
задевали, но очень деликатно. А колхозники жали нам руки. Он, конечно, нам
этого не простил. Начались придирки. Нам было наплевать. Срок наш
приближался к концу, работали мы на совесть. Заготовку леса закончили с
перевыполнением плана. А тут вышло постановление правительства: задержать
рабочие и студенческие отряды, посланные в помощь колхозам. Срок не был
указан. Отработали еще десять дней. Начинались холода, а мы были легко
одеты. Девчонки мерзли особенно. И мы начали требовать, чтобы нас отправили
домой. Председатель только ухмылялся:
— Постановление правительства нарушать не имею права.
— Срок?
— А срок неизвестен.
— Нам же надо учиться. Отпустите хоть пятый курс-то, всего семь человек, а
другие останутся. Им ведь надо над дипломом работать.
— Нет! Не могу!
Тогда мы собираемся на совет. Надо выработать план действия, так сказать,
тактику... Решили заготовить продукты на всякий случай и бросить работу. И
началось. День не работаем, два, три не работаем. Вызывают на правление.
Члены правления говорят:
— Фомич, может отпустим? Ведь ребята здорово поработали.
— Нет! Есть постановление правительства.
— Но ведь им тоже надо учиться. Всю нашу работу все равно не переделают.
Ведь остаются еще рабочие.
— Нет, нет, нет!
Члены правления к нам. Мы им объясняем. Они нас понимают, а председатель нас
гонит на работу. Мы снова не идем уже пятые сутки. Приехали из района.
Секретарь райкома, а до него был председатель райисполкома. Просят,
угрожают. Перестали кормить. Хорошо, что мы запаслись продуктами, хотя они
почти не понадобились. Колхозники начали подкармливать. В столовую нас
запретили пускать. Прикатил районный прокурор и начал сразу со статьи
кодекса, угрожая арестовать. Как арестуешь? Вызывают нас двоих с Морозовым,
как руководителей, — идут все сорок человек. Мы входим — они блокируют
правление. Их гонят — они без нас не уходят. Ничего не получается. Уже
восемь дней не работаем. Выхода нет. Они не отпускают. Тогда мы пошли на
маленькую хитрость. Договорились с шоферами из Свердловска и девушками из
столовой, чтобы они нам помогли. Эта игра им пришлась по душе. Рабочий класс
в таких случаях всегда солидарен.
Собрали все деньги, сколько у кого было. Даже девчонкам на билет до
Свердловска не всем хватало. Решили: выходим на работу все, но только на
ток. Рот председателя растянулся в ухмылке: «Вот давно бы так! Плетью обуха
все равно не перешибете!» Мы соглашаемся, конечно. И начинается. Надо за
неделю отправить всех. Выходили, работали с песнями. Никто и не мог подумать
о нашем замысле. Только с каждым днем ряды наши редели. Сортируем зерно,
наполняем мешки, грузим машины и отправляем на элеватор на станцию. И в
каждой машине по три человека. Две девчонки и один парень, чтобы девчонки
мешки не таскали. Шоферы ребятам помогали выгружать. Девчонки оставались на
станции, ребята возвращались. Потом уже ребята уезжали и не возвращались.
Девчонки из столовой обеспечивали нас на дорогу хлебом, огурцами,
помидорами. И вот настал день, когда нас осталось всего четверо — члены
совета. И туг появляется председатель с уполномоченным из райо-на. Мы как
раз только погрузили машины и готовились сесть, поблагодарив всех, кто нам
помогал.
— Ну как, ребята, дела? — закричал Фомич. — Что-то тихо на току?
— Заканчиваем, Фомич! Ребята молодцы! Очень дружные!
— Давно бы так.
Мы забираемся на машины. Машем руками. Прощаемся. Благодарим еще раз
колхозников за молоко. Они не знали, что столовая снабжала нас на дорогу
хлебом и старались помочь хоть молоком. Говорим председателю «до свидания».
Он удивляется. Ему объясняют что-то, а наши машины уже тронулись, мы
запеваем «Прощайте, скалистые горы» и уезжаем.
Прибыли мы в Нижний Тагил только на третьи сутки. С пассажирских поездов нас
сгоняли. В основном ехали на товарняках. Когда сошли на станции, нас забрала
милиция, проверила документы и сообщила в училище. Увидев себя в зеркало, мы
долго хохотали, такие мы были чумазые. Явились в училище все вместе в один
день. Нас ждала телеграмма и педсовет. Я четыре года был членом педсовета и
не видел такого веселого заседания: взрывы смеха, удивления, восторга и
возмущения в одно и то же время. Рассказали мы с Морозовым все подробно,
сделав полный отчет. У нас как-то хватило ума на все выполненные нами работы
брать справки от бригадиров и заверять их в правлении. Слушали нас очень
внимательно, отметили четкую организованность, порядок.
— Басыров, ты большой организатор, — сказал парторг. — Без преподавателя
сумели с Морозовым провести всю работу: организацию выезда, организацию
труда и организацию отъезда (мы вынуждены назвать это побегом). Пусть это
будет побег, но в данном случае вы провели его великолепно. Молодцы, ребята!
Но все равно мы должны вас наказать. Вы не подчинились решению
правительства, хотя и перевыполнили задание. Вы нарушили общегосударственную
дисциплину, свои личные интересы поставив выше государственных. Я предлагаю
выселить их из общежития. Пусть идут в частный сектор.
— Кого «их»?
— Руководителей группы — Басырова и Морозова.
— Товарищи! Вина наша. Мы не смогли обеспечить группу педагогами, которые
были обязаны быть с ними. Ребята не несут ответственности. Они фактически
были без руководителя и были представлены сами себе. Тогда и нас надо
наказывать, — горячился Бортнов.
— Петр Степанович! Дорогой! Мы будем нести ответственность за случившееся.
Уже несем. Об этом будем говорить потом. Сейчас надо решить вопрос с
ребятами. Обидно, товарищи, из-за нашей халатности ребята оказались под
ударом. Мы ведь на их телеграмму даже не дали членораздельного ответа. Мы не
смогли организовать руководство группой, а сейчас не можем защитить их,
вынуждены их наказывать. Ведь оба совмещают учебу в училище с работой. Оба
хорошие спортсмены. Басыров — чемпион области. Морозов — в сборной города. А
какие благодарности у них обоих из пионерского лагеря, и уже не первый год.
Но! Я вынужден поддержать предложение парторга.
Было обидно слушать такое, и я вскричал с горечью в голосе: «Лучше
исключайте из училища сразу. У меня, да и у Лёни тоже, нет возможности
платить за частную квартиру, и у нас нет белья. Я и так хожу в форме
общества, если они потребуют обратно, даже одежды нет». Я действительно
ходил в лыжном костюме. Правда, в списанном, и никто его обратно не
требовал. Но...
— Ты, Басыров, не горячись. Ты коммунист?
— Вы тоже парторг! Почему не дали нам руководителей?.. А что теперь болтать.
Судите, да пожестче, чтобы другим не повадно было быть на нашем месте.
— Сенчик, ладно, обойдемся. Мир не без добрых людей. Помогут. Да мы и сами
найдем выход. Пошли искать квартиру, — сказал Лёня, — ну их! Больше вы моей
активности не увидите. До свидания!
— Пусть Басыров останется. Он — член педсовета.
— Извините, Александр Николаевич, но мне здесь больше нечего делать. До
свидания!
И мы ушли. Нам казалось, что мы оплеваны, что наш «героизм» они растоптали,
что они боятся за свою шкуру, спасают свою честь. Получилось так, что только
мы были хорошие и умные, остальные все нехорошие. Ребята наше сообщение
встретили бурно. Правда, кто-то из них обозвал нас дураками, когда мы
сообщили, что собираемся уходить из училища. «Ладно, Лёне еще два года, а
ты-то дипломник. Подумай об этом!» — «А вы забыли разговор в райкоме, когда
мы собрались на целину? А ведь еще и года не прошло». Да, мы, человек
десять, пришли в райком комсомола, а оттуда в райком партии с просьбой
отправить нас на целину. Хотим быть в гуще событий. Хотим быть там, где
трудно. Нам тогда очень толково объяснили, что нас ожидает впереди. Что мы
всегда и всю жизнь будем на переднем крае борьбы — на идеологическом фронте.
Что это не менее, если не более ответственная задача быть художником,
настоящим художником, борцом за дело партии. На целине обойдутся без вас,
ребята. А вы овладевайте своим ремеслом по-настоящему, чтобы оправдать свое
призвание и стать великими творцами, вдохновляющими народ на высокие
подвиги. Мы были оглушены тогда. Мы — великие творцы? Как-то это выражение
никак не согласовывалось с нашими персонами. Великими могли быть кто-то,
только не мы. М.П. Крамской, например, почему-то всегда твердил нам, что из
нас толку не будет, зря мы время теряем и зря только нас учат. А тут такое —
«великие творцы»! «На целину захотели, — продолжал Володя, — а при первой же
трудности задний ход. Обидели мальчиков! Герои! Хорошо вы, ребята, там
сработали, честное слово, я даже завидую вам. Но чего же вы здесь сейчас
раскисли? Найдется выход. Айда, ребята, к директору». Они ушли с гурьбой к
директору, а мы с Лёней — на Тальянку, искать угол у сердобольных бабушек.
На это занятие ушло три дня. Потому что был уже конец октября, и все
квартиры заняли студенты, которых в городе было довольно много. Все же мы
нашли, и не так уж далеко. Рядом магазин, кинотеатр. В общем, в центре
поселка. А к этому времени Александр Николаевич уже вызвал нас к себе и
сказал: «Вот что, ребята, мы решили так: выделить вам квартирные по 15
рублей, и белье вы будете брать в общежитии. Делайте все это спокойно, не
шумите». И мы с Лёней зажили, как не жили до этого прошедшие годы. Бабка
оказалась чудная. Сын ее был пьяницей, второй умер недавно, и всю свою
любовь она перенесла на нас. Мы, получив стипендию, сразу отдавали ей. Она
покупала нам продукты, готовила, стирала, гладила. Была как родная мать. В
одну комнату вселился еще главный инженер автоколонны, и мы зажили совсем
весело. Он давал нам возможность подработать на своем предприятии, и уже не
надо было искать работу. Зима прошла в трудах.
Да, чуть не забыл. К октябрьским праздникам, через месяц после нас, приехал
Охрименко, который один решил остаться и не поддержал нас в колхозе. Приехал
гордый и довольный, считая себя сознательным и тоже героем. Его встретили
кличкой «Иуда». Он пошел с заявлением к директору на нас. Вопрос опять
решался на педсовете. Охрименко передал письмо Фомича — председателя колхоза
— с просьбой наказать нас, а ему объявить благодарность. Он в колхозе жил
отдельно и нас не поддерживал ни в чем, поэтому не знал, как был организован
наш отъезд. Он довольно много на нас наговорил. Что мы хулиганили,
оскорбляли председателя, что плохо работали, вызывающе и неуважительно
держались с представителями района, организовали забастовку, подговорили
ребят уехать без разрешения, нарушая постановление правительства. Его
выслушали внимательно. Даже не было понятно, о чем люди думают. Тишина была
такая, как при покойнике. И кто-то даже тихо-тихо заметил: «Как будто
кого-то хороним». Желающих говорить не было, и директор подвел итог:
— Товарищи, мы этим вопросом занимались долго. Истина нам давно известна.
Виновные уже наказаны. А Охрименко, я считаю, благодарность объявлять нет
причины. Может, он и хорошо работал, не знаю, но он своих товарищей предал.
Если ты в коллективе, то должен быть с ним до конца. Вам с этими ребятами
учиться и жить еще целых четыре года, а не с Фомичом. Вы поняли, Охрименко?
Учитесь вы очень слабо, если бы вы хоть учились хорошо, я бы еще подумал.
— Как же так, Александр Николаевич?
— Вот так, Иуда, — заметил Кузнецов, вместо меня избранный председатель
профкома, — ты знаешь, на кого руку поднимаешь?
И пошло гулять это прозвище вместо его имени, вместо его фамилии. Оказался в
училище гадким утенком. Не было ему прохода, он был один-одинешенек. Иногда
становилось даже жаль его. Иуда, иди туда, Иуда, иди сюда. Иди отсюда, Иуда.
Вначале он пытался даже огрызаться, но не тут-то было. Избил двух новичков,
первокурсников-малышей, как мы их называли, потому что они были сразу после
школы. А большинство студентов пришли с заводов, были и фронтовики. И кто-то
устроил ему темную. Так и никто не узнал, чьих рук это было дело. Он даже
сам не узнал. Мы готовились к Новому году. Праздник этот проходил у нас
всегда с блеском, и желающих попасть к нам было больше, чем позволяли наши
возможности. Предпочтение отдавалось педичкам. У нас в среднем на десять
ребят была одна девушка, а там — одни девушки. Да и дружба с ними была уже
традиционна. И в пионерских лагерях мы работали вместе. Все училище
превращается в царство «Хозяйки медной горы». Каждая аудитория имела свое
название, свое определенное оформление. Они друг на друга не были похожи, и
входы в них оформлялись соответствующим образом. И концерты, и «Колючка»
пять-шесть метров длиной...
Надо же было случиться такому, что первокурсники в одном из гротов в образе
надсмотрщика нарисовали Иуду. Это было последней каплей, решившей судьбу
Охрименко. Он ушел в другое училище. А директор никому не сказал, даже
педагоги не знали об этом. Хороший человек был Александр Николаевич. Год
прошел без происшествий. Защитился я на «пятерку». Получив диплом с
отличием, уехал по направлению в Пермскую область в г. Кунгур в артель
инвалидов им.18-й партконференции скульптором. Начиналась жизнь художника.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
