|
|
Башкирская русалка
По башкирской легенде. Фрагмент
Башкирский край, его народ, природа, история издавна привлекали к себе
пристальное и уважительное внимание русских писателей. В их числе известный
лексикограф, этнограф и литератор Владимир Иванович Даль, связанный с
Башкирией многолетней административной службой. Здесь им создано большинство
его беллетристических произведений — повестей и рассказов из жизни русских,
башкир, казахов. С большим интересом собирал он произведения устного
народного творчества — песни, сказки, пословицы. И все это — помимо главного
детища его жизни, «Толкового словаря живого русского языка».
Портрет В.Даля работы
Василия
Перова
…Между Ачулы-кулем и Димою* кочевал в древние времена хан Самар-хан, один
из сыновей Чингиса. У Самар-хана был сын Зая-Туляк. Юный князь был любимец
отца и матери своей, прекрасной пленницы русской, которая плакала и
тосковала по милой отчизне своей, покуда не излила тоску и грусть свою в
новое существо и — забылась в сыне. Зая-Туляка берегли и холили как царского
баловня и любимца; он был хорош как солнце, и не было на Диме достойной его
луны. Завистливые братья Туляка, сыновья других жен Самар-хана, озлобились
на баловня: «Чем он лучше нас, за что его холят, как зеницу ока, не
выпускают за порог кибитки ханской, между тем как нас заставляют нести
службу и заботиться о суетах житейских? Разве мы не одной с ним крови?»
А Зая-Туляк думал в это время: «Зачем мне не дают воли — хочу воли, свободы,
а не плена! Зачем братья мои объезжают свободно отцовские земли, из края в
край, из конца в конец, дерутся с врагами и приводят ясырей, пленников и
пленниц, а я сижу сложа руки? О если бы мне была воля! Я бы себе отыскал и
взял и привез не такую пленницу, как братья мои; я нашел бы дивную
красавицу, неслыханную и невиданную!»
Самар-хан созвал приближенных своих и велел им готовиться в отъезд. «Сыну
моему Зая-Туляку, — сказал он, — пора увидеть свет. Пусть он увидит его в
первый раз с веселой, радостной стороны, как должен видеть его достойный
внук Чингиса; забирайте с собою лучших соколов моих, ястребов, кречетов и
беркутов, бейте птицу перелетную, бейте куртлука, косача-тетерева, пускайте
беркута на лису и волка, пусть потешается царский отрок, и берегите его, как
заветную душу свою!»
Зая-Туляк, простившись с отцом и ханом, сел на лошадь, и пышный поезд
тронулся. Вельможи раболепствовали юноше, неопытному царскому сыну, доколе
еще страшились проницательного ока Самар-хана; удалившись же от ханского
кочевья, нагло смеялись простоте и неведению отрока белой кости и поднесли
ему сову, которую поймали в дупле, вместо отцовского кречета. Зая-Туляк, не
видавши травли соколиной и не знавши ловчих птиц, поверил им на слово,
пустил птицу свою на первую встречную вереницу диких гусей, тянувшихся
клином; птица взмыла выше гусей перелетных, поджала машистые плечи, ринулась
клубочком в стаю, ударилась стрелою, вправо, потом влево, опять вправо,
промелькнула, зубчатою молнией ныряя каждый раз серому гусю под левое крыло
— и семь гусей сряду полетели кубарем на землю. Стая всполошилась,
перемешалась в один клубок, поднялась столбом, гуси хотели забить крыльями
дерзкого неприятеля своего, но ловчая птица Зая-Туляка камешком упала на
хозяина своего и сидела уже у него на правой руке. Оказалось, что это была
не сова, а дорогой белый кречет, и бил лучше всех соколов царских.
Злобные и завистливые братья Зая-Туляка, отпуская придворных отцовских,
сказали им притчу: «Тесно трем отросткам расти на одном корне, и мало им
пищи: если бы подчистить и выкинуть один, который ближе других к дуплистому
дубу, так двум остальным было бы попривольнее; перевели бы они дух и
распустили бы широкие ветви, под которыми нашли бы со временем тень и
нынешние их покровители». Придворные и сам Куш-Беги, первый сокольничий, — а
Куш-Беги, как и ныне, например, в Бухаре, был первый сановник государства, —
придворные промолчали; но когда заехали они с Шах-Заде, с сыном ханским, в
далекую сторону, и когда неудачная насмешка над Зая-Туляком поставила их
самих в дураки, между тем как у Туляка оказался первый по царству кречет,
который побивал разом по семи гусей, — тогда взяла людей этих злость и
зависть: они вспомнили слова и обещание двух князей, братьев Зая-Туляка, и
стали совет советовать, как извести поверенного им наследника.
Зая-Туляк вышел в светлую лунную ночь из парчового шатра своего, сел наземь
и любовался божьим миром, между тем как юлдаши его, спутники, думали, что он
давно спит; он услышал нечестивый совет вельмож и решился бежать.
Подкравшись потихоньку к оседланному коню своему, снял он с него треногу,
потрепал его, сел и поскакал. Но в стане сделалась тревога, закричали: «Атлем!
На-конь!», погнались за князем и стали его настигать. Под ним была лошадь
Тульфар, она сказала хозяину своему: «Ударь меня нагайкою трижды, и я тебя
вынесу». Он ударил жеребца своего, и этот в три скачка принес его на гору
Карагач, к озеру Ачулы. Погоня потеряла Зая-Туляка, а он спокойно лег
отдыхать, пустив Тульфара своего на траву. Конь его проскакал по степи в
таких широких скачках, что пустившиеся за Туляком не могли выследить его по
измятой копытами траве: следы были затеряны.
Раскинувшись на одном из уступов Карагача, на котором, как показывает и
самое название, в те поры рос лиственный лес, Зая-Туляк закрыл очи, стал
думать о том, куда ему теперь деваться, как вдруг услышал на берегу озера
плеск. Зая-Туляк стал присматриваться, легонько подходить, и его тянуло все
ближе и ближе к озеру. Он увидел, чего еще никогда не видал: заря
занималась, восток алел, утренние туманы разливались на поверхности
Ачулы-куля, — и среди туманов этих, как окутанная полупрозрачными тканями,
плескалась дева вод, статная, гибкая, красоты непомерной, во всей прелести
девственной полноты и миловидности. Она, не примечая Зая-Туляка, вышла на
берег, села и стала расчесывать золотым гребнем черную косу свою длиною в
сорок маховых сажен. Зая-Туляк не смел дыхнуть; наконец, когда она закинула
косу свою назад, во всю длину, он кинулся со всех ног — русалка прянула, как
пух от ветра, на зыбкую влагу, но Зая-Туляк держал уже в руках своих
шелковую косу и не выпускал дорогую свою пленницу. Русалка, скрестив руки на
груди, оборотила к нему умоляющие взоры — но они изменили девственной жилице
подводных чертогов: Зая-Туляк впился жадным оком в полуобращенное личико и
держался за шелковую косу русалки, как юная угасающая жизнь хватается за
преждевременно отлетающую душу. Русалка стала умолять Зая-Туляка: «Пусти
меня, о сын плоти! пусти; я живу спокойно и безмятежно в чертогах водных;
пусти, ради себя самого: ты погубишь меня, но ты погубишь и себя!» Когда же
Зая-Туляк не уступал и самым убедительным мольбам ее, а клялся следовать за
нею и на дно озера, тогда русалочка обвила его своею мягкою косою и увлекла
в глубокие воды.
Зая-Туляк увидел на дне озера роскошные луга, по которым ходили кони быстрее
и красивее коня Тульфара; посреди муравчатого луга стояла обширная
белокошемная кибитка, устланная внутри дорогими коврами. Туда привела его
русалка, обняла, заплакала и сказала: «Ты хотел этого — я твоя теперь;
забудь прошлое, если можешь: не гляди на вольный свет, покуда меня любишь;
сиди здесь, не выходя из кибитки моей, — я теперь твоя!»
Вскоре приехал к кибитке алый всадник в алом чапане, на алом коне, с алым
соколом на луке седла: это был брат русалки. Она спрятала Зая-Туляка в свою
девичью половину кибитки, за парчовый полог. Алый брат оглянулся в кибитке и
сказал: «Сестра, здесь что-то пахнет человечьим духом». — «Не мудрено, —
отвечала, улыбаясь, русалка, — сами вы ездите на охоту по горам и дебрям;
сам ты приехал теперь с лица земли, где живут люди, не мудрено тебе занести
сюда и человеческий дух».
Немного погодя приехал черный всадник: конь под ним вороной, чапан черный,
шапка черная, оружие черное и черный сокол на передней луке. Это был отец
русалки. «Никак, дочь, здесь пахнет человечьим духом», — сказал он. — «Не
мудрено, батюшка, — отвечала дочь, — только мне бы вас об этом спрашивать, а
не вам меня. Вы приехали с лица земли; видно, вы или вороной конь ваш на
копытах своих занесли сюда и дух человеческий».
Так русалочка таила от отца и брата любовь свою и выпускала Зая-Туляка из-за
полога, только когда те отъезжали на ловлю. Она приносила любимцу своему,
каждое утро и каждый вечер, свежего кумысу, круту, салмы и баранины и,
поцеловав своего суженого, ставила перед ним сытные яства и напитки.
Однажды алый всадник, брат русалки, воротился домой рано и услышал,
подъезжая, говор людской. Он стал допытываться, сестра ему во всем
призналась и со слезами умоляла брата не сказывать о преступной любви ее.
Брат побранил сестру и сказал, что надобно обо всем объявить отцу: его
власть, его и воля. Черный всадник приехал, и брат с сестрою вместе
встретили его и рассказали все. Русалка говорила: «Я не искала его, я не
хотела его, я бежала от него и скрылась в заветное озеро; но он упорно
держался за шелковую мою косу; я ушла на дно озера и потянула его с собою».
Черный всадник нахмурил брови — и весть разнеслась на ханском кочевье, на
Дёме, что Ачулы-куль прибывает, и быть беде. Подумав и вздохнув, падишах
подводный вызвал Зая-Туляка, сам же он не ступал ногою в заветный угол
дочери, за полог, вызвал и расспросил обо всем. «Любитесь, — сказал владыка
Ачулы и Кандракуля, — любитесь, коли слюбились; тут делать уже нечего. Тебя,
дочь моя, бранить не за что: это твоя судьба. А ты, Зая-Туляк, слушай: не
бесчести дочери моей за то, что отдал я тебе ее без калыма, принеси ты в
калым невесте свою любовь да совет, и не скучай с нею; а соскучишься — быть
беде. Не ходи ты и на лицо земли; и там не будет вам блага, а пойдешь —
погубишь и себя и ее».
Но Зая-Туляк с этой самой поры стал скучать в подводном тереме, в кибитке
своего тестя. Русалка в одно утро ушла за кумысом шипучим, а Зая-Туляк вышел
из кибитки и стал оглядываться кругом. Озеро поднялось высоко, обмывало уже
уступы Карагача, а сквозь зеленую влагу его виднелись горы и леса, и верный
конь Тульфар стоял на том же месте, громко ржал и топтал под собою землю.
Туляку взгрустнулось; он вошел опять в кибитку, но русалка, воротившись,
глянула на него и залилась слезами. «Ты выходил, — сказал она, — ты выходил
— о, зачем ты меня ослушался!»
«Я хочу опять на вольный свет, — сказал, подумав, Зая-Туляк, — сердце
иссохнет, коли сидеть век свой в тюрьме этой». Русалка молчала и плакала
потихоньку, про себя. Воротился и черный всадник. Услышав обо всем, что
было, он призадумался и спросил Зая-Туляка: «Есть ли у тебя земля и вода?» —
«Земля моя Балкантау, — отвечал князь, — а вода Дима, а все земли и воды,
подвластные Балкану и Диме, мое наследие». — «Ступай, — сказал старик, —
коли тебе здесь не живется; ты не сосунок, тебя силою держать нельзя. Жена
следует за мужем, а не муж за женою, это закон». Русалка обвила мягкие руки
свои вкруг Зая-Туляка и сказала: «Бери меня, вези меня куда хочешь, — я
твоя». В первый и в последний раз, сказывают, прослезился тут и сам старик.
«Вот вам конь верный, — сказал он, — садитесь и ступайте. Зая-Туляк! Не
забывай, если можешь, что ты отныне сам себе судья, а дочь моя — твоя
покорная рабыня. Дарю тебе обзаведение, на початок хозяйства, небольшое
приданое; когда выплывешь из нашего озера, то скачи, без оглядки, прямо на
Балкан, и не оглядывайся, поколе не будешь на Балкане, хотя бы за тобою небо
треснуло и земля рассыпалась: зятю должно довольствоваться тем, что от тестя
получит, а преждевременное любопытство ему не идет».
Зая-Туляк подошел к коню, русалка подала ему стремя, он сел, взял ее на
колена и помчался. Зеленая вода вскипела белым ключом под копытами доброго
коня, и, выбравшись на отлогий берег, пустился он стрелой к востоку, на
Балкан. Зая-Туляк услышал за собою ржание, топот и страшный шум и плеск в
волнах — он невольно оглянулся и только успел увидеть, что из озера
выплывает, следом за жеребцом его, целый табун отличных коней. Но за Туляком
последовали те только лошади, которые были уже на берегу; все те, которые
еще только было выплывали, потонули снова и исчезли в ту минуту, когда
Зая-Туляк оглянулся. От этих-то лошадей, подарка ачулынского падишаха,
произошла порода лучших димских башкирских коней. Ныне порода эта перевелась
и переродилась; ныне лошади хотят корму и с трудом перемогаются зиму на
тебеневке да на каизе, на рубленых древесных сучьях; древняя порода, которою
славились димские башкиры со времени Зая-Туляка, бывала сыта с одного гону,
а корму не спрашивала.
Молодой князь с русалкою поселились на Карагаче, где князь нашел и
покинутого коня своего, и жили они несколько времени спокойно. В одно утро
русалка, скупавшись в озере и расчесав долгую косу свою, подымалась на гору,
как услышала, со стороны Димы, глухой конский топот и завидела пыль. Чуткое
сердце ее не обмануло; она прибежала в слезах к Зая-Туляку и сказала: «Отец
твой шлет за тобою погоню!» Туляк думал было противиться силою, потом хотел
бежать, но она умоляла его остаться, не противиться воле отцовской,
следовать за посланными, не говорить никому о тайной любви своей и
воротиться на Карагач, когда и как будет можно. «Бежать тебе некуда, —
говорила она, — прошлого не воротишь; на дне озера со мною уже по-прежнему
жить не можешь — это миновалось, как сон!»
Самар-хан, услышав от воротившихся вельмож, что сын его бежал, — о причине
этого побега придворные благоразумно умолчали, — послал сорок тысяч войска
искать сына по целому свету. Войско это приближалось теперь и уже открыло
следы нового жилья молодого князя; Зая-Туляка взяли и повезли к отцу, а
русалка, выждав на мысу большой Нра приближение посланных, кинулась с
крутого берега и исчезла.
Когда до хана дошла весть, что сын его найден, то он, сомневаясь в любви его
и приверженности, вздумал его испытать. Для этого Самар-хан посадил в
кибитке своей одного из подданных в великолепной одежде на престол, а сам в
простом синем чапане стал у дверей перед входом. Зая-Туляк, проходя мимо,
узнал отца, изумился, но вошел в кибитку, где, как говорили ему, восседает
хан, поклонился мнимому властелину и сказал: «Как изменчивы времена! Прежний
хан стоит у порога, а бывший раб сидит на престоле!» Самар-хан, разгневанный
равнодушием и холодностью сына, велел на месте выколоть ему глаза и отвести
снова на Карагач; но вещий дух русалки парил над несчастным своим любимцем:
палачи Самар-хана не успели еще приступить к сыноубийству, как совершилось
чудо: Зая-Туляк в горести своей закрыл лицо руками, и глазное яблоко
выкатилось из обоих глаз целиком к нему в руки. «Бог отомстил за меня», —
сказал Самар-хан. Палачам не надо было трудиться, и ослепленный сын царский
был отвезен и брошен на произвол судьбы, на угорье Карагача.
Верная русалка, разметав шелковую косу, которую не чесала со дня отбытия
любимца своего, стерегла уже и ожидала друга: она коснулась устами очей
Зая-Туляка, дохнула на них, и они снова ожили и заиграли по-прежнему в своих
ямках.
Лишь только Зая-Туляк прозрел, как стал он снова скучать бездействием своим
и одиночеством. «Пойдем жить на Балкан, — сказал он своей русалке, — с
Балкана видно далече во все стороны: мы будем знать и видеть, где что
делается, и это будет жилье, приличное ханскому наследнику! Карагач-гора для
меня место низкое».
Русалка заплакала, только молчаливой лунной ночи поверила она одинокую
грусть свою, вышла на тихое озеро, любовалась серебряным его отливом, села
на берег, на крутой мыс, и тихо запела:
«Не лепите, пчелки, сот своих в диком бору: медведь придет и выдерет, а вам
покинет дупло; не носите, русалочки, тихое блаженство свое в люди: люди
попрут его ногами, а корысти им с него будет мало».
«Оглядывается красное солнышко с заката на восход прошлый, да не воротится;
не видать вечерней заре зорюшки утренней! Оглядывайтесь, сестрицы, на свою
зорюшку утреннюю — да не воротить вам ее, не любоваться ею в другожды!». «А
дважды василек в землю ложится: из земли вышел и в землю падет прах его. И
ты не лучше василька небоцветного: не выходить было на свет — а вышла, так
набедуешься, поколе не приклонишь головку к лону родной матери!»
«Желна черная и белая лебедка в отлет летят, а теплынь придет, опять домой к
родному гнезду тянутся; а мне, сиротке, от живого отца, мне до веку не
видать струи твои, Ачулы-куль родимый, серебристый мой!»
«Прости, — сказал мотылек родимому стебельку, родному зеленому лугу, когда
пришла пора, что подул ветер полунощный, заволок заповедные луга сизым
инеем, зазнобило мотыльку летки и щупальце, — прости, говорит
свободнорожденная дочь Ачулы-куля родному озеру, Карагачу лесистому,
Ташбуруну каменному, Тиренколу холмистому! Прости, говорит она родным
берегам, колыбели своей, Ачулы-озеру!»
Так русалочка поплакала одна над родным озером своим, а Зая-Туляку она
улыбалась. Они перекочевали на Балкан; но едва успели они там поселиться,
как русалка, на рассвете, снова послышала чутким ухом своим топот конский,
завидела отдаленную пыль. Она прибежала к князю своему и молвила: «О
Зая-Туляк! Было время, когда я, послышав шум и топот спешила схорониться в
волнах Ачулы-куля и в объятиях верной стихии находила спасение; теперь ты
щит и защита моя, и я надеюсь только на грудь твою! Но, Зая-Туляк, ты меня
не спасешь на этот раз, а кроме тебя у меня защиты нет! Слушай, князь мой!
За тобою опять идут; повинуйся и иди, искушение чересчур велико, ты не
устоишь, и я тебя держать не хочу! Но, Зая-Туляк, помни последние слова мои:
сорок дней и сорок ночей я буду сидеть здесь, на Балкане, и буду по тебе
плакать; если не воротишься через сорок дней и сорок ночей, тогда ты найдешь
меня, как находят алый цвет на зеленом лугу, по которому прошло войско отца
твоего, Самар-хана, а растоптанный цветок не оживает — это помни!»
Вельможи и войско подошли с великими почестями к Зая-Туляку, объявили
цветистою речью Востока, что душа отца его, хана Самар-хана, воспарила по
пути, указанному душами отошедших в рай небесный великих праотцев; народ и
войско зовет Зая-Туляка на ханство.
Молодой князь хотел оглянуться на свою деву вод, но ее уже не было. Его
посадили на покрытого богатой попоной жеребца и повезли на Диму, а восемь
нукеров шли во всю дорогу пешком и вели поочередно жеребца его под уздцы.
Справив, по закону, богатую тризну по отце, Зая-Туляк принял старшин,
посольство от народа, приглашавшего его на ханство. Народ и войско качали
молодого хана своего на руках, и на руках же, подняв выше голов своих,
возвели на ханство — таков был обычай. Шумная многотысячная толпа пировала и
ликовала, стекшись с целого владения. Берега Димы не могли поместить на себе
бесчисленного множества кибиток; земля стонала от топота конского и
людского; солнце устало светить пирующим и ликующим гулякам. Настала ночь, и
огромные костры запылали, и солнце взошло снова, и костры еще дымились,
кумыс играл в огромных чашах, в сабах и турсуках, чебызга напевала веселье.
А Зая-Туляк, посидев на престоле, соскучился опять по любимице своей и
тяжело вздохнул, когда, оглянувшись во все стороны, увидел, что в целом
ханстве его нет подобной. Ему наскучило быть и падишахом без нее, и он хотел
уже отправить за нею послов, когда вспомнил, что заветный срок, сорок дней и
сорок ночей, был уже на исходе. Он кинулся сам на лучшего скакуна своего, на
котором вывез деву вод из Ачулы-куля, и поскакал один к одинокому Балкану.
Скоро бежит конь под Зая-Туляком; но какой конь обгонит солнце, и какой конь
воротит его на сутки и добежит до озера вчера, коли поскакал сегодня?
Зая-Туляк зовет отчаянным зовом деву свою, а она молчит, потому что мертвые
не говорят. Не встанет алый цвет, не подымет он бархатной маковки своей,
коли через луг пронеслось грозное войско Самар-хана. Зая-Туляк нашел русалку
свою на том же месте, где ее покинул, на вершине Балкан-тау, но она лежала
как василек после покоса.
Зая-Туляк выкопал булатным копьем своим двуложную могилу на вершине Балкана
и золотым шлемом своим выбирал из нее землю: положил он в могилу эту белое
тело девы Ачулы-куля, закололся тем же копьем и упал мертвый на верную свою
подругу.
Народ и войско долго искали своего хана и засыпали его наконец землею в
изрытой им же самим могиле. Братья Зая-Туляка резались за ханство, и все
погибли: с тех пор народ утратил падишахов и ханов своих навсегда,
растерялся и разбрелся по отрогам и долинам Урала.
Здесь читайте:
Даль Владимир Иванович
(биографические материалы).
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
