Александр БАЙГУШЕВ

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2008 г.

XPOHOC

Русское поле

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

СЛАВЯНСТВО

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

СИБИРСКИЕ ОГНИ

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ГЕОСИНХРОНИЯ

Александр БАЙГУШЕВ

Культовый поэт русских клубов

Валентин Сорокин

(пятнадцать тайн «русского сопротивления»)

Тайна седьмая. Арест

Когда Валентина Сорокина арестовали, то он сам изъявлял желание пойти по пути мученика за русское. Валентин Сорокин готов был взойти на тюремную Голгофу. Почему все-таки не дали ему это сделать мы, его друзья и соратники? Хотя признаюсь, я даже обсуждал этот вариант с Черненко (а это само собой значит, что о таком варианте знал и Брежнев – Черненко от Брежнева ничего никогда не скрывал)

Но нас тогда остановило, что в случае судебного процесса над поэтом Валентином Сорокиным не минуем бы был страшный разгром Андроповым (Файнштейном) «русских клубов», от которого после мирового скандала со стихами культового поэта русских клубов про сатаниста Ленина, оскверняющего своим трупом Красную площадь, нас бы не спас никакой наш покровитель, даже  Генсек. Осторожный Брежнев не решился бы прямо противодействовать «унтерпришибеевскому» энтузиазму Андропова – побоялся бы, что проиграет ему на Политбюро, где хватало «неумных сталинистов» (понимавших Сталина именно как энтузиаста репрессий).

Да, вот так все висело тогда на волоске. Решись мы, и при наших отлаженных связях через самых авторитетных соотечественников за рубежом Нобелевскую премию 1987-го года получил бы не мягкий антисоветчик Иосиф Бродский, а совершенно яростный антисоветчик Валентин Сорокин. К слову сказать, тоже эмигрировавший в США Наум Коржавин до сих пор в кровной обиде и поносит Бродского, всячески его принижая. Почему не ему, «ветхозаветцу», близкому к синагоге Коржавину, а демонстративному «новозаветцу», русскому имперцу дали Нобелевскую премию? Но нам, Русскому Ордену, для возвращения Православия в Отечество нужны были Нобелевские премии именно Пастернаку, Солженицыну, Бродскому и Шолохову и на что-то мы через мощную русскую диаспору в мире влиять могли. Как что-то можем и сейчас. Обратите внимание – заместителем Патриарха Алексия Второго в Всемирном Русском Соборе является Валерий Ганичев – знаковая фигура Русского Ордена.

Вот тогда все как обстояло – открываю уж ту парадоксальную кухню. Так что, как видите, подобно Евгению Рейну, открывшему много тайн о Бродском, так и мне есть, что вспомнить о Валентине Сорокине.

Сбылись ли прогнозы? Мне представляется, что триумфальный семидесятилетний  юбилей Валентина Сорокина, наглядно доказал, что сбылись. Но рассудит окончательно только Господь и время.

Закатная советская поэтическая панорама даже вполне серьезным нынешним постсоветским специалистам, вроде энергичного и, верю, честного  Вячеслава Огрызко (р.1960),  сегодня (а прошло-то всего полвека!)  приоткрывается с такими зияющими черными дырами, что оторопь берет. Я всегда начинаю чтение «Литературной России» со статей самого Огрызко, это самое интересное в этой газете. Так вот. Хотя этот критик, как я уже отмечал, под хлестким заголовком «Венценосные страдальцы» («Литературная Россия», №4, 2005), было,  и открыл именно через сопоставление двух знаковых портретов русского Валентина Сорокина и «ихнего» Даниила Гранина свою внушительную портретную серию самых заметных фигур заката советской литературы. Я читал эту его галерею с удовольствием – много метких наблюдений. Но, увы, про Валентина Сорокина из нынешнего времени он как-то внятно объяснить ту его мистическую «венценостность» (термин найден критиком тут очень верно!) так и не смог. Растерялся перед его именно «знаковым», как каббала для советских талмудистов, творчеством, словно вдруг оказавшимся сокрытым в столь таинственной мистической дымке, что не преодолеть  ее без специальных стереоскопических очков, и прежде-то выдававшихся прежде лишь своим, «посвященным».

Вот в результате Огрызко и нарисовал будто не портрет Валентина Сорокина, а мистический самоуправляющийся портрет Дориана Грея из гротескной фантазии Оскара Уайльда. Что-то где-то кто-то ему из той литературно-политической «закулисы» про «особое знаковое положение», про  мистическую «венценостность» Валентина Сорокина припомнил. Но где правда? А где уже только созданный «тем последним советским поколением» торжествующий самодостаточный миф о некоем особом знаковом выразителе своего поколения?! Миф, за которым мерцает странная «багровая скала» из окаменевших народных кровавых слез, превратившаяся в зловещий Мавзолей перед Кремлем.

«Багровая скала» - я об этой культовой балладе русских клубов, принадлежащей золотому перу Валентина Сорокина, уже рассказал. Но в ней ли одной дело?! Или все-таки именно в том, что Валентин Сорокин был самым ранимо русским и открыто почвенным, как его погибший  «идол» Николай Клюев - не стерто «интернационально» советским, а национальным корневым поэтом. Поэтом, который порой «кряжисто», «коряво» (Александр Солженицын, еще раз напомню, прекрасно сказал про эту мистическую русскую «корявость» под пятой иудо-советского интернационализма в своих трагических воспоминаниях «Как теленок бодался с дубом»!), не подбирая гладких обкатанных слов, а гневно выплескивая накипевшее внутри, прокричал при чужих интернациональных Советах нашу национальную «русскую правду».

Сектант, «клюевец» и «есенинец» Валентин Сорокин не мог не быть табуирован.  Он был обречен на табуированность. Потому что он как-то сразу и очень органично пророс в ту особую закрытую бунтующую русскую элиту (= секту), которая с 60-х годов вся ушла в полуподпольный «русский орден». В священнодействие «русских клубов». Движение массовое, но одновременно практически закрывшееся от насаждавшейся  «интернационалистской» советской властью вульгарно «атеистической», страшно примитивной, ядовито «ожидовленной» советской культуры. Я всегда очень настойчиво уточняю, что говорю «ожидовленной» без обиды, а именно в богословским церковном смысле, прежде всего с акцентом на ее антиправославность. Нам, Русскому Ордену, совершенно ни к чему спекуляции на ксенофобии и антисемитизме.

Как и великий Николай Рубцов (чья жизнь так трагически рано оборвалась), Валентин Сорокин сразу стал поэтом для «посвященных» и «полупосвященных» в «русский орден».

Но, если Рубцов пел в минорном, есенинском ключе, то для Сорокина характерным стал клюевский грубоватый, «от сохи», мажор. Замечательный поэт Александр Яшин в 1968 году, вломившись на Приемную комиссию (он специально приехал из больницы), авторитетно пригрозил: - Если вы сегодня откажете Коле Рубцову в приеме в члены Союза писателей, считайте, что вы откажете самому Есенину!  Шестью годами ранее этого случая, в 1962 году, когда Валентина Сорокина принимали в СП СССР, наш выдающийся поэт Василий Федоров, рекомендуя принять в Союз писателей Валентина Сооктна, говорил о нем именно как о прямом наследнике «страдальца Клюева». Так Валентин Сорокин и прошел весь свой творческий путь с этой мистической меткой «страдальца». То есть согласно словарю Даля – мученика за веру, подвижника. Впрочем, согласно тому же Далю: Иван Грозный за взятие Казани восхваляем был страдальцем. Венценосным страдальцем!

Но клюевский мажор, благословленный еще самим Блоком, давшим Клюеву путевку в жизнь, - ключ в поэзии страшно ответственный и опасный. Именно подвижнический, даже юродивый. Автор тут, как безымянный автор «Слова о полку Игореве», не принадлежит себе, а принадлежит «Земле Руськой». Это рокот самой Матерь-Земли, ее мужицкой Черной Сотни в противовес сладкоголосной «интеллигенщине», поэтическому салону.

Сергей Есенин всегда считал себя учеником Клюева. В своих эпических поэмах он действительно порой очень «клюевец». Но в лирике он мягче, «слаще». В нем много романсовости. Это делает его ближе массовому читателю и слушателю. Валентин Сорокин тоже, как Есенин, не чужд романсовости, порой его лирика звучит в унисон с есенинской. Но в своих эпических поэмах, он, конечно, лучший наследник Николая Клюева.

Валентин Сорокин

             Твоё  колечко

Когда опускается полночь глубоко,

Мне так неуютно и так одиноко.

Буран заметает и окна, и крышу,

А я и в бессоннице голос твой слышу.

Я слышу, я вижу, и даже при громе

Шаги твои лёгкие чудятся в доме.

А выйду в просторы, там тихая речка,

Луны золотой не твоё ли колечко?

Когда опускается полночь глубоко,

Мне так неуютно и так одиноко.

Но в эти минуты из тёмной столицы

Летишь ты ко мне искрометней жар-птицы.

И поле смеется, ромашки танцуют,

И клёны за доблесть твою голосуют.

И всех соловьёв разбудила зарница:

«Встречайте,

                       звените,

                             к вам едет царица!..»

Репрессированый и погибший в 1937-м году Николай Клюев был при советской власти, подчеркну это еще и еще раз, тотально запрещен. Если его ученик Сергей Есенин был под полузапретом, то Клюев был под запретом абсолютным. Для Валентина Сорокина пойти по стопам Николая Клюева и его великого ученика Сергея Есенина – в самом этом выборе творческого пути был уже дерзкий вызов режиму. У Валентина Сорокина - так же, как у Николая Клюева, как у поэтов его круга, особенно Сергея Клычкова, как у ярых клюевцев Алексея Ремизова, Вячеслава Иванова и Николая Рериха, - уже с первых его стихов, которыми столь восхищался наш выдающийся русский советский критик Макаров, поэтический мир обостренно мифологичен, «кряжист», «коряв», как вековые русские дубы, и сказочно чудесен. Его поэтический говор, как и у Клюева, пронизан россыпью жемчужных слов. Необычных для городского слуха, а, тем более, для пошлого слуха какого-нибудь банального «образованца», вроде литературного критика Вл. Бушина (об этом самом мерзком типе красного эстрадного шута «образованца» я не могу говорить без содрагания).

 Валентин Сорокин самобытен в каждой строке. Он играет словами, как гудошник. Недаром мать Валентина Сорокина тоже была, как и мать Николая Клюева, «искусной вопленицей, «былинницей» и «песельницей». Баллады Валентина Сорокина сродни знаменитым ремизовским «плачам». Он в своих стихах, как на сцене - с волшебными декорациями, написанными для него великим художником-фольклористом Николаем Рерихом. Недаром из созданного Валентином Сорокиным самое драгоценное - это его драматически поэмы, в которых маршал Жуков может запросто разговаривать с Чертом, а Сталин с Богом. Это поэтический мир, в котором торжествует поразительно органичное совмещение пластов времени - архаичного, насыщенного древним русским эзотеризмом и народным кудесничеством, и пронзительно современного с его открыто публицистическими «газетными воплями».

У нас до сих пор из-за трагического провала советских безликих лет,  стерто «ожидовленных» чужеродной местечковой «красной профессурой» потерянных лет, не только народным массам, но литературной критике, практически все еще недоступен глубинно фольклорный, ослепительно коренной мир Николая Клюева и художников его круга. Благодаря многолетним усилиям Юрия Прокушева мы приблизили к себе мир Сергея Есенина. А по Николаю Клюеву есть пока, пожалуй, всего лишь одна стоящая работа Станислава и Сергея Куняева, издавших сборник произведений Клюева. Я знаю, что Сергей Куняев мучительно пишет книгу о Клюеве. Ответственность колоссальная! Для остальных Николай Клюев и его поэтический мир – по-прежнему темный лес.  А ведь Клюев гораздо более поэт для поэтов, чем Велимир Хлебников. Но авангардист Хлебников, изломанный революцией и модерном, как библия стихотворчества сегодня на столе у каждого начинающего профессионального поэта. А Николай Клюев – истинная наша русская православная, освещенная отечественными преданиями библия, древняя библия подлинной русскости, по-прежнему широкими массами не востребована. Ну, ладно, отщепенцам проникновения Николая Клюева просто не по зубам – не их уровень интеллектуального и творческого развития. Но свои-то русские молодые поэты – как же вы до сих пор без Николая Клюева и Алексея Ремизова?! Где ваши-то пронзительные русские плачи?!

Так что надо ли удивляться, что Валентин Сорокин, как пришел поэтом для «посвященных» в сакральный «русский орден» и для «полупосвященных» из пытливых «русских клубов», - так мистическим русским поэтом для особых ценителей и остался. Сокровенным поэтом для коренной почвенной русской элиты. Начинающий молодой поэт, хочешь стать настоящим русским вещим поэтом-пророком? Полюби Клюева и Сорокина. Начинай с тщательного изучения их творчества. Постарайся проникнуть в их поэзию на уровне подсознания. И ты откроешь для себя особый вещий мир.  Клюев, Есенин и Сорокин – ключники мистической сакральной вещей русской поэзии.

Может быть, до сих пор кого-то пугает и сорокинский самобытный ремизовско-клюевский бунт. Причем в клюевском грозно мажорном ладу это ведь непременный бунт самой народной стихии - страшный и беспощадный. Это не сладкий, как сладкий тенор, утонченно минорный, проникновенно романсовый по окраске  метафоризм Есенина. Интимная лирика Валентина Сорокина показывает, что он владеет этим стилем. Но гораздо чаще у Валентина Сорокина, как у Клюева, поэзия переписана на лад горечи и рыка. Клюев всегда  вызывающ: «Я был прекрасен и крылат»; «К костру готовьтесь спозаранку Гремел мой прадед Аввакум». Не правда ли, если бы не знать, что это Клюев, то по стилю – ярчайший Валентин Сорокин?!

Обкатанная, прилизанная, жалко салонная интеллигенция, пусть даже и с самым утонченным вкусом, как у Аверинцева, никогда не поймет заклинаний великого русского поэта Николая Клюева: «Мы – валуны, лесные кедры, Лесных ключей и сосен звон»; «Сын железа и каменной скуки Попирает берестяный рай». Так же вот не понимает и органически не принимает сегодня и Валентина Сорокина ожидовленная Городецкими и Визборами «авторская песня»,  превратившая Отчизну в «туризм». Из сокровенного преклонения перед Матерью-Землей Святой Русью, сделавшая себе экзотическую прогулку к туземцам на свежем воздухе под шашлык и водочку после городских барских денежных утех.

Сам Клюев писал Есенину: «Мы с тобой – козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем». Так и Валентин Сорокин мог бы написать своему собрату Николаю Рубцову, если бы ни ранний страшный конец Рубцова.

Смешно, но только сейчас мы начинаем понимать всю ослепительную гениальность Николая Рубцова. Мы, русские, в отличие от евреев, у которых «свои» все всегда гении, и какой-нибудь Саша Черный (Гликберг), который по уровню ниже дешевого и пошлого одесского кумира-эстрадника Жванецкого, ниже даже Бушина, у них сразу выше Есенина, - мы «раскручиваем» своих только после смерти. Николай Рубцов был нашим кумиром, мы плакали навзрыд,  слушая его саднящие русской болью стихи. Но если бы ни убийство Рубцова в 1971, то никогда бы Вадим Кожинов не посмел («они» бы ему не дали!) пропеть Рубцову страстный русский гимн в своей великолепной монографии от 1976 года о самом драгоценном даре его знаменитого «кожиновского кружка». Ах, как мы, русские, себя никогда не ценим. Мы ведь и Юрия Кузнецова  по-настоящему оценили тоже практически лишь после смерти, когда нам это «они» позволили, когда он уже физически не может отбить очередную госпремию у той же «ихней» Юнны Мориц - премиями она теперь обвешена, как Брежнев, орденами.

Повторюсь, ничего не имею против Юнны Мориц. Она несомненно одарена, хотя и остервенелая русофобка. За что ей прощают даже  то, что она и своих не милует, объясняет им, как много в них «скопилось жида!». Она открытыми глазами глядит в корень тяжелой проблемы – видит насквозь растлевающих нашу культуру Швыдких, Бушиных и прочих полуграмотных (но изображающих, будто чего-то знают) нынешних духовных вождей «жидовствующего» олигархизма.

Валентину Сорокину, конечно, такое, как своей Юнне Мориц, «они» сказать никогда не дадут – сразу затаскают по судам. Его они нам, русским дуракам, будут усиленно помогать «табуировать», держать только для себя самих - для души в катакомбах.

Но и сами мы, русские, хороши. За свои великие эпические поэмы Валентин Сорокин – кавалер ордена Андрея Первозванного и премии имени Николая Гумилева, лауреат других русских национальных премий - имени Василия Федорова (1995), имени Александра Твардовского (1996), имени Бориса Ручьева (1999), имени Михаила Шолохова (2000). При советской власти он был лауреатом тогда очень ценившейся премии имени Ленинского комсомола (1974) и Государственной премии РСФСР (1986). Не говоря уж о многочисленных премиях лучших журналов. Но вот в находящейся в «ихних» руках официальной прессе широко осветили лишь факт, что Валентин Сорокин «посмел подписать антиперестроечное «Письмо писателей России» (1990)». Валентин Сорокин свыше двадцати пяти лет руководит Высшими литературными курсами. Вырастил золотую поросль поэтов из провинции. Куда уж признание в литературных кругах выше?! Седовласый аксакал! Но все это «ими» замалчивается: на телевидении даже в семидесятилетний юбилей про Валентина Сорокина не сказали ни слова. Пресса отмечала юбилей широко, а «ихнее» телевидение как воды в рот набрало. Обругать не решилось – люди бы не поняли, а похвалить великого русского поэта Валентина Сорокина хотя бы так же сквозь зубы, как «они» все-таки признают великого русского художника Илью Глазуноваю. Тут «ихнее» табу.

Однако меня поражает, насколько и мы сами своих кумиров не уважаем. Ведь грязные окололитературные маньяки, вроде какого-нибудь вечно красного, как Агасфер Вечный Жид, Вл. Бушина или еще более жалкого автора «авторской песни» из подворотни А. Васина до сих пор («ихним» все можно!) получают у нас трибуну, чтобы нагло пролаять про свое постыдное дремучее непонимание творчества Валентина Сорокина со страниц нашей своей патриотической прессы. Александр Проханов и Владимир Бондаренко вроде как патриоты. Как они могли опуститься, чтобы, играя в толерантность,  подбирать на помойке авторов  из «бушиных» и «васиных»?! Или такая вот у нас, русских, для оскорблений своих собственных святынь полная  демократия,  что даже  свору бешеных собак, питающуюся на помойке, мы на страницы русской прессы для развлечения последних «красных маньяков» и голубых недоразвитых упырей допускаем?

Или все дело в «мистической дымке», которая из-за определенной табуированности до сих пор окружает имя Валентина Сорокина?

Ведь про Юрия Кузнецова или Николая Рубцова лай красной собаки из подворотни, уверен, никогда бы не пропустили редакторы «Завтра» или «Дня литературы». Но те в могиле, а вот нашего живого русского седовласого аксакала Валентина Сорокина дать облаять шавкам, выходит, можно «смеха ради» позволить – пусть шавка Бушин погавкает, а мы все развлечемся его дурью. И то, что шавки лают на сакрального кумира «русских клубов» - это, выходит, у нас, русских, допустимо.

За Сорокиным ведь по-прежнему какая-то мистическая дымка. Кто он? То ли гений, вылезший из «русский катакомб», то ли тень гения?

Валентин Сорокин никогда не вымучивал свои стихи, как Юрий Панкратов. Два русских поэта, они были рядом, как Моцарт и Сальери. Одно время на моих глазах страшно дружили, Юрий Панкратов стал замом Валентина Сорокина в издательстве «Современник» и буквально, как собака, смотрел Сорокину в глаза. Но потом, нет, не  отравил, как Сальери Моцарта согласно пушкинской версии. Однако предал, написав на Сорокина письмо в КПК по стилю явно под диктовку ведомства Андропова (Файнштейна). Жуткая  метаморфоза Панкратова. Но ведь и Пастернака он предал – другие его ученики остались верны Пастернаку, а этот, иуда, предал. Так же поступил Панкратов и с Валентином Сорокиным. Но ведь предашь, если он, Панкратов, натужно тужится, а у Сорокина стихи рождаются легко – выплескиваются, как огненная лава из вулкана.

Недаром «Огонь» - не только одна из лучших поэм «Сорокина», но и его «тотем». Деревенский сказочный самородок, уральский казак Валентин Сорокин был как бы волшебно обожжен огнем уральского мартена, возле которого, став рабочим, сформировал себя. Брюсов считал Клюева «полукрестьянином-полуинтеллигентом». Василий Федоров шутил, что у Валентина Сорокина, как у Бога с Парнаса, три ипостаси: то он повернется ликом крестьянина с хутора Ивашла (ива шла), то ликом рабочего от мартена, то интеллигентом, знающим древнерусскую поэзию не хуже профессионального историка Аполлона Кузьмина (они при мне увлекательно соревновались в цитировании древней русской поэзии наизусть).

Но в легкости, с которой давались Валентину Сорокину стихи (помню, Юрий Кузнецов, который вынашивал свои стихи, как женщина плод, ему зависливо пенял на эту легкость) была и своя драма. Став культовым поэтом «русского ордена», он считал себя уже обязанным живо и оперативно, стихами, как прокламациями, откликаться на современность. Дорого яичко к Христову дню. И он садился и писал на клочках бумаги, на ресторанных салфетках,  и это тут же подхватывалось и шло в русский «самиздат», тиражировалось на столбах и дверях электричек.

«Культовый поэт»  всегда, как айсберг.  Плавала наверху, навыглазку только малая толика его творчества, появлявшаяся в журналах. Основная масса, уходившая в русский «самиздат», в «русские клубы» оставалась под поверхностью воды. До сих пор обнаруживаются вдруг какие-то старые «катакомбные» стихи Сорокина. Но сколько пропало? Конечно, это было дикое расточительство поэтической энергии. Но от стихотворной прокламации на столбе, даже если под ними стояла знаковая подпись «Валентин Сорокин» на крайний случай, когда привозили на Лубянку, можно было дерзко и нагло отпереться – кто-то, мол, работает под мою известность. И если при обыске в архиве оригинала не обнаружено, то никакая экспертиза, доказывающая, что это неповторимый сорокинский стиль, в суде не поможет. Приходилось Андропову (Файнштейну) капитулировать – в очередной раз списывать арест на «профилактику» и выпускать знакового ненавистного ему русского поэта.

Я думаю, что во многом и вот именно от этого вынужденного конспиративного айсберга такая «мистическая дымка» вокруг творчества Валентина Сорокина.

Однако сейчас-то, что уже скрывать то, что было. Я убежден, что некую «мистическую дымку», образовавшуюся вокруг поэтического имени Валентина Сорокина, пора все-таки развеять. Пора, пора даже и по отношению к «культовому поэту 60-70-х» (и оттого, естественно, что табуированному поэту – поэту для «посвященных» или хотя бы «полупосвященных») сбросить все старые вынужденно камуфляжные покровы и раскрыть его истинную суть.

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ