Вячеслав ЛЮТЫЙ

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2008 г.

XPOHOC

Русское поле

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

СЛАВЯНСТВО

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

СИБИРСКИЕ ОГНИ

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ГЕОСИНХРОНИЯ

Вячеслав ЛЮТЫЙ

Восстановление дистанции

Взгляд на русскую литературу в начале нового века

Лицом к лицу
Лица не увидать.
С. Есенин

Первое, что бросается в глаза при взгляде на современную русскую литературу, – отсутствие в ней прозрачности. Кажущая­ся странной категория, никак не определенная доныне, соотносит­ся с ясностью и неторопливостью литературного письма, с гармо­ничностью сюжета, некрикливостью фабулы. Возможно, она со­держит в себе бытийную мерность повествовательного ритма и совершенно точно – неизбыточность авторских характеристик и размышлений. Прозрачности нет, и со страниц многочисленных опусов на читателя обрушивается фантазийная пестрота или шер­шавая натуралистичность. Исчез «магический кристалл», выделя­ющий главное и неожиданно сводящий рядом недостающие части единого смысла или образа. Кристалл – он светел, и уже потому взгляд готовится к удивительному: восхищению или негодованию, к слезе или смеху. Удивительное в этих вечных эмоциях то, что они просты и естественны, они – нормальны. А вот с нормальностью наша сегодняшняя литература не в ладах. Очень хочется увидеть нормальное в нормальных обстоятельствах или же – нормальное в обстоятельствах аномальных. Не утихает жажда осветления мира и человека. Однако художественная культура заполонена амбивалентными персонажами, к которым как-то не при­лагается сугубо литературоведческое определение «герой». Герой очевидно выделяется на общем фоне своей проблемной значимо­стью, угадывая витающий в воздухе запрос духа. Возникает сопе­реживание читателя. Но сегодня подобные духовные токи исклю­чительная редкость, поскольку литература с веселым азартом взя­ла на вооружение ознакомительство читателя с авторским текстом. Непомерно раздута авторская отдельность, особость, са­мость. Нет единственности образа, выхваченного автором из эсте­тического шума, и нет oттoгo протяженного по звучанию резонан­са в читательской душе.

Мало-мальски серьезная литература уже не в состоянии обой­тись без ссылочного авторского письма – аллюзионность стала знаком хорошего писательского тона. Кивки в сторону мэтров всех времен и народов конденсируют в себе желание взять знаме­нитость под локоток, а порою и по-геростратовски плюнуть в лицо. Снобистски гальванизируются литературные формы прежних ве­ков. Постмодернизм правит бал-маскарад. Вальяжно, на ломбер­ном столе перебираются камешки – эстетические смыслы и обра­зы калейдоскопически меняют свой порядок, и такая комбинато­рика претендует на значимость, почти соразмерную изготовлению одного их этих прежних, драгоценных камешков. Стагнация куль­туры, почти конец художественной истории.

А что же читатель, вкушатель предлагаемых феерических блюд? Он усложнился и угадывает в веере художественных пере­кличек оттенки, нюансы, взрослеет, становясь духовно крепче и светлее? Ничуть, он атомизируется, утрачивает внутреннюю со­гласованность, которую заменяет крикливая разноголосица, кажу­щаяся продуманной сложностью, но на деле являющаяся рациона­листическим напластованием категорий, смыслов, плоских силло­гизмов. Архетип писателя-проводника, рассказчика и хозяина художественного мира, кажется, повержен. Но, между тем, и чи­татель не долго будет послушно поворачивать голову за любым прохожим. Все-таки есть русская классическая литература, пол­ная света, жертвенности, сердечного чувства и заботы, а потому рано или поздно читатель скажет: писатель имеет право писать так, как сочтет нужным, но и читатель имеет право не читать то, что ему не по душе. Современная русская литература стоит на по­роге Большого Отказа. Предотвратить этот читательский Отказ может только момент узнавания и взаимодоверия читателя и авто­ра, соотнесенность их душ. Прежде такое считалось вполне зако­номерным, а ныне – случайность, сугубая необязательность. По преимуществу, авторская адресация направлена теперь не к душе, а к разуму или инстинкту, в том числе и половому. Автору при­шлась ко двору провокационность, позволяющая увлечь читателя, чем-то она напоминает театральное преодоление свободы зритель­ского участия-неучастия в действе, происходящем на сцене: акте­ры выходят в зал, зритель размещается на сцене, зал оборудуется особым образом. Так насильственно преодолевается дистанция между сочинителем и воспринимателем, которая прежде всегда была в воле читателя-зрителя. Сочинитель мог проницать пресло­вутую дистанцию только единственностью, слепящей кристально­стью художественного образа и обрамляющего образ пронзитель­ного человеческого чувства. Большой Отказ означает восстановле­ние дистанции рукой зала.

Кажется, сегодня уже не нужно доказывать, что человек имеет право не только знать, но и – не знать. Так, читатель имеет пра­во на выборочное знание. Источник подобного художественного знания должен быть отмечен читательским доверием, а оно, в пер­вую очередь, определяется отношением автора к ряду ключевых слов, его интонацией, когда он эти слова произносит. Дурная ого­ворочность и словесные ужимки, обрамляющие понятия родины, любви, веры, самопожертвования, детства и многих других кри­сталлических смыслов, говорят об авторе исчерпывающим обра­зом.

Читателю, по большому счету, все равно, к какому стилевому течению относится литературная вещь, которую он держит в ру­ках: реалистична ли она, фантасмагорична, сказочна или высоко романтична. Здесь дело в другом. Реализм содержит в себе макси­мальное количество узнаваемых деталей мира, объединенных сво­его рода истинным знанием, истинным словом о земном мире. В противоположность слову правдивому, которое несет в себе лишь частицу истины, поскольку отягощено, в основном, смыслом лишь верхнего слоя бытия и тяготеет к фактографической достоверно­сти. Поэтому арифметическое приращение правды не приближа­ет нас к истине. Так случилось с «перестроечной литературой». Она вся осталась в частной, в лучших произведениях чистой и бо­левой правде, но истина скользнула мимо, истина о глубинном смысле происшедшего с Россией в ХХ веке. В реализме изначаль­но для истины предусмотрено сокрытое, невидимое поверхностно­му взгляду место. Истина скажет о мире внятное слово, очертит узнаваемые подробности, поведает о смысле бытия. С реализмом связаны надежды читателя на узнавание меняющегося мира.

Ко­нечно, в сегодняшнем мире в избытке низкого, грязного и страш­ного. Современная русская литература напрочь увязла в этом лип­ком, болотистом слое, покрывающем, однако, твердую корку не­разгаданного доселе русского бытия. Читатель, в основном, нор­мален и истосковался по литературе, в центре которой будут ге­рои, с коими он так или иначе может соотнести себя. И потому возникла ситуация, когда большой читатель находится в ожида­нии узнавания: мира, жизни, цели, прошлого, веры... Узнавание мира – вот в чем преимущество реализма перед всеми иными ли­тературными стилями, вот что в состоянии реализм осуществить как никакой другой метод – дать полноту детали и истинность смысла.

В то же время необходимо сказать о том, что реализм совре­менный отличается от реализма, прежде существовавшего в отече­ственной литературе. Ныне русский человек живет в стране со свободным вероисповеданием Православия. Двадцатый век в рус­ской литературе от православной веры был отлучен, а девятнадца­тый – отравлен интеллигентским скепсисом. Сегодня литература обрела в России никогда не бывавшую прежде перспективу: из своей мирской малости видеть метафизическую огромность Право­славия и в своем движении во времени постоянно с православной картиной мира сверяться. Что не означает воцерковления литера­туры, но подразумевает облекание ее чем-то большим по смыслу и слову, нежели она, собственно литература, является. Новые обстоя­тельства выдвигают совершенно определенную систему внутрен­них требований читателя, порою даже им самим не осознаваемых. Именно в такой системе координат возможно обрести прозрач­ность и осветленность, то, чего нынешней литературе, как уже сказано, катастрофически не хватает. Имитация подобных литера­турных свойств, этих ответов на читательское вопрошание, «не проходит», и здесь неотвратимо встает проблема личностной писа­тельской состоятельности, которая соизмеряется читателем с пра­вославным идеалом. Кроме того, наличие идеала в прозе есть дав­нее чаяние читателя. Лирический герой не может сегодня быть эк­зистенциалистом, определяющим мир как абсурд и тем самым сбрасывающим со счетов любую систему абсолютных ценностей в дурную, по большей части обиходную, относительность. Должна быть восстановлена высокая миссия писателя-проводника, но, ра­зумеется, – исключительно волевым и нравственным усилием са­мого писателя. Если раньше в ходу был эмблематический лозунг «больше писателей хороших и разных», то теперь читателю свойственно ожидание писателей духовно просветленных и душевно чистых.

Усложнение литературного произведения, погружение в аллю­зионность, в плотный планктон мировой культуры убивает одно из главных свойств подлинной литературы – ее доступность, вы­сокую демократичность. И не надо думать, что человек сегодняш­ний сложнее вчерашнего. Количество новых культурных атомов резко увеличилось, и одновременно стала неуклонно угасать внут­ренняя гармоничность человеческого существования. Так расша­танная человеческая душа утрачивает способность соразмерно с собой и с миром оценивать культуру и потому просто тонет в по­ловодье откровенно искусственных образований – артефактов, неорганичных и самодостаточных. Литература, посчитав себя зер­калом культуры – а не всякий раз новым художественным сло­вом о человеке и о мире, совершила огромную ошибку, и Боль­шой Отказ возникает не в последнюю очередь по этой причине. Тем более, что секулярная культура сегодня разительно напоми­нает старуху преклонных лет, старательно собирающую шпильки, бумажки, тряпочки – разнообразные и по-разному значимые ма­териальные свидетельства своего земного существования. Культу­ра в традиционном понимании слова теперь все определеннее склоняется к форме музея, оставляя активное духовное поле в безраздельной власти своего вульгарного и плоского по облику приемыша – субкультуры. Последняя же, словно в древнем язы­ческом ритуале, стремится пожрать своего анемичного и не вполне адекватно мыслящего названного родителя. И здесь уместно обоз­начить еще одно долженствование литературы: у писателя не мо­жет быть никаких специальных, особых, прямых обязательств пе­ред культурой. В первую очередь, его обязательства – перед сво­им народом, и уже потом – перед культурой как духовной составляющей народа.

Все большие и высокие задачи, о которых идет речь, вовсе не подразумевают непременную основательность больших литератур­ных форм. Совсем нет, малая форма также может содержать по­добные «направляющие тяжи», но только исподволь, как фон, на котором происходят маленькие, локальные события, что, собст­венно, и было всегда в сфере пристального внимания настоящей литературы. Памфлеты, фабульные произведения лишены такого метафизического фона и, безусловно, не готовы вести с читателем разговор всерьез. Как тут не вспомнить, что  в центре русской литературы всегда была жизнь духа, а не блуждания тела. И не физиологизм прохождения духа во плоти сквозь земную жизнь, сквозь земную атмосферу, а его движения в поиске разрешений высоких, порой неизъяснимых задач бытия. И пусть на страницах будет видна иной раз чрезмерно тяжелая реальность, важно то, чтобы здесь же ощущалось присутствие неугасимого духа жизни, ее мощного, поверх времени, течения, и тогда на сердце читателя не навалится горестная тяжесть сгущающихся сумерек современ­ности.

Уже говорилось о том, что читатель узнает своего писателя и уже поэтому читает его книги. Вполне понятно, что такой чита­тель должен быть писателем завоеван, но прежде должен быть уз­нан сам читатель. Писатель обязан видеть лицо, склонившееся над его страницами, прежде, чем эти страницы будут написаны. Иначе каждый из них – читатель и автор – обречены и дальше жить собственной, не слиянной с другим жизнью. Как правило, се­годня такие долженствующие проекции чрезвычайно редки, и чи­тателя, вполне абстрактного, сочинитель стремится поражать, уст­рашать, смешить или еще как-то манипулировать читательским вни­манием, закрывая глаза на то, что трещина между ними постепенно расширяется, становясь Большим Отказом читателя. Какое-то странное и холодное отчуждение, психологическая межа, а ведь необходимо немногое – читателя нужно любить, именно для него (и, конечно же, для таинственного духа, владеющего пи­шущей рукой автора) и создается литература, произведение и лишь в какой-то малой степени – сочинение. В сочинение, про­дукт самочинного авторского «я», неискоренимо вкраплено ремес­ло, склонное к тиражу, а не к единственности. Сочинителю нет нужды бороться за своего читателя, его читатель – всякий, кто раскроет авторскую книжку, а в перспективе этот «всякий» озна­чает «никто». Такой субчитатель всегда есть, но он прохожий, из числа тех, кто прочитав – ознакомившись, бросает книжку в мусорный бак. Вполне по розановскому определению: человек че­ловеку – бревно. И, в конечном счете, сочинителю не помогут ни широта кругозора, ни вовлеченность в события, так как у него нет главного – духовной интонации. Только она одна пролагает путь между автором и читателем, и только ей свойственно узнавание и любовь.

+ + +

Синдром прохожего – это когда никто никому ничем не обя­зан. Никто никого не знает и знать не хочет. И как итог – никто не понимает, где он находится и что вокруг происходит. Узнавание исчезло, наступил Тотальный Отказ. Вот цепь, по которой мы медленно передвигаемся от звена к звену, вяло сопротивляясь и тоскливо оглядываясь. Нас могут мягко подталкивать услужливые руки, в наших ушах могут звучать усыпляющие речи, но все-таки мы идем сами, смиряя свою волю, волоча ставшие ватными ноги. Дурман кажется плотным и бесконечным, но на самом деле он только облако, которое могут развеять взгляд, голос, поступок. Но в первую очередь – слово. Пусть его скажет русская литера­тура. Хотя еще прежде, до нее, было произнесено: любите роди­ну, и женщину, и дитя. Не предавайте друга, дела, которому слу­жите, отчий дом. Все остальное – в Божьей воле. Ничего нового, как и ничего устаревшего, и ровно столько, чтобы узнавать друг друга.

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ