|
|
Дмитрий Нечипуренко
Воспоминания: конец 30-х годов ХХ века
На память моим детям, внукам и правнукам.
Продолжение – начало см.
здесь
После случая с Громовым, мне пришлось служить в армии около четырех лет.
Помню, как я волновался, когда меня направили из школы в авиаполк. Все
думал, - как меня в нем встретят, кто у меня будет командир и т.д. Не знаю,
возможно, мой будущий командир - старший лейтенант Логинов уже был знаком с
моей школьной характеристикой и поэтому отнесся ко мне доброжелательно.
Добрым и порядочным человеком оказался и штурман самолета Довгуша.
Оба они мне понравились, и мои прежние беспокойства быстро рассеялись.
Вскоре у командира стало появляться все больше и больше желания поговорить
со мной, рассказать мне что-нибудь интересное.
От него я узнал, что рос он без отца и матери и является воспитанником
ленинградского детдома, и что он очень любит и ценит свою специальность
летчика.
Рассказывал и я ему о себе то, что его интересовало. Когда я был еще в
школе, там меня уважали за мастеровитость. Я уже тогда задумывался, а как же
сложится моя судьба в авиаполку? Но мне в полку повезло.
Вскоре я освоил свою новую специальность, и это мне удалось показать на
деле. Эскадрилье, в которой я служил, было дано задание перегонять самолеты
своим летом из Иркутска в Хабаровск. Примерно на полпути лёта я получил
закодированную радиограмму, адресованную командиру эскадрильи майору
Калинушкину. В ней говорилось: “Немедленная посадка аэродром Уккурей”. О
содержании этой радиограммы я доложил своему командиру. Оказалось, что этот
аэродром уже находился под нами и мой командир, не теряя времени, вышел
вперед перед эскадрильей. Условным взмахом крыльев показал следовать за ним.
Все самолеты приземлились благополучно.
Комендант аэродрома сообщил нам, что два часа тому назад с этого
аэродрома полк истребителей по тревоге вылетел в Монголию - там началась
война с Японией.
Понятно, что такая весть нас не обрадовала. Можно было ожидать, что и нас
туда пошлют, но этого не случилось. Из всех полетов этот полет для меня был
самым запоминающимся. Помню, как я волновался тогда, когда мой командир
повел эскадрилью на посадку. Все думал: “А если я в радиограмме в чем-то
ошибся... Что мне будет за это?” И еще, эту радиограмму обязаны принимать
все радисты, тем более радист командира эскадрильи. Но почему же её принял я
один?
Мое беспокойство заметил и мой командир. Он с добрым настроением успокаивал
меня: “Старшина, не волнуйся, ты все сделал правильно, из Хабаровска уже
пришло подтверждение той радиограммы, которую ты принял”.
Конечно, меня эта весть обрадовала, да и уважения ко мне прибавилось, и не
только моего командира, но и командира эскадрильи. А после выяснилось, что
эту радиограмму принимали и другие радисты, но их командиры экипажей не
осмеливались повести эскадрилью на посадку.
На этом аэродроме в полной боевой готовности нас задержали на целую неделю;
затем нас отправили по прежнему маршруту в Хабаровск, а из Хабаровска
поездом отправили на свое место базирования - авиагородок “Белоногово”.
Обстановка была напряженной. Шла полным ходом подготовка к широкомасштабной
войне с Японией. Весь летный состав эскадрильи был обязан знать назубок
расположение аэродромов и стратегических пунктов противника. Мне на всю
жизнь запомнились такие города, как Хайлар, Харбин, Цинцинар, Фашань и
другие.
Запомнился мне и другой случай. На территории противника вблизи нашей
границы начали появляться японские истребители. Это обеспокоило наше
командование. Надо было узнать, где же находится их аэродром. Но решить этот
непростой вопрос помогла одна случайность. В одну из ночей на берегу Амура
со стороны противника был услышан шквальный пулеметный огонь. Вскоре он
затих. А чуть позже наши пограничники увидели плывущего к берегу человека.
Ему помогли выбраться на сушу и проводили в штаб пограничной службы. Там
выяснилось, что этот беженец - участник строительства нового подземного
аэродрома Тудаудзянь. И что из троих сбежавших смертников только ему одному
удалось остаться в живых. И так на нашей летной карте появился еще один
японский подземный аэродром Тудаудзянь.
В это время, о котором я пишу, в Советском Союзе, особенно в авиации
происходило много разных событий. Понятно, что о тех событиях, которые
прославляли нашу Родину, везде много говорилось: по радио, в печати и пр. А
про неудачи, особенно если они были трагические, умалчивалось и держалось в
строгом секрете. Что-то подобное получилось и с прославленным на весь мир
женским экипажем самолета “Родина” - Осипенко, Гризодубова и Раскова.
Нужно было показать всему миру, что в Советском Союзе героями могут быть не
только мужчины, но и женщины. Экипаж женщин совершал беспосадочный перелет
на Дальний Восток. Но он оказался неудачным - его подвела несовершенная
радиосвязь - экипаж, пролетев две трети пути, потерял связь с Землей.
Подвела и погода - пропала видимость. Это вызвало немалую тревогу, особенно
тогда, когда горючее на самолете должно было закончиться. За этим полетом
следил сам Сталин.
На поиски пропавшего экипажа была брошена и военная авиация, но безуспешно.
Не помню, сколько прошло времени, дня 2 или 3, как вдруг самолет нашелся.
Его случайно увидел в тайге на месте вынужденной посадки пилот гражданской
авиации Сахаров, летевший с почтой из Комсомольска в Хабаровск. На место
посадки на военном самолете был срочно послан парашютный десант в количестве
26 человек. Вслед за ним на самолете "Дуглас" полетели штурман авиации с
мировым именем Бряндинский и заместитель командующего Дальневосточной
Красной Армией (фамилии не помню). И вот эти 2 самолета столкнулись в
воздухе над местом вынужденной посадки экипажа “Родина”. Понятно, что все 32
человека погибли. И если вокруг имен Осипенко, Гризодубовой и Расковой было
очень много шума (в печати и по радио) как о героинях, то о катастрофе,
унесшей более 30 человеческих жизней, везде умалчивалось и держалось в
строгом секрете.
Я не помню, как назывался тот документ, приказ или как-то по-другому, но он
подписывался самим Сталиным в том случае, если при катастрофе погибали люди
с мировым именем. Такие приказы читались всему летному составу в закрытых
помещениях и являлись секретными. Когда погиб Бряндинский, в приказе,
подписанном Сталиным, говорилось, что Бряндинский проявил самовольство и что
он хотел примазаться к чужой славе (Бряндинского похоронили в Хабаровске
безо всяких почестей).
Был приказ и по случаю гибели В. Чкалова. Он тоже обвинялся в самовольстве и
невнимательном отношении к советам обслуживающего персонала. Более длинным
по содержанию был приказ по случаю гибели Осипенко и комкора Серова. Они оба
погибли из-за нарушения основных правил летной службы. В честь Осипенко был
переименован город Мариуполь в город Осипенко.
За время службы в армии на Дальнем Востоке я встречался с тремя великими
военачальниками: маршалом Блюхером, начальником политуправления Красной
Армии Татарником и командующим Дальневосточной Красной Армией Коневым.
Блюхера я впервые увидел тогда, когда он посетил военную школу, в которой я
учился. Маршал потребовал, чтобы все курсанты казармы подошли к нему как
можно ближе. Мне повезло, он остановился вблизи моей койки, и мне
представилась возможность хорошо его рассмотреть. Он оказался коренастым,
среднего роста в полотняном костюме с большими маршальскими звездами на
петлицах. Его провожал какой-то военный чин с ромбами на петлицах. Он
записывал в блокнот все вопросы, которые задавали курсанты маршалу. Блюхер
подробно расспрашивал курсантов, чем они довольны, а чем не довольны на
службе.
Его посещением школы все курсанты остались довольны. Об этом говорилось в
городской и краевой печати, передавалось и по радио.
Вскоре нашу школу посетил и Гамарник. Как только я его увидел, сразу обратил
внимание на его большую черную бороду и длинную шинель, как у Дзержинского.
Его глаза показались мне строгими и злыми. Рядом с ним шел какой-то военный
чин с двумя ромбами на петлицах. Их обоих провожали начальник школы Маслов и
начальник штаба школы Филимонов. Я плелся в хвосте со связкой ключей от
классов. В мою обязанность входило открывать ту дверь класса, на которую
укажет пальцем Гамарник. За время хождения по коридорам школы он задал
начальнику школы один-единственный вопрос: “А голанки (камины) проверяли?”
Гамарник посетил и красный уголок и чем-то остался недоволен. А после
выяснилось, чем. Среди портретов военачальников Красной Армии его портрета
не было. На второй день после ухода Гамарника меня вызвал к себе в кабинет
начальник школы Маслов и признался мне: “Нехорошо получилось, что при
посещении Гамарником Красного уголка там не оказалось его портрета. Этот наш
пробел необходимо исправить”, - продолжал он. Затем вручил мне фотографию
Гамарника и потребовал нарисовать с неё портрет и повесить в Красном уголке.
Вскоре портрет был готов и одобрен начальством. И в то время, когда я уже
собрался нести его в Красный уголок, ко мне в мастерскую врывается курсант,
по национальности мордвин, с топором в руках. Взглянув на его разъяренные
глаза, я не на шутку испугался и подумал, что он сошел с ума. Но он, не
обращая на меня никакого внимания, подбежал к портрету Гамарника и со всего
размаха разрубил раму и полотно. И тогда, когда он уже полностью разделался
с портретом, повернулся ко мне и громко произнес: “Ты нарисовал врага
народа!” и вышел из мастерской. Я ему не поверил и быстро побежал к майору
Филимонову. Тот подтвердил, что действительно только что передали по радио,
что Гамарник - враг народа и что он сам застрелился.
Неудачно сложилась и судьба маршала Советского Союза Блюхера. В это время
шла война с Японцами на Хасане. Руководил боями сам Блюхер. Пошли слухи, что
Сталин был недоволен ходом войны и по телефону очень ругал Блюхера. Маршал
не сдержался и бросил трубку, тем самым отказался выслушивать Сталина.
Блюхер был срочно вызван в Москву. Его портреты были везде сняты. Вскоре он
вернулся, и его портреты были на прежнее место, но ненадолго. Блюхера опять
вызвали в Москву, объявили “врагом народа” и расстреляли. Вместо Блюхера
командующим Дальневосточной Красной Армией был назначен Конев. Он тогда
носил по четыре ромба на петлицах. Мне пришлось встретиться с ним весной
1939 года. В то время нашей эскадрилье было дано задание перегонять
собранные самолеты “СБ” своим ходом из Спасска на аэродром города
Хабаровска.
Все самолеты взлетели благополучно, только в нашем самолете из двух моторов
один забарахлил: из его выхлопных труб повалил густой дым со стрельбой. Это
заметил комендант аэродрома и пустил впереди самолета красную ракету,
запрещающую дальнейший полёт самолёта. Мой командир был вынужден вернуться
на аэродром, но ненадолго. Он, не теряя драгоценного времени, опять пошел на
взлет, оба двигателя заработали нормально. Наш самолет взял курс на
Хабаровск с опозданием всего на 10 минут и по упрощенному маршруту - по
компасу “Кагановича”. Так тогда назывался этот маршрут в честь министра
железнодорожных путей. Приближаясь к аэродрому Хабаровска, мы все удивились,
т.к. на аэродроме нигде не было видно самолетов нашей эскадрильи. Возле
посадочной полосы стояла легковая машина, а рядом с ней находились три
человека, в том числе и командующий армией Конев. Понятно, что все они
ожидали эскадрилью самолетов. Как только наш самолет приземлился, кто-то из
них махнул рукой, приблизится к ним. Мой командир, прижав планшет рукой к
боку, побежал к командующему; ему навстречу вышел сам Конев. Доклад был
короткий, и командир побежал обратно. Мы со штурманом двинулись ему
навстречу. “Старшина, - крикнул мне командир, - командующий вызывает тебя,
беги, только не волнуйся, - крикнул он мне вслед. Мой доклад командующий
прервал вопросом:
- Вы радист?
- Так точно”, - ответил я.
- Тогда скажите, куда улетели самолеты?
- Не знаю.
- Доложите своему командиру, - продолжал он, - что вы плохой радист.
Как раз в это время с восточной стороны донесся гул, а потом появились и
самолеты. И все же я доложил своему командиру, что я “плохой радист”. Он
улыбнулся и ответил: “А при чем тут ты?”
В общем, все обошлось благополучно. И через два дня весь личный состав нашей
эскадрильи вернулся на место своей дислокации в авиагородок “Белоногово”.
Позже по ходатайству командира мне предоставили отпуск с поездкой домой, на
родину. Меня это очень обрадовало, т.к. дома я не был около трех лет.
Понятно, что домой хотелось уехать с пистолетом, но при оформлении отпуска
личное оружие необходимо сдавать на склад, иначе отпуск не оформят.
Ведал этим хозяйством старший техник Кругов. И вот я уже стою перед ним.
- Что, старшина, пришел пистолет сдавать?
- Да.
- А хочется домой поехать с пистолетом?
- Конечно, - засмеялся я.
- Где будешь проводить отпуск - в деревне или в городе?
- В деревне.
- Ладно, езжай с пистолетом, только не подводи меня.
Он дал еще 10 патронов в запас: “Где-нибудь постреляешь”, - сказал. Мы с
Круговым были немного знакомы, и я поблагодарил его и ушел с хорошим
настроением.
На второй день я уже ехал в купейном вагоне с летчиком Николаем Корецким. Он
увидел у меня пистолет и удивился: “Старшина, как тебе удалось уехать в
отпуск с пистолетом? Я обращался и к командиру полка, ничего не вышло, не
разрешают, и всё!” В то время Дальневосточная армия была в большом почете, и
вагон с военными встречали с цветами, в гостиницах принимали вне всякой
очереди.
На следующий день мы с летчиком решили посетить Мавзолей Ленина. Я
заволновался - как же быть с пистолетом? В гостинице оставлять нельзя, да и
в Мавзолее тоже могут быть большие неприятности. И все же я рискнул пойти в
Мавзолей с пистолетом. Хорошо его замотал в большой носовой платок и спрятал
в карман.
Все обошлось благополучно, хотя я очень волновался, особенно когда при входе
увидел табличку с надписью “Вход с оружием запрещается”.
Через 3 дня я уже был дома. Конечно, больше всех в семье моему приезду
обрадовалась моя мать. Она, не скрывая слез радости, все расспрашивала, как
мне служится в армии и сколько дней я буду дома. Почти за 4 года моего
отсутствия в семье произошли немалые перемены.
Сестра вышла замуж. У нее уже подрастал малыш Вася. Он уже начинал ходить,
смотрел на меня и улыбался. Он еще не понимал, что я его родной дядя. Он мне
понравился; как понравился мне и его отец - Николай Гончаров. Мы с ним
подружились и частенько ходили вдвоем. Как-то нам с ним захотелось
пострелять из пистолета. Пошли на речку Ингулец, но там, кроме лягушек,
больше ничего не оказалось. Ну что ж, лягушки, так лягушки.
На следующий день мы с Николаем пошли в соседнее село Давидов Брод. Там я
учился в школе, там жили мои друзья и просто знакомые. Возле центрального
магазина нас с Николаем окружила небольшая группа знакомых и незнакомых
людей. Я отвечал на интересующие их вопросы. Вдруг к нам подошел уже
седеющий человек. Он злобно посмотрел на меня и куда-то быстро исчез. Мне
показалось, что я его где-то видел. Потом я вспомнил его фамилию - Мороз. Я
учился в одном классе с его дочерью, и он приходил на родительские собрания.
Тогда о нем ходили очень нехорошие слухи, якобы он принимал самое активное
участие в раскулачивании крестьян-“кулаков” и жестоко с ними обращался.
Когда я учился в школе, мне стало известно, что Мороз добивался, чтобы меня
исключили из школы как внука “кулака”. Интересно, когда мы с Николаем уже
уходили домой, нас догнал бывший мой одноклассник Геннадий Дармосюк и
сообщил нам, что он как раз был в поссовете, когда туда пришел Мороз. Он
высказывал свое возмущение председателю, мол, как это так: внук кулака
пробрался аж в летчики, ходит здесь, да еще и с оружием.
Председатель ответил ему: “Тов. Мороз! И когда Вы уже утихомиритесь, кулаков
у нас уже давно нет, их всех выслали”. Мороз остался недоволен ответом
председателя и вышел из помещения поссовета. Так нам рассказал Геннадий. Я
поблагодарил его за такое сообщение, и мы с Николаем ушли домой. Мой отпуск
закончился - и спустя две недели я уже был на месте службы. По пути купил
гитару и подарил ее девушке, с которой встречался. Она очень обрадовалась
этому подарку. Звали ее Панна Сикорская. Ни я, ни она не знали, что эта наша
встреча была предпоследняя.
В то время предполагалось, что с Японией может начаться широкомасштабная
война, и наша эскадрилья содержалась в полной боевой готовности. На второй
день после встречи с Панной была объявлена боевая готовность номер один. Это
значит, что весь личный состав эскадрильи обязан постоянно быть возле
самолетов. Даже питание и отдых были организованы на аэродроме.
Так прошло целых 10 дней, а уходить с аэродрома никому не разрешалось. Вдруг
подходит ко мне командир и спрашивает: “Старшина, я же знаю, что у тебя есть
“дивчина”. Я разрешаю тебе отлучиться на 3 часа, тебе этого хватит для
встречи с ней?” Я очень обрадовался и ответил: “Вполне”.
Ходу до Панны примерно 10 минут. Вот я уже вижу ее дом. На улице тепло, окно
в комнату открыто. Слышится звук гитары, потом к нему прибавляется и звук
мужского голоса. Кто бы это мог быть? Отца у нее нет, братьев - тоже. Вдруг
я увидел военную машину недалеко от дома. Все это вместе взятое очень
взволновало меня. Я сорвался - и влетел в дом без стука, да так быстро, что
застал панну в объятиях какого-то мужчины в военной форме. Она сидела у него
на коленях с гитарой, которую я ей подарил. Меня это так взбесило, что я
машинально рукой потянулся к кобуре. Мой соперник, изрядно испугавшись,
пробкой вылетел в окно на улицу и быстро уехал, газанув машиной. Казалось,
что он не бежал к машине, а прыгнул в нее прямо из окна.
Панна тоже испугалась, она пала на колени и все повторяла: “Прости меня, я
виновата!” Из кухни выглянула мать, она относилась ко мне с большим
уважением, возможно, поэтому осудила поведение дочери, громко заявив:
“Я же тебе говорила, что ты доиграешься, вот оно так и получилось”.
Ревностная моя дурь стала проходить и я последний раз посмотрел на Панну и
заметил, что даже слезы на ее лице не помешали ей остаться красивой. Выйдя
на улицу, я задавал себе один и тот же вопрос - почему они меня так
испугались, неужели подумали, что я действительно могу пустить в ход оружие?
Да я же к нему даже не прикасался!
На аэродроме меня встретил мой командир с вопросом: “Старшина, ты почему
такой невеселый? Наверно, любовь треснула”. “Так точно”, - ответил я. “И
зачем же так переживать, девчат много, найдешь себе другую”, - заключил он.
Мысль о панне долго не давала мне покоя. Мы с ней очень хорошо проводили
время, собирались пожениться, после окончания моей службы думали уехать на
Украину, где я бы работал на заводе, а она собиралась стать учительницей. И
теперь все это лопнуло как мыльный пузырь. Правда, мне запомнились её
последние слова ко мне, когда я уже уходил: “Не уходи, у меня с ним ничего
не было”. Возможно, это было правдой. Но ревность сделала свое дело - я к
ней больше не вернулся.
Приближался день рождения моего командира, а я им очень дорожил, ведь он так
много сделал для меня хорошего, заботился обо мне. И я решил нарисовать и
подарить ему картину “Утро в сосновом лесу” под Шишкина, тогда она была в
большой моде. Я так увлекся написанием этой картины, что даже неудачи с
панной немного притупились. На картине было написано, кто и кому ее подарил.
Мой командир таким подарком остался очень доволен, и в знак благодарности
организовал мне на 5 дней поездку во Владивосток. До этого я в этом городе
никогда не был, и мне интересно было его посмотреть.
Вскоре после отмены готовности номер один в эскадрилье произошел редкостный
случай, который мог привести к человеческим жертвам в авиагородке. А было
это так.
Летчик Абрамов испытывал в воздухе двухмоторный самолет Р-6. Пять-шесть
человек на земле (в том числе и я) следили за этим полетом. Наш аэродром был
рядом, и нам было хорошо видно, как Абрамов после окончания испытания
самолета пошел на посадку, но посадка почему-то не получилась и он, не меняя
ни курса, ни высоты, шел прямо на авиагородок. Сначала самолет немного задел
колесами конек крыши двухэтажного дома. Дальше на его пути оказались белье,
повешенное на проволоке во дворе и дощатый туалет общего пользования на
бетонной основе. Белье с проволокой он утащил с собой, а туалет снес крылом,
да так удачно, что сидевшая в нем женщина какой-то маленький промежуток
времени продолжала сидеть на виду у всех присутствующих, а когда опомнилась,
кулаком начала угрожать улетевшему летчику за то, что он самолетом уволок
все её белье. Делала она это стоя, и даже подол забыло опустить. Эту женщину
мы все хорошо знали, она была женой командира эскадрильи Николая Тихонова.
Понятно, что все то, что я описываю, происходило очень быстро. А главное,
нам нужно было как можно скорее узнать, что же случилось с самолетом и,
особенно с летчиком Абрамовым.
Мы прибежали к месту вынужденной посадки самолета как раз вовремя. Абрамов
стоял на плоскости крыла самолета с папиросой во рту и уже собирался зажечь
спичку, но мы громким криком помешали ему это сделать. И как после
выяснилось - правильно поступили. В системе подачи горючего была обнаружена
течь бензина, и его парами был заполнен весь самолет, так что зажженная
спичка могла привести к роковому исходу. Самолет не разбился только потому,
что приземлился на большой и плотный массив деревьев.
После этого случая с самолетом я уже начал готовиться домой. Мой срок службы
заканчивался, и я с нетерпением ожидал дня отъезда. Вспомнил я и панну, ведь
мы с ней собирались ехать на мою Родину. Но что поделаешь, возможно, это и к
лучшему, что так получилось. Да и пыл мой к ней уже заметно остыл.
Мои мысли прервал мой командир. Он подошел ко мне и сообщил, что меня
вызывает к себе командир полка полковник Кравченко к девяти часам утра
следующего дня. На вопрос - зачем? - ответил: “Наверно, он будет предлагать
тебе оставаться служить в армии”.
Вот я уже в кабинете полковника. На его груди поблескивала звездочка Героя
Советского Союза. Он получил ее за участие в боях в Испании.
Полковник вежливо пригласил меня сесть. “Товарищ старшина, - начал он, -
срок Вашей службы в армии уже истек. Мы предлагаем Вам остаться служить в
нашем полку. Вам будет присвоено звание младшего лейтенанта с назначением
начальником связи полка”. Конечно, предложение полковника было заманчивым,
но желание уволиться из армии было сильнее. И я поблагодарил полковника за
такое доверие и признался ему, что мое призвание - работать на заводе.
Поняв мое твердое намерение, он заявил: “Не имею права задерживать Вас в
армии. Желаю Вам успехов в Ваших намерениях”, - и протянул мне свою руку. Я
вышел из кабинета довольным таким исходом нашей беседы.
На следующий день я уже должен собираться домой. По такому случаю обычно
устраивается небольшое провожание, т.е. те, кто остаются, провожают тех, кто
уезжает.
Нас собралось семь человек: двое отъезжающих и пятеро тех, кто остаются. Это
небольшое торжество решили провести на квартире старшины Шульгина. Стол
накрыла его жена Юля, красивая дама, немного похожая на цыганку. Выпили по
одной, потом по второй... Кто-то предложил сыграть в “очко” на деньги.
Играть я умел, но не любил эту игру. К тому же, мне обычно очень в ней
невезло. Поэтому я внес предложение: в конце игры тот, кто выиграет, должен
вернуть деньги тому, кто их проиграл. Кто-то согласился с моим предложением,
а кто-то промолчал.
Игра началась. С самого начала я стал проигрывать. Издавна известно, что
азарт - плохой советчик. Свои деньги я разложил в два кармана поровну. И вот
один карман уже пустой. Но у меня еще были какие-то надежды, что их мне
вернут. Но и эта надежда вскоре рухнула. Один из игроков заявил мне:
“Старшина, где ты видел, чтобы проигранные деньги кому-то возвращали?”
Он был прав. Мною начала овладевать безысходность. Откуда-то появилось ведро
пива - и все дружно начали его распивать. Но мне было не до пива. Меня
угнетали мысли о моем проигрыше. Я заметил, что хозяйка квартиры Юля вместе
со мной переживает мои неудачи в этой игре. По ее глазам я заметил, что она
хочет мне что-то сказать, и как только Юля вышла на кухню, я под тем
предлогом, что хочу попить воды, оказался рядом с ней. Юля одной рукой
подала воду, а другой сунула в мою руку изрядно потертый рубль и шепнула:
“Ставь и играй смело”.
Иду к столу. Кто-то из игроков спросил: “Ну что, старшина, будешь еще
играть, или уйдешь домой?” Я понимал, что те, кто выиграл, желают, чтобы я
поскорее ушел домой. Но я этого не сделал, а поставил на кон этот помятый
рубль. Банк веду я. Игра началась. Первый и второй тур все проиграли; пошел
третий - последний. В банке собралась целая куча денег. Меня это радует и
волнует. Неужели эта Юля - какая-то волшебница, думал я. И вот последний
игрок старшина Меньчиков объявляет, что он идет на “все” и берет две карты
сряду. Воцарилась полная тишина. Все смотрели на него. Он посмотрел карты,
задумался и попросил еще третью. И как принято у заядлых игроков, начал
медленно высовывать её пальцами. Вдруг лицо его исказилось, и он энергично
бросил карты на стол и злобно процедил: “Проиграл”. Затем торопливо полез в
карман за деньгами и осекся:
- А у меня таких денег нет, - признался он.
- И не надо. Я сейчас отберу деньги, которые проиграл, а остальные пусть
разбирают те, которые их проиграли. Напоследок я обозвал их нехорошими
словами, хлопнул дверью и ушёл, даже не попрощавшись.
На второй день после этой игры на деньги я уже собирался ехать домой, на
родину. Меня провожал мой друг Жеников. Про пути на вокзал мы встретили Юлю.
Она шла в магазин за покупками. Не знаю, что тогда мной руководило, но я
подбежал к ней и поцеловал её руку. И поблагодарил, за то, что она выручила
меня в этой проклятой игре на деньги. Юля немного застеснялась и тихо
промолвила: «Не надо было этого делать при посторонних, а то у меня муж
ревнивый». Я извинился - и потом мы с ней, пожелав друг другу всего
наилучшего, попрощались.
Жеников вёл себя как, будто ничего не видел и не слышал и только тогда,
когда мы уже шли на вокзал, спросил:
- У тебя с Юлей, наверное, роман был?
Я так, как мог, убеждал его, что никакого романа у меня с ней не было. С тех
пор прошло более шестидесяти лет, но я и сейчас допускаю, что эта последняя
встреча с Юлей состоялась по её воле – она могла это устроить.
Продолжение см.
здесь
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
