|
|
Гульшат Курамшина
Непокоренная воля
Портрет скульптора Морозовой на фоне эпохи
Осенью 2003 года исполнилось 100 лет со дня рождения
уфимского скульптора Веры Морозовой. Она была человеком тихим. Из жизни тоже
ушла без пышных траурных церемоний, незаметно для большинства уфимцев, рядом
с которыми провела долгих 45 лет. В свое время была первой и единственной
женщиной-скульптором в республике. Участвовала во многих выставках, в
исторической Декаде башкирского искусства
в Москве.
«Непокоренная воля» — так она назвала свою незаконченную работу над образом
Салавата Юлаева. Эти слова как нельзя больше подходят к ней самой. Это была
личность редкой, но потаенной силы. Многие из знавших ее даже не подозревали
о том, что выпало на долю этой спокойной, мудрой, немногословной женщины.
И мой интерес к Вере Морозовой был в первую очередь продиктован восхищением
человеком, прожившим светло и достойно в то время, когда не сподличать, не
предать удавалось немногим. Цену за это платить приходилось высокую, вплоть
до высшей меры.
ГЕНИЙ ДОБРОТЫ И СОСТРАДАНИЯ
Она была великодушна к слабостям других, строга и
бескомпромиссна в главном и одновременно смешлива. Она обладала тонким
юмором, интеллектом и той изысканной простотой в общении, когда человеку
рядом с ней дышалось легко и свободно.
— Умных людей на свете много, мудрых, как она, — наперечет, — говорят о ней
ее младшие подруги.
«Гений доброты, сострадания и воли», — так несколько пафосно говорит о ней
ее дочь Нелли Александровна, посвятившая матери и отцу свою талантливую
книгу «Мое пристрастие к Диккенсу». Наряду с признанием в любви к
прекрасному, но чуть забытому английскому писателю, автор рассказывает
удивительную историю жизни матери и отца, их большого чувства и трагической
разлуки.
В книге меня поразило больше всего то, что героиня сумела пройти по жизни,
не покоряясь гнусным обстоятельствам, не труся и не заискивая перед сильными
мира сего.
Я жадно вслушивалась в рассказы очевидцев, поехала в Москву, где
познакомилась с дочерью и внуком Веры Морозовой. И при каждой встрече с
прошлым, с какими-то новыми подробностями биографии я испытывала уважение к
этому человеку. На мой взгляд, нет ничего драгоценней алмазного фонда
воспоминаний о людях, которые своим примером учат нас быть лучше, добрее,
достойнее.
Истинные таланты и гении остаются в веках — их единицы. Но память о скромных
героях, негромко вошедших в нашу историю, — тоже часть того алмазного фонда.
...Это было в войну. В Уфе устроили столовую для эвакуированных работников
искусства и науки. Получив талоны на бесплатное питание, они ежедневно
приходили сюда, и это было настоящим спасением для беспомощных в быту людей.
Вера Морозова, организовавшая эти бесплатные обеды, находилась в зале,
когда, стуча деревяшкой, туда вошел инвалид. Был он измучен, плохо одет и
голоден. Он попытался получить еду, но без талонов ее не давали. Услышав,
что надо идти за ними туда-то и тогда-то, ответил, что у него нет сил, и
требовал, чтобы его покормили. «Не положено», — втолковывали ему. Инвалид
пришел в ярость, стал материться, оскорблять тех, кто пытался объяснить, что
он не прав. Все затихли, стараясь не смотреть на этого оборванного калеку.
Он неожиданно сел на пол у порога. «Никуда не пойду!» — и начал разматывать
тряпки на ноге.
И тут Вера Георгиевна подошла к нему, села рядом и стала помогать
перебинтовывать ногу, успокаивая его вполголоса. По лицу несчастного потекли
слезы. Завершив работу, Вера Георгиевна попросила накормить человека.
Позже на недоуменные вопросы свидетелей этой сцены она отвечала просто: «Я
увидела, что он дошел до края, до отчаяния». Этот порыв для нее был
естественным.
ПО СУДЬБЕ НАШЕЙ БОРОНОЙ ПРОШЛИ
...Это была редкой красоты пара. Вера Морозова и Александр
Моррисон (даже фамилии были созвучны) познакомились в 22-м, в комсомольской
ячейке Челябинска. Первый подвиг во имя любви совершила юная жена, узнав от
врачей, что туберкулез у мужа принял неизлечимую форму и что он обречен.
Она, оставив родителям маленькую Нелли, увезла его в Златоуст, который
славился целебным климатом. Каждый день, в любую погоду, больной
прогуливался на свежем воздухе. А жена, ненавидящая кухню, два года
посвятила стряпне, отказавшись на это время от занятий скульптурой. Врачи
разводили руками: «Вы сотворили чудо».
Александра Платоновича перебросили в тихий южный Таганрог в 1931 году —
«поднимать» местную газету. Но исполнением должности редактора он отнюдь не
ограничивался. На его счету спасение и организация уцелевшего дома-музея
Чехова, где он буквально из печи достал подлинные автографы писателя. Взял
он под свою опеку и драматический театр. Очень скоро дом редактора и
скульптора стал центром притяжения местной интеллигенции, хотя угощение и
обстановка здесь были весьма скудными. Но пофилософствовать за винегретом и
чаем были не прочь очень многие.
Моррисона и его жену считали большими оригиналами — этакие «хиппи» из
ответработников, не признававшие светских и советских предрассудков.
Редактор в жару ходил на работу в парусиновых трусах (задолго до появления
шорт), а скульптор за неимением обуви — попросту босиком, но с таким видом,
что это не более чем ее причуда. Что касается отношения мужа к жене, его
можно определить одним словом «обожание». И единственный свидетель этого
невероятного чувства — дочь — признает, что за свою долгую жизнь ничего
подобного не встречала.
35-й остался в памяти 12-летней Нелли годом полновесного, бескрайнего
счастья. Отменили хлебные карточки, в магазинах появились забытые масло, сыр
и колбаса. Родители получили новую четырехкомнатную квартиру. Началась
подготовка к чеховскому юбилею, в котором первую скрипку должен был играть
Александр Моррисон. Его по этому поводу вызвал в Москву Николай Бухарин (что
впоследствии сыграло роковую роль).
А Вера Георгиевна два года лепила бюст писателя, к юбилею он должен был
украсить пространство перед домиком Чехова.
Памятник открывали при большом стечении публики. Ленточку перерезала Мария
Павловна, сестра писателя. И она, и вдова Ольга Книппер-Чехова в один голос
сказали, что никто еще не добивался такого портретного сходства. После
окончания торжеств пришла телеграмма от Марии Павловны, в которой она
благодарила Веру Георгиевну и Александра Платоновича за гостеприимство и
приглашала к себе в Ялту.
Это были дни истинного триумфа семьи, но это были и последние мгновения
счастья. Последовал перевод главы дома в Ростов-на-Дону начальником Комитета
по делам искусств Азово-Черноморского края, куда он должен был отправиться
почему-то без жены и дочери. И очень скоро — арест по нелепому обвинению.
Сумрак царил в стране, где человек не значил ничего и исчезал бесследно.
Но сдаться без боя было не в натуре Веры Георгиевны. Недаром все знавшие ее
отмечали царственную осанку, безукоризненно прямую спину, как у античных
статуй. И дело не в том, что в гимназии приучали ходить с палкой, продетой
под локти, — просто это тоже было проявлением несгибаемого характера. Люди
это чувствовали. Именно перед ней распахивали двери надменные московские
швейцары, хотя одета она была, может быть, беднее других.
Когда Морозова хлопотала за арестованного мужа, она не плакала, не просила,
а требовала дать ответ и даже грозила, доводя чекистов до исступления.
Когда же пригрозили упрятать ее в тюрьму, она прямо в лицо начальнику
Ростовского НКВД бросила слова, напугавшие его до полусмерти:
— Я — ясновидящая и предсказываю, что через три месяца после того, как
упечете меня в тюрьму, вы будете расстреляны. (Тогда уже начали сажать и
палачей, вероятность такого исхода была велика).
По этой причине (она была в этом убеждена) Веру Георгиевну только сослали в
Бакалы, тогда как остальных жен арестованных бросали в тюрьмы. Впрочем, в
том, что начальника все равно расстреляли, она не сомневалась.
В то ужасное время в череде малых и больших предательств, среди атмосферы
рабского страха, когда от Морозовой стали шарахаться знакомые, бывший
одноклассник Антона Чехова — старик Туркин … снимал шляпу, низко кланялся и
кричал на всю улицу:
— Здравствуйте, Вера Георгиевна. Ну, как там наши в тюрьме?
ПЛАМЯ СТРАСТИ И УВЕРЕННОСТЬ В ПОБЕДЕ
— Откуда такая уверенность и бесстрашие? — допытывалась я у
дочери Морозовой Нелли Александровны, когда мы встретились у нее дома в
Москве.
— Может, от ее мамы Екатерины Дмитриевны, которая от родителей-раскольников
унаследовала непокорность.
Дедушка был тоже не из робкого десятка. Георгий Георгиевич стал
революционером, потому что у всех Морозовых обостренное чувство
справедливости. Он возглавлял большевистскую организацию железнодорожного
депо Челябинска, был героем Гражданской войны. Затем комиссаром 1-й
Екатеринбургской тюрьмы, где содержались люди из окружения Николая II. По
семейному преданию, он отказался выдать узников для расстрела без суда или
телеграммы от Ленина. Он не побоялся поднять голос в защиту ни в чем не
повинных людей тогда, когда это не считалось доблестью, а, наоборот,
компрометировало в глазах соратников. И хотя в честь Георгия Георгиевича
была потом названа улица в Челябинске, самому герою пришлось скрываться от
«чисток» у своих сыновей. Спасла его от неминуемой расправы смерть, рак.
Незадолго до своего конца он прозрел: «Зря мы все это затеяли. Хуже стало».
Единственная дочь Вера (имя такое ей дано было не случайно) и три сына
(Константин, Валентин и Леонид) — каждый был творческой личностью. Мама была
не очень довольна, что профессии у них не хлебные, не основательные:
скульптор, певец и писатель, но не препятствовала выбору детей.
Вера Георгиевна никогда не училась ваянию — до всего доходила сама. Но надо
ли объяснять, до какой степени этот вид искусства непрост, особенно для
женщины, насколько дорог, сколь зависим от заказчиков. А в данном случае это
было всесильное государство, которое не могло доверить лепить святые образы
вождей «политически неблагонадежным гражданам».
Вера Георгиевна как-то пришла домой одержимая веселой злостью. Веселой — от
своей дерзости.
— Завадский (известный режиссер, которому Раневская кричала: «Вон из
искусства» — Г. К.) расторг со мной договор на Горького. Каков интеллигент!
Мялся, мялся, наконец: «Я не могу заказывать работу жене врага народа». —
«Ну, разумеется! — говорю. — Вы, Юрий Александрович, можете заключать
договор с женой вашего начальника. Это-то понятно! А вот быть в долгу у жены
«врага народа», не заплатив за сделанную работу, это как вам — удобно? Не
жмет?»
…Во время ссылки в Бакалах больше всего Вера Георгиевна боялась, что, если
ее все же арестуют, дочь Нелли попадет в детдом. Поэтому она стала методично
добиваться перевода в Уфу, где жили мать с братом Леонидом.
И она добилась своего. Как бывало не раз.
САМАЯ КРАСИВАЯ КУКЛА
В Уфе хранится необыкновенная кукла 1937 года рождения. Ее
удивительную историю рассказала Нелли Александровна.
После ареста мужа Вера Георгиевна отправила ее к матери в Уфу. Первый раз
Нелли отмечала свой день рождения без родителей.
Но едва она с подругой села за стол со скромным угощением, как принесли
посылку из Таганрога.
Наконец крышка откинута, снят слой ваты, осторожно приподнята мягкая
материя...
— Графиня де Монсоро! — воскликнули девочки в один голос.
Хрупкое нежное лицо с синими глазами, высокий пудреный парик. Одета она была
в платье из толстого репса и серебристую пелерину с лиловым бархатным
воротником. На ногах — такие же бархатные башмачки.
В письме, вложенном в посылку, сообщалось, что графиня отправилась
путешествовать в дорожном костюме. Далее следовал список туалетов, которые
она взяла с собой, и инструкция, как их надевать: сначала кринолин со
вшитыми проволочными обручами, потом нижнюю юбку с оборками, лишь затем
платье.
«Постепенно я узнавала материю на платьях, — вспоминает Нелли Александровна.
— Лоскут лилового бархата был подарен мне Анной Ивановной в пору нашей
дружбы. Кусочек черных кружев, кажется, сама я изъяла из Сониной шкатулки.
Сиреневый шелк — от маминой комбинации, привезенной отцом из Москвы. А
роскошное пудреное сооружение на голове... это же серебристые, уложенные
один к одному волоски овчины от подкладки моей шубы!
Сколько же мастерства и терпения маминых пальцев — пальцев скульптора, —
сколько вдохновения и вкуса понадобилось для создания этого маленького
шедевра... Столь скудными средствами.
Я представила мать за этой работой. Иногда она, наверное, улыбалась,
воображая мое изумление и радость, когда я открою посылку. А чаще ее лицо
было сосредоточенным, каким я его помнила во время работы. Или яростно
одержимым, как в пору лепки великого пролетарского писателя и ожидания
ареста отца...»
Вера Георгиевна создавала куклу в самые трагические дни своей жизни. Много
лет спустя дочь восстановит хронологию событий, которые происходили в то
время.
«День моего рождения — 31 марта.
В январе тридцать седьмого Бухарин был снят с поста главного редактора
«Известий».
Во время процесса над Пятаковым — 23 января тридцать седьмого года — с
трибуны суда была упомянута группа «заговорщиков» во главе с Бухариным. 24
января подсудимый Радек заявил о связях Бухарина с троцкистами. 28 января в
обвинительной речи Вышинский тоже намекнул на вину Бухарина.
В январе тридцать седьмого Постышев был отстранен от должности первого
секретаря Киевского обкома.
Его имя с надеждой упоминалось в доме в тревожные дни последней чистки и
перед арестом отца Нелли. Говорили, что Постышев преследует клеветников,
ограждая от них честных партийцев, и восстанавливает справедливость.
8 февраля «Правда» обрушилась на ошибки, допущенные в парторганизациях Киева
и Азово-Черноморского края.
13 марта в «Правде» обвинили Бухарина в заговоре с троцкистами.
Вера Геогиевна никогда не забывала, что в редакции «Таганрогской правды»
лежат документы о командировке отца к Бухарину в тридцать пятом году.
17 марта Постышева сняли с поста секретаря ЦК Украины.
Вот с какими мыслями шила Вера Георгиевна придворные туалеты столь
отдаленного века».
ТРОЦКИСТСКАЯ ЕЛКА
В Бакалах во время ссылки Нелли училась в школе. Ей пришлось
пережить немало горьких минут.
«По дороге из школы, на углу, который не миновать, жили мои враги, —
рассказывала Нелли Александровна. — Я никогда не видела их в лицо. Но стоило
мне появиться, как из-за кустов палисадника раздавалось истошное:
— Троцкистка! Троцкистка! У-у, вражина!
Однажды я почти миновала злополучный палисадник и уже поздравляла себя с
удачей, тем более что позади слышались чьи-то одинокие шаги, как вдруг —
удар в голову! — и меня засыпало какой-то дрянью. Она набилась мне в глаза,
рот, нос, уши. Последовал знакомый вопль:
— Троцкистка! Что — съела?! Вкусно?
Ослепленная, я не могла сделать ни шагу и стала протирать глаза.
Это была зола, завернутая в газетный ком. Неожиданно вопли смолкли. Я
оглянулась. Тот, чьи шаги я слышала, — мальчик лет пятнадцати, схватив за
шиворот двух моих врагов, колотил их головами друг о дружку. Ослепив меня и
уверовав в свою безнаказанность, мальчишки высунулись из палисадника. И
теперь орали дурным голосом.
Я хотела было поблагодарить моего заступника, но, представив свои пыльные
волосы и грязные ручьи на щеках, пустилась наутек.
Матери сказала, что свалилась в канаву. Она молча поставила таз с водой на
мангал».
Мальчишки не унимались и однажды, завидев маму с дочерью, принялись по
обыкновению кричать: «Троцкистка!», добавив при этом адресованное Вере
Георгиевне «Заика!». Над забором торчала румяная рожа соседа Петьки.
— Иди сюда, — спокойно предложила женщина.
— Нашли дурака, — ухмыльнулся тот.
— Может, ты трус, — с сомнением произнесла Вера Георгиевна. — Или злой.
— Ничего я не злой и не боюсь, — пробурчал мальчик.
— Тогда я открою тебе секрет: гораздо приятнее быть добрым. Поверь. Я
видела, как ты плотничал с отцом. У нас сломалась табуретка, а денег на
новую нет. Поможешь нам?
На третий день он явился с инструментом. Починил табуретку и в награду
получил самодельную забавную игрушку — плясуна из картона, который двигался
с помощью веревочек. Мальчик был сражен. Так был положен конец нелепой
вражде.
Тем временем Вера Георгиевна продолжала хлопоты о переезде в Уфу. Наконец,
разрешение было получено. Случилось это накануне Нового года.
Решили уехать после того, как справят Новый год.
В подготовке праздника приняли участие и апа, хозяйка дома, в котором
снимали угол ссыльные, и ее сноха.
Судя по количеству пирогов, испеченных апой, торжество затевалось не на
шутку.
...Первые гости долго вытирали лапти в сенях, осторожно ступали на
свежевымытый пол и обходили вокруг наряженной елки, цокая языками.
Детей сопровождали взрослые — мужчины и женщины, татары и русские. Мальчики
были в цветных рубашках, девочки в ситцевых платьях и в белых платочках.
По углам были расставлены фитили, плавающие в масле. Изба скоро наполнилась,
но гости продолжали все прибывать.
Откуда-то появился старенький скрипач со скрипкой об одной струне. Он
запиликал на ней, и дети повели вокруг елки хоровод.
Робкий вначале говор оживлялся, послышался смех. Вкруговую пошли стаканы с
брагой и пироги. Детям раздали пряники. Они брали их осторожно и показывали
друг другу, прежде чем откусить.
Ближе к одиннадцати зажгли на елке свечи. Пиликанье оборвалось, голоса
смолкли. В благоговейной тишине и дети, и взрослые смотрели на язычки
пламени, отраженные в стеклянных шарах и мишуре.
И тут скрипач лихо ударил по своей струне. Враз все ожило, заговорило,
засмеялось, закружилось. Дети плясали, высоко вскидывая лапти.
Разрумянившиеся щеки, съехавшие платки, черные, русые, льняные пряди,
сияющие глаза и — смех, смех... Вот это веселье!
Пока еще не погасли свечи, началась раздача игрушек. Под конец елка стояла
обобранная, зато каждый уносил память о ней.
Когда Вера Георгиевна преподнесла миниатюрную прялку, у апы было лицо
человека, застигнутого врасплох. Она прижала подарок к груди и ушла на
другую половину скрывать свои чувства. Мальчик Петька долго не мог
уразуметь, что плясун, столь схожий с ним, — его собственность. Уразумев,
благодарно вспыхнул до кончиков ушей. Петьку попросили стать на лавку. Над
головами гостей деревенский щеголь потешно выкидывал коленца под
аккомпанемент все той же струны. Хохот сотрясал избу.
Это был апофеоз.
Вскоре догорели фитили. Стали расходиться. Каждый, уходя, низко кланялся
Вере Георгиевне.
Никогда не было такого праздника.
Лет двадцать спустя попутчиком Морозовой по купе оказался инженер-строитель,
возвращавшийся в родную Бугульму из Бакалов. Узнав, что она бывала в тех
краях, молодой человек полюбопытствовал:
— А вы ничего не знаете о «добрых троцкистах»? Тех, которые какую-то
волшебную елку устроили. Не слыхали?
— «Добрые троцкисты», говорите? — переспросила Вера Георгиевна. — Забавно!
Елку устраивала я.
СИРОТА КАЗАНСКАЯ
О даре Морозовой убеждать рассказывали многие ее знакомые.
«Тебе бы быть адвокатом», — вздыхала мать. И этот дар выручал в самых разных
ситуациях. Особенно когда надо было помочь кому-то. Это было ее настоящим
призванием — защищать слабых, подставлять им плечо. Накормить, обогреть,
подбодрить, дать добрый совет. «Выбить» квартиру.
Откровенно говоря, я не поверила, услышав, что она помогла получить 28
квартир в Уфе и одну в Воронеже. Как это могло произойти в тяжелейшие
послевоенные годы, когда люди ютились где придется?!
Вера Георгиевна, обладая трезвым мужским умом, умело владела оружием
советских аппаратчиков — демагогией.
— Какая квартира! — отмахивались они от нее. — У нас полковники на вокзалах
ночуют.
— Разве я их туда загнала? — не дрогнув, шла она в наступление. — Стыдитесь,
они защищали Советскую власть, а вы им не помогаете! Но и Н. квартира
нужна...
И далее до полного успеха.
Никогда не использовала запретных приемов, не унижала и не пыталась
разжалобить. Знание законов, логика, грамотность — вот что помогало ломать
бюрократические барьеры.
К Вере Георгиевне тянулись люди, видя в ней опору и яркую, сильную личность.
С одной из них — Ркией Гумеровой — я познакомилась. Она мне очень просто
ответила на вопрос, кем была для нее Морозова.
— Она заменила мне родителей, и я всем обязана ей.
Помню нашу первую встречу — мы жили по соседству в одном доме.
— Что ты стоишь, как сирота казанская? — спросила меня Вера Георгиевна.
— А я и есть сирота, и приехала из Казани, — отвечала я.
Так началась наша дружба, которая длилась почти 30 лет. И каждый день
общения с ней был наполнен теплом, мудростью, добром, которые мне очень
помогли. Заболели дети, поскольку дом был сырой и холодный. По совету Веры
Георгиевны я начала хлопотать о квартире. Составила с помощью юриста письмо
и показала его Вере Георгиевне. У нее только брови поползли вверх: «Раечка,
зачем тебе эти грубые и бестактные слова в адрес «чиновников, равнодушных к
судьбам людей»? При чем тут они? Тебе нужно писать о том, что касается тебя
и твоей семьи — и все».
С тех пор каждый свой последующий шаг я обсуждала с ней. Через год квартира
была получена, к великому удивлению коллег.
Мой старший сын Фархат поступил в институт культуры благодаря помощи Веры
Георгиевны и Нелли. Теперь он в Москве, успешный оператор документальных
фильмов. Младший Ильшат тоже состоялся.
Вера Георгиевна никогда ни о ком не говорила плохо и меня к этому незаметно
приучила. Я, бывало, пожалуюсь на родственников или на то, что муж не
помогает. А она как бы невзначай обронит: «Какой у тебя Ринат хороший, как
он тебя любит и прекрасно относится к сыновьям». И я научилась видеть
хорошее в окружающих, убедилась, что добром и лаской можно добиться гораздо
больше, чем попреками и жалобами.
Со мной она никогда не вела пустопорожних бесед. Каждая встреча обогащала
меня новыми знаниями. Кроме того, что рассказывала Вера Георгиевна о жизни,
людях, событиях, она всегда готовила к моему приходу или интересную статью в
газете, или книгу. Вот уж сколько времени прошло после ее ухода, а я каждый
день с ней «советуюсь».
Еще одна подопечная Веры Георгиевны — Зинаида Сахно — тоже считает свою
встречу с ней судьбоносной:
— Я была очень застенчива, боялась всего. Вера Георгиевна уговорила меня
пойти работать в кукольный театр, где я обрела друзей и специальность,
получила жилье.
И таких подопечных у нее было немало.
Вот еще один пример.
«В нашем доме овдовела молодая женщина с четырьмя детьми на руках, — пишет
Нелли Морозова. — Затурканная, нищая, голодная, она подвергалась набегам
активисток из женотдела, которые предлагали ей посещать ликбез и попрекали
политической отсталостью.
Мать узнала это и через отца начала хлопотать об устройстве старших детей в
детдом, а младших — в заводские ясли. Пока суд да дело, она стала собирать
детские вещи среди знакомых и поручила то же соседке Соне. Набрался огромный
узел. Глядя на него, та неуверенно спросила:
— Верочка, а правильно ли это?
— Что правильно?
— Да вот так собирать, как милостыню? Разве жалость не унижает человеческое
достоинство? Нас не упрекнут в буржуазной филантропии?
— А мне пле-вать! — я редко видела маму такой рассерженной. — Плевать, какие
ярлыки могут приклеить, слышишь? Детям будет тепло? Матери будет легче от
того, что ее дети одеты? Или ты их укутаешь человеческим достоинством? Что
за чушь, Сонька!
— Я только хотела сказать, — по-прежнему неуверенно возразила Соня, — не
лучше ли заняться этим через женотдел?
— Вот и занимайся! А меня уволь. Я от этих гусынь могу упасть в обморок.
Отец нажал на какие-то пружины — дети были пристроены.
Спустя время я случайно, сквозь неплотно закрытую дверь, услыхала разговор:
— Эта женщина во дворе, ну, детей которой мы пристроили, — шептала Соня, —
оказалась совершенно неблагодарной!
— Да? — удивилась мать. — В чем это выразилось?
Шепот Сони принял торжественный оттенок:
— Она приводит мужчину!
Тут раздался негромкий мамин смех.
— Сонюшка, — отсмеявшись, сказала мать. — Это же замечательно!
— Ты думаешь? — с сомнением спросила Соня.
— Ну конечно! Человек живет полноценной жизнью. Она перестала быть
замотанным бесполым существом. Мы можем порадоваться.
— Правда? — Соня счастливо засмеялась. — А мне и в голову не пришло. Какая
ты умная, Верочка!»
А ей самой помогли в тяжелые дни? Боюсь, что мало кто мог бы так же кинуться
ей на выручку, как это она делала многократно. Вот такая маленькая деталь:
она постоянно одаривала своих молодых подруг, их мужей и детей, хотя жила
довольно скромно. Но сама подарков не принимала — ничего, кроме цветов. Даже
помыть полы у себя не позволяла. И все принимали это как должное. «А что
пожилому человеку нужно? — считает Ркия Нуртдиновна. — Ничего, кроме
уважения и любви». Правда, когда здоровье стало покидать эту сильную
женщину, ее лечили, обхаживали, по необходимости дежурили у постели.
ЗАЧЕМ МОЯ ЛЮБОВЬ ПЕРЕЖИЛА ТЕБЯ...
После ареста мужа Веру Георгиевну тут же исключили из Союза
художников. Чтобы выжить, она вступила в артель вышивальщиц. Но не только
поэтому. Нужно было начать жизнь с чистого листа — боль от разлуки с мужем
отнимала все силы. Поэтому — никаких воспоминаний, разговоров о прежней
жизни, отказ от профессии. По капле она уничтожала в себе себя — своего рода
духовное убийство. Но в один ужасный миг, переходя улицу, она остановилась
как вкопанная, потому что забыла, кто она — ни имени, ни фамилии... В
последнюю минуту ее выдернули из-под трамвая.
А психиатр, к которому она обратилась за консультацией, посоветовал все же
вернуться к прежней работе. Нужно было смириться с потерями и жить дальше. В
44-м в Уфе она вступила в Союз художников как бы впервые. Это было
необходимо, чтобы получить карточки и, разумеется, заказы. После войны она
обратилась к образу Матросова. Героика — это то, что было близко ее душе.
Поэтому памятник получился «живым», в движении. Эту работу она представила
на декаде башкирского искусства, а впоследствии ее купил музей.
Перед самым отъездом в Москву Морозову вызвали в НКВД и «убедительно»
попросили рассказать о встречах с преподавателем пединститута Моисеем
Пизовым: кто-то подробно изложил разговоры, которые велись у него дома. Вера
Георгиевна наотрез отказалась доносить на друзей. Еле вырвавшись от
следователя при условии, что по приезде допрос продолжится, она несколько
месяцев провела у дочери в Москве. В крохотной комнате не было места для
второй кровати, и она спала... на столе. «Настольной тещей» прозвал ее зять,
впоследствии известный писатель-сатирик Владлен Бахнов.
Что касается Моисея Пизова, то он в ответ на требование следователя
составить список своих знакомых переписал весь преподавательский состав
пединститута, где работал. «А почему здесь нет Морозовой?» — спросил
следователь. Моисей Григорьевич ответил: «Потому что Вера Георгиевна —
особая статья». И следователь с этим согласился.
ДУША ОБЯЗАНА ТРУДИТЬСЯ
...Я позвонила Тамаре Нечаевой, чтобы расспросить о Вере
Георгиевне, поскольку та в свое время была наставницей начинающего
скульптора. И, возможно, ее путь в искусстве был бы иным, если бы не
встретилась ей Морозова.
Тамара Павловна уже очень сильно болела, и мой первый разговор с ней
оказался последним.
— У нее мало работ, — сказала Тамара Павловна.
Действительно, работ не так много. В 1934 году — памятники Г. Димитрову и М.
Горькому, в 35-м — А. Чехову. Затем — перерыв в 10 лет. В 1945-м она
воплотила в гипсе образ башкирского драматурга и актера Г. Мингажева; в 46-м
и 49-м — А. Матросова. В 1958 г. — монументальные памятники из бетона —
«Шахтеры» — в Кумертау и Караганде (совместно с Т. Нечаевой).
Работ немного, но это не говорит о том, что она мало работала. Все
родственники и знакомые утверждают, что Вера Георгиевна постоянно трудилась.
Бывало, дни напролет проводила в мастерской, вывешивая на двери записку: «Я
занята, прошу не беспокоить». Многие обстоятельства жизни, тяжелой и
трагической, не дали развиться таланту скульптора в полной мере. Когда было
совсем туго, зарабатывала вышиванием и изготовлением гипсовых копилок. Была
еще большая общественная работа в Союзе художников. В правлении СХ она
возглавляла жилищно-бытовой сектор. Мало кто еще столь самоотверженно и
честно мог бы справиться с этим канительным и малоблагодарным делом.
А еще был неустанный, невидимый миру труд над собой, постоянное
самосовершенствование, включавшее не только физические, но и «умственные»
упражнения. Вера Георгиевна всю жизнь увлекалась психологией, прочитала уйму
книг на эту тему. И она, безусловно, обладала незаурядными
психотерапевтическими способностями.
Но были и другие обязанности. Это появление единственного и любимого внука
Леонида, которому довелось провести в Уфе у бабушки 5 лет, пока родители не
обзавелись жильем и не забрали его. Леня был для Веры Георгиевны не просто
внуком — это было живое продолжение погибшего мужа. Она много душевных сил
отдала его развитию. И это не могло пройти бесследно. Леонид Бахнов —
литератор и, насколько я могла почувствовать за несколько минут беглого
знакомства, наделен основополагающими качествами семьи Морозовых.
Нельзя не упомянуть и о единственной дочери Нелли, личности тоже безусловно
яркой. Она долгие годы работала на студии «Мосфильм», по ее сценариям
поставлено несколько фильмов. Самым большим своим богатством она считает
друзей, с которыми ее свела судьба, — это Евгения Гинзбург, Лидия Чуковская,
Арсений Тарковский, Вадим Сидур, Александр Галич.
— Но знаете, — призналась она мне, — мама для меня оставалась самой
интересной и значительной, глубокой и гармоничной из всех, кого я
повстречала на жизненном пути.
...Наверное, память о скульпторе, оставленная в виде монументов и бюстов,
прочна и долговечна, как гранит, из которого они сделаны. Но не всегда можно
память «потрогать». Например, сколько судеб состоялось благодаря деятельному
участию Морозовой, азартному состраданию, просто доброму слову, сказанному
вполголоса. Не знаю, в каждом ли доме тех, кому она помогла, висит портрет
Веры Морозовой, как, например, у Ркии Гумеровой. Но даже у меня, узнавшей об
этой удивительной женщине лишь через 12 лет после ее кончины (ведь жили-то
совсем рядом, но не суждено было встретиться), стоит перед глазами эта
картина: двое сидят на полу, женщина перебинтовывает ногу инвалиду и что-то
говорит ему тихо и ласково. И мне становится легче жить.
Уфа — Москва — Уфа.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
