№ 8'07

Лидия Сычева

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Лидия СЫЧЕВА

Последние женихи

Рассказы

ГОРЯЧИЙ ЦЕХ

«За твоею кофтой маркизетовой / Только скука затхлая одна», — это молодой специалист, Ольга Евгеньевна, тихонечко бубнит, повторяет цитаты к открытому уроку на разряд. И следом, уткнувшись в конспект: «Разве это не вечер капитализма сливается на севере с зарею социализма?»

В тесной комнатенке учительской шум, гам, как будто здесь собрались не педагоги, а парашютисты после удачно выполненных прыжков.

— А я вам скажу, вам таких костюмов не видать и не носить, я в нем королева! — хвалится химик Лисина, рассказывая о своей поездке в область за вещами.

Женщины завистливо вздыхают:

— Дорогой?

— Тысяча пятьсот.

Вздохи идут еще шумнее, глубже:

— На аттестацию наденешь?

— Ага, ждите! — хохочет Лисина. — Я его не купила, а только померила. А взяла куртку Ивану, кожаную, да шапку за сто рублей Толику — вязаная, с бубоном.

— А-а-а… — облегченно вздыхают подруги.

— Девочки, звонок уже, — заглядывает в учительскую завуч, Наталья Германовна (ученическая кличка — Геринг), причисляя к «девочкам» и унылого, некрасивого и нескладного физкультурника Саню.

— У меня люди работают в «горячем цехе», а вы им зарплату зажимаете, — кипятится тем временем директор Крячкин, прижимая к уху телефонную трубку. — Вы знаете, что такое школа?! Да если мы хоть на день забастуем, наши архаровцы все Кипряны разнесут!

— Семен Иванович, вы не кричите, главы все равно нет, он по деревням поехал…

— А это хто? — с расстройства перешел на просторечие Крячкин.

— Это я, Зинаида Михайловна.

— Тьфу ты, пропасть! — плюнул директор и кинул трубку на рычаг. Зинаида еще месяц назад работала у него в школе социологом, а теперь через родню добыла себе блатное место в администрации — ушла помощником к главе по «информационной политике». Какая политика, если на весь район одна газетка «За изобилие» и та на ладан дышит?! Но дело даже не в этом. Зинаида ушла из школы и увела за собой 15 тысяч неучтенных денег, которые педагоги совместными усилиями наклянчили у спонсоров и насобирали на дискотеках с детей (вход — 5 рублей). Зинаида ушла, оставив в кабинете голые стены и картонный ящик у дверей, в котором валялся новый флаг РФ (дорогим материалом социолог иногда второпях протирала сапоги). Флаг вообще-то администрация подарила школе, чтобы вывешивали его на государственные праздники. «Лучше б они шесть листов оцинкованного железа подарили нам», — на мгновение погрузился в грезу Крячкин. Все плохо, как никогда: крыша течет, учителя мрут, дети впадают в криминал.

— Можно? — в кабинет просовывается голова нового социолога, Нины Сергеевны.

— Ну? — без предисловий переходит Крячкин к делу.

— Была я, — со страдающим видом докладывает Нина Сергеевна. — Пришла, в хате все прибрано, полы вымыты — я ж через детей соседских передавала, что буду. Васин брат и его сожительница лежат на разных койках, трезвые. И оба, вы не поверите, Семен Иванович, читают книжки! Умора. Я их стала стращать, а они огрызаются: «При папке, мол, Васе еще хуже жилось, и никто тут не ходил, не указывал, права не качал». Я им говорю: папка был единокровный, а вы — седьмая вода на киселе, хата — Васина, так что будьте добры, сдайте кровь на РВ и ищите деньги на лечение.

— А у Васи точно это …? — Крячкин вдруг застеснялся чего-то и не назвал вслух дурную болезнь, которая случайно обнаружилась у их десятилетнего ученика.

— «Это», — скорбно подтвердила Нина Сергеевна.

— Ну и что делать? — трагически вскрикнул директор. Воображение тотчас же нарисовало Крячкину страшную эпидемию в школе и не менее страшные ее последствия для него лично — годы его были уж не те, чтобы начинать новую карьеру.

Нина Сергеевна пожала плечами:

— Давайте всех детей под видом диспансеризации загоним в поликлинику, пусть сделают анализы. Договоренность есть.

— Действуйте, — облегченно выдохнул Крячкин.

Время — около двенадцати, и в «цехе» самый разгар работы. Директор движется по коридору, прислушиваясь к бубнежу за дверьми — где потише, где погромче. Это в котле знаний варятся юные кипрянчане. Только за дверью кабинета № 7 — гробовая тишина. Крячкин заглядывает внутрь: у доски с огромным транспортиром в руках расхаживает физкультурник Саня. Прижухшие пятиклассники воткнули головы в книжки. Саня докладывает:

— Товарищ директор, заменяю урок математики. Происшествий нет.

— Давай-давай, — маленький Крячкин исхитряется по-начальственному, снизу вверх, смотреть на долговязого Саню.

После первой смены Крячкин с Герингом ведут детей на районный смотр самодеятельности, с тем чтобы после зайти к директору 3-й школы на юбилей. Завуч, могучая женщина монументальных форм с разбитыми руками (дома 2 коровы, 4 свиньи, 7 коз, 15 гусей, 35 курей, а куда денешься — две дочки-студентки, муж — алкаш), волнительно наставляет детей. Что ни говори, а Геринг знает свое дело, год за годом она кует из «ограниченного контингента» школы по два-три медалиста. Не за просто так, конечно. Зинаида, например, наушничала Крячкину, что этой весной завуч взяла 6 тысяч рублей за написание медального сочинения по «Горячему снегу» (тема войны). Но директор не лезет в эти дела: раз люди дают деньги, значит, Геринг их стоит. Ну, а если вдруг она попадется — Крячкин-то тут при чем?! Хотя… На прошлой неделе он встретил древнюю бабку Бухвостову — страдалица в одиночку воспитывала двух внучков-близнецов (сын у нее помер от инсульта, невестка запила и сгинула). Внучки были редкие оторвы — учились из рук вон, на уроках устраивали каверзы, вплоть до взрыва самодельных «бомбочек». И бабка Бухвостова, святая простота, стала рассказывать Крячкину про свои «маневры». Мол, у нее три курицы осталось, так она одну зарубила, сварила, несет завучу — Наталья Германовна «така душевна женщина», Петю и Федю «подтягивае». Бабка Бухвостова в подтверждение потрясла перед директором тощим целлофановым пакетом, где почивала теперь костлявая жертва всеобуча. Крячкин только рукой махнул…

А на сцену районного Дома культуры тем временем уже поднимался чисто, но старомодно одетый скотник Рыжих для напутствия юных талантов.

— Вы, ребята, пишите, — наставлял он, — надо сотрудничать с печатью. То сорок рублей дадут, то пятьдесят. В советское время это большие деньги были. Я вот природу, в основном, описываю. И скажу вам, что на ежиках и воробьях можно достойно прокормиться до самой пенсии.

«И тут информационная политика», — грустно подумал Крячкин, вспомнив Зинаиду.

Потом выходили дети, в основном девчонки, черненькие, и читали стихи собственного сочинения про то, что чувствуют себя «гонимыми волчицами». Этот образ повторился раза три. Стихи были похожи друг на друга, словно их написали одной рукой.

«Вот тебе и природа! — хмыкнул про себя Крячкин. — Мода, что ли, такая пошла?» Потом выходили девочки чуть постарше, эти были беленькие, полненькие, и читали по бумажкам этюды в прозе и в стихах про то, как прекрасна жизнь и весна. Черненьких жюри (в котором заседала и Геринг), ругало между собой за упадничество и пессимизм, а беленькие обвинялись в тривиальности и примитивизме. Крячкину от всего стало так тоскливо, что он три раза выходил курить.

Но наконец-то и это мероприятие позади, и они сидят на юбилее в 3-й школе. В столовой собралась в основном избранная публика — местный «комсостав» плюс званые гости. Уже произнесены главные здравицы, перечислены заслуги, преподнесены кое-какие подарки. Крячкин запьянел (он вообще любит выпить, и без повода даже, а уж нынче — сам Бог велел). Однако же в состоянии расслабленности у него обостряется чувство вины. Директор фамильярно хватает Геринга за руку и тянется к ее уху:

— Бутылку принесла?

Наталья Германовна растерянно кивает.

— Ты это… Знаешь чего… Ты бутылку мне давай — я вручу, — а сама иди и руководи школой!

Наталья Германовна покорно встает, расцеловывается с юбиляром, и якобы от умиления (а на самом деле от обиды на Крячкина) на глазах у нее блестят слезы.

«Нервы. Профессия наша. Ежедневный подвиг», — назывными предложениями думает Крячкин, пробираясь глубокой ночью домой. После гульбы его сильно штормит и качает, тело почти в полной отключке, но разум светел и глубок настолько, что в сознании появляется как бы второй Крячкин — без демагогической педагогичности, откровенный и почти циничный. «Ну и нажрался же я на дармовщину! Дорвался, называется», — двойник сразу решил заняться самокритикой.

Но тут из переулка Герцена, там, где у местного медвытрезвителя качается на столбе одинокий фонарь, вдруг наперерез путнику метнулось что-то большое и черное. «Волчица!» — страшная мысль «лампочкой Ильича» озарила сознание сразу двух Крячкиных, и на мгновение они стали думать параллельно-слитно: «Сколько раз говорил главе: свалки в Кипрянах надо ликвидировать! Вся нечисть сюда сбегается!» — мысль эта, как показалось директору, должна была стать последним «конструктивом» в его жизни. Но не тут-то было — вслед за зловещей черной волчицей из переулка наперерез ему кинулась совершенно голая, без головы, курица бабки Бухвостовой. Невероятно, но факт: даже в таком состоянии она могла не только бегать, но и говорить. Тощая, как Кащей, курица на секунду задержалась и, почему-то шепелявя, выговорила только одно слово — Васину болезнь: «Ши-фи-лис!». Сознание Крячкина от такого ужаса окончательно разветвилось. «Белая горячка!» — страшная догадка отрезвила двойника-циника. «Господи помилуй!» — воззвал Крячкин-первый, коммунист с двадцатилетним стажем, и последним усилием воли рванул от приближающихся к нему тварей.

Долгое падение в пропасть небытия, и Крячкин пробудился на холодном полу в прихожей. После пережитого кошмара бедная обстановка комнаты кажется ему такой милой, родной! Директор радостно-умиленно, дрожащей рукой гладит выпирающие пружины старого крутобокого дивана. Много ли человеку для счастья надо?!

Впрочем, в школе Крячкин бодр и крепок, как молодой огурец. На планерке после второго урока он настраивает коллектив:

— Педагоги — соль солей земли нашей, и недооценка образования пагубна для государства… Отольются кошке (власти то есть) мышкины (учительские) слезки. Это в перспективе. А пока к нам едет ревизор — инспекторская проверка из области. Ну, вы знаете, с чем это связано: Вася у нас заболел нехорошим и все остальное, — Крячкин сделал рукой «загогулину» в воздухе. — Даю установку: классным руководителям привести в порядок закрепленную территорию. Завучам перебрать бумаги, написать недостающие. Социологу отчитаться за питание многодетных. И вот что, — директор обвел взглядом постные лица педагогов, — вы, девочки, причешитесь, что ли, причепуритесь… — Физкультурник Саня тотчас же судорожно пригладил свои рыжие вихры.

Крячкин, поморщившись, продолжал:

— И взбодритесь, а то такая кислота у вас во взорах!

И тут в кабинет просунулась голова Верки-дворничихи. Потомственная дочь пролетариев, она любила гегемонить на больших собраниях.

— Шемен Иваныш, — зашепелявила Верка, — а у наш на жаднеем дворе шидят пять шабак и курища какая-то!

От упоминания о курице Крячкин мгновенно вспотел. Но вида не подал:

— Кого-кого, а детей и собак у нас не переводится, — нашелся он. И, перекрывая нервный смех педколлектива, бодро добавил:

— За работу, товарищи!

ЕЩЕ И НЕ ЖИЛ

Расскажу я вам историю семьи одного нахального мужика. Зовут его Петька. Ему пятьдесят лет. Развратный, наглый. Мне он, например, говорит: «Вот вы бы за меня пошли?» (Имеется в виду сожительство). Хотела я ему ответить как надо, но удержалась: все-таки я — государственное лицо, работаю в собесе, зачем же мне опускаться до его уровня?! «Вы, — говорю, — гражданин, не отвлекайтесь от вопроса».

А дело было так. Этот Петька на заре туманной юности женился, построил хату, провел газ, родил ребенка, прожил четыре года и ушел. Жене, правда, все нажитое добро оставил — в обмен на свободу от алиментов. Туда-сюда пошатался он, бесприютный, и женился на другой (пристал в зятья). Обложил ее хату кирпичом, провел газ, починил заборы и после некоторого раздумья родил в этой семье дочку Анечку. Но баба новая оказалась злостной алкоголичкой, совершенно невменяемой, ее лишили родительских прав, и он ее, естественно, бросил. А дочку Анечку навесили на него, и Петька, понятное дело, вскоре снова женился.

Новой супруге он первым делом провел газ, построил сарай, покрыл шифером веранду, но долго на этом месте не задержался — ушел. Поскольку приглядел себе уже новую супружницу, и опять же с этой Анечкой пристал к ней. И здесь он провел газ (Петька работает сварщиком, профессия очень выгодная для одиноких женщин, у которых печное отопление), кое-чего помог по хозяйству и все-таки не удержался, сбежал.

После этих двух промежуточных баб пристроился он в зятья к Светлане Петровне, наивной и простоватой женщине, которая нынче мне все нервы вымотала. Она плачет, а я ей говорю: «Что вы творите?! Вы видите, я при вас валерьянку себе капаю, двойную дозу?!»

А суть в том, что распутный Петька дом своей новой жене достроил, газ, опять же, провел, машину — старую «копейку» — купил, и Светлана Петровна родила ему сына Колечку. Младенцу сейчас год и семь месяцев. И в разгар этой семейной идиллии Петька возьми и уйди! Потому что суть его — кобелиная, режь, стреляй, но он ни с одной бабой не может жить дольше четырех лет. Четыре года — предел, максимум.

А дочка его, Анечка, она к Светлане Петровне уже прикипела и кричит: «Никуда больше не пойду!» Дите ж оно тоже умарывается бегать по семьям, «мам» менять! Ну, Светлана Петровна и говорит: пусть Анечка у меня живет. А у самой — дочь от первого брака, Анжела, младенец Колечка, и эта к ней жмется, которая ей, считай, никто. А жить им всем на что?! Сама Светлана Петровна торгует на рынке беляшами (от хозяина).

Все бы ничего, но я вижу, что хочет она этого беспутного Петьку детьми шантажировать. Надеется, что в нем совесть проснется. А я ей говорю: «Дорогая Светлана Петровна! Ничего у вас не получится, он абсолютно бесстыжий человек, живет только кобелиными удовольствиями, а о детях ему хоть трава не расти. Зачем вы Колечку рожали?! Вы что, думали, что вы лучше четырех предыдущих жен будете?» А она: «У нас пятнадцать лет разница. Петя на коленях передо мной стоял, умолял: роди мне сына, наследника, я тебе и машину куплю, и газ проведу».

Ну, правильно, мужик не промах: зачем ему на ровне жениться, он выбрал бабу помоложе, а одногодка ему, понятное дело, уже никого и не родит. «Светлана Петровна, — пытаюсь я вразумить жертву брачного аферизма, — давайте рассуждать логически. Супруг ваш все свои обещания выполнил: газ провел, дом достроил, машину купил (потом меня Светлана Петровна до рынка на ней и подвезла). Он что, клялся вам в вечной любви до гроба и в лебединой верности?!» Она глазами хлопает и говорит: «Такого не было...» «Ну и чего ему кручиниться?!..»

Ладно. Спрашиваю я у этого бесстыжего Петьки: «Почему вы ушли из семьи?» Он и запел: «Я хочу свободы, я, как человек, еще и не жил, а мне 50 лет уже…» А сам снял дом, чтобы встречаться с молодухой. Анечке с Колечкой на 1-е сентября ничего не дал, а новой подруге — шампанское, конфеты… Денежки-то водятся, он мужик рабочий.

А про новую «возлюбленную» как выяснилось? Анечка в жизни настрадалась и потому за отцом стала приглядывать, шпионить. И когда он с бригадой тянул газ по улице Матери и ребенка (есть у нас такая — нарочно не придумаешь!), девочка и предупредила мачеху, что, мол, папка как-то не так к одной тете «тулится». А вскоре он съехал, сказал, что жить в таком ужасе («без любви») не может, и снял себе дом.

И вот Светлана Петровна взяла Анжелу с Анечкой и пошла в эту хату. Дом закрыт, они залезли в форточку, сели тихо, поджидают хозяина. А тут и молодуха объявилась, открывает дверь своим ключом. А в руке у нее — пакетик с цветным кружевным бельем «Дикая орхидея».

Ну, Светлана Петровна круто с ней поговорила и прогнала эту пассию вон, а кружевное белье в гневе изорвала в клочья. Она-то — жена законная (Петька теперь говорит: дурак я, расписался с ней!). Сидят они дальше. Тут и сам кобель заявляется. Как она его не устыжала, он ноль эмоций: «Я сказал, не вернусь к тебе, и все тут!»

Что делать? Я Светлане Петровне внушаю: ну вы подумайте, зачем вы Анечку на себя вешаете?! Она вам еще даст оторваться, наследственность-то какая: мать — алкоголичка, отец — с кобелиными наклонностями. Анечка войдет в возраст, вы с ней сдуреете. У вас своих двое, их поднимать надо. А за Анечку вам даже платить не будут — она вам никто. «А вдруг Петя одумается, вернется?! Тут у него и сын, и дочь...» Я говорю: «Светлана Петровна, дорогая! Ну он же бродячий пес, у него все домашние инстинкты убиты! Не вводите себя в иллюзии. Единственное, на что он годен — это газ проводить, его бы куда-нибудь в Нечерноземье направить, в отдаленные районы. Может, там дело, наконец, с мертвой точки сдвинется, все какая-то польза людям!»

В общем, выпили мы пузырек валерьянки на двоих и разошлись каждый при своем мнении. А Петька что ж, за него и переживать не надо — не пропадет. Он как переходящее красное знамя — его из рук в руки рвут! Это у меня дома «валух», у телевизора день и ночь лежит…

КУБЛО

— Встретила я давеча двоюродную сестру Шурку Шалаганку, так она казала: приезжал ее Димка из Москвы, он отдал своего сына на учебу, в юристы, 60 тысяч платят за год — во какая деньга! — ахает баба Галя. Она сидит на лавке за двором, калякает с Маней Утаковой, местной знаменитостью — дочка ее, Альбинка, вышла замуж за немца, съехала в Германию.

У Мани на все есть совершенно точное мнение. Она припечатывает:

— Учатся, учатся, деньги зря переводят!

Сама Маня вышла на пенсию по липовой инвалидности, квартиру в области сдала квартирантам, родную тетку в деревне докормила сначала до инсульта, а потом и до могилы. Любит хвастать, будто Альбинка ей подыскала уже подходящее место в заграничной прачечной, «а мужика своего я хоть и дворником пристрою, там улицы чистые».

Баба Галя знает, что спорить с Маней бесполезно, и потому меняет тему:

— Вы вроде как ездили на днях куда? Я видала, наряженные шли с остановки, с сумкой…

— Ага, были аж в Воронеже, квартирантам цену повышали — инфляция, — похвасталась своей практичностью Маня. — А у меня там в пригороде есть знакомая экстрасенша, дай, думаю, к ней зайду — давно не видались. Занесла ей сала, масла подсолнечного, тушенки банку — все свое, экологически чистое. А мы ж с ней знакомы лет десять, она мне и говорит по-свойски: «Мань, ты тут посиди, я одну пару приму». Гляжу, заходит к ней женщина, худая, заплаканная, и муж с ней. Стали жаловаться, мол, нету лада в семье. Экстрасенша по руке ей поглядела, потом на воду воск лила, карты раскинула. Человек она страшно опытный, мудрый, в вере — у ней в углу лампады пылают. Долго она у них биополя проверяла, ауру, потом как гаркнет на эту бабу: «Женщина, как вам не стыдно! Вы ко мне пришли, плачете, а сами поглядите, с кем живете! — и показывает на мужа: — Он же ведьмак! Из него черная энергия бьет!» И мужик этот покраснел как рак, да и выскочил из кабинета. Вишь, как его проняло! Для ведьмаков брак — это отсос энергии. Певица Азиза по телевизору говорила.

Баба Галя, пока слушала, даже подалась вперед и слегка открыла рот от удивления. Глаза ее наивно блеснули:

— А ты, значит, Мань, веришь во все это?

— А как же! — возмутилась Утакова. — Это наукой доказано. Есть вампиры, ведьмаки, домовые — это раньше советская власть отрицала, а нынче такого закона нету. Ты выписываешь газетку «Третий глаз»? — баба Галя отрицательно мотнула головой. — Во, — Маня хохотнула, — в юристы лезут, темные люди! Там почти в каждой газетке описаны случаи ведьмачества. С этим не шутят! — угрожающе заключила она.

— Да я че, — стала оправдываться баба Галя. — Я в Бога верю; вон, огород полола, уже чуть осталось, полосочка, гляжу — такая туча находит! Я как стала молиться Николаю-чудотворцу — мол, как бы погодить, дождь отвести, а то ж картошка зарастет, все труды пропадут. А туча на небе кабы какая черная, прямо стала над головой, все накрыла. А я полю да молюсь, прошу: отведи дождь за перелесочек, за рощицу, за дом, за поселочек. И че ты думаешь?! И молнии били, и гром трескал страшно — прям голову на части разбивал, и капли кабы какие крупные срывались, а туча ушла! Тут и неверующий поверит…

— Вот так-то, — снисходительно заметила Маня. — И у этой экстрасенши сроду, как я ни приду, люди толкутся. Очень у нее добрый подход к человеку.

— Почем же она берет? — заинтересовалась баба Галя.

— Не знаю, мы с ней давно знакомые, еще как на заводе электроламповом я работала. Всегда ей дефицит доставала: фен там или миксер… И вот думаю: мы с теткой живем, не ладим, я ей ничего не буду говорить, что она мне скажет?! А она карты раскинула, и там ясно видно: пиковая дама пожилая с тяжелой энергетикой. Говорит: такой человек у вас в доме нехороший, скандальный, она и колдует на местном уровне — корову может испортить или настроение людям…

— Конечно, — засуетилась баба Галя, — характер у тетки был трудный, а у кого он легкий?! Царство ей Небесное, покойнице.

— Так вот, — прервала ненужную лирику Маня, — экстрасенша мне прям посочувствовала: мол, как ты там, болезная, живешь в этой деревне! Там же черт на черте, ведьмак на ведьмаке — страшно неблагоприятная обстановка! Там же люди — болеют и умирают!

На лице бабы Гали обозначился суеверный ужас, который тотчас же сменился грустным смирением:

— Ды че ж… Наши отцы и деды похоронены тут, могилки родные, — баба Галя жалко всхлипнула, промокнула глаза синей запонкой, — и хата тут, с Викентичем вон клубники насажали, внуки когда приедут или детки…

— Ха-ха! — зашлась в злорадном смехе Утакова, — конечно, куда тебе отсюда двигать-то! Оторвешься от родного штакетника и будешь, как медведь-шатун, блудить! А нам тут делать нечего, тетку докормили, хату продадим. Экстрасенша сказала — в России никаких перспектив нету, добра тут не ждите — место заколдованное. Сглазили.

— Всю державу?! — ахнула баба Галя.

— Ну, где-то меньше это поле энергетическое, где-то больше, а в общем, добра тут не будет — все под ведьмаками. Потому как народ у нас дикий и бескультурный. А правительство — кубло ведьмачества. Альбина мне звонит по мобильнику, предупреждает: мама, беги оттуда, беги быстрей…

ЛЮБОВЬ ОЛИГАРХА

Одна женщина так рьяно занималась фитнесом, что у нее оторвался желчный пузырь. Хирург, который ей делал операцию, потом удивлялся: «Такой случай первый раз в моей практике». Дело было в Кремлевке, и врач приложил все свое умение, чтобы пациентке операция обошлась без последствий. На почве телесного взаимодействия у них потом завязался роман, и Татьяна Козыренко (это была она) вместо положенных трех недель «наблюдалась» в отделении почти два месяца — такое вот физкультурное приключение с последствиями.

А из-за чего она пустилась в фитнес, так это, во-первых, стало модным, а во-вторых, и необходимым. Когда женщине за тридцать, уже не будешь по улице скакать как молоденькая (тем более, если едешь в представительской «тойоте»), в результате дефицит движения, застой в мышцах, дряблость кожи и хроническая усталость. И куришь как паровоз — не кокаином же стресс снимать! А супруг Козыренко — у Татьяны время от времени рождались такие подозрения, — кажется, ходил на сторону. Ну, это бы ничего, если без серьезных намерений. А если с оными? Как деньги заведутся, мужиков начинает разбирать — подавай им страсти шекспировские!

Татьяне с первого взгляда не понравилась новенькая секретарша супружника, молодая кобыла по имени Рая. Сам Козыренко, конечно, не имел никаких достоинств, кроме денег, но по нынешним временам и этого через край. Газо-нефте-энергетический супермен — пузо свисает, глазки бегают, ручки маленькие и блудливые. Не мужчина, а объект товарно-денежных отношений. Но богатеньких буратин всегда мало, а баб-претенденток — куча. И решила тогда Татьяна себя мобилизовать (в конце концов, нынешний муж у нее — третий), сесть на диету, заняться фитнесом, курить по три сигареты в день и вообще вести здоровый образ жизни. Хотя при ее работе — управляющая аппаратом одной из энерго-«дочек», особо не расслабишься: коллеги сожрут и не подавятся. Мало места под солнцем капитализма, тесно везде, конкуренция.

Ну вот, и плоды физкультурных трудов вроде бы и не заставили себя долго ждать — мышцы обозначились, взор заблистал, грезы начали будоражить душу. И тут встретился Татьяне мужчина ее мечты. Хороший такой, ласковый. Редко же в «одном флаконе» все сходится: чтоб и красивый, и умный, и богатый, и воспитанный, и обходительный, и известный, и почти одинокий — как раз в этот момент пошла у него, бают, распря с законной супругой. Да и по возрасту он Татьяне подходил — ни молод, ни стар, а в самый раз. И эстетически ей нравился — стриженый нефтяной брюнет с бархатными грустными глазами. В общем, это был олигарх N.

Вот и встретились два одиночества (потому что Татьяна своего законного супруга-плейбоя не любила — ни до, ни после, никогда), и произошло сие знаменательное событие на одной закрытой деловой вечеринке в далеком северном нефтегазовом городе. И она, укрепленная фитнесом, «запала» на симпатягу N., да и миллиарды, опять же. А он, скромный такой, грустный сидел. Тамошние тузы все что ни скажут, на него с оглядкой, а он только улыбнется рассеянно иль кивнет понимающе — такая душка! В кремовом свитере крупной вязки, и мобильник отключил, чтобы не мешал. И в основном на Татьяну поглядывал — долго, задумчиво и зовуще. Рассмотрел, хотя она сбоку припека там сидела, в самом конце стола. Ну и она, конечно, безнадежно и тихо о нем мечтала.

А потом они с ним в аэропорту в vip-зале кофе пили и прогуливались по холодному, чистому мрамору. Все тузы со сборища разлетелись, а она по своим каналам выведала, когда N. в путь-дорожку собирается, и подгадала, якобы случайно, их встречу. Ну, N. ее увидел, обрадовался!.. «Это, — говорит, — судьба. Я уж не чаял с вами встретиться, а надеяться не смел. Мы не властны над своей жизнью. Мы — пылинки в мирозданье, летящие к своей гибели. Все кругом — мираж, заблужденье», — ну и прочая дребедень. Но Татьяне нравилась его доверительность, и она ласково кивала и поощряла олигарха к дальнейшей философской откровенности. А тут как раз погода испортилась и самолеты перестали выпускать. И он ей все о себе, о своих наитиях рассказывал (ну просто помесь научной фантастики с каббалой и рериханством), а она, напротив, про себя ни слова — только по руке его осторожно и расчетливо гладила. Хорошей такой, умной руке, не дрогнувшей, когда надо было пол-России обобрать. А N., дурашка, так разошелся, что в конце концов говорит ей:

— Таня, знаете, я чувствую: очень скоро все меня предадут, бросят. Даже моськи, которых я кормлю и которые мои туфли лижут с восторгом.

А она:

— Ой, ну что вы! Быть такого не может!

А он тогда взял ее руку — породистую, тонкую, холеную — и прижал к своим бархатным глазам. А в них — слезы. Поцеловал ее в ладонь и говорит в отчаянии:

— Всем нужны мои деньги, и никому — моя душа. Я, наверное, человек очень плохой, но ведь человек же! Я вам, Татьяна, открою страшную тайну: меня, быть может, скоро арестуют. И посадят — лет на десять. Вы ведь не отвернетесь от меня, не забудете? Даже если я нищим стану?

Ну, Татьяна, естественно, подумала, что N. насмотрелся им самим же купленного телевидения, сериалов криминально-сентиментальных (может, выдались у него два-три свободных вечера), и от этого у него произошел сдвиг по фазе. Но она не стала его разуверять, а постаралась мужчину утешить шуткой: мол, в случае чего буду в тюрьму передачки носить, а если посадят (тут она не выдержала, хихикнула), Татьяна готова, по примеру жен-декабристок, ехать «во глубину сибирских руд» и там разделить их изгнаннические досуги.

А он что-то так обрадовался, как ребенок.

— Правда? — говорит.

И тут уж Татьяна мобилизовала все свое красноречие, чтобы убедить его: отныне и навсегда им не жить друг без друга. Любовь до гроба.

Но что удивительно, N. через два или три дня действительно посадили, и прочно. А у нее как раз, когда она занималась на тренажере, оторвался желчный пузырь. И уже было не до любви — выжить бы как-нибудь. Ну и потом у нее закрутился роман с хирургом, он тоже оказался человеком одиноким и деликатным (хотя, разумеется, семейным).

Пока она валялась в Кремлевке между жизнью и смертью (так она говорила всем своим знакомым), ее супруг подло воспользовался моментом и сошелся-таки с молодой кобылой Раечкой. Человек из охраны потом ей рассказывал, что секретарша специально роняла перед Козыренко папку с важными финансовыми документами и долго их собирала, будучи в мини-юбке. Подлый, примитивный и грязный прием! Но растленный старый дурак Козыренко клюнул и для свиданий водил Раечку в супружеское гнездо, благо Татьяна была в больнице. Ушлая секретарша везде понатыкала в матрасы колдовских иголок, а в платяной шкаф законной жены для устрашения подкинула игрушечную виселицу из детского набора (сейчас такие продают — пыточные станки, гильотики, кандалы, наручники). Намек простой: мол, сматывай удочки, пока не поздно, иначе оторвется не только желчный пузырь, но и голова. И, естественно, плейбоя Козыренко она приворожила черной магией, превратила в зомби. Он с Татьяной развелся, а на кобыле женился. Купил апартаменты, и они туда съехали.

И что в итоге? Фитнесом заниматься теперь нельзя, у хирурга — новые пациентки-утешительницы — он во всех хорошеньких влюбляется, N. сидит в тюрьме с телевизором и личным унитазом, у плейбоя с кобылой — медовый месяц, а она осталась вдвоем с разбитым корытом — рассеянно паркуясь, покалечила «тойоту».

Из прошлой жизни сохранилась одна работа. И вот Татьяна — почетный гость-эксперт — вещает по ТВ про эффективную экономику, гуманистические ценности и свободу личности — несет всякую складную брехню-ахинею. Только она паузу сделала, чтобы дух перевести, как ведущий, услужливый малый такой, пуделек чернявенький, говорит: «А теперь давайте прервемся на рекламу!» И как раз показали заставку с фитнесом: как это хорошо — бегать, прыгать, пресс качать и ощущать радость движения.

И тут-то ей и дошло: тело ее — симпатичное, пусть и чуть-чуть подштопанное, косметически умасленное и украшенное фирменной одеждой уже никому не нужно — бизнес-старость пришла. Ладно. А душа? Представила ее и ужаснулась: голая, сирая, дряблая! Бомжа неприкаянная…

Но эти мысли мелькнули у Татьяны Козыренко на периферии разума и быстро, бесследно пропали. Как рекламная пауза. И она вновь продолжила оплаченный эфир, доброжелательно улыбаясь телезрителям стоматологической улыбкой: свобода… демократия… экономика…

ПОСЛЕДНИЕ ЖЕНИХИ

На воротах звякнула щеколда, дверь душераздирающе скрипнула, и после некоторой возни в сенцах в хату вошла худощавая, ладно сложенная женщина немолодых лет со следами былой яркой красоты в лице и фигуре, а также с намеком на изящество в простой, но с умыслом надетой одежды.

— Ой, ды какие люди! — вскричала баба Галя и чуть подпрыгнула на диванных пружинах, как бы символизируя вставание. Нежданной гостьей оказалась несостоявшаяся невестка Алка. Лет сорок назад брат бабы Гали чуть было не женился на ней, но родня дружно воспротивилась браку — девка была хоть и красавица, но из совсем нищей семьи.

— Приехала к тебе специально, думаю, воскресенье, надо повидать, — певуче говорила Алка, касаясь рукой белой, чисто выстиранной косынки и мягко ступая маленькими ногами по рубчатым половикам.

Гостья, несмотря на немолодые годы, сохраняла живость и даже изящество в движениях, а также ту особенную опрятность и точность, что всегда свойственна природной красоте. Лицо ее, с правильными чертами, было высохшим, но голубые глаза не потеряли блеска, и даже передние железные зубы не портили общего впечатления от ее чуть высокомерной улыбки. Одежда на ней, по деревенским меркам, была весьма смелой — цветные носки в полосочку, темно-серая юбка по колено, желтая кофта на пуговицах и белая, не без шика повязанная косынка, обнаруживающая безупречные линии ее головы.

— Садись, садись, — заприглашала баба Галя гостью, и та легко присела на старый стул.

— Ну че, че ты? — со стыдливым выражением на лице, бабе Гале совершенно не свойственным, спросила она.

— Да че… — Задумалась на секунду посетительница, видимо не зная, с чего начать разговор. — Что ж, Ванька-то твой пьеть (имелся в виду сын бабы Гали, который жил в городе)?

— Пьёть, пьёть, — почему-то радостно сообщила баба Галя. — Он же, гляди, у меня здоровый, ему бутылка ничего не значит. Так что по улицам не валяется, — с гордостью заключила хозяйка.

Алка помолчала. Потом вкрадчиво продолжила:

— Ну, а твой как?

— Ничё, — баба Галя потупила взор, как бы смущаясь своей лебединой семейной песни.

— Это наши последние женихи, — вздохнула Алка, — нам уж на седьмой десяток, большого выбора теперь нету.

— Да-да, — горячо поддержала ее баба Галя. — Какие они годы? Уже ни на чердак, ни в погреб не залезешь. Вот я и приняла в зятья Викентича. Он мне говорит: — Пропиши. А я ему кажу: — Викентич, я ж подохну, а ты возьмешь в мой двор чужую, а дети и будут меня проклинать, — она всхлипнула, как бы заранее переживая такой поворот дела. — А с другой стороны, не прими я его, как жить?! — баба Галя возвысила голос. — Дети, и Ванька, и Валька, в районе, у них семьи, я там не нужна. А он и «скорую» вызовет в случае чего, и стакан воды подаст, и все, все. Конечно, ругаемся, бывает. Он кричит: — Я тебя докормлю, такая-сякая! А я на него пру. Орем друг на друга и тут же балакаем.

— А пенсии как же? — заинтересовалась гостья.

— В общий котел, на его книжку кладем. В случае чего, если я помру (я ж купила 5 метров на гроб у цыган, — попутно похвасталась баба Галя), ему хоть деньги достанутся. Ну а я детям наказываю: вы его не прогоняйте, нехай он тут живет, если что. И хату вам посторожит.

— А где ж сам-то?

— Свиней покормил, так лег в кухне отдохнуть.

— А… Тут вот какое дело, — Алка оглянулась, будто высматривая, нет ли в хате посторонних. — Я слыхала, на вашей улице баба молодая померла.

— Да-да! — баба Галя обожала просветительскую миссию и даже заерзала в предвкушении долгого рассказа. — Оля померла от рака кишечника. Там она высохла — страсть! А брал ее Степка Вобленков с ребенком — она нагуляла по молодости, — баба Галя снизила голос и прибавила скорбно-обличительных интонаций. — Мальчик, года четыре ему было. И вот Степка привел эту Олю в хату и говорит ей: видишь, какой порядок? (А у него мать нигде не работала, только хату наряжала.) Она говорит: вижу. А он ей: чтоб всегда тут так было, запомни! А она ж с дитем, и на работу устроилась телятницей, и дома хозяйства страсть: две коровы, два телка, три свиноматки с поросятами, птица всякая. Да… — баба Галя сочувствующе охнула. — А свекрови дюжа не понравилось, что Степка взял бабу с дитем чужим. Прямо поедом стала ее есть. А Оля женщина была порядочная, — баба Галя всхлипнула и перекрестилась, — ну, грех был по молодости, ну чё ж, убивать ей этого мальчонку, что ли? И она страсть как старалась в семье все делать, я видала раз — сено они убирали, хватает на вилы как мужик. Потом у них со Степкой девочка родилась, а свекровь вроде хотела парня… Как будто это магазин какой — че Бог дал, с тем и живи! — баба Галя угрожающе возвысила голос до крика. — Девочке года не было, Оля вышла на телятню. А свекровь с дитем сидеть не хочет, мальчишка эту девочку нянчил. А Оля на работе надорвалась и всю зиму пролежала неподъемная. Врачи ходили, опиум кололи. А запах от нее страшный стоял… Ну и померла она, — баба Галя вытерла набежавшие слезы, — померла, а Степка через неделю машину купил легковую, пригнал с Тольятти за 200 тысяч. Туда-сюда на ней, прям неудобно, вроде как рад, что с Олей развязался. Или смерти ее дожидался, чтоб машину купить?!

Наступила скорбная пауза. Наконец гостья задумчиво спросила:

— А хозяйство как же?

— Так сдал же хозяйство, машину купил, а за мелочью всякой мать ходит, да сестра его тут, в проулке живет, корову доит да за дитем приглядывает.

— А мальчик где ж? — продолжала выпытывать Алка.

— Ой, соседи казали, — баба Галя снизила голос, почти зашептала, — мальчик походил-походил по двору, по огороду и говорит: не, чужой я тут, пойду к бабе. Забрали его Олины родители на воспитание.

— Ну, а че ж, эта свекровь, дюжа строгая? В годах или нет? — не унималась гостья.

Баба Галя учуяла в этом вопросе какую-то особенную важность для Алки, но учуяла не умом, а интуицией. Глазки ее блеснули:

— Ды че ж, все мы не вечные… Она женщина пожилая. Строгая, конечно, кажуть, это да.

— А так мужик справный, говоришь? — клонила свою линию Алка.

— Справный, не пьеть, и богатый — страсть. На нашей улице, считай, первый кулак, — затряслась в мелком смехе от удачной шутки баба Галя.

Наступило задумчивое молчание.

— А я вот что, Галь, приехала, — наконец решительно заявила Алка. — И у нас на хуторе казали, что Степка — мужик серьезный. А у меня ж зять, ты знаешь, забег аж в Серпухов с проституткой, и ни слуху ни духу от него уж второй год. А Ленка (дочь) у меня девка хорошая, ты знаешь, — баба Галя согласно кивнула, — и работящая, и хозяйственная. Он — тоже не парень, с дитем, ну я и подумала, если б ты, Галь, переговорила с ним: мол, взял бы он мою Ленку.

Баба Галя воспламенилась заревым румянцем от столь ответственного поручения:

— Ды я че ж… Я всегда, пожалуйста. Спросить можно. Оля, правда, недавно померла, вроде и неудобно еще?

— Как сорок дней прошло, так уже можно пытать, — решительно заявила Алка. — А сорок дней когда? На той неделе?

— Ну да, вроде…

— Вот я и приехала тебе сказать. Потому что ты — баба честная, не подведешь, — баба Галя расплылась в улыбке и закивала головой, — и опять же, будем копошиться — перехватют, сама говоришь, что мужик он справный.

— Справный, да.

— Ну так гляди, Галь, я на тебя надеюсь, — Алка поднялась с дивана, — а я поеду, к вечеру и свиньям надо надергать, и куры у меня голодные.

— Надо, надо, — поддержала баба Галя.

Она, охая, поднялась, вывела гостью на крыльцо.

Алка была на стареньком, но свежевыкрашенном в кричащий желтый цвет велосипеде (ее кофта была в тон «транспорту»). Баба Галя громогласно передавала приветы на хутор Трибунский, где жила теперь Алка, та согласно кивала головой. Гостья вывела велосипед за ворота, щеколда звякнула, и стало тихо-тихо, будто жизнь на время остановилась...

НАСЛЕДНИК

Мы ждали междугороднего автобуса, а он никак не мог двинуться в путь — ноги водителей (одна пара в кроссовках, другая — в коричневых туфлях из кожзаменителя) торчали из-под старого красного «Икаруса», рядом валялись мазутные запчасти. Видно, поломка была серьезной — время от времени ноги судорожно дергались, а из-под чрева машины то и дело доносились расстроенные голоса ремонтников.

И тут подкатила роскошная серебристая иномарка. «Есть кто на Липецк?» — водитель не жадничал, брал на двадцатку дешевле автобусной цены, и пассажиры сразу нашлись: молодой парень в красной бейсболке, высокий хмурый мужчина средних лет, щедро раскрашенный наколками, и я — в Липецке мне нужно было успеть к поезду. «Сейчас я маму высажу, возле музыкальной школы, и комфортно разместимся», — разъяснял хозяин машины, открывая для нас задние двери. На переднем сиденье я увидела бабушку — типичную сельскую старушку, в платочке в повязочку, с изработанным крестьянским лицом.

Машина мягко взяла с места, я в последний раз махнула своей родне (моих попутчиков никто не провожал), а вскоре мы распрощались и со старушкой — заботливый сын высадил ее на автобусной остановке, видимо ближайшей к дому, пообещал через день приехать, но, несмотря на столь скорое свидание, он, после некоторой заминки, вышел из машины, бережно обнял мать и поцеловал ее в высушенное лицо. Парень в красной бейсболке сел рядом с водителем, мы с «зеком» (так я называла про себя угрюмого малого в наколках), царствовали сзади — вот уж, действительно, все для блага человека — машина была просторной, сиденья удобными, мягкими, и вскоре осенние светлые пейзажи стали сменяться за окном.

— Вы не переживайте, через два часа будем на месте, — объяснял хозяин иномарки (я видела только его рыжеватый затылок-ежик), — мне, знаете ли, в детский сад на родительское собрание надо к пяти успеть. Я, пожалуй, пристегнусь, — он перекинул через плечо ремень безопасности, — не потому, что боюсь, а просто так удобней — машина скоростная, и когда «впривязку», лучше ее чувствуешь, ну, вроде как сливаешься. Да и в случае чего… У меня один знакомый въезжал в поселок, а там малыш выскочил на дорогу вслед за мячиком. «КамАЗ» рядом шел — прямо на мальчишку. Приятель мой только-только «мерседес» себе купил. Ну, он свою машину — под «КамАЗ». Говорил потом: мне «мерседес» и не жалко совсем, главное, парнишка живой остался!

Парень в бейсболке ему поддакнул и тоже пристегнулся. Он оказался водителем-дальнобойщиком, и они сразу же стали разговаривать о машинах: какие нынче цены, да где лучше купить, почему иномарки надежнее наших, и как гаишники зарабатывают деньги на дорогах. «Зек» в мужском разговоре не участвовал, сосредоточенно и угрюмо смотрел водителю в затылок. Возможно, этому способствовало музыкальное сопровождение: чтобы пассажиры не скучали, хозяин поставил для нас блатные песни — о нелегкой тюремной доле, тоске, «сроке», о возвращении домой, верных дружках в лагере, о незавидной судьбе возлюбленной-изменщицы, подруге-финке и пр. Репертуар, кажется, не вполне нравился моему соседу — то и дело у него ходили желваки. Казалось, будь его воля, он бы достал из своей спортивной сумки монтировку и с удовольствием опустил ее на голову своего социального антагониста. Был «зек» примерно одного возраста с хозяином серебряного чуда, был даже, наверное, сильнее физически и выше ростом, был не дурак (глаза — умные, голодные, настороженные), но вот — один летит по жизни в иномарке, другой — рисует уголовную романтику на руках… Впрочем, водитель не хвастался машиной — так, гордился чуть-чуть, и блатные песни у него были умеренные — без мата.

Мы летели под 140 километров в час (со своего сиденья мне был хорошо виден спидометр), сбрасывая скорость только перед милицейскими постами. Тогда казалось, что машина стоит на месте — скорость на хорошей дороге в ней не чувствовалась совершенно. Водитель, похоже, нашел в парне в красной бейсболке идеального собеседника — от обсуждения иномарок они перешли к разговору об иностранцах. Дальнобойщик кое-что повидал в жизни и потому со знанием дела поведал о пьянстве шведов и финнов, о тупости прибалтов, об обжорстве немцев (особенно на халяву), и о страхе безработицы в западном мире. Хозяин иномарки поделился собственными впечатлениями — о Японии и японцах: что они едят, пьют и как это влияет на их мужские способности («Прошу прощения у дамы за такие подробности», — добродушно повернул он ко мне голову, на секунду оторвавшись от дороги). Было также рассказано, как японцы моются в бочке с трухой («это у них такая баня») и какая там скученная жизнь, похожая на муравьиное мельтешение. «Зек» по-прежнему молчал, не пытаясь вступить в разговор, но слушал, кажется, внимательно — взгляд у него был тяжелый-тяжелый.

Тут у хозяина сработал мобильный телефон. «Еду-еду, — отвечал он. — Да, на собрание. Трех попутчиков взял. Картошку не купил, договорился на завтра», — на этом разговор и закончился.

«Мишка мой, — с гордостью пояснил он нам, — очень картошку любит. Воспитательница в детском саду говорит: он у вас ест только картошку и мясо. Мужик! Я вот хочу ведер 30 купить — на зиму хватит». Словоохотливый водитель рассказал нам, что убедил жену бросить школу (чего там сидеть за копейки!), что он ее устроил библиотекарем в санаторий — и зарплата пять тысяч, и работа не пыльная. Кроме машины он купил этим летом участок земли («Дон рядом, значит, часть берега — моя! На лодке можно кататься, купаться…»). И вообще, жизнь вроде идет неплохо, «была бы голова, деньги всегда можно заработать!..» При этих словах скептически-презрительная улыбка тронула губы моего многомудрого соседа.

Мы уже подъезжали к Липецку, когда вдруг попали в пробку. Водитель замолчал, и видно было, что он нервничает, поглядывает на часы — время детсадовского собрания неумолимо приближалось. Но вот в пригороде вышел парень в бейсболке, еще через квартал попросил «тормознуть» мрачный «зек» («Бывай, шеф, — снисходительно сказал он водителю, расплачиваясь новенькими купюрами, — береги тачку!»). Стрелки часов показывали без пяти пять.

— Далеко ли ваш детский сад? — спросила я, чувствуя напряжение хозяина машины.

Оказалось, что рядом, на соседней улице.

— Пожалуй, я могу подождать вас в машине, пока вы сходите на собрание. Время до поезда у меня есть.

— Правда? — он сразу оживился. И поспешно, виновато добавил: — Вы уж извините, что так вышло. Просто первое собрание, надо обязательно быть!

Мы заехали во дворы, припарковались рядом со старенькими «Жигулями».

— Я быстро! — заверил меня хозяин и рысью рванул в облупленные двери невзрачного двухэтажного здания.

Яркое солнце зацепилось за шиферную крышу детского сада — лето доживало свои последние дни. А когда-то и жизнь подарит нам свои последние лучи, — расфилософствовалась я. Мимо прошли два парня с открытыми бутылками пива, женщина складывала в просторную корзину высохшее белье… Странно было думать, что в нынешней несправедливо устроенной жизни (а когда она была справедливой?!) есть свои честно-счастливые люди, как вот этот оборотистый мужик.

Из старого, если не сказать древнего, здания детского сада то и дело выходили женщины, ведя за руку мальчика или девочку. Все детишки были в очках, и я уже догадывалась, что у Мишки, наверное, тоже нелады со зрением. Впечатления хлопотного дня, дорога, долгое ожидание (уже прошло, наверное, не меньше часа), наконец, сморили меня, и я уже стала задремывать, когда вдруг услышала наигранно-бодрый голос хозяина машины: «А вот и мы!»

…И когда я увидела этого худенького, рыженького, маленького мальчика в очках, испуганного, не смеющего поднять глаз, острая волна жалости подкатила у меня к горлу.

«Привет!» — сказала я ему, стараясь не показать своего волнения. «Привет», — робко, едва слышно вымолвил он и больше не проронил ни слова, забившись в уголок роскошной машины.

«Миш, мы сейчас тетю отвезем на вокзал, и домой», — почему-то виновато, будто оправдываясь пред мальчиком, сказал отец.

Мы выехали на оживленную улицу, медленно стали двигаться среди машин. «Видите, — смущенно пояснил хозяин, — у Мишки со зрением проблемы. Но ничего, это специальный детский сад (знаете, скольких трудов мне стоило его сюда устроить?!), так что к школе, обещают, все можно выправить».

Мишка тем временем на ходу ухитрился открыть дверь.

— Осторожно! — воскликнула я.

Отец аккуратно и бережно сбавил ход, остановил машину.

— Миш, ну ты что? — ласково начал он увещевать сына. — Можно же вывалиться, покалечиться! — и он заблокировал дверь.

 Дальше мы двигались в напряженном молчании. Какую семейную тайну нес в себе этот слабый, застенчивый, беззащитный мальчик?! Я чувствовала, что невольно стала свидетельницей главной боли хозяина дорогой машины и владельца участка земли на берегу реки Дон.

Наконец мы подъехали к вокзалу. «До свиданья, Миша», — персонально попрощалась я с мальчиком. Он робко кивнул, потом поднял бледненькое худенькое личико.

Серебристая иномарка — чудо техники, триста лошадиных сил — лихо развернулась и вскоре скрылась из глаз. Мимо меня, гомоня и покрикивая, прошли увешанные юбками цыганки с босоногой ребятней. Дети были грязны, чумазы, белозубы и, наверное, по-своему счастливы…

ОСЕННИЕ СВАДЬБЫ

Седина в бороду — бес в ребро. Не знаю, как в других деревнях, а у нас в Лазоревке народ подурел. Прямо половая революция — люди сами себя не осознают.

Взять кума Андрея. Пришел он ко мне (а я давно его звала — с месяц), электрорушку поглядеть, она че-то поломалась. Ну, первым делом, я его покормила — борщ, да пирожки с картошкой пекла. Потом он на веранде разложил все эти железяки, я его и спрашиваю:

— Ну, как там твоя Анна?

— Какая Анна?

Я прямо аж испугалась — может, я не знаю чего?! У нас как зашел один раз мор — пять человек за неделю похоронили. Зимой, правда, дело было. Гашка померла, к ней люди зашли, полы земляные, света нету, спала на раскладушке — это ж страсть! От государства ничего не получала… Зюзя замерз по пьянке. А Римма Крайнева тоже чуть в хате не пропала — топить бросила совсем, стала коченеть, кое-как доползла до Дубатовских, те кинулись ее отогревать, побегли в хату, там стынь страшная, все дрова пожгли за два дня, а так и не нагрели. Во страсть была!.. В эту пору, в холод собачий, баба Маня добровольно в больницу легла — на время мора. Ну, пока тут народ подобрали, ей операцию сделали и выпустили.

Да, так может и с кумой че случилось? Живу на отшибе, ничего не знаю. Вышла я, по двору походила, обдумалась. Опять за свое:

— Андрей, ну че ж там Анна твоя делает?

— Какая Анна?

— Ну ды Нюрка твоя!

— А, Нюрка… Ды че с ней сделается, все также.

Ишь ты, гляди, он свою бабу ни во что не ставит — Нюркой зовет. Гулена еще тот! Опять же, время такое — по телевизору что угодно показывают. Тут недавно выступал ученый, мужчина представительный такой, в очках, и говорит корреспонденту: «Молодежь жалко, она страдает от разнузданности. А на пенсионера порнография уже не действует». Я ему прям хотела письмо написать, а потом одумалась: конверты дорогие, а пришлют ему или нет — по нашему времени это неизвестно. Хотела ему сказать: товарищ дорогой, разврат на всех влияет. У нас в Лазоревке недавно от любви два участника войны скончались. Петя Ляхов гонял в голом виде свою бабу по хате — почтальонка рассказывала. Она пенсию носила, заходит, а тут такой содом. Она ему: «Это что такое? Ну-ка оденьтесь немедленно, прекратите безобразие!» Догонялся, что загнал бабу в гроб и сам помер. А Давыденко (он тоже с его года) тот вообще возле магазина рассуждал:

— Вон, Михалкову, дяде Степе, 90 лет, он взял бабу новую, ей 45, и живуть лучше, чем с первой, с какой 54 года прожили, — а сам желтый, высохший, там и табачок небось усох, зубы торчат, а туда же — жениться!

Римма Крайнева прям не выдержала:

— Ой, Семеныч, да 45 чтоб, тебе тут такую и не найдешь!

Мол, где ж тебе такую дуру взять, хоть ты и с пенсией участника войны… Вишь, через Михалкова они себе волю какую получили! Вот тебе и телевизор!

Да, так про кума Андрея. Тут же тоже дело было громкое. Андрей, он, конечно, мужчина видный, на гармошке играет. И на лицо он хороший, это да. Анна, чи Нюрка, хлебнула беды с ним здорово. Думала, к старости хоть спокойно поживет — куда там!

А дело было так. Надя Гречина всю жизнь одна протрепалась. Выходила она замуж в Митрофановку, что-то не сложилось у них, вернулась домой. Девка у нее выросла, уехала в Тамбов, выучилась и благополучно живет там своей семьей. Наде, ясное дело, скучно. А в молодости, детьми, они с кумом Андреем гуляли. Понятно, что года прошли, и все быльем поросло и тиной затянуло. А тут пошли по телевизору сериалы — «Рабыня Изаура», «Дикая Роза» и другие, — потом их уже столько было, что названия стали забывать. И че Нинку ударило, возьми она и напиши, под влиянием ихних страстей, письмо куму Андрею. Мол, еще на заре туманной юности я тебя полюбила и до нынешней закатной зорьки думаю только про тебя. Как услышу твою гармошку — плачу, и не рви ты мне сердце своим равнодушием. Много холостых, а я люблю женатого, один ты мой нареченный до гробовой доски. И дальше — длинно так да складно, будто списывала откуда.

И видно сильно нашло на нашу Нинку помутнение — возьми она да и отправь это письмо по почте! Будто так нельзя было сказать — живет через 15 дворов! А почтальонка не та, которая Ляхова осаживала, она приезжая, из беженцев, недавно у нас, и женщина она культурная, а Дуся-заведующая, возьми да это письмо и прочитай. Потому как Дуся по всем письмам лазит (если какую десятку внучку вложишь в конверт, обязательно вынет), это раз, а второе, Дуся путалась тогда с кумом Андреем (так люди кажут), ну и понятно, что ей было страсть интересно, чего ему за послание. Ну, после читки ее аж затрясло, она конверт, как был, заделала и шасть к Анне (Нюрке то есть) и лиса-лисой: «Тут Андрюше твоему письмо заказное, он дома или нет?» А сама видала, что он на мотоцикле уехал. Анна, чистая душа, ни сном ни духом: «Либо родня с района пишет, племянница должна на свадьбу приглашать». «Ага, дажно на свадьбу», — Дунька, говорят, аж кипела вся, но виду не показала — кинула конверт и пошла.

А Нюрка (или Анна, как мне теперь ее звать, я уж и не знаю) тут только и додумалась: чего это Дуська письма разносит, ноги бьет, когда на это есть специальный человек?! Письмо не телеграмма, и что тут за срочность, что сама заведующая на дом его приперла?! Ну и залезла она в конверт и дар речи потеряла. Схватила палку, с какой скотину выгоняет, и побегла к Наде драться. Узывала ее по-всякому, замахивалась и окна в сенцах разбила, когда Надя в хату стала отступать. Анна от этого окончательно озверела и стала причитать: «Ды чи других вам мужиков нету, когда ж вы, курвы, натаскаетесь?! Чи вам, кроме моего Андрея, и глянуть больше не на кого? Убью тебя, шалава, так и знай, и ничего мне не будет, потому как заступаюсь за свое, законное».

Потом вечером устыжала она кума Андрея. И такой, и растакой, и когда ж твои глаза бесстыжие перестанут на профур пялиться, уже дети выросли и внуки пошли, а ты все таскаешься, ищешь в бабьих юбках открытия. А кум Андрей:

— А я чо? Я ничо…

И правда, ничего — не он же писал письмо, а Надя Гречина сама его призывала молодость вспомнить. Ну, Анна пошумела-пошумела и примирилась. Римма Крайнева ее приходила утешать, советовала, мол, не бери в голову, не мыло — не смоется. У Риммы-то опыт богатый в этих делах, у ней сын, Сашка, почти каждый год женится, и со всеми — под запись. Невестка (из старых призывов) недавно лезла через забор, Римма ее черенком лопаты стукнула по рукам, а та: «Не трогай, я не к тебе лезу!» А че лезть, если он уже новую взял?.. Новой — сорок один год всего, замужем не была.

Ну, Надя и затихла после этих баталий. Жалилась только почтальонке: «Это все любовь! Это все любовь!», — мол, не она виновата, а роковое чувство — через него и завелась вся катавасия.

А кум Андрей Дуську сам бросил — то ли за глупость, то ли надоела она ему. Ненадолго, конечно. Потому как такие женятся до гробовой доски. Вон, Собчак. Говорят, и помер из-за бабы. Вот тебе и демократия, вот тебе и перестройка!

Да что Собчак! Я кума Андрея проводила (наладил он мне рушку, все ж не только по бабам, но и по машинам он здорово разбирается), глянула с крыльца — Маруся Ткачева картошку выбирает у Афанаса. Он вдовый второй год. А Маруся, значит, правду говорят, наладилась за него замуж. Обоим — под 70 лет. Маруся — русская красавица, лучше Зыкиной, а он — гадкий с молодости был, рябой. И на вид — вроде Починка, унылый, хлипкий. Да еще пьяница. Спрашивается: на ляд он ей нужен?!.. Свой огород — вон какой…

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007

Главный редактор - Горюхин Ю. А.

Редакционная коллегия:

Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсее­ва С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулей­ма­нов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М.

Редакция

Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76

Заместители главного редактора:

Чарковский В. В. (347) 223-64-01

Чураева С. Р. (347) 223-64-01

Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69

Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69

Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69

Отдел публицистики:

Чечуха А. Л. (347) 223-64-01

Коваль Ю. Н.  (347) 223-64-01

Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69

Корректоры:

Казимова Т. А.

Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев