|
|
Петр Шарганов
Братья Ляпины*
1
Михаил Иллиодорович был толстоват и редкобород, а младший брат его
Николай Иллиодорович, напротив, с густой окладистой бородой, и не так, чтобы
толст, но дороден. Завтракали они обычно в малой столовой на втором этаже, с
видом на Столешников переулок. Промеж ними, у распахнутого настежь окна,
упираясь в тугие животы, стоял широкий обеденный стол с легкой закуской.
Через окно свежим ветерком вливалось летнее утро и открывался вид на один из
оживлённейших московских переулков. За каждым из братьев висело высокое
венецианское зеркало. Причём, таким манером развернутые, что каждый видел в
зеркало ту часть переулка, что была у него за спиной. Рассматривать, и
обсуждать, что происходит в Столешниковом, во всякое время трапезы, было
самым любимым занятием братьев.
Вот, по Столешникову с грохотом, промчались дрожки.
- Ай-яй-яй! По булыге-то все нутро порастрясти можно при такой скачке?
Небось, случилось что? - Михаил Иллиодорович так и застыл с вилкой у рта,
внимательно всматриваясь в зеркало за спиной Николая Иллиодоровича, ровно на
ту минуту, что промелькнули дрожки внизу, по переулку.
- Не пойми-разбери, кто в дрожках проехал? - продолжал Михаил Иллиодорович,
вытирая губы белоснежной салфеткой повязанной на груди.
- Доктор Брук, его дрожки, - ответил Николай Иллиодорович. Он взглянул
только мельком, не отвлекаясь от размазывания хрена по ломтику осетрины. -
Таким манером, только у него, обода резиной обтянуты. К Суровщиковым, там
младшенькая, невестка Ксенофонта Самсоныча, рожает, - добавил он,
проглатывая аппетитный ломтик.
- Верно, к ним, - подтвердил Михаил Иллиодорович, - третьего дня в клубе
Ксенофонт Самсоныч, мне нахваливал Брука, как он его от кашля вылечил
скипида...
- Матрёна! - громко позвал экономку, перебив на полуслове старшего брата,
Николай Иллиодорович, - надо приказать Михеичу колокольчик починить -
оторвался, а так не дозовёшься. Где же это, наша, "економка" драгоценная
проклаждается?
Матрёна не была экономкой - это братья посмеивались над ней, а заведовала
только кухонным хозяйством.
Она сама произвела себя из стряпух в "економки". Но попроси она величать ее
министром, или приди ей в голову блажь назваться архимандритом - на всё
пошли бы Иллиодоровичи, лишь бы не нарушился заведённый Марёною
гастрономический рай.
Секрет такого к ней отношения, был в Матрёнином кулинарном таланте. Она
умела так приготовить блюдо, что мало сказать "пальчики оближешь", а в самый
раз сказать с "ложкой проглотишь".
Были у братьев Ляпиных повара: французский, русский из Питербурга,
повар-хохол, что галушки и вареники лепил в виде райских птичек, но никто в
подмётки не годился Матрёне. Ныне состояли они при ней "на побегушках".
На зов Николая Иллиодоровича, спустя несколько минут, высунулось из-за двери
красное, как поджаренный блин, лицо Матрёны в белом, накрахмаленном чепчике
прошлого века.
- Чё ещё?
Матрёне дозволялось обращаться к хозяевам, как людям если не подчинённым ей,
то всем ей обязанным.
- Не чёкай, а принеси свекольного хрена, этот больно задирист.
- А мне, рыжиков поджарь, что вчера отваривала и сметанки подай.
- Сколько вам говорить, Михайло Иллиодорович, - укоризненно заявила Матрёна,
поджимая подбородок к груди и покачивая головой, - не рыжики это, а трюфеля.
- Мне всё едино, я не привередлив, пусть трюфеля. Только, чтоб они были
прямо с огня и в кляре, с корочкой, поподжаристей, а сверху тертым
чесночком, шафраном и укропчиком присыпь, как поспеют. Ну ты знаешь. А
сметанка, чтоб со льда. И погуще, погуще, чтобы ложечка в ней стояла.
- Городской гласный, а трюфелей от рыжиков отличить не могут, - проворчала
Матрёна и скрылась за дверью.
- Так вот, Николаша, насчёт скипидара, - радостно продолжил Михаил
Иллиодорович, - Брук прописал Ксенофонту Самсоновичу по пять капель на кусок
сахара принимать до обеда, а перед сном клизму.
- Ну, и помогло?
- В том то и дело что...
- Гляди, гляди, - остановил брата Николай Иллиодорович, - профессор живописи
идёт, ну этот, который внебрачный сын барона Тигиндинера.
- Карл Викентьевич, что-ли?
- Он.
- А с ним кто? Мадмуазель, прехорошенькая. Верно дочка или племянница.
- В прошлую среду эта "племянница", с Егор Яковлевичем прогуливалась, здесь
же, - Николай Иллиодорович, показал вилкой на окно и красноречиво подмигнул,
- помнишь?
- Да что Николаша! Акстись! Карл Викентьевич выдающийся педагог, пример для
юношества, профессор, первый рисовальщик строгоновки!
- Вот он её и рисует с натуры вместе с юношеством.
- Побойся Бога, Николаша. Нельзя так. Вот всегда ты, норовишь пакость
какую-нибудь слимонить за завтраком. Грех, этак, говорить о профессоре
живописи, наставнике юношества.
Михаил Иллиодорович, даже отложил пирожок с начинкой из телячьих мозгов в
сторону, так расстроили его слова брата.
- Прости, Миша. Мы ж с тобою Ляпины, вот я и ляпнул, не подумавши, -
скаламбурил, извиняясь, Николай Иллиодорович.
- И тут ты не прав Николаша: Ляпины, не от слова ляпнуть, то есть сказать не
впопад, а от латинского слова "ляпис", - Михаил Иллиодорович снова взялся за
пирожок, и потряс его как учебное пособие, - ляпис, сиречь - камень. Ну да
ладно, слушай - про скипидар доскажу.
Только Михаил Иллиодорович откусил кусочек пирожка и хотел продолжить о
скипидаре, как в комнату стремительно вошла Матрёна. Она внесла поднос с
тарелкой трюфелей и соусницу с хреном. В тонкие ароматы утреннего завтрака
ворвался духовитый, терпкий запах жареных в кляре грибов. Он совершенно
воцарился в маленькой столовой, подчинив себе все запахи и, полностью
привлёк к себе внимание братьев. Даже прохожие внизу оглядывались на
открытые окна и принюхивались.
- Давай, давай, ставь сюда, - заспешил, подвигая тарелочки и причмокивая,
Михаил Иллиодорович.
Брат его, Николай Иллиодорович, так же заинтересовано смотрел на грибы, но с
некоторым оттенком грусти, широко раздувая ноздри.
- Ух, духовиты грибки! - произнёс он.
Затем огорчительно махнул рукой, быстро налил себе из графинчика и выпил не
закусывая.
В свою очередь, поставив перед Николаем Иллиодоровичем соусницу со
свекольным хреном, Матрёна произнесла:
- Вот вам, ваш хрен, кушайте на здоровье!
- "Ваш хрен, ваш хрен", - передразнил он её, с досадой оттолкнув соусницу, -
бестолковая ты Матрёна, не могла догадаться и мне трюфелей зажарить.
- Вот ещё! Нечто я провидица, чтобы все ваши желания предупреждать,-
задиристо уткнув руки в бока, ответила Матрёна. Потом постояла немного,
дожидаясь ответа и возможности поскандалить, наблюдая гастрономические
мучения Николая Иллиодоровича. Но Николай Иллиодорович только шутливо
насупился и обиженно, по-детски, молчал, как бородатый ребенок. Он
завистливо поглядывал на старшего брата, который вмиг оживился, сделался
очень энергичным и подвижным. Ловко и как-то молодцевато подцеплял вилкой
грибки, макал их в густую, белую сметану и, зажмурившись, глотал, что-то
примурлыкивая. Скандала не получалось, Матрёна выждала паузу и смягчившись
произнесла:
- Ну, что с вами поделаешь, ладность, счас принесу, - там, осталось.
У Николая Иллиодоровича глаза сразу повеселели и радостно засветились.
- Мне с топлёным маслицем, - крикнул он вдогонку Матрёне, быстро налил себе
и брату и, не дожидаясь его, выпил,
- Не налегай Николаша, не налегай на очищенную. В клубе сегодня большой обед
будет. Оставь, оставь графинчик, уже вторую рюмку опрокинул.
- Всё Миша, последняя. Это я для трюфелей местечко расчищаю.
К тому времени Михаил Иллиодорович сбавил немного темпу, содержимое тарелки
у него уполовинилось и продолжил про скипидар:
- Так Брук, англичанин, в университетах европейских учился. Говорят: хорошо
свое дело знает, как лечить и чем, ну как ты, свое - в конторе, как
приказчиков гонять и от воровства отваживать. Вот он Ксенофонту Сампсоновичу
скипидар принимать до обеда и выписал от кашля, а на ночь клизму от
болезненной полноты.
Да вся беда в том, что Ксенофон-то, Сампсоныч-то, известное дело, не
обедает. Он так долго завтракает, что на обед времени не остается. Едва-едва
полдник умещается, а там до ужина рукой подать. Что тут будешь делать?
Промежуточек между трапезами малюсенький, едва хватает времени от дома до
клуба доехать. Он знает, что там мы его ждём всем обществом - какой ужин без
его чудачеств.
- Смотри, брат, - студенты, не к нам ли? - прервал его Николай Иллиодорович,-
нет мимо прошли, один только худенький задержался.
- Да он и вчерась к парадному подъезду подходил, а войти не решился, - живо
ответил Михаил Иллиодорович, - Опять стал столбом и стоит. Стеснительный,
люблю таких. Вот оттрапезничаем, пошлю за ним.
Как раз Матрёна принесла Николаю Иллиодоровичу, приличную порцию трюфелей в
кляре, что "остались".
Братья некоторое время сосредоточились на еде и примолкли. Михаил
Иллиодорович уже прикончил свои трюфеля. В оставшуюся часть сметаны,
которой, по той же безмерной щедрости Матрёны, было подано вдвое больше, чем
понадобилось для грибов, макал уже всё, что попало, жалея, что такая,
отменного вкуса, сметана пропадёт. Балычок, ломовую селёдочку, буженину.
Даже ложечку паюсной икорки утопил в сметане и, вынув, стремительно отправил
в рот. Наконец в бой вступили пирожки, последний из которых был с ливером.
Им Михаил Иллиодорович тщательно обтёр стенки сметанника.
Довольный, что сметана зря не пропала, немного уставший, он откинулся на
спинку кресла, упёрся руками в стол и продолжил.
- Ксенофонт Сампсонович, чрезмерно науку всякую уважает. Раз сказал светило
медицины "до обеда" так и решил в доме все переменить. От завтрака
отказался, сразу к обеду приступает. Первое, второе, третье, и так далее -
строго по реестру. Тут же, при смене блюд, приказчиков, просителей
принимает. Затем десерт с фуршетом, ну полдник. А на чаепитие со всей семьёй
времени не остается - в клуб пора.
- Тьфу-ты! Вот напасть-то.
Михаил Иллиодорович, машинально, с разговором выпил рюмку очищенной.
- Под рыжики-то, в вдогонку, шато-икем полагается, а я очищенную, что ты мне
налил, опрокинул. Матрёна! - зычно крикнул он.
Не дожидаясь экономки, подняв указательный палец вверх, он продолжил.
- И каждый день, непременно, как наука требует, до обеда, на кусочек сахара
пять капель скипидара. Вот только клизму не успевает делать, на клизму время
никак не хватает - весь день за столом. Намаявшись, заполночь, до кровати
доползает, какая тут клизма?
- Чего ещё? - вновь из-за двери высунулось лицо Матрёны.
- Который здесь графинчик с шато-икемом, не разберу?
- Вона, промеж мезельвейского и вишневки, пузатенький.
- Так я лучше мозельвейнское, оно помягче.
- Воля ваша, - а по пустякам вызывать нечего. Баловство. Лучше б Михеича
поставили б за спиной, он и нальёт и посудку приберет, - Матрёна опять была
недовольна хозяевами.
- Экая ты, Матрёна, неблагодарная, хоть и экономка. Нечто тебе трудно
хозяевам услужить лишнюю минуту? - Михаил Иллиодорович, укоризненно покачал
головой, - они, то есть я и брат, - в экономки тебя произвели. Вот как о
тебе пекутся. Доверие к тебе без меры имеют: всё питание своё на тебя
возложили. Цени! А какой чепец тебе на именины Николаша подарил? Княжеский!
Матрёне из-за чепчика стало совестно. Она потупила взор к полу. Глаза её
налились слезами.
Михаил Иллиодорович, сперва не заметил этого, наливая в бокал мозельвейнское,
и продолжал укорять.
- Пойми ты, Матрёна, я бы мог Михеичем тебя заменить, да стар он, топчется
бестолково, застит нам зеркала, обзор нарушает. И чесноком от него за весту
воняет. Что ж ты хочешь, начисто аппетита нас лишить?
Наконец, Михаил Иллиодорович заметил, что ещё слово - и Матрёна разревётся,
и сразу, на ходу, переменил тон, спрыгнув с укоризны на похвалу:
- И в блюдах нет к нему доверия, как тебе. Ведь ты одна знаешь как нам
подать, как нам услужить. Вот и сегодня Николашу обрадовала рыжиками. Мы это
ценим.
Матрена страдальчески сдвинула брови, почти соединив их. Трагически высоко
задрала голову - вот-вот разразится слезами.
- Да, спасибо, тебе, Матрена, уважила, - быстро вставил словечко Николай
Иллиодорович.
- Что там говорить, нет тебе цены, - еще быстрее произнес Михаил
Иллиодорович, пытаясь опередить горючие потоки, - рыжики просто высший сорт,
объедение.
- Чего, вы в самом деле-то, Михаил Иллиодорович, заладили - рыжики да рыжики
- с театральным надрывом в голосе произнесла Матрёна. По щеке её стекла
крупная, с белую смородину, слеза, за ней вторая. Остальные как-то
испарились, к общему удовольствию братьев, - ведь трюфелю это. Нечто нельзя
запомнить.
- Ладно, иди, с Богом, Матрёна.
Братья не сговариваясь одновременно разом стянули с себя салфетки, поставив
точку на завтраке.
- Так, что, Миша, Ксенофонт Сампсонович излечился от кашля? - спросил
Николай Иллиодорович, вытягивая живот из-за стола.
- Представь себе - кашель прошёл. Но от скипидара того Ксенофонт Сампсонович
раздобрел вдвое. Ну, как говориться, хорошего человека, чем больше, тем
лучше.
2
Николай Иллиодорович заспешил в контору а Михаил Иллиодорович дождался,
когда приберут со стола и послал старого Михеича привести студента, что
по-прежнему стоял у подъезда. Привычное дело для Ляпиных посещение
студентов. Братья содержали на свой счёт общежитие для учащейся молодёжи,
будущих художников.
- Да, и попроси ко мне Оленьку, если она уже встала, ей накануне недюжилось.
- Нет, лучше пошли кого-нибудь за ней, - переменил своё решение Михаил
Иллиодорович, - а то от тебя чесноком за версту несёт, хоть святых выноси, а
сам веди студента.
Оленька любимица братьев Ляпиных, их внучатая племянница. Гостила она у них
обычно неделю - две. Но это время было для них словно святки в детстве.
Беспокойств и заботы приносила много, но при Оленьке жизнь братьев текла в
другом русле, можно сказать в обратном. От природы лёгкого, весёлого нрава
она каждый день что-нибудь выдумывала. Во время её гостевания, старый дом в
Столешникове переставал быть ковчегом двух холостяков, с окнами в московское
житейское море. Он превращался в легкокрылую прогулочную яхту с озорным
капитаном в юбке, плывущую в молочной реке мимо кисельных берегов.
Всё в доме освещалось постоянной радостной суматохой, столько было от неё
проказ и шуток! Бывало Оленька затевала готовить светский приём, гостей
которого была одетая в барское платье Матрёна. Тогда на кухне
устанавливалась полная анархия и по дому зловеще тянулся запах или
перепревшей Гурьевской каши, или подгорелых пышек с малиновым вареньем, или
упущенных на раскаленную плиту пенок со сливками. Известно, барское платье
было для Матрёны тайной страстью и, одевшись барыней, она забывала о всех
своих священных обязанностях. Однажды Оленьке захотелось поводить по дому
поросёнка на верёвочке и научить его разным штукам. Он потешно хрюкал и
норовил затянуть хозяйку под кровати. Прыгать через обруч он никак не хотел,
а конфеты глотать научился изумительно быстро. История с поросёнком
закончилось тем, что он отвязался и представленный сам себе, заставил ловить
себя всю челядь. Увёртлив был, как бесёнок. А то, Оленька, надумала устроить
на чердаке приют для бездомных кошек и собак. В результате дворовый пёс
Полкан, изображавший бездомную собаку, лязгнул сдуру зубами в сторону рыжего
котищи Васьки, что лежал сейчас на подоконнике в кабинете Михаила
Иллиодоровича, а тогда изображал брошенного бессердечными хозяевами
подзаборного кота. Васька, не посчитал, то это игра и предупредил нападение
сразу. Он, подлец, вцепился когтями и ни куда-нибудь в хвост, а прямо в
широкий холодный и мокрый нос цепного пса. Грохот, лай, вой такой поднялся
на чердаке, что городовой прибежал и говорят даже пожарную команду вызвали,
да вовремя дали отбой, не то бы молодцы весь дом перевернули в поисках огня.
Все эти игры пятнадцатилетней девушки, ещё ребенка, отнимали времени у
братьев Ляпиных подчас не меньше, чем биржевые ведомости и клубные
разговоры.
Но очарование чистой юности, детская восторженность и шаловливость, так их
покорила, что про себя они давно решили - Оленька их общее дитё и должна еще
чаще гостить у них.
Вот к ней и поспешил старый Михеич. Бормотал он себе под нос: "от чеснока
кроме пользы никакого вреда". Вопреки приказа Михаила Иллиодоровича, про
себя решил, что всё успеет, а студент у подъезда обождёт, ничего с ним не
случиться. Михеич, тоже, в Оленьке души не чаял. Он заглянул в слегка
приоткрытую дверь комнаты но заметив, что она стоит у икон на коленях, не
стал её беспокоить. "Должно правило, читает сердешная. Ну-ну". И сменив
бормотание про чеснок на эту фразу, он спустился к парадной двери.
- К вам посетитель, - доложил он, запоздав на пять минут, пропуская вперед
молодого порывистого человека, в костюмчике по моде, с белым шёлковым
галстуком на груди. Лицо его было очень миловидно, почти женской красоты и
русые волосы богато разливались кудрями по плечам. Это был совсем не тот,
что "столбом" стоял у подъезда, а другой.
Молодой человек слегка склонил голову, приветствуя хозяина дома:
- Апполонарий Адольфович Крайнинский, -
представился резковатым тенорком, с польским акцентом, громко, как мажордом
в старых московских семьях.
Затем, гордо выпрямившись, осмотрелся, предполагая, должно быть, что имя его
ошеломит присутствующих.
Однако, только рыжий, толстый кот Васька, разлёгшийся на подоконнике и по
обычаю хозяев дома смотревший в окно, тревожно повернул голову в сторону
посетителя: "не привёл ли он пса Полкана", должно быть подумал он. Но, не
узрев для себя ничего опасного, сладко зевнул. Михеич же, преданно смотрел
на Михаила Иллиодоровича, а Михаил Иллиодорович вопросительно на Михеича.
- Позволь, а где же тот, что ещё вчерась и сегодня весь завтрак стоял у
подъезда? - удивлённо спросил Михаил Иллиодорович у Михеича.
Молодой человек, слегка обескураженный таким не вниманием к своей особе,
обиженно сложил руки на груди, ну прямо, как Бонапарт на лубочной гравюре,
напротив книжного шкафа, и стал рассматривать гипсовые амурчики и вензельки
на потолке. Пальцы его нервно подергивалась, словно в поисках клавиатуры.
- Тот-с, не идёт, упирается, - развёл руками старый слуга, - я, говорит,
так-с, между прочим прогуливаюсь здесь, воздухами дышу-с. - Михеич хмыкнул в
ладошку, - по всему видать - вьюношь очень стеснительного ндраву-с.
- Ну и ну! - Михаил Иллиодорович согласительно улыбнулся, - верно
"стеснительного ндраву", в Москве такие редкость, сейчас не сыщишь. Видать
из глубинки. Такого не уговоришь ни рубь взять, ни тыщу. А, ведь, нуждается,
поди, в крове и хлебе насущном.
По всему было видать, что Михаила Иллиодоровича очень радовало, что есть
такие стеснительные, робкие юноши.
- Иди, Михеич, скажи, ээ, что я почтительно прошу его зайти на пару минут.
Скажи, что очень нуждаюсь в беседе с ним, по важному для меня вопросу. Если
заартачиться, добавь, что дело, мол, жизни и смерти, и очень он меня обяжет,
если подниматься ко мне безотлагательно. А то сам, что придумай, как
заманить его, для беседы.
- Так вы, сударь, ко мне? - отпустив Михеича, равно строго и приветливо,
обратился Михаил Иллиодорович к посетителю, - позвольте узнать по какому
вопросу? Верно, вы художник будете?
- Я, господин Ляпин, больше музыкант, можно сказать поет, ну, если угодно,
художник, - снисходительно объяснил молодой человек, красиво встряхнув
кудрями, - родом я из Варшавы, - затем, чуть помедлил и добавил, со
значением: - мой отец служил секретарём у губернатора.
Однако, Михаила Иллиодоровича, никак не взволновало это сообщение. Тогда
посетитель попробовал усилить впечатление.
- Я, господин Ляпин, поляк и, в отличие от прочих - европеец!
Молодой Крайнинский картинно поднял правую руку с вытянутым указательным
пальцем указывая на что-то огромное, яко бы находящееся за его спиной, желая
увеличить значение своих слов.
- Почти год я прожил в Париже.
Сам, того не подозревая, он показывал на вензельки и амурчиков на потолке,
что рассматривал минуту назад.
Михаил Иллиодорович посмотрел на гипсовую лепнину, с трудом понимая, причём
тут Париж. Он бывал в Париже и твёрдо уверовал, что гаже места нет.
- Три месяца я учился в салоне мосье Легрена и брал уроки у профессора мосье
Кутражу, теперь сам даю уроки, иногда. Но душою я всё ещё там, в центре
мировой культуры.
"Это канканы-то и бардели - центр мировой культуры? - подумал Михаил
Иллиодорович. Вслух говорить не стал, но решил приостановить пылкую речь
молодого посетителя.
- Простите, сударь, перейдёмте к делу. Чем вызван ваш визит ко мне? В чём вы
нуждаетесь?
Посетитель слегка оторопел от такого не деликатного прямого вопроса.
Покрутил головой, картинно прижал кулачки на груди, затем распрямил пальцы,
затем снова их сжал в кулачки и, наконец произнёс, но уже не пафосным тоном:
- Я собственно не в чём не нуждаюсь. Но если откровенно, о том в чём я
нуждаюсь Пожалуй, скажу. Местная жизнь не по мне, обстоятельства сложились
для меня не благоприятно Совсем не кому давать уроки, почта работает из рук
вон плохо, я жду денег от отца, совершено нет возможности снять приличную
квартиру - далее молодой человек замолчал, только растерянно сжимал и
разжимал кулачки, припоминая в чём он ещё нуждается.
- Так вы по поводу комнаты в общежитии? - пришёл на помощь ему Михаил
Иллиодорович.
- Да, я сейчас плохо устроен, нуждаюсь в крове, - оживился посетитель, - а
вы, я слышал, представляете студентам художественного училища квартиры, но
мне нужна хорошая квартира, в бельэтаже.
Появление Михеича прервало речь молодого Крайнинского.
За спиной слуги прятался другой посетитель.
- Погодите, погодите минуту, Аполлинарий ээ , Адольфович.
Михаил Иллиодорович, вышел из-за стола и направился прямо на Михеича, тот
шаркнув ногами поспешно отошёл в сторону. Перед Михаилом Иллиодоровичем
оказался ещё один молодой человек, обтянутый сюртучком и с таким же бантом,
но только кофейного цвета. Он суетливо перекладывал папку из рук в руку. На
покрасневшем лице его, была написана полная безысходная растерянность и
ожидание первого вопроса словно приговора.
- Очень вам благодарен, сударь, что нашли минутку зайти ко мне. Рад с вами
познакомиться. - Михаил Иллиодорович протянул руку новому посетителю и долго
тряс её, радостно улыбаясь. Михаил Иллиодорович действительно был рад,
искренне рад увидеть такую милую застенчивость.
- Ляпин, Михаил Иллиодорович, - представился он.
- Павел Иванович, Постников, - пролепетал юноша.
Не отпуская его руки Михаил Иллиодорович, провел Павла Ивановича к креслу у
окна и почти насильно усадил его.
- Сейчас я закончу одно дело и буду весь к вашим услугам, Павел Иванович. А
пока прошу вас, чувствуйте себя как дома. Вот, котика погладьте,
приласкайте, он не царапучий.
Михаил Иллиодорович подтолкнул кота к Павлу Ивановичу. Но рыжий увалень, не
желая никого развлекать, только недовольно фыркнул, крепче прижимаясь к
подоконнику. Михаил Иллиодорович вздохнул, укоризненно покачал головой,
показывая жестом на кота: "вот, мол, ленивый неслух" и вернулся к столу. Он
достал канцелярскую книгу, раскрыл её посредине, приложил пенсне к глазам,
что-то почитал, перевернул страницу, ещё почитал и, наконец, обратившись к
Крайнинскому, произнёс.
- Вы уж извините меня Аполлинарий, ээ , Адольфович, нет у меня свободной
квартиры для вас. Мы вообще квартир не предоставляем - только комнатки. Нет
и бельэтажа, а есть 12-ый нумер - комната на третьем этаже, но в ней живёт
уже один студент. Очень талантливый юноша. Ученик Тигендинера, Карла
Викентьевича. Вы знакомы с профессором?
Лицо у Крайнинского брезгливо дернулось.
- Не имел чести.
- Странно, Тигендинера знает всякий. Так заселяйтесь в 12-й, милости просим.
- Как так заселяйтесь? Нет, об этом и речи не может быть: мне нужна
квартира. Пусть не в бельэтаже, но квартира с мебелью, с удобствами. Там я
могу принимать своих друзей, устраивать вечера. Вы должны понять меня - я не
простой студент, я обучался в Европе.
- Увы, сударь, в таком случае вам надо в гостиницу. А у нас всего удобств
койка да стул.
- Как койка и стул, а куда я поставлю рояль? Я - благородный человек - мне
никак нельзя в общую комнату, мне это совершено невместно, поймите! -
продолжал возмущённо возражать Крайновский.
- Но, позвольте, сударь, мы с братом содержим благотворительное учреждение -
можно сказать богадельню для студентов-художников. Никак не гостиницу!
- Богадельня? - негодующе воскликнул Крайновский. Рыжий кот Васька, на
подоконнике, снова обернулся на резкий голос странного посетителя и
посмотрел ему за спину, не прячется ли там пёс Полкан. - Так у вас
богадельня? - Крайновский
трагически вскинул руки к потолку. Затем, не зная, куда их деть, ухватил
себя за лацканы пиджака.
Лицо его негодовало, стало не красивым, глаза молниями сверкали:
- О, какое коварство, как я в ней ошибся! Меня, шляхтича, в богадельню? Ни
когда! Ни за что!
Крайновский резко повернулся на каблуках и чеканя шаг, как истукан, не
прощаясь вышел из комнаты.
На минуту воцарилась тишина.
Михаил Иллиодорович, захлопнул книгу.
- Правильно говориться: "богадельню построишь и то на весь мир не угодишь",
- проговорил он, - Эх, художники, художники! Беда какая - богадельни
испугался! Ну, ничего, Михеич, завтра-послезавтра вернётся, скажи: моё
предложение остается в силе.
Михеич, кивнул, забормотал что-то, по стариковски, себе под нос и зашаркал
прочь из кабинета. Ляпин дождался, когда за Михеичем закрылась дверь,
обернулся к другому посетителю и как можно ласковее произнёс.
- Павел Иванович, простите меня за прямоту, но, по-видимому, вы также
поступили в художественное училище и вам порекомендовали обратиться ко мне
по поводу комнаты в общежитии? Так-с? Угадал? Вы тоже рассчитывали на
квартиру, как господин Крайнинский?
Юноша покраснел всем лицом. Глаза потупил к полу и видно, что взгляд его
блуждал быстро-быстро в поисков правильного ответа.
- Нет-с, - почти пошептал он.
Щадя неимоверную стеснительность посетителя, Михаил Иллиодорович лишь выждал
маленькую паузу и продолжил.
- Ну, и слава Богу! Поверите, комнаты у нас прекрасные, это только господину
Крайнинскому нужна квартира. Он живал в Париже и очень отравлен европейской
культурой. В этом его трагедия: это после-то парижских клопов, да к нашим
рыжим тараканам? Правильно он сказал: "невместно". Но вы то наш, русский
художник - потерпите. Для вас главное творчество. Вот я вас и пристрою в
комнатку. Разрешите, Павел Иванович, вас пристроить?
Юноша ещё сильнее покраснел, даже левое ухо его заалело как срезанная
пополам, молодая свёкла. Видно, хотел было, что-то сказать, но не посмел. "Подишь
ты, какая стеснительность окаянная"! Михаил Иллиодорович снова пришёл ему на
помощь.
- Вы и папочку принесли с рисунками мне показать? Этого не требуется. Я ценю
художников, как далеких до наших земных будней небожителей. Но сам в
тонкостях искусств не бельмеса - купец. Честно говоря, нутром, я всё тот же
мужик, что и сорок лет назад, когда с братом сплавлял плоты от Нижнего к
Самаре. Вы были в Самаре?
- Да-с! - неожиданно выдавил из себя юноша. Михаил Иллиодорович, обнадёжился,
что юношу удастся разговорить и продолжил.
- Вот Клавдий Маркелыч Сорокин их Самары. Знаете такого?
- Нет-с, - пролепетал юноша.
- Как же не знаете: профессор живописи в вашем училище. Первоклассный
художник, мой приятель и говорит мне: "Тебе Миша пора ценителем становиться.
Капитал у тебя большой послужи отечеству - покупай живопись как Третьяковы,
заводи галерею". Нет - отвечаю - я лучше отечеству послужу, помогая
юношеству становиться художниками. Павел Иванович, что главное для бедного
дарования, чтобы не угаснуть божественной искре таланта?
В поисках ответа юноша опять потупил взор, но на этот раз скоро нашелся и
некоторым усилием произнёс.
- Думаю - его должна посещать муза.
- Это, разумеется, как водиться. Без музы - не на шаг. Муза - само собой. Но
говоря о простом, о насущном: что нужно молодому таланту? Чтобы не сгинуть
среди волн в житейском океане, напрасно?
- Божье произволение? - робко спросил юноша раззадорившегося Михаила
Иллиодоровича.
- Да, да! Именно. Божье произволение необходимо. Как без Бога-то? Никуда.
Без Бога не до порога. Но я, Павел Иванович о другом - о крове над головой и
куске хлеба. Да-с, Павел Иванович. Вот в чём проза жизни! Вот чего
талантливому юношеству иной раз не хватает. Педагоги у нас превосходнейшие,
обучат всем тонкостям, любой алмаз брильянтом засверкает. И в Италию пошлют
для практики, да и наша природа богата всякими пейзажами и натюрмортами.
Рисуй, не хочу! Но, сударь мой, надо же где-нибудь жить, столоваться. Вот
тут и мы с братом пригодимся. У нас-то - совершенно бесплатное житьё-бытьё.
Так вы не извольте беспокоиться и Вас определю в хорошую компанию, обеспечу,
теплом и куском хлеба насущным. А вы уж стремитесь к вершинам мастерства!
Дерзайте, пишите картины. И всегда будьте уверены в моей поддержки.
Михаил Иллиодорович радостный, что удалось так хорошо все объяснить,
передохнул секунд пять и, переключился, на менее торжественную тему:
- Позвольте полюбопытствовать: в какую мастерскую вы поступили? К какому
художнику? Уж не к Карлу Викеньевичу Тигиндинеру?
Так хорошо всё складывалось до сих пор, и беседа завязалась преотличная, но
этот вопрос, Михаил Иллиодорович, сразу понял, имел какое-то роковое
значение. "Что-то я не то ляпнул", подумал Михаил Иллиодорович, вспоминая
завтрак с братом. "Зачем вспомнил Тигиндинера, Карла Викентьевича"?
Глаза Павла Ивановича округлились, наливаясь ужасом, лицо и без того
покрасневшее, а также второе, правое ухо стало совершенно свекольным. Так,
что Михаил Иллиодорович испугался, как бы юное дарования не хватил удар.
Что-то и Михаилу Иллиодоровичу стало душновато в комнате и защемило в правом
боку.
Положение спасла Оленька. Она вовремя появилась в кабинете, впорхнув в него
всем своим девичьим, милым существом. Ну, прямо как облачко, нежное, свежее,
но слегка затуманенное.
- Дедушка, ты, чего Аполлинария Адольфовича обидел? - вопросило облачко. Но
тут же заметила свекольное лицо в узком сюртучке.
- Ах, Павел Иванович и вы здесь?
Юноша вскочил с кресла, папка лежавшая у него на коленях упала на пол и из
неё высыпало несколько листков нот. Облачко кинулось, ничуть не церемонясь
помогать Павлу Ивановичу собирать ноты.
- Вы принесли ноты, как это мило. Крайнинский уже у рояля. Она взяла по
хозяйски руку побледневшего Павла Ивановича и потянула из кабинета.
- Дедушка, это мой гость, это ко мне!
Дедушка Михаил Иллиодорович, как вышли молодые люди заметил, что рот у него
открыт.
- Вот тебе и Постников, Павел Иванович. Кто же он? - рассуждал он вслух,
нащупывая ответ, что был где-то рядом.
Затем посмотрел на рыжего кота Ваську и спросил:
- Уж не миллионщика, ли Ивана Палыча Постникова сын?
Кот молча щурил глаза, как бы отвечая хозяину: "Морока с этой Оленькой", а
на самом деле думал: "Хорошо ещё, что Полкана с собой не привела".
3
Николай Иллиодорович в одиннадцатом часу был в конторе.
Присел к столу, взял чистый лист написал:
"Милостивая государыня". Зачеркнул, написал ниже: "Сударыня". Нет не то. Но
как же ее величать? Так много хотел доверить бумаге, а с чего начать не
знает.
- Сегодня в двенадцать заседание в Государственной Думе,- напомнил ему
секретарь,- сейчас выйдете как раз поспеете.
Вот тебе раз! - думал он, комкая начатое письмо, - не тем голова моя занята,
не тем! Забот сегодня - тьма. А я за письмецо сел. Ясное дело, лучше
объясниться прямо, с глазу на глаз.
Нет, надо взять себя в руки, перебороть. Отвлечься, что-нибудь придумать
там, эдакое. Ага! - Как бы не так.
Да разве можно остановить стихию? Можно остановить бурю, молнию? Сказать
грому: "грохочи по тише", или ливню: "не лей так сильно"?
- Это не все, - секретарь стал вынимать бумаги из папки, - в два
попечительский совет новой богадельни на Сухаревки для бедных. Вот
приглашение и проект протокола заседания.
- Разорвись тут. Я в час обещался подрядчику посмотреть строительство
Скробященской церкви, - Николай Иллиодорович задумался, но решил быстро: -
Ладно, слетаю в Думу отмечусь, а на совет не пойду. Ну, их, к лешему.
- Очень просили-с быть, непременно-с. Почтут за оскорбление, за неуважение к
персонам.
- Показуха им важна, персонам: от Княжеских фамилий был такой-то; от
дворянских такая-то; от купечества первой гильдии Ляпин Николай Иллиодорович.
Должен быть.
Николай Иллиодорович показал кому-то воображаемому кукишь: - Накуси -
выкуси!
- Вот, вот: в протоколе, что прислали, вы уже записаны. Наперед и сумма ваша
обозначена.
- Тьфу-ты ну-ты. А как же о милосердии сказано: правая рука не должна знать,
что делает левая? Мы же с Мишей только одному правилу и верны, без
протоколов - "Кто сирых напитает, тот Бога знает".
- Воля ваша, Николай Иллиодорович, а нам предполагают новый тип вдовьего
дома, с усовершенствованиями, как в Европейских.
- Читал я про этот вдовий дом. В Европе давно Бога забыли, они нам не указ.
- Так то оно так, а многое и нам полезно было бы завести: распорядок,
планировка, оборудование, чистота.
- Эх, Гриша, Гриша. И ты Брут Европе поверил. Да нельзя русскому человеку
как в Европе, для души вредно. В немца переделать его не возможно, а
развратить дармовщиной в два счета можно. Вот наша богадельня дает кров для
вдов и учит на женских курсах. То есть, не просто живут, да хлеб жуют, а
работать научатся и жизнь свою строить учнут сами. А у них, у персон
европейских, чистый рай для бездельников с обедами по двадцать копеек. Спят,
едят. Все преимущество, что в чистый гальюн ходят. Вот, как курсы или
рукомесло какое освоит вдовушка. Тут впереди огонек - работа, свой дом,
семья. Совсем другое дело.
Никола Иллиодорович тяжело вздохнул, хватил себя за бороду, с тоскою в
голосе произнес:
- Иное дело грязь. Это в нашей натуре. Это наша беда. Живут на дармовом и,
слава Богу, в тепле, а пол в комнатах помыть, сами не хотят. Вшей, тараканов
развели, а вывести не желают. В коридоре, что на улице. Нет на улицы чище.
Прибери, ты ж живешь здесь. Нет, не допросишься - не мое, общее, не обязан.
Вот это "общее" и погубит нас, попомни мое слово.
- Ваша, правда, хозяин. Но ехать надо-с - ославят по Москве, мол
скупердяи-миллионщики. Как тогда в газете: мол, деньги лопатой гребут, а
студенческом общежитии теснота, да клоповник.
- У них в башках - клоповник. Как сотни тысяч плоти, так мы с Мишей, а как
не уважили, так клоповник. Сукины дети!
Николай Иллиодорович треснул в сердцах по конторке ладонью, чернильница
подскочила и перевернулась, на бумаги. Сразу как-то отлегло. Успокоился.
- Ладно, Григорий Иванович, съезди ты. Скажи, компаньон и уполномочен. Сам
сообразишь. А я в Думу поскакал. Да, и пошли Нет, лучше сам сбегай. И
сейчас, в цветочный, напротив. Чтоб тот час заказ мой выполнили! И в карету,
на сиденье положи.
Николай Иллиодорович скоро был в Думе. С полчаса потратил только на то,
чтобы раскланяться и пошаркать по красивому паркету. Кое кто, хотел было
задержать важной беседой, дружеской болтовней. Но его трудно было остановить
- Николая Иллиодорович на всех парах несло к церкви.
В карете на сиденье лежал маленький букетик фиалок. Не роз, упаси Бог, ни
лилей каких, и думать не моги - не возьмет. Просто лесные фиалки. На три
копейки.
Он ехал уже через Ордынку, мимо старой Скорбященской, перекрестился. А
внутри дрожь какая-то, нетерпенье разбирает, не совладать. В свои-то сорок
семь - ну прямо как мальчишка!
Вот Ордынка, Садовое. Что ты, будешь делать затор: обоз впереди. Телег
восемь. Там, где-то с первых разгружать начали.
- Езжай к церкви. Жди, - кричит он кучеру, хлопая дверцей. И почти бегом, на
рысях вперед. Неужели, ах неужели увижу ее, солнышко ненаглядное. Так и
переполняет всю душу радость и страх.
Семь минут и перед ним в лесах церковь приземистая, родная. Красавицей
будет, как замыслили с Мишей. Иконы Богородицы "Всех скорбящих Радость". Как
это они надоумились! Как поняли, что ране сплоховали купцы-мудрецы!
Богадельни, общежития, дома призрения вдов и сирот - ничто без храма, без
Богородичного храма. "Не имамы иные помощи...", - может и не справедливо это
сказано по отношению к Всевышнему и его святым, а верно, ох, как верно
сказано. До слезы, до изнанки пронимает русского человека слова эти: "Не
имамы иные помощи. Не имамы иные надежды, разве Тебе, Пречистая Дево" Ох как
верно сказано!
А вот и подрядчик.
- Что, Сидор Матвеич, как? - на бегу спрашивает, огибая вставшего на пути
подрядчика.
- Все как договаривались Николай Иллиодорович, - поворачиваясь за ним,
весело отвечает подрядчик, - три тысяч на медь и гвозди и к Преображению
снимаем леса.
- Шустер ты Матвеич - три тыщи!
- Хорошо дешево не бывает. Цена по вкусу. Товар по цене. Медь-то, ноне в
цене, Николай Иллиодорович, по сто рублей пуд.
- Ладно, с наших складов возьмешь, отпишу с приказчиком.
Веселость с лица долой. Подрядчик погрустнел.
- Неужто, на складах есть?
- Запомни: на наших складах все есть. Скажешь злата надо для церкви - найдем
и злата.
- Так ведь тридцать пудов меди надо, да медных гвоздей с пуд, - словно
прощаясь с последней надеждой, жалобно, произнес Матвеич.
- Напишу - тридцать три пуда, Господь с тобой. Остальное не сейчас - спешу,
извини.
И прямиком мимо церкви, к вдовьему дому, но уже потише, кругом народ.
- Благодетель, вы наш, Николай Иллиодорович, - слышит вдогонку слова, в миг
повеселевшего подрядчика,
- Ране, ране! К Илье-пророку уложимся! Ей-ей!
Вот пять ступеней и дверь. Замер на минутку. Сердце в пятках. Воздуха не
хватает. Рядом малышы играют в салки. Бабы, вешая белье на веревки, судачат.
Старуха, подволакивая ногу, несет бадейку с картошкой. Тяжело ставит ее
двумя руками на первую ступеньку и в след сама поднимается.
Николай Иллиодорович лихо подхватил бадейку, так что ручка чуть не
оборвалась, на честном слове держалась и взбежал к двери. Распахнул ее и
исчез в проеме.
- Куда, куда? - старуха растерянно хватает руками воздух и, силиться, тоже,
взбежать по ступенькам, - ах озорник, ах душегубец, - бормочет, задыхаясь,
она.
- Очнись, Хавронья - смеясь, кричит ей одна баба, - не душегубец он,
благодетель наш, хозяин!
- А? Что? Как? - озираясь на слова, крутиться у двери старуха.
- Это он тебя уважить хочить, к тебе подкатывает, - смеются уже все.
- Беги за ним, а то упустишь! Что столбом стала - беги!
- Не к ней, не к ней подкатывает, больно нужна ему старая калоша, - кричит
еще кто-то, радуясь случаю поделиться с соседками,- к Марфе, из пятой
комнаты, что с мальцом больным мается.
- Мать частная, да, неужто?
- Вот те крест.
Ничего этого не слышит Николай Иллиодорович. В прихожей оставил бадейку на
виду, а сам уже у комнаты номер пять. Чуть отдышался. Перекрестился. Господи
помоги! Стучит громко.
- Можно войти к вам, Марфа Ильинична?
- Входите! - голос ее грудной, звонкий и чистый, как у птицы легкокрылой.
Одно слово сказала, просто, без лишних интонаций. Так проняло, чувствует он,
что весь, как есть, ее раб.
Николай Иллиодорович входит. Комнатка маленькая. Окошко. Иконка в углу,
лампадка. В углу, на пастели спит ребенок, сама сидит на табуретке, штопает
что-то. Привстала, отложила на столик рукоделье.
Николай Иллиодорович сделал несколько шагов навстречу. Молча, протягивает
вперед, как пропуск, букетик фиалок. Со стороны сказать, словно оправдывает
свое появление, принесенными цветами. Мол: не он, не ради него, а так, чтобы
цветы передать, появился.
Она улыбнулась фиалкам или ему (кто разберет). По-домашнему, сказала:
- Спаси вас Христос, Николай Иллиодорович, - взяла букетик, вдохнула резкий
аромат, улыбнулась с грустинкой и слегка ресничками прикрыла глаза:
- Свободой, волей лесной пахнуло.
Надо же! Откуда такие слова взяла? Прямо сердцем сказала. И все тем же
волшебным голосом. Так рядом бы сел у колен и слушал бы век и боле ничего.
Ничего!
Вся она, как майское утро, как солнечный луч в морозный февральский день,
как самая яркая звездочка на небесах в конце августа. Все в ней чисто и
ясно. Ангел, право слово ангел!
Каждое движение, каждый поворот - грация и простота. Ах, это простота! Ах,
эта грация!
Разглядеть подольше - подольше порадоваться: прямой стан; тонкие пальцы рук;
не лицо, а лик. Нет, далее лучше не вглядываться. И не хорошо это - больно
душе будет, хотя и сладостно.
- Марфа Ильинична, как Сашенька? Был доктор? Что сказал?
- Спасибо, был. Микстуру оставил, сегодня же полегчало.
- Не откажете, Марфа Ильинична, другую комнатку вам предоставить. Мне,
кажется, эта сыровата будет.
- Благодарю вас, Николай Иллиодорович, не беспокойтесь - нам и здесь не
плохо.
- Осчастливьте меня: прикажите хоть, что-нибудь сделать для вас.
- Нельзя, Николай Иллиодорович, не хорошо это, чем мы лучше других?
- Как чем? Да вы , вы ! Лучше вас я не никого встречал!
- Нет, что вы, Николай Иллиодорович, я самая обыкновенная, - на ясное чело
Марфы Ильиничны облачко набежало.
Николай Иллиодорович понял, что лишнее сказал. Да, как тут не сказать, если
всего переполняет. В бархат, в горностаи укутал бы, лапушку. Да, что там,
горностаи, все к ее ногам: ал лал, бел алмаз, зелен изумруд. А ведь и
полушки не возьмет. И не гордость это, не игра. А достоинство, честь.
Три недели прошло, как Господь свел их в Данилове, в праздник. Подумать
только - его, ловкого, умного, сильного, миллионщика, ведь ни на какой козе
не объехать, а так проняло!
Три недели дума о ней, короткие встречи, выместили весь мир. Он, этот мир, с
работой, суетой, бытом, перевернулся. Что раньше первостепенное значение
имело, теперь, без нее, гроша ломаного не стоит. Правду в народе говорят:
"Не мил свет, когда милой нет".
Марфа Ильинична обернулась на кроватку, где сынишка спал и, скрашивая
минутную неловкость, произнесла:
- Вот, если прикажете сторожу табуретку вторую мне выдать, то в следующий
раз будет на чем вас усадить.
Николай Иллиодорович засиял как мальчишка, которому пряник подарили и со
словами: "зачем в следующий раз", выскочил из комнаты чуть не сбив старуху
Хавронью, которая топталась тут же у двери, приставив к уху ладошку. Через
пять минут он сидел напротив Марфы Ильиничны на второй табуретке.
- До того как к вам, Марфа Ильинична зашел, у церкви был, у нашей, у
Скорбященской. С подрядчиком говорил. Решили медью кровлю крыть.
- Медью наряднее, - поддержала разговор Марфа Ильинична.
- Так и скоро утварью и убранством займусь. Люблю я это дело - обустройством
заниматься. Вот, думаю иконы надо, чтоб старого письма. Без окладов золотых,
я этого не люблю: золото пускай в резьбе, в иконостасе. А икона должна
дышать. Благодатью свободно одаривать. Лепота церковная не в роскоши, а
душевной трогательности и сострадательности. А вы, что об этом думаете?
- Все у вас, Николай Иллиодорович хорошо получается, все ладно. И что об
иконах говорите мне по душе. Верно, вы говорите. Хороший вы человек. Дай Бог
вам помощи в ваших трудах, - просто сказала, а захотелось вдруг, Николаю
Иллиодоровичу, еще десять церквей построить, прямо руки зачесались.
- Похвала ваша для меня, Марфа Ильинична, дороже государевой награды, -
Николай Иллиодорович помедлил. Попытать, что ли еще раз счастье? Да как бы
того, что есть не потерять. В позапрошлый вторник как осерчала, любезная.
Страсть! Ах, была, не была!
- Марфа Ильинична, может не приятен я вам, так скажите. Не томите меня. Я
стар, но не немощен. Много старше вас. А чту в вас мать и сестру. Любой ваш
приговор приму с уважением. Я к вам хожу, встречи с вами ищу, сами знаете не
по прихоти, по влечению сердца.
Николай Иллиодорович, приостановил свою речь. Может, ответит, что? Платочек
в руках теребит. Глаза отвела, в сторону смотрит. Молчит.
- Вы честная женщина и честью своей дорожите, я знаю. Но и я не прохвост - у
меня серьезные намерения.
Опять молчит. Замерла, словно статуя. Слушает.
- Мы с братом живем. Он старше меня, за отца мне. Все пополам делим и
радость и дела. "Неразлучники" - так про нас говорят. Намекнул я Мише о вас,
так он выслушал меня и одно сказал: "женись". А, вы что скажете?
Молчит. Что поделаешь? Ну как, возьмет и прогонит. Или заморозит холодной
учтивостью. Вроде силиться ответить, но что-то мешает ей. Нет, это я
виноват: пустое говорю, казенное. Старый дурак! Как в думе на заседании. Да
разве с ней так можно, разве этого разговору она достойна?
Красная моя ягодка, яблочко мое наливистое, душенька ненаглядная! - Вот
какие слова надо говорить. Да, не имею я прав, на такие слова.
- Не стал бы вам говорить, не стал бы тревожить вас, но деваться мне без вас
некуда. И днем и ночью все мысли о вас. В Данилове, со старцем советовался.
Присоветовал Псалтырь читать, Господа Бога молить после каждой кафизмы:
открыть, что во мне страсть или любовь? Старец говорил: сердцем почую Божью
волю.
- И, что сердце почуяло? - неожиданно спросила она, - в чем Божья воля?
Если б не смотрела Марфа Ильинична теперь прямо в глаза, не в шутку - в
серьез, вопрошая, смутил бы вопрос, своей прямотой. Очеса ее лучистые, полны
были слез. Но не выливались они из ее бездонных очей. И спрашивала она
честно, без выверта. Видно было, надеется, что Божья воля открылась ему.
- Люблю я вас, - только и ответил он.
Тут Сашенька пробудился.
- Мама, - позвал.
Марфа Ильинична встала, подошла к сыну, потрогала ладонью лоб.
- Хочешь кушать? - спросила.
- Хочу.
Она взяла с подоконника крынку, налила в стакан молока, отломила кусок хлеба
и стала кормить сына. Разговор тем и оборвался.
Николай Иллиодорович потихоньку, нехотя, встал с табуретки, - Сашенька,
выздоравливай,- кивнул мальчику, - Пойду я, прощайте!
- Постойте, Николай Иллиодорович, я не ответила вам - продолжая кормить
сына, обратилась она к нему, - не огорчайтесь. Я сейчас.
Николай Иллиодорович быстро присел обратно. Марфа Ильинична покормила сына.
Поставила стакан на подоконник, села на табурет, уложила руки на колени
перед собой и со спокойным лицом сказала. А из глаз в три ручья текли слезы,
как бы сами по себе. Она и не замечала слез.
- Я в полутрауре. Еще месяц носить. Три года будет, как Сашин отец погиб. Да
зачем мне вас томить, если и самой все ясно. Год назад была я с Сашей на
богомолье в Петербурге, молилась блаженной Ксеньюшке, чтобы мужа послала,
мне верного и любимого. Чтобы он из бедности меня вызволил, чтоб сына моего
полюбил, как своего. Дошла моя молитва - услышала Ксеньюшка.
В комнате установилась редкостная тишина. Так тихо, что слышно было, как за
дверью, кто-то часто дышит, и хлюпает носом.
Николай Иллиодорович, как сидел, так, и слегка приподнявшись, упал на колени
перед Марфой Ильиничной. И стал руки ей целовать. Она не противилась.
Потом говорили долго-долго, часто друг друга перебивая.
Когда пришло время прощаться, Сашеньке было обещано отвезти его слона
посмотреть в зверинце Дурова, как поправиться. А с Марфой Ильиничной Николай
Иллиодорович ни о чем не договаривался, и так было все ясно.
Счастливого Николая Иллиодоровича, за дверью ждала старуха Хавронья. Правда
она не то чтобы ждала, а дремала сидя на бадейки с картошкой, умаявшись
подслушивать. Как дверь открылась резво вскочила пробудившись, и чуть не
попала крючковатым носом в жилетный карман Николая Иллиодоровича. Николай
Иллиодорович поддержал обеими руками пожилую женщину, пока она сама не
ощутила твердости в ногах и возможности самостоятельно стоять. Затем он
вынул портмоне, вытащил из него красненькую бумажку и протянул ее Хавроньи.
- На тебе сотенную, старая: купи себе новую бадейку, у твоей ручка совсем
отвалилась.
В этот день Михаил Иллиодорович, не поехал в клуб. До полуночи он ходил по
свежее оштукатуренным приделам церкви и что-то прикидывал, приговаривая: "Однова
не в счет, раз не в раз".
*Два брата Михаил и Николай Иллиодоровичи Ляпины. по прозвищу
"неразлучники" , известные в конце 19 века на Москве купцы.
январь 2007
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
