Александр Нестругин

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2008 г.

XPOHOC

Русское поле

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

СИБИРСКИЕ ОГНИ

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ГЕОСИНХРОНИЯ

Александр Нестругин

Русская советская правда

Порой что-то мучит и никак не хочет себя явить. Так бывает со стихами, но не только с ними. Мучит не внятная, уже оформившаяся в сознании мысль, а ощущение. Ощущение это словами не выразишь: что-то подмывает, поднимается к горлу, как тошнота. И стоит потом, как незнакомец за дверью, молча. Но мучение это однажды кончается. В детстве я видел (или снилось? – но ведь так четко помню), как с бочки с водой мальчишки сбили старый, изъеденный ржавью верхний обруч – единственную скрепу, которой все и держалось. Дощечки, крепко стоявшие столько лет бок о бок, с последним ударом будто бы отпрянули от воды, и та вдруг хлынула разом во все стороны.

Так и с этой правдой…

Когда рухнул Союз, немногие поверили полупьяному цековцу-расстриге и мордатенькому писательскому внуку с его ухватистыми дружками. Но что я заметил: многие из тех, кто не поверил ни одному слову разухабистых могильщиков Державы, - они все же будто бы отстранились, отпрянули от недавнего прошлого. Как те почерневшие дощечки - от воды. И это прошлое растеклось по земле, ушло в пыль, в прах, пропало без вести. Хорошие люди, патриоты и заботники Земли Русской, стали говорить: «Ах, кабы не октябрьский переворот, какой могучей, какой процветающей была бы Россия!» Говорили они, скорее всего, искренне, но не слишком убедительно. Получалось, что отрекаются они разом и от отцов-матерей своих, строивших Днепрогэс и Магнитку, и от своего рождения даже: в той, прежней, стране мы, теперешние, родиться не могли.

А другие люди, «простые», их подавляющее большинство, - остались советскими. И я остался таким же. И растерялся. С племенем ренегатов и мародеров все было ясно, но наши-то, наши-то что говорят? А наша патриотика, особенно журнальная, говоря похвальное слово православию (кто бы спорил), вдруг напрочь отказала всему советскому в возможности иметь хоть какие-то нравственные ценности. Была в этом какая-то горькая, надрывная, отрицающая жизнь и подвиг целых поколений неправда, но тогда, в страшные годы танковых залпов по парламенту до нее ли было?

Однако минули годы, жизнь, во всех ее проявлениях, стала вроде бы налаживаться, а то неназванное, невысказанное ощущение утраты общего дыхания, расколотости духовной основы не проходило. Политоракулы ходили друг на дружку с кулаками, с охотой вешали всем нам лапшу на уши – и только. Не было Слова – покаянного ли, прозревающего ли в будущее через прошлое. И остро чувствовалась его необходимость.

Но вот в сентябрьской книжке журнала «Наш современник» за 2007 год появляется статья критика Дмитрия Ильина «Две правды одной истины» с подзаголовком «Размышления после просмотра фильма Павла Лунгина «Остров». Казалось бы, вопрос частный, да и тема уже закрыта: к тому времени о фильме «Остров» кто только не высказался. Однако начало этой статьи заинтриговало почище детектива: «В суждениях о фильме «Остров» стала уже общим местом идея о покаянии грешника и обретении внутренней свободы в вере искренней, истовой. Это правда. Но не вся правда. А есть и другая. Менее очевидная, но не менее значительная. В нынешней чумной эпидемии антисоветских страстей подобраться к ней непросто. Но можно».

Следует сказать сразу, что критику попытка «подобраться к ней» удалась в полной мере. Нет смысла пересказывать многостраничную статью, равно как и сюжет фильма. Те, кто видел фильм, наверняка помнят кульминационный момент объяснения послушника, о. Анатолия с адмиралом - тем самым шкипером, в которого много лет назад, в военное время тогда еще мальчик-юнга Анатолий, пытаясь спасти себя от расстрела, выстрелил из пистолета по приказу захвативших их в плен немцев.

Вот как увидел (и понял) этот момент критик:

«Прости меня», - вдруг выдавил из себя о. Анатолий.

«А я тебя уже давно простил», - был ответ.

Здесь и случился смысловой взрыв, расщепивший сюжет фильма на две ПРАВДЫ жизни.

о. Анатолий – образ первой из них – религиозной, православной правды… А между тем в живом пространстве фильма зародился чистый свет другой правды – РУССКО-СОВЕТСКИЙ ХАРАКТЕР».

Можно не соглашаться с критиком в деталях, в частности, в обосновании равновеликости этих правд – кружным путем, через Достоевского - только лишь религиозным смыслом. Но Слово прозвучало. Явление, которое существовало лишь в ощущениях, на уровне генетическом, что ли (нерасторжимая связь поколений), наконец-то было названо по имени. И хвала критику за это. Это тот самый редкий случай, когда критика, отринув ставшую уже привычной роль «обслуги» всякого рода «лагерей», пытается вышагнуть за пределы однажды очерченного круга. И повести за собой.

Но повести – куда?

«Суха теория», а где же вечнозеленеющее древо жизни, то бишь художественной прозы? Неужто она, применительно к обсуждаемой нами теме, плетется в арьергарде критической мысли?

Уверен, что нет. Просто мы об этом мало знаем, поскольку в силу разорванности литературного пространства и мизерных тиражей книг (особенно выходящих в провинции) видим лишь надводную, искусственно подсвеченную часть айсберга. Вот пример.

Книга Любови Ковшовой «Отец и другие» вышла в городе Сарове Нижегородской области в 2000 году, но прочесть ее смогли немногие. Тираж – 500 экземпляров. В этой малоформатной книжке всего сто страниц. Входят в нее короткая автобиографическая повесть «Отец», рассказы «Сто первый километр», «На южном берегу Крыма дожди» и эссе о Михаиле Булгакове «Синеглазый мастер». Это крепкая, ясная, честная проза, глубоко укорененная в русской традиции. Сегодня нас в первую очередь будет интересовать заглавная повесть (в журнале «Подъем №2 за 2007 год она опубликована как рассказ; ну да не в жанре дело).

Сюжет ее прост.

 «Девятнадцатилетней сумасбродкой, уехав на стройку по комсомольской путевке, я вдруг в письме к отцу попросила, чтобы он написал для меня свою биографию. Не знаю, зачем и почему я это сделала. Вот она…»

Итак, дочь, спустя годы, когда отца уже нет в живых, читает его автобиографию. Неторопливо. Абзац за абзацем. И вспоминает…

Однако прежде всего мы должны составить представление о том, кто же она сама, эта дочь?

«…С детства, класса примерно с пятого я бредила гражданской войной. Морозными вечерами на печке при жидком свете лампочки с кухни проглатывала какой-нибудь очередной «Боевой 19-ый» и, уткнувшись носом и губами в теплый, еще пахнущий овцами и купоросом валенок, злобно плакала, что опоздала родиться. Недостижимой мечтой, идеалом представлялся красный командир – краском. Завидовала ему смертно…»

А отец? Кто отец этой идеалистки, для которой романтизированная история революционных вихрей была единственным воздухом и главным смыслом жизни? А отец – он разный, но вроде бы вполне обыкновенный, не героический.

«Я родился в 1891 году в семье крестьянина и до 10 лет жил с родителями. На десятом году жизни моей я потерял мать… Отец после смерти матери опустил руки, небольшое хозяйство нарушилось, и мне пришлось пойти в «люди»…»

Дальше – учеба в сельскохозяйственной школе, работа, фронт (1914 -1917). Знакомство с газетой «Окопная правда». Разговор с живым большевиком, который сумел солдата-окопника «поставить на большевистские ноги». И даже участие в революционных событиях, о чем дочери, уже взрослой, девятнадцатилетней, почти ничего не было известно. Может быть, из-за большой разницы в возрасте («мне четыре года, ему под шестьдесят») и не столь уж героического бытования (бедность, частые переезды с одного места на другое; и к рюмке отцовское неравнодушие).

А скорее всего дело в том, что отец из скромности своей природной о своих «геройствах» рассказывал маленькой дочери иронически: белый офицер рукояткой нагана «обе челюсти мне вынес, так что зубами я больше никогда не страдал».

Расстреливали, да недострелили - «у нас, у русских, в большинстве все делается абы как».

Дочь-подросток, уже успевшая составить мнение о героике гражданской войны по книжкам, «перестала расспрашивать, свыклась с мыслью, что отец мой был там случайным человеком». И вдруг выясняется, что этот самый случайный человек - «командир роты», выходит, тот самый краском?

Но если бы только это.

Вот всего одно предложение из написанного отцом.

«…В 1936 году попал под репрессию, был исключен из партии, арестован, осужден на пять лет и отправлен в колонию».

Это ли не удар для юной идеалистки, по зову комсомола рванувшей на ударную стройку?

«На этом месте можно было снова падать с подоконника. Ни разу в жизни я не слышала, чтобы мой отец сидел. Конечно, при Сталине таким не хвалились, но потом… И все же ни от трезвого, ни от пьяного – ни разу».

А не вспоминал, оказывается, потому, что «тяжело вспоминать». Стоит ли удивляться, что дочь – тогда, после первого прочтения этих горьких строк – осудила отца еще раз – своей волей?

Не боролся, старался забыть все, пил…

А теперь, спустя годы, пишет повесть о нем. Пишет честно, распахнуто, ничего не стараясь приукрасить и не щадя себя. И удивительное дело: это неотлакированное, бесстрашно-исповедальное повествование о близком человеке вдруг обретает звучание захватывающей, торжественно, светло и печально звучащей мелодии.

Ее невозможно не услышать.

Не потому ли, что сквозь конкретные черты и подробности «маленькой» биографии так ясно проступает судьба поколения? Героическая и трагическая одновременно, неотделимая от судьбы страны.

А еще проступает характер. Да, тот самый. Русско-советский. Ведь герой этой повести был атеистом, убежденным большевиком. Попав под каток репрессий, он потерял веру в систему, но не в идею. Да, стал «крепко зашибать», но своего внутреннего кодекса чести, нравственного стержня не утратил. И, не сдавшись, собой, своей изломанной жизнью защитил дочь (и только ли её?) от безверия и духовной пустоты. Не случайно одним из первых отчетливых воспоминаний дочери стал яростный спор отца, в то время главного агронома МТС, с немалой шишкой – замполитом Краскиным.

«Они стоят лицом к лицу, возбужденно машут руками, И вдруг отец хватает Краскина за грудки, рывком вздергивает его, ражего, пузатого, вверх, почти над собой, и бросает на пол, так что в окнах звякают стекла. Потом брезгливо отряхивает руку об руку, словно притронулся к грязному, и говорит зло, но уже вполне спокойно:

- Пиши, гад. Я писать не буду. Я тебя без НКВД придавлю, если еще хоть один трактор за барана пообещаешь».

Дочь на всю жизнь запомнит этот урок. И хотя у них дома едят одну картошку, а у Краскиных – баранину, она уже точно знает, за кем правда. И готова стоять за эту правду – как отец, невзирая на обстоятельства. Раз и навсегда.

Ну, а коль были такие люди, как отец (а их разве мало было?), и выросли такие дети, как дочь, может быть, не стоит нам так поспешно, чуть ли не демонстративно «отпадать» от того времени?

Стыдится его…

Отрекаться от него….

Говорить, что мы «не оттуда….»

Николай Бердяев утверждал, что коммунизм позаимствован из Библии.

С этим можно спорить.

А можно и не спорить – зачем?

Библия ведь не пытается смахнуть, как крошки со стола, ни богостроительство приверженцев социалистической идеи (Богданов, Луначарский), ни моральный кодекс строителя коммунизма, ни многое другое, формально являющееся для неё чужим. Она куда мудрее некоторых нововоцерковленных ее толкователей, упорно пытающихся отмежеваться от своего же прошлого только потому, что оно, это прошлое – советское.

А если отвлечься на минуту от метафизики и материализма, то можно легко заметить, что применительно к земному существованию нравственность православная и светско-советская стоят рядом.

Бог у человека в душе, а не на знамени.

Все мы дети одной Державы. И если не торгуем ею и своей совестью, все мы – верующие. Осознание этого на уроне бытовом и бытийном не совпадает. И здесь нам просто не обойтись без помощи литературы.

Это не обязательно должно быть эпическое полотно. Может быть, это будет всего лишь маленькая повесть, которой, как суровой ниткой, вдруг окажутся сшиты в единое целое разорванные времена.

Иначе, угадывая, ощущая свое кровное родство на уровне национально-государственной общности, мы – идеологически, мировоззренчески – завяжем себе глаза и разойдемся в разные стороны. И уведем за собой каждый свою обособленную маленькую правду – вместо одной большой. РУССКОЙ ПРАВДЫ. Без которой России не выжить.

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ