|
|
Юрий Коваль
Талант самородный
Штрихи к творческой биографии заслуженного деятеля
искусств Башкортостана Бориса Торика
«Дорогому Борису — Ирина Шаляпина»
12 июня прошлого года в Уфе был открыт памятник Федору Ивановичу
Шаляпину. На небольшом пространстве между оперным театром и академией
искусств (у ее стены как раз и «остановился» молодой начинающий певец Федя
Шаляпин…в мраморе) собрались артисты, студенты, преподаватели — все
неравнодушные к этому событию уфимцы. В толпе был заметен статный мужчина в
светлой куртке, с крупными чертами лица и седым ежиком на голове. Это был
профессор Омского государственного университета Борис Яковлевич Торик.
Вот уж кто точно не был здесь случайным человеком, праздным зевакой, так это
Торик. Художник и певец, в прошлом солист Башкирского государственного
театра оперы и балета, Борис Яковлевич немало потрудился для увековечения
имени великого артиста.
Уж не знаю, на радость или на беду у артиста Торика был бас, а это значит,
он попадал под мощное магнетическое притяжение Федора Ивановича Шаляпина,
был его примерным учеником и страстным почитателем.
Многие басы болеют Шаляпиным, не избежал этой участи и Борис. На театральной
сцене он исполнял партии из шаляпинского репертуара и так же, как его кумир,
придумывал для своих персонажей костюмы и грим.
Борис Яковлевич немало постранствовал по России, жил в Новосибирске, Питере,
Перми, Орле, Омске, но едва ли не лучшие годы прожил в Уфе.
Он заметно выделялся среди своих коллег — оперных певцов, которые
существовали в своем кругу, замкнуто, келейно.
Такого разностороннего артиста, как Борис, в Башкирском государственном
театре оперы и балета не было, пожалуй, никогда.
Торик жил с размахом и вкусом. Дружил с художниками и поэтами, был своим
человеком в журналистской среде. Артисты проходили по разряду сослуживцев.
В 1965 году его избрали заместителем председателя Башкирского отделения
Всероссийского театрального общества. Певец на общественной работе, слава
богу, не сделался чиновником.
Однажды на него снизошло откровение: «Впервые на сцену Шаляпин вышел в Уфе,
в опере С. Монюшко «Галька». Он участвовал в благотворительном концерте,
который давали в Дворянском собрании — нынешнем институте искусств. Как было
бы здорово в честь этого события установить на фасаде досточтимого здания
мемориальную доску».
Каждый чих в те прекрасные времена следовало согласовать с областным
комитетом КПСС. На мемориальную доску требовалось получить его
благословение. И оно было получено. Довести идею Торика «до ума» поручили
инструктору обкома. Инструктор слышала, очевидно, что Шаляпин — не совсем
наш: жил и умер за границей. Возможно, она даже знала, что его лишили
почетного звания «Народный артист РСФСР» и талантливый Владимир Маяковский
заклеймил певца в стихотворении «Господин народный артист».
Бедная женщина оказалась в сложном положении: выполняя поручение своего
шефа, она боялась проявить партийную близорукость, утратить бдительность и в
своей работе придерживалась тактики проволочек, опасаясь «как бы чего не
вышло». Волынка тянулась чуть ли не три года. Торик успел познакомиться и
подружиться с дочерью Шаляпина — Ириной Федоровной. Завязалась переписка. В
ее коротких письмах были радость — в Уфе сообразили установить мемориальную
доску памяти отца — и горечь: время идет, а ничего не делается.
И тогда хитроумный Торик предпринял дипломатический ход. Он сообщает
инструктору обкома о том, что решил обратиться за поддержкой к выдающимся
деятелям литературы и искусства, весьма недвусмысленно намекая на
общественный резонанс. Письма Шолохову, Тихонову, Козловскому и другим уже
готовы к отправке, уточнил Борис Яковлевич. Женщина, естественно,
разнервничалась и сбивчиво просила его немного повременить.
…И вот метельным февралем 1967 года в уфимском аэропорту приземлился самолет
из Москвы. Распахнулась дверь, и среди спускающихся по трапу пассажиров
Торик без труда узнал Ирину Федоровну Шаляпину: она была похожа на своего
отца. Ирина Федоровна прилетела на открытие мемориальной доски.
За несколько дней она успела заворожить всех, кто с ней встречался:
энергична, любознательна, превосходный рассказчик. Некоторые доморощенные
краеведы сообщают, будто в зале института искусств (этот зал теперь носит
имя ее отца) она блистательно, в лицах и красках, прочитала рассказ А.
Куприна «Гоголь-моголь». Похоже, это миф, но он, право же, неплох.
Был в Ирине Федоровне какой-то нездешний, неуловимый шарм. Откуда он можно
было только догадываться. Стареющая драматическая актриса была родом из
Серебряного века. Надо полагать, общение с его творцами, дружившими с отцом,
не прошло для нее бесследно.
Отношения Шаляпиной и Торика выходили за рамки формальных. Бывая в Москве,
Борис спешил на Кутузовский проспект: навестить Ирину Федоровну. На стенах
ее скромной квартиры висели подлинники картин Поленова, Серова, Коровина —
художников, глубоко почитаемых Ториком.
Однажды Ирина Федоровна достала из платяного шкафа яркий, пестрый халат
Шаляпина-Кончака и предложила его примерить уфимскому Кончаку. Не жалующийся
на здоровье Торик почувствовал тогда свое сердце: ему стало вдруг тесно в
грудной клетке.
В 1960-х гг. в Уфе на студии телевидения поставили спектакль о композиторе
С. Рахманинове, жившем в эмиграции, вдали от родины. Эпизодическую роль
Шаляпина в нем сыграл Борис. Фотоснимок, на котором он в роли великого
певца, Торик послал Ирине Федоровне и в нетерпении стал ждать ответа. Как
вердикт экспертного совета, как приговор суда.
«…Мне интересно было увидеть, как вы играли роль отца, — писала она. — Это
труднейшая задача». И пролила бальзам: «На фото вы выглядите довольно
удачно».
Дочь Шаляпина умерла в 1978 году. У Торика хранятся ее редкие письма и
пожелтевшая от времени экспрессивная открытка — Шаляпин в роли лишившегося
рассудка Мельника (опера А. Даргомыжского «Русалка). На углу открытки
уверенной стремительной рукой написано: «Дорогому Борису Торику с
благодарностью за помощь по увековечиванию памяти моего отца. С пожеланием
успеха в искусстве. Ирина Шаляпина. Май 1972 г.»
И ХУДОЖНИК… ЗАПЕЛ
А теперь назад, к истокам.
12 мая 1945 года в Новосибирске распахнул двери оперный театр. В тот день
давали «Ивана Сусанина» М. Глинки. Это было во всех отношениях уникальное,
выдающееся событие. Прошло всего несколько дней, как смолкли пушки и
фашистская Германия подписала акт о капитуляции, а истощенная войной
голодающая страна-победительница открывала новый оперный театр. Фантастика!
Через три года, а именно 3 сентября 1948 года, в театральный коллектив
пришло пополнение в лице подростка Бори Торика. Его прияли на работу
учеником живописного цеха. Прошел год, и в трудовой книжке способного,
схватывающего все на лету уже не мальчика, но юноши появляется новая запись:
«художник-исполнитель».
Радиосеть оперного театра связывала живописный цех со сценой. Репетиции и
спектакли транслировались, и Борис, корпевший над костюмами и декорацией,
сам того не замечая, стал подпевать хору и солистам.
…То были замечательные годы: истосковавшиеся по мирной жизни люди поднимали
страну из руин, жадно работали и учились. Борис не был исключением. Подающий
надежды художник поступает…в Ленинградскую консерваторию на вокальное
отделение.
На сцену Новосибирского театра оперы и балета он вышел студентом (доучивался
в местной консерватории). Потом пел в Перми и Уфе.
К Уфе прикипел на долгих двадцать семь лет.
Оперный певец, занятый в основном в классическом репертуаре, он выступал с
сольными концертами.
Спеть концерт, пожалуй, сложней, чем спектакль. Там у тебя есть «подпорки»:
костюм, грим, партнеры и оркестр. На сцене концертного зала (если не считать
аккомпаниатора) ты фактически один на один со слушателями, и эту дуэль надо
во что бы то ни стало выиграть. Голос, жест, интонация, артистическое
обаяние — весь арсенал брошен на покорение своенравного и непредсказуемого
стоглавого существа по имени «публика».
Борис первым в Уфе удачно исполнил «Пять романсов» Д. Шостаковича на стихи
Е. Долматовского, цикл Г. Свиридова на стихи Р. Бернса. Он выступал в
авиационном институте, музыкально-педагогическом училище, филиале Академии
наук. В студенческой аудитории ему случалось комментировать исполняемое
произведение.
9 мая, в День Победы, Борису доводилось давать концерт в госпитале. С трудом
смиряя волнение, он пел фронтовые песни инвалидам второй мировой…
6 ноября 1962 года в Башкирском театре оперы и балета произошло
знаменательное событие: впервые в Уфе была исполнена «Патетическая оратория»
Г. Свиридова на слова В. Маяковского. По этому случаю был собран мощный хор.
В него вошли: Республиканская русская хоровая капелла (Москва), хоровая
капелла профсоюзов, хоры училища искусств и музыкально-педагогического
училища, хоровая капелла Дворца культуры имени Орджоникидзе, хор Башкирского
театра оперы и балета.
Репетицию проводил выдающийся хормейстер Александр Юрлов.
«Выбор солистов оказался, на мой взгляд, удачным, — вспоминал позднее
непосредственный участник репетиции профессор института искусств М.
Фоменков. — Б. Торик обладал голосом красивого, благородного тембра,
импозантной — «под Маяковского» — внешностью, исполнительским темпераментом
и даром драматического артиста. Он был, по мнению Юрлова, в одном ряду с А.
Ведерниковым и Е. Нестеренко — солистами Большого театра».
Не трудно представить себе, что перечувствовал Борис перед выходом на сцену:
надо было соответствовать великой музыке Г. Свиридова и высоким требованиям
А. Юрлова.
…И вот смолкли последние звуки оратории, в зале наступила напряженная
тишина. Через некоторое время она взорвалась аплодисментами. Публика
неистовствовала: это был успех, безоговорочный и громкий.
…Общительный, неравнодушный человек, жадный до новых знакомств, встреч и
впечатлений, Борис не пропускал ни одного сколько-нибудь заметного события в
культурной жизни миллионного города.
Каждый год, чаще всего летом, в Уфе объявлялся столичный или областной
драматический театр. Гастроли продолжались едва ли не месяц. Именитые гости
жили неспешной, размеренной жизнью: играли спектакли, выступали по местному
телевидению, записывались на радио, знакомились с городом, его
достопримечательностями и музеями.
Борис исправно посещал спектакли гастролеров, и в газетах оперативно, с
завидной закономерностью появлялись его колоритные, сделанные несколькими
точными штрихами рисунки. Это были портреты актеров, занятых в спектакле.
Художественный руководитель Малого театра, «адъютант его превосходительства»
Ю. Соломин скажет ему позднее в поздравительной телеграмме: «Прошло более
двадцати лет со времени гастролей нашего театра в Уфе, а ваши рисунки
по-прежнему хранят удивительные мгновения актерского проживания в образе,
переданные талантливо великолепным художником».
А еще Борис делал зарисовки старого, исчезающего города. В них были приметы
прошлых столетий и щемящая грусть от неизбежных утрат.
ИСКУССТВО НЕ КРАЕВЕДЧЕСКИЙ МУЗЕЙ
Многие годы Борис дружил с основателем Башкирского ансамбля народного танца
Файзи Адгамовичем Гаскаровым. Дружба эта не была безоблачной. Они ссорились,
подолгу не разговаривали друг с другом, тяжело переживая разрыв. Скупились
на похвалу и комплименты: к чему эта сентиментальность? Зато теперь, когда
Гаскарова нет в живых, Торик выплескивает наружу свое восхищение этим
самобытным, незаурядным человеком, «бунтарем, крикуном и поперечником».
Как самую дорогую реликвию хранит он кассету с голосом Гаскарова.
Файзи Адгамович рассказывает, как познакомился с ним:
«Первый раз я увидел его в «Фаусте», в роли Мефистофеля. Поинтересовался,
кто он, этот молодой бас, и в чьих костюмах выходит на сцену. Оказалось, в
придуманных им самим. Он — и художник, и певец. Это показалось мне
удивительным, взволновало. Как раз в тот момент я вынашивал замысел
«Северных амуров». Мне нужны были костюмы — театральные, удобные в танце и
реалистичные вместе с тем. Я предложил ему: «Слушай, Борис, давай попробуем
с тобой башкирские танцы одеть!» Он сначала отнесся к этому с недоверием, но
потом увлекся.
Вот эти шапки знаменитые с красным конусом. Мы долго спорили о тканях и
цвете, пока он не придумал продернуть черные шнуры по красному фону. Я
обрадовался. Таких шапок никогда не было, но они прижились, потому что в них
есть и стиль, и реалистичность. Костюмы, созданные Борисом Ториком,
запечатлены в книгах, фильмах, документах. По ним сейчас учатся».
«Над «Северными амурами» мы работали целый год, — завершает рассказ своего
старшего друга Борис Яковлевич, — искали этот силуэт, который теперь стал
хрестоматийным: летящая мужская фигура, увенчанная пышными мехами, с ярким
развевающимся зеляном за плечами. Известный художник Мухамед Арсланов
возмущался: «Не было у башкир таких шапок с хвостами!» Но искусство — это не
краеведческий музей, главное — создать национальный характер. Ведь неспроста
этот условный тип джигита так всем полюбился, что с тех пор кураисты, певцы,
не говоря уж о танцорах, выходят на сцену в этих шапках и зелянах, накинутых
на плечи, как чапаевская бурка, по-гаскаровски».
«Северные амуры»… Это было интересно, но Торик продолжал петь в опере. В его
репертуаре были не только классические партии: Мефистофель и Кончак, Варлаам
и Мельник, но и современные — Вожак («Оптимистическая трагедия» А.
Холминова), кардинал Монтанелли («Овод» А. Спадавеккиа).
У Бориса была прочная репутация умного певца. Музыкальные критики отмечали,
что у него есть «художественная культура и артистический вкус». И вот на
взлете он решительно и смело прерывает свою артистическую карьеру. Борису
стукнуло тогда 50. Для баса это не возраст. С голосом не было никаких
проблем.
Что же случилось? Подтолкнули внешние обстоятельства: в оперном театре
наступило безвременье, яркие исполнители оставили сцену, новые не
появлялись. Но истинная причина была в другом: художник Торик, до поры до
времени мирно сосуществовавший с Ториком артистом, стал выдавливать его,
одерживать над ним верх.
Артист — хоть и важная, одушевленная, но все-таки часть спектакля,
исполнитель чужой воли, очень зависимый человек.
Совсем другое дело — художник-постановщик. Это воистину демиург. Он создает
спектакль, а в нем — целый мир, эпоха, своя философия, настроение.
Будучи певцом, Борис познал вкус этой «отравы», и потому без особых
сожалений распрощался со своими сценическими героями.
Торик сделал десятки спектаклей. В театрах музыкальных, драматических,
кукольных. Он был главным художником Омского музыкального театра и
Башкирского государственного театра оперы и балета. Если это и случайность,
то закономерная.
Послушаем, что говорит искусствовед В. Чирков: Торику «особенно подвластен
музыкальный спектакль. Он его словно «пропевает» с помощью цвета, света,
каждый раз организуя сценическую площадку так, как если бы сам играл на ней.
Ведь не напрасно в одном из интервью художник признался: «Я слышу музыку в
линиях и вижу линию в музыке».
В 1987 году главный режиссер Омского музыкального театра К. Васильев
поставил музыкальную драму Е. Птичкина «Я пришел дать вам волю» (по В.
Шукшину). Сегодня этот спектакль назвали бы мировой премьерой, так как он не
имел предшественников, ставился впервые.
«Это была синтетическая в своих средствах постановка, вобравшая в себя и
живописный, и пластический талант художника, — рассказывает все тот же В.
Чирков. — Смысловую нагрузку взял на себя установленный по центру сцены
станок, превращающийся по ходу действия то в плот, то в шатер, то в храм, то
в эшафот. Единство места и действия имело трехчасовое театральное развитие,
где воедино слились воли режиссера, дирижера, сценографа, артистов…
Для всех постановщиков, в том числе и для Бориса Торика, это было испытанием
на самостоятельность театрального мышления, с чем все участники блистательно
справились».
Импрессионистские декорации Торика доставляют радость и неискушенному
зрителю. Распахивается занавес, актеры не пропели еще и двух слов, а в зале
— аплодисменты.
Аплодисменты художнику, исповедующему и подтверждающему своей практикой
традиции великой русской живописи.
…Примечательный факт: первый спектакль уфимского Театра юного зрителя
(Национальный молодежный театр) «Идукай и Мурадым», по мотивам башкирского
эпоса, шел в декорациях художника, приглашенного из Омска. Легко догадаться,
что это был Б.Торик.
КОНЦЕРТ В ЧЕСТЬ УЧИТЕЛЯ
Борис Яковлевич пользуется любой возможностью, чтобы побывать в Уфе. В один
из таких внезапных приездов он как бы между прочим сказал мне: «Я сейчас
занимаюсь с талантливым парнем. Запомни это имя: Володя Чеберяк. Он очень
старается. Думаю, из него получится хороший певец».
Через несколько лет я познакомился с Чеберяком. Понять его самого и то
упорство, с каким он взбирался (словно на Фудзияму) на оперную сцену, помог
мне Борис Александрович Покровский, выдающийся оперный режиссер.
…«Будь я монархом или президентом, я запретил бы все, кроме оперы, на три
дня, — сказал однажды Покровский. — Через три дня нация проснется
освеженной, умной, мудрой, богатой, сытой, веселой. Я говорю это не потому,
что я служитель оперы и хлопочу за оперу, а потому, что я в это верю».
В это, наверное, поверил и Владимир Чеберяк.
…Было такое время, когда будущий Герцог Мантуанский работал плотником и
электромонтажником. Альфред Жермон был методистом районного отдела культуры
и истопником. Берендей заведовал автоклубом, был специалистом районной
администрации по делам молодежи.
Все эти годы (1986—2002) Чеберяк пел. Песни советских композиторов и
романсы. Солировал в рок-группе… и по грампластинкам разучивал оперные арии.
Однажды двадцатичетырехлетний Владимир почувствовал усталость, ему казалось,
что он прожил на свете лет 150: испробовал едва ли не все сельские
профессии, спел все песни и даже прихватил романсы. Впереди тупик: тоска и
водка. На глаза попалось объявление: Омский государственный народный хор
набирает певцов в мужскую группу. Поехал, прослушался, стал петь в хоре и
учиться на факультете культуры и искусства Омского государственного
университета.
Уфа каким-то мистическим образом сыграла в артистической судьбе Владимира
решающую роль. Он учился на четвертом курсе, когда «студенческое радио»
сообщило: «Грим у нас будет преподавать художник-сценограф Борис Яковлевич
Торик. Бывший оперный певец». И Владимир потерял покой: оперный певец — это
то, что ему было надо.
На очередном занятии будущий режиссер театрализованных представлений и
праздников Чеберяк показывал Торику отрывок из «Евгения Онегина» А.С.
Пушкина. Внезапно он остановился и, заметно волнуясь, произнес: «А сейчас я
хотел бы спеть арию Ленского…» Торик достойно выдержал неожиданный удар: «Вы
поете? Хорошо, послушаем». То была минута, которая перевернула всю
дальнейшую жизнь Чеберяка. Он пел, как дышал, как чувствовал. Торик был
сдержан.
С той памятной встречи Владимир старался как бы невзначай попасть ему на
глаза. Наконец Борис Яковлевич сам ему предложил: «Молодой человек, не
хотите заняться вокалом?» Чеберяк только этого и ждал.
Владимир, очевидно, напоминал Борису Яковлевичу его самого, молодого,
нетерпеливого, когда он так же неистово жаждал петь в опере.
Торик стал заниматься с ним. Он открыл ему многие тайны вокала, но главное,
наверное, не это. Борис Яковлевич впустил его в свой мир, мир артиста и
художника, который учился у выдающихся мастеров и теперь готов был щедро
делиться нажитым богатством.
Стоит заметить: в то время, когда отношения между людьми все чаще строятся
на денежной основе, Торик занимался с Владимиром бесплатно.
Они были нужны друг другу. Случалось, заболевший мэтр звонил Володе и
приглашал к себе. Занятия были как лекарство.
Чеберяк ненасытно поглощал книги, картины, грамзаписи, собранные за многие
годы Ториком.
В настоящее время Владимир Чеберяк — солист Екатеринбургского академического
театра оперы и балета, где когда-то начинали свою певческую карьеру его
любимый Иван Семенович Козловский и Ирина Константиновна Архипова.
Чеберяк занят, востребован, гастролирует за рубежом. У него мало свободного
времени, но для Торика он всегда находит «окно»: звонит, справляется о
здоровье, рассказывает о своих сокровенных планах и сомнениях…
Чтобы понять, отчего Владимир с таким обожанием относится к Борису
Яковлевичу, надо еще иметь в виду, что все педагоги по вокалу, к которым он
обращался, сочувственно указывали ему на дверь: «У вас, молодой человек, нет
никаких данных». «И, стало быть, перспектив»,– договаривал за них удрученный
Владимир.
…26 мая 2007 года в Екатеринбурге состоялась премьера оперы Д. Пуччини
«Тоска», в главной партии — художника Марио Каварадосси — выступил Владимир
Чеберяк.
28 мая, не успев остыть от премьеры, он был уже в Омске и в зале Дома актера
давал концерт в честь Торика.
Борис Яковлевич радуется его успехам. Попутно он яростно осуждает беспредел
в оперной режиссуре. (Когда, по выражению знаменитого тенора В. Галузина,
«из-за режиссерской дури певец часто ощущает себя спортсменом, идущим на
рекорд в тюремных кандалах»).
«Классику нельзя трогать, к ней надо относиться очень бережно, — громыхает
Торик. — Никто же не переписывает картины в Лувре или Третьяковке, не
пририсовывает усы Мадонне.
Есть современные оперы. Вот здесь, пожалуйста, экспериментируйте. Верди,
Чайковского оставьте в покое».
Борис Яковлевич выдерживает паузу и снова воодушевляется: «А что они могут,
нынешние? Ведь до них был уже Мейерхольд. Разве они талантливей Всеволода
Эмильевича? Сомневаюсь. Дай бог им постичь глубины авторского замысла и
донести их до зрителя. Архитрудная задача…»
Он заводится и называет имена оперных режиссеров, певцов, художников,
блиставших в середине прошлого, «золотого» для оперы, века. Вспоминает, не
скупясь на пышные эпитеты, своих питерских и новосибирских учителей. «Роман
Иринархович Тихомиров — великий режиссер! Иван Васильевич Севастьянов —
выдающийся художник! Вениамин Павлович Арканов… Титан, глыба. Какой певец! А
педагог! Это мой второй отец».
…У Торика почтенный возраст. Мы знакомы с ним сто лет и давно на «ты».
Иногда он звонит мне из Омска. Говорим, перебивая друг друга, чуть ли не по
часу. И все потому, что Борис до сих пор не может окончательно распрощаться
с Уфой: она не отпускает его от себя.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
