   |
| |
Дмитрий Ермаков |
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
|
О проекте
XPOHOCРусское полеМОЛОКОБЕЛЬСКСЛАВЯНСТВОПОДЪЕМЖУРНАЛ СЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ""ПОДВИГ"СИБИРСКИЕ ОГНИРОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАГЕОСИНХРОНИЯ |
Дмитрий ЕРМАКОВДИКИЙ САДстранные рассказы ТАКОЙ ДЕНЬ Андрей Петрович стоял на платформе железнодорожного вокзала и ждал пригородный поезд. На нём был длинный коричневый плащ, берет и тупоносые ботинки, в руках он держал корзинку. Подошёл поезд. Пассажиров было мало, и Андрей Петрович спокойно сел у окна. Через несколько остановок он вышел на какой-то маленькой станции и углубился в лес. Андрей Петрович всегда ездил за грибами в это место. Стояло тихое сентябрьское утро. Роса ещё не обсохла, и ботинки Андрея Петровича быстро промокли. Он не любил ходить в сапогах. Лес ронял свои листья. Кроны высоких деревьев стали прозрачными, и лучи солнца проникали до самых нижних веток. Но там, где росли старые ели, было сумрачно. Земля под ногами усыпана хвоей и шишками. Красноголовый подосиновик спрятался за пнём. Андрей Петрович достал нож, бережно срезал гриб и положил в корзинку. Он ходил по лесу часа три. Набрёл на старое кострище, решил разжечь костёр и перекусить. Сухие ветки занялись сразу. Андрей Петрович сел на ствол упавшего дерева, достал из одного кармана плаща бутылку с чаем, а из другого свёрток, в котором были яйцо и два куска хлеба. Один кусок он поджарил над огнём, наколов его на веточку. Как в детстве. Было приятно сидеть у костра, глядеть на огонь, слушать шорох падающих листьев, прихлёбывать из бутылки холодный чай. Лист оторвался от ветки, завис, как бы раздумывая, и, наконец, кружась, опустился к ногам Андрея Петровича. А другой лист повис на нитке паутины, раскачивался и кружился вокруг своей оси. Лист был мокрый, и лучик, упираясь в него, соскальзывал на носок правого ботинка Андрея Петровича. Отдохнув у костра, Андрей Петрович ещё часа два собирал грибы. Корзинка его наполнилась до краёв. Пора было идти на поезд. Он сел в поезд и поехал в город, где в квартире на пятом этаже его ждала жена и двое детей. О чём он думал весь день? Не знаю. Наверное, это были самые обычные мысли, ведь Андрей Петрович был самым обычным человеком. Весь день ему было очень хорошо. Такие дни в его жизни случались нечасто.
БАЛКОН
Утром он, как обычно перед работой, напился чаю и вышел на балкон покурить. Его жена тоже собиралась на работу. Увидев незапертую балконную дверь, подумала: "Как всегда – накурился и сбежал на свою "работу", а дверь мне за него закрывать", - она презрительно поморщилась и защёлкнула шпингалеты. Оделась. Подвела перед зеркалом губы помадой и вышла из квартиры. Сердито простучала каблуками по лестнице с пятого этажа до первого и по тротуару. Человек на балконе, куривший вторую сигарету, даже слышал тот каблучный перестук под окном. Замяв сигарету в консервной банке, он поднялся с низкой скамеечки (потому жена и не увидела его) и дёрнул дверь в комнату, удивлённо хмыкнул и дёрнул ещё раз, дверь не поддалась. Постучал негромко. Стучать громче или кричать он не решился, как-то не хотелось беспокоить соседей. Сотовый телефон остался в комнате… Впрочем, погода была великолепная, солнышко выглядывало из-за дома напротив, обещая тёплый и не дождливый день. На балконе стояла тумбочка полная старых газет, там же лежали три пачки сигарет, а на нижней полке банки с прошлогодними компотами и вареньями… Он вытащил кипу газет, открыл банку компота, сел на скамейку, закурил, жмурясь на солнышко… Всё же верилось, что не совсем бесполезен он на этом свете. Но никто не хватился его, не искал. И человек даже немного обиделся. Но потом подумал, что ведь, если честно-то, сбылась его мечта – вырвался из житейской колеи, в которую сам себя и загнал (дом – работа), которая давно ему ненавистна, из которой уже и не надеялся выскочить, о которой уже и не думал, убедив себя, что живёт правильно. А, оказалось, и всего-то нужно – задержаться на балконе. И он успокоился, и уже не думал о том, чтобы как-то уйти с балкона. Работал он в одной конторе. Кем? Ну, скажем, чиновником. Не высшего ранга, так – помощник какого-то "зама". Помощников у "зама" несколько, так что он и не вспомнил о нашем герое. Ну, а другие сослуживцы… - да мало ли куда могут услать помощника, лучше и не беспокоиться. Впрочем, зарплата ему в конце месяца была начислена исправно и переведена на электронную карточку. Да, прошёл месяц. "Сбежал, всё-таки, паразит!" – решила жена и перестала о нём думать. Её сейчас больше волновала возможность занять в своей конторе освобождавшееся место начальника, да начинавшийся флирт с "замом" начальника департамента. … Когда кончились сигареты, он мучился дня три – потом, как отрезало, не хотелось. Голод мучил дольше. Питьё – компоты – он экономил, но и они закончились. Все газеты перечитал. А были здесь – "Спидинфо", исправно покупаемая и читаемая супругой, да газеты бесплатных объявлений, которые тоже исправно, будто бы сами собой, появлялись в почтовом ящике дважды в неделю. … Он уже почти всё время лежал, сделав себе подстилку из тех же газет. В мир глядел через щель между досок балконной стенки. Видна была часть дороги и первый этаж дома напротив: то человек пройдёт, то кошка пробежит, то машина пропылит по дороге. Человек лежал и ему казалось, что всем своим существом он погружается в горячую фиолетовую трясину… На перила села птица со светлым оперением. Круглым глазом, повернув головку, поглядела на него и улетела. А когда он снова открыл глаза, пытаясь вырваться из горячечной мути, птица опять сидела на перилах. Увидев его взгляд, она кивнула и слетела, зависла, трепеща крылышками, над его лицом и ткнулась клювом в его сухие губы… Много ли уместится в клювике… Но этот глоток остудил горячку. И абсолютно чётко он вспомнил: было детство, он болел свинкой. Долго болел. Родители перевезли его к бабушке, им-то надо было работать. Гулять было нельзя. Но бабушка, укутав его в свой пуховой платок, выводила на балкон. И весь мир огромный открывался ему с того балкона… Укладывая спать, бабушка гладила его по голове. "Всякий-то вздох твой Боженька слышит…", - говорила, сама вздыхая… И те выходы на балкон, и те, казалось, давно забытые слова бабушки, осознались сейчас гораздо более значимыми, чем вся последующая жизнь… И он улыбнулся и вздохнул…
ВСЕЛЕННАЯ НЮ
Необычной была только его фамилия – Ню. Да и то – необычна она только для коренной России, а где-то в другом месте, может, самая обычная, как у нас, допустим, Кузнецов… Во всём же остальном был он самый обычный человек. Работал инженером в каком-то проектном институте. Был женат. Детей у них долго не было. Роды у жены были поздние и сложные… Она умерла. Погиб и ребёнок. Врач, которого он остановил на улице возле больницы, сказал: - Что ж, я не Бог, - и развёл руки. … Ню о существовании Бога особо никогда не задумывался. Но, вообще-то, понимал, что кто-то ведь создал весь этот мир. И теперь он подумал: "Что ж это за Создатель – сотворил и бросил? Ведь если б не бросил, не допустил бы такой несправедливости". Ведь это несправедливо, несправедливо, что у него умерла жена, которую он любил, что погиб ребёнок, которого он ждал. Даже он – человечишко – не допустил бы такого… Наверное, Ню сошёл с ума. Даже – наверняка. Здоровые люди не задаются такими вопросами. А для него этот вопрос стал самым важным…. Днями Ню работал на своём обычном месте, незаметный, безмолвный. А по ночам создавал своё время, свою вселенную. Как это удалось ему технически – не знаю. Но вот – горит солнце, закрутились планеты. И в огненных вихрях электрических бурь рождается жизнь… Однажды он не вышел на работу. Когда не вышел и на следующий день, стали искать. Дома он и лежал. Мёртвый. Посреди комнаты – груда стекла. По форме осколков можно было предположить, что когда-то это был большой аквариум. Ню, падая, задел его, и он разбился. Судя по всему – аквариум был пустой... Создал ли он действительно, материально, свою вселенную, или это был лишь мираж воспаленного мозга? Не известно… Известно, что в мире есть всё, может быть всё, что способен помыслить человек. Значит, Ню создал свою вселенную, стал её Богом. Но разве боги умирают?.. И откуда бы я узнал всё это?..
МАНЕКЕН (фантазия)
Когда наступала ночь, и улицы пустели, манекены оживали. Они и днём жили, но днём нужно было играть роль, к которой их приспособили люди… Манекен Пётр Иванович, как и все остальные, потянулся и вышагнул из витрины в зал универмага. Тут тоже были свои компании, и они разошлись по разным уголкам двухэтажного здания. А Пётр Иванович не любил общество коллег. Он вышел в подсобку, где в захламленном закутке с грязным зарешёченным окном, перед экраном, на котором появлялись выдаваемые камерами наружного наблюдения картинки (площадка перед входом, кусок улицы с фонарным столбом; тёмный пустынный задний двор; стена с окном и решёткой, асфальт и пакет из-под чипсов на нём…) сидел сторож Борис. И даже не сторож, а охранник – в чёрной форменной рубашке с жёлтой эмблемой охранного предприятия на рукаве… - Ну, садись, садись… - указал Борис на свободный стул, а затем приоткрыл дверцу тумбочки, всунул руку, и там, внутри тумбочки забулькало. Появился стакан. - Не предлагаю, - сказал Борис. Пётр Иванович согласно кивнул. Одним затяжным глотком охранник опорожнил стакан и отправил его обратно в тумбочку. - Не пью один. Хотя, кто ты – фантазия. Моя фантазия. Пётр Иванович снова кивнул. - Но ведь и я – кто? Фантазия. Манекен… Чего молчишь? Говори. - Не могу согласиться с вами, - произнёс Пётр Иванович красивым глубоким голосом, такие голоса бывали у радиоведущих советских времён… Вообще, Пётр Иванович внешне производил гораздо более выгодное впечатление, чем Борис. Строгое красивое лицо, причёска с аккуратным пробором, костюм, белая рубашка, галстук, сияющие полуботинки… - Но я ведь, здесь, в этом мире, не сам по себе, никто же не спрашивал меня, отправляя сюда, в эту жизнь, и судьба моя, как бы я её ни менял, во всех изменениях – неизменна. Я поэтому и не меняю, в этой точке судьбы своей понял всё – и не рыпаюсь… Но ведь и это предначертано! – Борис не сильно, явно сдержав себя, пристукнул по столу. - Кем предначертано-то? – с откровенной усмешкой в голосе спросил Пётр Иванович. - А кем предначертано, чтобы ты был одет в этот костюм, имел вот эту причёску, и стоял тут в витрине? А? Пётр Иванович сразу построжел, ответил торжественно: - Высшей для меня силой. - Ну, и для меня, высшей… - Борис снова сунул руку в тумбочку, снова забулькало… Выпив, он резко выдохнул и на этот раз закусил куском чёрного хлеба. - Не надо бы вам так… - подал голос Пётр Иванович. - Ты ещё учить будешь! – озлобился вдруг Борис. – Фантазия! - Вот именно. Мне бы вернуться. На место. А то ведь… Скандал… - А вот не вернёшься! – злорадно сказал Борис, и махом выпил ещё стакан. И сразу сломался. Ткнулся головой в стол. Уснул мёртво. Вмиг все манекены оказались на своих местах в витрине, будто и не оставляли их. И только Пётр Иванович остался там, где застал его неожиданный сон охранника Бориса. Он взглянул на экран – к центральному входу подъехала легковая машина, из неё вышел человек в такой же, как у Бориса форме, нажал кнопку звонка у двери. Звон был резкий, трескучий, но он не потревожил мёртвый сон охранника. Пётр Иванович тоскливо поёжился и побежал в торговый зал, к витрине, но дверца в неё была заперта навесным замком. Остальные манекены стояли в своих обычных позах, но в глазах их была насмешка… Человек у входа достал мобильный телефон, набрал номер. Из той комнаты, где спал Борис раздался мелодичный звук, но и он не разбудил спящего. Из машины вылез ещё один человек, и вдвоём они пошли к заднему служебному входу, и тот, что звонил по телефону, достал из кармана связку ключей… Замок на двери в витрину был совсем простенький, маленький. В отчаянии Пётр Иванович, ухватившись обеими руками, попытался сорвать его, и в этот момент – навалились, завернули руки за спину… Охранник Борис, вскоре был уволен за пьянство на рабочем месте. Манекены больше никогда не покидали своих мест в витрине универмага. И только Пётр Иванович, вышвырнутый на улицу пьяной фантазией Бориса, никогда больше не вернулся в витрину. Он как-то приспособился жить среди людей, даже научился пить водку.
ДОМ НА СТАРОЙ ДОРОГЕ
Машина ухнула, как в яму. И дёрнула его нечистая свернуть на старую дорогу! Но ведь, судя по карте, она сокращала путь к озеру на тридцать километров. Вот и рискнул Саморуков. Он попробовал ещё раз выехать из рытвин. Взревел мотор. Летит во все стороны грязь… Нет, не выбраться. А уже и сумерки сгущались. Ветер веял в вершинах елей, раскачивал их, и они вздыхали тревожно. Дождь заморосил. И тут увидел Саморуков впереди за стволами и ветками жёлтый огонёк. Что это? Деревня? Запер машину и пошёл на свет, прихватив рюкзак с продуктами. Минут через десять он вышел к какому-то дому. Уже вовсю грохотала гроза. Дом, освещаемый молниями, одиноко стоял на пригорке. Не было вокруг ни огорода, ни палисада. Узкая тропка вилась между кустов к крыльцу. Саморуков осторожно поднялся по мокрым ступеням и постучал в дверь. В окно кто-то выглянул. Послышались шаркающие шаги, брякнула щеколда. Сгорбленный белоголовый старик без слов пропустил Саморукова в дом. Дверь в избу была приоткрыта, и он пошёл на несмелый мерцающий свет. На столе у окна горела свеча. Пахло горячим воском. Перед свечой лежала потрепанная толстая книга в чёрном переплёте. - Заночевать бы мне, старик. - Ночуй. Саморуков разглядел его: мутно-голубые глаза, бородёнка, коричневая в чёрную клетку рубашка, застёгнутая на все пуговицы, штаны чёрные в валенки заправленные. Старик вдруг взглянул на него пристально, и Саморуков, не ожидавший такого взгляда, поспешно отвёл глаза. Комнатушка с окошком в две ладошки, лавка и лежанка с грязноватой подушкой и потрёпанным одеялом – вот что предоставил хозяин для ночлега. И на том спасибо! "Приму-ка для сугреву", - Саморуков достал из рюкзака плоскую фляжку, потянул в себя коньячный дух. Несколько глотков – и сунул фляжку обратно. Только сейчас он понял, как устал. "Завтра надо будет узнать у старика, где можно раздобыть трактор…" … И Саморуков не знал, пять минут он проспал или несколько часов. Встрепенулся, открыл глаза: старик стоял в двери, он держал горящую свечу без подсвечника, и горячий воск стекал ему на руку. - Чего тебе, батя? Но фигура старика начала расплываться, превращаясь в дымчатое пятно. Саморуков ущипнул себя за руку и потряс головой – видение не пропало. А за окном – гром, молнии, дождь хлещет по крыше… Пятно начало снова сгущаться и приобретать очертания человеческой фигуры. Она была в длинном розовом платье, с распущенными волосами, глаза её были закрыты, А когда она их открыла, Саморуков узнал… свою первую жену Марину, умершую три года назад. Он почувствовал, как зашевелились волосы на затылке. - Лёша, мне страшно за тебя, - вымолвила. И в тот же миг фигура начала таять, светящееся облачко, будто отблеск свечи, поднялось вверх и исчезло. За окном грохнуло, как из пушки. Саморуков попытался встать с лежанки и упал на пол, на колени. Заскрипел зубами, застонал, обхватил руками голову. - Марина, да прости же ты меня! … Вспомнилось: - Лёша, отпусти меня домой, к маме, ради Бога. Не любишь ты меня, - просила Марина. А он в ответ смеялся, балагурил, уверял в любви. А сам знал – врёт. Не отпускал, потому что… ну, глупо это! – без всякого повода от него уйдёт жена. Такая надёжная, хозяйственная… А когда случилось несчастье – быстро, очень быстро он успокоился. Хотя всё сделал по чести – похоронил, плиту мраморную поставил… Теперь вторая жена у него, Галя, ждёт ребёнка. Вроде, всё хорошо… Но вот просила она его не ездить в этот раз на рыбалку. А он поехал. Капризничает – решил. И поехал. Потому что хотелось ему так. В темноте нашарил Саморуков рюкзак, достал фляжку, выпил и в сон тяжкий, глухой опрокинулся. Очнулся. Вспомнил, что было ночью, схватил рюкзак – и за дверь. - Старик, ты кто такой? Что ты тут делаешь? - Делай, что решил, - был ответ. И вновь Саморуков не выдержал взгляда. … Он бежал через мокрую луговину и заросли ольшаника туда, где оставил машину. Да он эту машину сам вытащит! А не вытащит – пешком пойдёт, на карачках поползёт. Лишь бы скорее домой, лишь бы увидеть, что его Галя жива и невредима, жива и невредима…
МЕЦЕНАТ
"О любовь без конца и без края! Без конца и без края весна!.." – шептал восторженно Максим Лебедев, легко перепрыгивая через лужи, опасливо поглядывая на крыши, с которых свисали грандиозные сосульки, поглядывая и на улыбчивых девушек, замечая слухом весёлую птичью трель… Максим – молодой, но уже довольно известный в своём городе поэт, во всех газетах его печатают. А недавно в самой Москве в альманахе подборка его стихов появилась. О его творчестве благосклонно отзываются местные поэтические зубры. От весны, от любви, от творчества у Максима кружится голова, и улыбка счастья не сходит с лица. Вот и красивый двухэтажный дом, обнесённый высоким забором. Центр города, а тихо здесь малолюдно… Максим остановился напротив дома, на другой стороне улицы, закурил. Всё же он волновался, хотя и был уверен в успехе – не просто же так пригласил его, да ещё прямо домой, человек, к которому он идёт, значит, понравились ему стихи, и что для него какие-нибудь сорок-пятьдесят тысяч, нужные для издания сборника… Максим бросил окурок в лужу и решительно пересёк улицу, остановился перед глухой калиткой в заборе, нажал кнопку звонка. Хозяин открыл сам. Лебедев видел его пару раз – на концерте и на художественной выставке. Он – известный благотворитель; говорят - очень богат. - Здравствуйте, Максим, заходите. Максим шёл за хозяином по дорожке вымощенной декоративной брусчаткой, по широкой лестнице, по коридору, через зал с паркетным полом. Везде очень чисто, светло, солнце на стенах и на картинах, висящих на стенах. Максим смущался своих мокрых ботинок, но хозяин не предложил снять обувь. "Да, это не наши квартирки…" – невольно думал молодой поэт. Ещё удивляло отсутствие других людей в доме. Наконец, вошли в небольшую комнату, видимо, кабинет: шкафы с книгами, картины, компьютер на столе. - Садитесь, - хозяин указал на кресло и сам сел напротив. Максим, наконец, разглядел его: немолод, лицо мягкое и, пожалуй, со следами усталости (тени под глазами), мягкий и, сразу видно, очень дорогой серый свитер, тёмные брюки с идеальной стрелкой, и сияющие чёрные полуботинки. И движения мягкие, но при этом, заметил Максим, будто бы суетливые: раскрыл пачку сигарет, но не достал сигарету, положил пачку обратно на стол, включил электрический чайник, стоявший тут же на столе, снова взял пачку, протянул Максиму, подвинул к нему хрустальную, наверное, пепельницу и зажигалку из какого-то белого металла. - Курите, пожалуйста, я сейчас… - Поднялся, вышел из комнаты, вернулся с банкой кофе, вышел снова и вернулся с двумя чашками, а пачку сахара достал из своего стола, раскрыл… Да, он явно суетился. Наконец: сидят в мягких удобных креслах, курят, прихлёбывают кофе. - Прочитал я ваши стихи, Максим. Неплохо, - проговорил как-то нехотя хозяин дома. "И стоило звать меня для этого, разыгрывать эту комедию", - мгновенно обиделся Лебедев, но виду не показал, конечно. Только щёки его покраснели… И собеседник его заметил это, сказал, будто бы извиняясь: - Писать вы будете ещё лучше. Не в этом дело. В вас, я понял, есть свойство редкое, которое вы ещё сами в себе не осознаёте. Особенно редкое среди творческой молодёжи, стремящейся лишь к самоутверждению… Он рывком поднялся из кресла, прошёлся по комнате, спросил: - Ешё кофе? - Нет, спасибо. Он снова сел, глядел не на Максима, а в окно, будто что-то интересное там… - Я, между прочим, тоже пописывал, к счастью, бросил, таланта нет. Я много чего попробовал… Я не хотел жить, как жили мои родители… Знаете, Максим, нищета развращает, так же как и неправедное богатство. И я не хотел, не позволял себе быть нищим. Точка, с которой начинал я самостоятельную жизнь бы не нуль, ниже нуля… "Так. Это он меня в исповедники, что ли, выбрал? Ещё не хватало…" Лебедев уважительно, с заинтересованностью на лице слушал. - … Я учился, брался за всякую работу. Признаюсь – я даже готов был пойти на преступление, чтобы разбогатеть. Да какое там разбогатеть! Просто, жить не думая о деньгах; чтоб хватало на обычную независимую жизнь… На преступление идти не пришлось, не успел… Однажды открылась дверь, и в мою комнату вошёл человек. Сказал: "Будут у тебя деньги. Будет всё. И всё будет законно. Славы только громкой не будет. Да она тебе и не нужна. Одно условие: сейчас ты подпишешь завещание, по которому все твои деньги и имущество перейдут указанной в завещании организации. А через двадцать лет ты добровольно уйдёшь из жизни. Но – двадцать лет жизни! Жизни, а не пресмыкания!" Я не поверил. Я хотел его выгнать… Я подписал. Максим хотел бы уйти отсюда немедленно, бежать. Но как? Перед ним явно сумасшедший. И всё что он говорит, вырывает Максима из мира весны и любви, опрокидывает в зазеркалье безумия. И какое несоответствие - голубое небо в окне, солнечное пятно на стене, и сумасшедший человек, от которого не уйти… - А в тот год как раз перестройка грянула. Частное предпринимательство разрешили. И мне приятель предложил бизнесом заняться. И пошло дело. Приятель вскоре как-то от дела откололся, а я всё работал. И ни разу бандиты не наезжали на меня, никаких проблем с официальными конторами не было. Последние десять лет я уж и не вникаю особенно в дела, деньги сами работают… А денег за двадцать лет немало скопилось. Да, двадцать лет. И всё у меня было – жена, любовницы, весь мир объездил, всё что хотел имел… Надоело. Ну, помогал – художникам, писателям… Меценатствовал… Не от доброты и не от большой любви к искусству… А, так… Может, вспомнят… - Он как-то встрепенулся, смахнул с себя вялость. – Я, Максим, в Бога поверил. Ну, и … в антипода его… Иногда казалось – всё это, договор тот мной подписанный, шутка дурацкая. Но, каждый год в тот самый день, а это, между прочим, мой день рождения, и день подписания договора, мне приходила открыточка с поздравлением от той… фирмы. Напоминание. - Так надо в церковь сходить, на исповедь, - сказал Максим Лебедев, чтобы сумасшедший меценат поверил в его, Максима, заинтересованность. И уже собрался встать, попрощаться. Но встал, вернее, подскочил из кресла рассказчик: - Да-да! Вот поэтому я позвал вас, Максим. Я не разбираюсь в поэзии, но в ваших стихах я почувствовал – веру! Вот я сказал, что я поверил, но что это за вера-то у меня, я, даже столкнувшись на прямую с потусторонним миром, в вере-то своей и сомневался. И сейчас, поверив окончательно в Высшую Силу, в церковь-то, вот в ту, где священники, епископы всякие, иконы, вот в ту церковь я… не верю. Но что тогда… Ведь завтра, завтра, Максим… - В церковь, в церковь, на исповедь. – Твёрдо ответил Лебедев, поднимаясь. – Спасибо, мне пора. - Да-да… Это вам спасибо. Я переведу деньги на счёт, который вы указали в письме. Не бойтесь, Вам эти деньги никакого вреда не принесут. Если вас и будут искушать, то совсем другим… - Спасибо, - ещё раз сказал Максим. Хозяин уже молча проводил его на улицу, пожал руку. Лебедев почти бегом уходил от ставшего страшным дома. Глыба льда, сорвавшаяся с крыши, грохнулась на тротуар рядом с Максимом, ледяные брызги осыпали его и привели в себя. … Максим действительно верил. И в церковь ходил. Хотя, не придавал этому какого-то особенного значения. Ну – поверил, крестился в семнадцать лет, ходил на службы иногда… Так же поступали многие его знакомые и приятели… Не то чтобы мода, а так надо сейчас… "Ольге расскажу – не поверит. Чёрт знает что!.." Он не стал звонить подруге, не пошёл к ней сейчас. Постоял на берегу реки – лёд замусоренный за зиму, уже набухший, некрепкий, местами вода через трещины разлилась. А рыбаки всё равно сидят над своими лунками… "Вот так и творчество, поэзия, - подумал Максим, – лёд под ногами крошится, но ты сиди над своей лункой, и если не ловится – сверли новую… И я не отступлю, не испугаюсь, и книгу издам, потому что она нужна мне сейчас, и я верю, что она нужна не только мне!.." Он сел в автобус и поехал домой. Рядом с домом зашёл в отделение сбербанка. Протянул сберкнижку: - Посмотрите, пожалуйста, поступление есть? Женщина-оператор постучала клавишами компьютера: - Да. Сто тысяч… … Утром Максим Лебедев, как обычно, открыл свой электронный почтовый ящик и прочёл. "Прощайте, Максим. Удачи. Помните – искушение славой".
ГАГАРИН
Городок был простой, тихий, засыпанный снегом… Соколов проснулся в гостиничном номере, похожем на комнатушку общежития, и не пожалел, что вчера вышел на этой станции, не посчитал глупостью. Площадь с высоким памятником посредине, на другой стороне красивая церковь, дома. Всё солнечно-белое. Он чувствовал удивительную лёгкость, свободу, как в детстве в дни каникул, когда родители на работе, и ты волен делать всё, что душе угодно. Спустившись на первый этаж, он обнаружил крохотное, на два столика, кафе, заказал яичницу, чёрный кофе и пятьдесят граммов коньяка… Улица привела его к вокзалу, с которого уехал вчера поздно вечером на такси. Свернул в переулок – занесённые по окна синими сугробами избы… Эти избы, тени на сугробах, старая толстая берёза с корой в чёрных насечках – показались ему знакомыми. Он вернулся к площади. Из церкви выходили, крестясь, укутываясь платками, старушки. И опять – одна из этих старушек показалась Соколову странно знакомой. Проходя мимо, он попытался ближе рассмотреть её лицо. - Чего, сынок? – спросила старушка испуганно. - Н-ничего. Извините. Он понимал, что ничего помнить и узнавать здесь не может, потому что никогда не был в этом городе. И, в то же время, он начинал осознавать себя не Соколовым, а совсем другим человеком. Он пересёк по мосту ледяную речку и увидел ещё одну церковь, без крестов. Там оказался городской музей. Он прошёл череду залов: чучела животных, история основания города, война, послевоенное строительство… Женщина смотрительница объяснила, что вход в зал космонавтики с другой стороны здания. Он вышел на улицу, судорожно хватанул морозный воздух… Он понял всё. Памятник на площади – ему! И зал космонавтики, в который сейчас войдёт – посвящён ему!.. Но, стоп, где же он был всё это время? В какой-то точке жизни он потерял себя, перестал быть собой, что-то случилось с ним. Надо сейчас же, немедленно вспомнить – что случилось, что?.. Почему никто его не узнает?… - Соколов! – Звонкий мальчишеский голос. - Соколов! - Мальчик, пробегая мимо, окликал своего приятеля. У входа в зал космонавтики стоял Соколов. Ему стало стыдно. Невыносимо стыдно, мучительно. Он принял независимый вид, сплюнул под ноги, глянул на часы и пошёл прочь. Мало ли кто и кем мечтал быть, мало ли у кого и чего не сбылось… Конечно, он всего лишь Соколов, всего лишь Соколов… Снег скрипел под крепкими подошвами его ботинок: не ж-ж-жалею, не ж-ж-желаю, не ж-ж-жалею, не ж-ж-желаю… Соколов выпил в станционном буфете водки, купил билет на проходящий поезд и вскоре уехал со станции "Гагарин".
ЛУННЫЙ ЧЕЛОВЕК
1
Он был странный человек. Ночной. Лунный. Он выходил из квартиры, когда на улице сгущались сумерки и загорались фонари. Бродил по ночному городу без цели, без мыслей. Иногда, в летние ночи, подолгу сидел у реки, заворожено глядя на серебристую лунную дорожку на воде. Когда на востоке розовели облака, он начинал беспокоиться, особенно, если был далеко от дома. Вернувшись домой, тщательно поправлял всегда задёрнутые темные шторы на окнах и ложился в неопрятную постель, закрываясь с головой старым, прорванным во многих местах одеялом. Спал. И сны его были фиолетовые, бурлящие. Как-то раз он был в центре города. Его мучил голод. Он подошёл к высокой стеклянной двери и смотрел в жаркое нутро ресторана. - Чего тебе? – крепкий мужчина в темном костюме глядел на него, презрительно кривя рот. - Ничего. - Проваливай. Но он не ушёл. По-звериному подобрался и прыгнул. Хотя мужчина был явно намного тяжелее и сильнее, но упал, ударился о железную ступеньку. Чёрная лужа набухала вокруг головы. Кто-то бежал за ним, но он был быстрее. Он бежал, чему-то смеясь, ликуя… На следующий вечер, очнувшись от тяжкого сна, он ничего не помнил. В другую ночь он бродил по старому заброшенному парку. Увидел костёр и подошёл. У костра сидел бродяга, старик, варил что-то вонючее в большой железной банке. Сначала он испугался незнакомца, потом, видимо принял за такого же бродягу. - Ну, чего молчишь-то? Пришёл… На вот, - старик отвернулся и полез в холщевую сумку, наверно, хотел дать ему что-то из еды. Он смотрел на огонь и в глазах его мигали сполохи. Когда старик отвернулся, он, медленно-медленно полез во внутренний карман своей рваной подмышками болоньевой куртки, достал нож с выкидным лезвием. Старик все копался в сумке, его острые лопатки шевелились под тонкой материей… И тут на востоке зарозовело. Он встрепенулся, сунул нож за пазуху, вскочил и побежал в сторону дома… Однажды сидел у реки, смотрел на воду. Послышался шум, смех, бренчание гитары. Кучка длинноволосых парней и девушек расположилась неподалёку. Они были в каких-то грязных рваных штанах, с повязками на головах, на спинах кожаных курток были нарисованы белой краской перевёрнутые звёзды. - Э, мужик, иди отсюда, - сказал один из них, - сейчас здесь будет великий шабаш! Он глянул на парня и усмехнулся. Вдруг выхватил из травы почему-то оказавшуюся рядом с ним кошку, поднял над головой. Животное дико взвыло. Все смотрели на него, ждали, что будет дальше… Он выхватил нож, коротким движением вспорол кошке живот… - Э, мужик, мы пошли, всё, мы ушли… Они убегали, забыв на берегу гитару. А он хохотал им вслед.
2
Была морозная зимняя ночь. Ярко светила луна. Он брёл вдоль реки. Дорога привела его к церкви. Он остановился. О чём-то задумался, глядя на храм, будто пытался вспомнить что-то. Он подошёл к церковным воротам и увидел, что они замкнуты навесным замком, дёрнул его несколько раз… Поднял лицо вверх, и холодный лунный свет обрушился на него. Он брёл прочь от церкви мимо деревянных домишек с чёрными окнами. Но в одном ему почудился неяркий жёлтый свет. Он припал к окну, к щели между занавесками. Горела лампадка перед иконой. Стоя перед иконой на коленях, молилась женщина. Он оглянулся на храм, поднял лицо к луне, снова заглянул в окно. Женщина молилась. Он крадучись поднялся на крыльцо, потянул дверь, и она подалась. Дверь в комнату была заперта изнутри на крючок, одним рывком он вырвал его. Женщина испугано обернулась. Она была красива, и на щеках её были слёзы. Он отвёл глаза от иконы. - Затуши огонь, - приказал. От страха женщина не могла ни пошевелиться, ни ответить. Он сорвал с головы шапку, бросил в лампаду и кинулся на женщину. Но в темноте запнулся за что-то, упал, ударился головой об угол стола и лежал неподвижно. Женщина не включила электричество, а лишь затеплила лампаду. Разглядела его: густые вьющиеся тёмные волосы, борода, губы вывернутые, толстые. Одет плохо и очень легко для зимы: болоньевая куртка, тонкие чёрные брюки, летние полуботинки. Его шапка из искусственного меха валялась под иконой… … Он очнулся в пустом доме, когда солнечные лучи упали на его лицо. Отвернулся от света и увидел глаза, глядящие на него с иконы, вскрикнул, вскочил, бросился к двери, распахнул, и солнце ударило в него. Его нашли на пороге. Сорванный с шеи женщины крестик был накрепко зажат в левой руке.
ТРЮКАЧ
Он легко оттолкнулся ногами, выгнулся и встал на прямые руки на балконных перилах. Мир в его глазах крутанулся и замер, ничего в нем не изменилось. Он понял, что вот сейчас может незаметно качнуться вперёд, и… Опустился на ноги, отёр со лба холодный пот. "Нет. Всё. Завязываю. Хочу жить. Жить, как все".
Он родился в цирковой семье. Родителей своих не помнил. Они погибли, когда ему было три года. Лишь по случайности он не оказался в тот день в "Жигулях", влетевших под "МАЗ". Люди на старой черно-белой фотографии – женщина и мужчина, оба в спортивных костюмах, улыбающиеся, молодые – долго не воспринимались им, как отец и мать. Его взял в свою странную семью партнёр родителей Георгий Кудельников, которого он перестал называть "папа" в шестнадцать лет, и называл сперва "дядя Гоша", а потом, как и вся цирковая братия, - "Гога". В семье этой кроме Кудельникова были его жена Инесса и львы, которых она любила больше мужа и уж конечно больше чужого ребёнка, и которые, в конце концов, свернули ей шею. С четырёх лет начались тренировки: "шпагаты", "мостики", сальто, фляки, первые выступления на арене, аплодисменты. Они ездили по всей стране, он учился то в одной, то в другой школе, иногда две недели, иногда два месяца, редко – полгода на одном месте. Поэтому не было у него школьных друзей. Одно из немногих воспоминаний школьной поры: провинциальный городок (название забылось, в нём было много старых купеческих домов), класс пятый или шестой. Девочка с короткой стрижкой и веснушками. Провожал её. Дрался из-за неё с тремя. Побил их. Она убежала домой и смотрела на него в окно, прячась за шторой. Потом цирковое училище. И гастроли, гастроли… Армия прошла мимо, лишь коснувшись двухнедельным пребыванием в казарме. Вспоминались нудные строевые занятия да стычка с сержантом, закончившаяся для того плачевно. Вскоре он снова выступал, числясь, видимо, положенные два года в какой-то части.
К сорока годам он – Василий Кудельников – заслуженный артист, исполнитель уникальных трюков, имеющий отличную квартиру в тихом подмосковном городке, дорогую машину и жену – двадцатилетнюю студентку, красивую и настолько глупую, что позволяет ему каждое утро выполнять эту стойку на перилах балкона. "А что ему будет, он и не такое может". Он давно понимал, что близок к мигу, когда, поверивший в своё всемогущество, будет лежать грудой изломанных костей на арене ли цирка, на мокром ли асфальте. Гога Кудельников, спившийся после смерти жены, ещё лет двадцать назад угадал в нём этот вирус. - Васька, - сказал как-то, - ты знаешь, как погиб боксёр Попенченко? - Нет. - Он, когда выступать закончил, в каком-то институте преподавал. И придумал себе щекотку нервов: выйдет на лестничный пролёт, на перила вскочит, ножки свесит и закурит, Ну, и однажды не удержался… Потеря чувства опасности. Чуешь, Васька? И у бати твоего…Так что не увлекайся, жизнь не только цирк и совсем не трюк. - Я ничего не умею, кроме трюков, - жёстко отвечал юный Кудельников. Только выполняя трюки, под куполом, без страховки, на грани своих возможностей, а для всех остальных – за гранью, он чувствовал – вот жизнь! Он был полностью счастлив лишь в своём перевёрнутом мире. Зазвонил телефон, и вкрадчивый мужской голос пропел: - Господин Кудельников, вы обдумали условия контракта? Вы согласны? - Нет. Я заканчиваю выступления, - решительно обрубил Кудельников.
Опять вспомнилась та женщина… Это был очень маленький городок. Стояли в нём с гастролями неделю или две. Почему-то он не в гостинице, а у неё. Как же её звали?.. Надя. Да. Надежда Васильевна. - Ты согласилась, потому что я артист? - Нет. - Врёшь. Всем нравится, что я известный, у меня уникальный номер…Ты же литературу преподаёшь, вспомни-ка, чьё это: "Счастлив летящий вниз головой. Мир для него, хоть на миг, но другой". - Саша Чёрный, кажется… - Я – летящий вниз головой. А люди, знаешь, из-под купола – муравьи. - Молчи! Чем тебе люди не угодили? Она сердилась. Читала стихи. Рассказывала что-то про учеников. Всё время о ком-то беспокоилась, кому-то помогала. Дома у неё жили покалеченная машиной собака и приблудная кошка. - Почему ты не замужем? – спросил однажды. - Вышла бы за тебя. Да ведь не возьмёшь. Это была правда. Жениться он в то время не собирался. Цирк уехал. Он думал, что забыл Надежду Васильевну. Оказалось – нет.
"А ведь её город в трёх часах езды на электричке!" Она – Надежда – его единственная надежда. Он уверовал в это в один миг. Оставил на столе записку жене, обещая вернуться через три дня, собрал в сумку вещи первой необходимости и отправился на вокзал. Представил, как его Жанна покуривает на крыльце института, заигрывая с сокурсниками, ожидая, когда он подъедет за ней на машине. "Ничего, пешком прогуляешься".
Электричка стремительно отстукивала километры. Кудельников не глядел в окно и на пассажиров. Старался удержать в себе то спасительное чувство… Деревянный коричневый вокзальчик. Лохматая шавка на перроне. Сонная, замусоренная привокзальная площадка. Старый "мосвич" с помятым капотом. Толстый, с блестящей лысиной водитель, покуривающий "Приму". - Куда? - Я не помню точно… Петровский или Ивановский переулок… - Есть такой. Садись. Узкие улочки с деревянными мостками по краям, одноэтажные домики, пыльная зелень кустов и деревьев. Мало прохожих и много собак. - Вот Ивановский. Какой дом? - Не знаю. - Ну-у, брат… И тут он узнал дом с рябиной у окна. И вспомнил её голос: "Но если у дороги куст, особенно рябина…" Он расплатился с водителем и вышел. На крыльцо выскочила девочка лет двенадцати в длинной желтой кофте. Она не видела его. Позвала: "Муська, Муська, кыс-кыс-кыс…" Серая кошка подбежала к ней, потерлась об ноги, вспрыгнула на руки. Девочка была удивительно похожа на свою мать… В ближайшем магазине Кудельников купил бутылку водки и буханку хлеба. Двинул по переулку, который упёрся, в конце концов, в кладбищенскую ограду.
Кажется, что кладбище старше и больше самого городка. Розовые развалины часовни. Необхватные липы и тополя в морщинистой коре. Чугунные ограды, камни со стёршимися именами и датами. Там, где были новые захоронения, он нашёл то, что искал – гранёный стакан на скамеечке у одной из могил. Тут и присел. Лохматая грязная собака приблизилась к нему, вяло помахивая хвостом, ткнулась холодным носом в руку. Он разделил с ней свой хлеб. Кудельников пил. И странные, никогда раньше не посещавшие его мысли крутились в голове. Что вот прожил он на белом свете сорок лет, достиг в своём деле высот недосягаемых, а ни к кому в мире не привязался. Нет у него родителей, нет любимой женщины, нет детей. И поездка в этот город, попытка ухватиться за давно минувшее – самообман, и ничто не держит его в этом мире, ни одна ниточка не притягивает к грешной земле… В тот же вечер, не заезжая домой, он махнул в Москву, подписывать контракт, от которого так решительно отказался утром. Ему казалось, что даже если бы он захотел, то не мог бы разбиться, настолько автоматически-послушно стало тело, мышцы за годы выступлений. Его знаменитый номер "Полёт вниз головой", когда он нырял из-под купола и, пролетев метров десять, хватался за перекладину и выходил в стойку на руках, пользовался неизменным успехом. Он работал без страховки.
Иногда ему снилось, что, сорвавшись из-под купола, он не падает, а парит, и уже внизу не залитая мёртвым электрическим светом арена, а бескрайний солнечный мир… Но в ту ночь другой сон заставил его вскрикнуть от ужаса и проснуться: в чёрной пустоте выполнял он стойку на руках на перекладине. Руки его затекли, случилось невозможное – пальцы разжались, и он падал, падал, падал… Утром позвонил в цирк, сказал, что болен, но вечером всё же приехал на выступление. … Дробь барабана, свет прожектора, направленный на него, сотни бледных лиц внизу. Люди желают видеть его трюк, он щекочет им нервы. Они, неспособные оторваться от земли, парить, хотят видеть, как это делает другой. И каждый из них, в тайне, ждёт его бессильного падения… Он срывается, стремительно приближается перекладина… Он чувствует, что сейчас может осуществиться его заветный сон – он не упадёт, полетит! В последний момент он легко ухватился за перекладину и вышел в стойку на руках. Трюк, как всегда, удался.
ЖИЗНЬ ЖУКА
... Во тьме, в бесчувствии, в небытии – толчок. И сладкая боль из точки, из самого центра этого толчка. Неосознанно разгибается нога – какая томительная, сладкая боль… Пелена сходит с глаз, и он уже видит, чувствует тьму, в которой находится. Он делает первый шаг. Он скрипит всеми сочленениями… И – свет впереди, и живой воздух волнами наплывает… Золотисто-зелёное, изумрудно-сверкающее впереди… Превозмогая боль, медленно, скрипя – вперёд к свету… …Василий Игнатьевич Жук, с трудом переставляя ноги, опираясь о стену, прошаркал больничным коридором, с усилием отжал дверь и вышагнул на крыльцо. Тут какой-то мужчина помог ему сделать несколько шагов до скамейки…. …Жук опьянел от воздуха, от света. Прикрыл глаза и какое-то время не двигался, вбирал в себя солнечное тепло, запахи, забытые звуки жизни… И не верилось, что доживёт до весны. Дожил. Был он когда-то сильным мужиком, а сейчас – кожа да кости. Он сидит на скамье склонившись, упёршись руками в колени. Синие больничные штаны коротки, и видны бледные, сухие как палки ноги. Кисти рук опутаны бледно-голубыми вздутиями вен. На левой руке плохо различимая старая наколка. Открыв глаза, он увидел между тоненьких, едва проклюнувшихся травинок жука. Он был толстый, усатый, с отблеском чёрный. Подобие улыбки скользнуло по губам. - Ну, здравствуй, однофамилец. … Жук почувствовал какую-то внешнюю, неодолимую, высшую силу, оторвавшую его от земли и опустившую на что-то шершавое, тёплое, в золотистых травинках или усиках. Он сделал несколько шагов, прощупывая путь перед собой чёрными усами, преодолел синее вздутие и застыл, чувствуя тепло – сверху, от солнца и снизу, от того, на что опустила его та неведомая сила; и это тепло было частью той неведомой силы… И ещё он почувствовал, сперва самыми кончиками всех своих ножек, а потом всем своим существом, толчки – тук-тук-тук… И жук будто попал в поле этого движения-звука, сам стал частью этой пульсации, слился с нею… …Жук шевельнул усиками, он чувствовал как что-то наполняет его, будто часть той высшей силы переливалась в него… Он сделал несколько шагов и вновь замер, вновь попал в этот ритм – тук-тук-тук… Жук щеконтнул руку, и Василий Игнатьевич, снова взглянул на него. И вспомнилось… Было ему девять… десять лет. Всю зиму он тяжко болел. Однажды сквозь бред услышал, как мама за тонкой досчатой перегородкой спросила у доктора: "Что ему можно давать?". "Что попросит, то и давайте". Позже уж понял он, что это был приговор. И он попросил тогда почему-то "конской" колбасы, и мама купила, принесла кусочек… С тех пор ни разу он не ел такой колбасы, даже и не видел никогда в магазинах. А тогда он пошёл на поправку. И настал день, когда он вышел из дома на крыльцо (они жили в деревянном "частном" доме). Старшие брат и сестра были в школе, мать на работе. Он будто заново узнавал мир. И мир этот радостно – солнышком, первой травой, клейкими листиками, тёплым ветерком встречал его. Он спустился с крыльца на землю, сел на скамейку. И увидел жука. И жук тот поразил его. В нём, в жуке, будто сконцентрировалась тогда вся, одновременно и сложная и простая, тайна мира, жизни… Лапки, усики, начинавшие медленно, с видимым усилием, раздвигаться чёрные с отливом надкрылья… Он взял жука на ладонь, тот, сперва, замер, потом прополз немного. И вдруг с треском развернулись чёрные створки, радужно сверкнули прозрачные крылья, и жук взлетел... И тогда он, Вася Жук, знал, что жизнь его будет долгая и интересная, он будет хорошо учиться, он, может, станет учёным или лётчиком… И ведь забыл всё. И вся его жизнь потом была предательством того дня. И не в том же дело, что не стал он ни лётчиком, ни учёным. Он главное забыл, что понял тогда, наблюдая за жуком, и чего он не мог объяснить словами, но точно знал, понимал тогда. Главное, для чего он, наверное, и рождён был, и выжил в смертельной болезни… … "Жуком" его не дразнили даже в детстве. Точнее, может, и хотели дразнить, обидеть, но он не обижался. Ведь он и есть Жук – фамилия такая. Он белорус. Сюда, в северную Россию, переехали ещё его отец и мать. Кажется, не по своей воле. Он был младшим в семье, родился уже здесь, в год начала войны и отца своего, с той войны не вернувшегося, видел только на единственной фотографии. "Жуком" его не обзывали. Но, дважды за всю жизнь его назвали "насекомым"… Один раз ещё в школе, одноклассник умный и ехидный, другим бы просто и не придумать такой изощрённой дразнилки. И Жук ему не спустил – наподдавал как следует, чтоб неповадно было. Второй раз – жена. И в этот второй раз – ничего, внешне, не случилось. Продолжали жить – в одном доме, одной семьёй. И тот случай, когда она назвал его ничтожеством и насекомым был единственный её срыв… И ведь жил он, и даже сам временами верил, что нормально живут… И вот сейчас, когда уж сам едва живой, когда уж лет пять как жену схоронил, даже сейчас – стыд и тоска. Стыд - за то, что впустую жизнь-то прошла. Ведь и работа, которой занимался всю жизнь – было совсем не то, для чего он родился в этот мир. И за то стыд, что опять кого-то виноватого ищет (жену), всю жизнь кто-то был виноват в том, что он сам себя обманывает. Она любила, пока оставалось в нём что-то от того десятилетнего мальчика (сама, конечно, того не понимая). Но что он сделал для того, чтобы любовь её не обернулась ненавистью?.. Что он сделал, чтобы любила дочь, кроме записанной на неё квартиры? Ведь всю жизнь она видела и понимала детским безошибочным сердцем, что отец обманывает сам себя… Да в чём обман-то?! Не любил он сам никого – вот в чём… Всё это, эти мысли, чувства промелькнули сейчас в голове Василия Жука. … Жук почувствовал, как то, что копилось в нём, сжалось в точку и вырвалось наружу – распахнулись надкрылья, расправились лёгкие крылышки… Жук летел, казалось, прямо на солнце. И стал он чёрной точкой, а потом исчез совсем. Улетел в свою жизнь, чтобы исполнить то, для чего и явлен в сей мир. … "Так для чего же я-то жил?! Ведь всё уже, всё уже кончается…" Но он ещё жил для чего-то…
НА БЕРЕГУ
Плотников сидел у костра. Звёзды уже высыпали на небо, и луна была на своём месте. Чернела невдалеке стена леса. Белый "Запорожец" горбатился под одинокой осиной с беспокойной листвой. С реки тянуло влажным холодком, запахом ила, а от котелка остывающего в траве – наваристой ухой. Нечасто удавалось Плотникову одному вырваться из города, отдышаться. Он даже хлебнул из старой солдатской фляжки по такому случаю. Искры внезапным салютом взметались к небу, сливались со звёздами и таяли. Вскрикивала в лесу птица. Плотников сначала услышал, а потом и увидел идущего со стороны леса человека. Он был в длиннополой чёрной одежде, в чёрной же шапочке. - Мир вам, - сказал. - Здравствуйте, - ответил Плотников, понимая, что перед ним монах. Пригласил неуверенно: - Присаживайтесь. Монах сел на валежину, стянул нога об ногу пыльные кирзовые сапоги, размотал портянки. - Там река, - махнул рукой Плотников, и неожиданный гость, кивнув, пошёл босиком по холодной траве, и слышно было, как он плескался и фыркал. Плотников был недоволен тем, что нарушено его одиночество, да ещё монахом, с которым и говорить-то не знаешь о чём. Но поднялся, сходил к машине и достал из рюкзака вторую ложку и пластмассовый стаканчик. Прихватил ещё чайник, спустился к реке чуть выше того места, где умывался монах, набрал воды и вернулся к костру. Пришёл и монах, капли блестели в темной густой бороде. - Чаю сделаем, - сказал Плотников, просто, чтобы что-то сказать. Монах не ответил. Он опять сидел на валежине, глядел на огонь полуприкрытыми глазами. Плотников установил над огнём железную треногу, повесил на крюк чайник. Затем поставил между собой и гостем котелок, снял с него крышку, и оттуда дохнуло густым рыбным духом. Хлеб и помидоры лежали уже нарезанные на куске клеёнки. - Спаси Господи, - сказал монах, перекрестился и принялся за уху. Плотников встряхнул фляжку: - Будешь? - Нет, спасибо, - монах покачал головой. - А я приму. – Плеснул в стаканчик, выпил одним глотком и торопливо заел. Гость всё молчал. А в Плотникове закипало раздражение. Он с вызовом спросил: - Монах? Незнакомец кивнул. - Ну и как? - Что? – монах вопросительно приподнял брови. - Спас душу? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Я бы, может, тоже хотел так, ушёл – и одна забота: душу спасай, молись, - он говорил сбивчиво, торопливо, злясь уже на себя за эту торопливость, от этого ещё больше сбиваясь. – А работать? А семья... - Простите меня, - произнёс вдруг монах, встал, подхватил свой вещмешок и ушёл в сторону. Плотников выпил ещё из фляжки, остатки зачем-то плеснул в огонь, и на мгновение костёр взметнулся, растолкнул тьму и сразу опал, обессилел. Плотников поднялся и пошёл за монахом… … Он стоял на коленях, склонившись, и Плотников сперва подумал, что он споткнулся и повредил ногу… В этот момент выглянула из-за тучи луна, и Плотников увидел перед ним икону, прислонённую к мешку. И он поспешно отвернулся, бесшумно ушел. Лёг у прогоревшего костра, запахнулся бушлатом, долго ворочался, пока не забылся чутким сном. Но и во сне что-то говорил монаху, что-то втолковывал ему, о чём-то спрашивал, а тот всё молчал… Утром он осмотрел округу, даже крикнул несколько раз. Монаха не было. Вскоре Плотников собрался и уехал в город. … Трепещет багровой листвой осина, путаются в жесткой траве серебряные нитки паутины, тянет студёный ветерок. Плотников стоит на берегу, смотрит на беспокойную воду. И пытается понять, что же произошло здесь, на этом месте месяц назад. Почему он никак не может забыть того монаха? Да был ли он? Может, приснился? Вон кострище, валежина, на которой он сидел. Здесь он стоял перед иконой…Кто? Кто он такой? Потрескивают дрова, шумит на недалёком перекате вода, вскрикивает птица в лесу… Плотников думает о монахе, о себе…
СОН
Александру Александровичу ЦЫГАНОВУ
Молодой священник отец Василий запер тяжёлый замок на церковной двери. Перекрестился, нахлобучил ушанку из кролика, поднял высокий воротник полушубка и припустил по звенящей тропке. Вечерело. Белая луна выкатилась на небо. Идти не далеко. От села Лазаревского, где он служит, до Митрошкина километра четыре. За полгода, что живёт здесь, он привык к этой дороге среди сосен, елей, тишины и покоя. Ветхая старуха ковыляет навстречу, кланяется батюшке… Кончились домишки Лазаревского. Отец Василий выбрался на узкую, твёрдоукатанную машинами дорогу. Впереди черно-белый, недвижимый и безмолвный лес. Он обернулся – колокольня храма в лунном свете, и крест горит… Лес надвигается, он уже со всех сторон. Отец Василий поднял лицо вверх и увидел чёрную полосу неба, усыпанную звёздами. Вокруг луны голубоватое свечение – и завтра будет мороз. А на память пришло: "Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу. И звезда с звездою говорит…" Бывают дни, когда человеку кажется, что вот – всё хорошо, он на своём месте, любит своё дело, живёт правильной жизнью, его уважают люди, и верится, что так будет ещё долго-долго, всегда… От дыхания заиндевели усы и борода вокруг рта. Он трёт рукавицами нос и щёки. И чудится ему избяное тепло, горячий чай, ласковые глаза жены… Он скорее почувствовал, а не увидел их приближение. Что-то чёрное мелькнуло справа и слева… "Вот и всё. Конец. Глупо. Господи…" Два столба света ударили по стволам деревьев, по дороге. Чёрные тени растворились бесшумно, как и появились. Свет ударил в глаза отца Василия. Только теперь он услышал рокот мотора. Машина – грузовой "ЗИЛ" – тормознула, распахнулась дверь. - Отец Василий! Ты, что ли? Садись. Подброшу. Он молча, путаясь в полах полушубка, влезает в кабину. Опускается в мягко проседающее, с ободранной обшивкой и вырванными кусками поролона, сиденье. Закрывает дверцу. Машина катит дальше по лесной дороге. Умиротворяющее тепло от мотора, запах бензина и дешёвых сигарет, наклеенные повсюду картинки с голыми женщинами. Водитель, Серёга Якуничев, сосед отца Василия, желтоволосый, в распахнутой фуфайке, под которой видна грязная тельняшка. Курит, говорит что-то. По телу отца Василия разливается истома, хочется вдруг закурить, глаза слипаются "Живой. Приснилось будто". Он открывает глаза – сон. Но тут же понимает – нет, не приснилось, он только что спасся от смерти. "Живой… Слава Тебе, Господи!" Глаза снова слипаются. - Устал, отец Василий? Ничего, щас дома будем. Матушка заждалась! – смеётся рыжеватый шофер, и священник улыбается в ответ. Через пять минут они подъехали к дому отца Василия – небольшой, аккуратной, до окон засыпанной снегом избе. Окна горят жёлтым. - Прибыли!.. Отец Василий, у меня жена скоро родит, придём ребёнка крестить. - Конечно. Приходите. Спасибо за всё.
ДИКИЙ САД
Я шел вечером домой через старый одичавший сад, неизвестно когда и кем насаженный… В темноте разглядел мечущиеся фигуры, услышал вскрики, стоны. Подбежал и увидел: двое бьют одного, жестоко, насмерть. Я вмешался, и они перекинулись на меня. Пинали долго. Я лишь прикрывал руками голову. Наверное, они решили, что убили меня, ушли. Я открыл глаза и увидел над собой отвратительную физиономию. Бродяга, увидев, что я очнулся, оскалился, показывая чёрные корешки вместо зубов, прохрипел: - Что ты лезешь? Себя защитить не можешь, а лезешь. Дикая сила подкинула меня, и я ударил. Он зажал лицо грязными ладонями и побежал, припадая на левую ногу. Утром следующего дня узнал от соседей, что в саду нашли мёртвого человека со следами побоев. (Впрочем, позже говорили, что умер он не от побоев, а от переохлаждения, замерз). И никакой жалости, тем более раскаяния, я не чувствую. Что мне дела до какого-то бомжа? Но зачем он приходит? Приходит зачем?! Открывает запертую дверь, садится в углу и смотрит. И я смотрю. Знаю, что мираж и боюсь встать, пройти в тот угол и убедиться, что это лишь тень от растущего за окном дерева… я чётко вижу его насмешливые глаза. … В соседнем доме покончил с собой молодой парень, говорят, от несчастной любви. Я думаю, как он решился? Ходил, обдумывал, искал верёвку, место, где её привязать, потом ещё петлю надо сделать, на шею надеть… И всё это понимая, что сейчас будет боль и смерть… И даже страх не остановил его… А меня, что может остановить? Страх? Страх страха, боязнь боязни быть свободным. Страх покаяния! Смогу ли уже оттуда, с той стороны взглянуть в свою жизнь? А?.. Все эти художественные догадки, все эти, опять же художественные, попытки рассказать, как душа уже оттуда сюда видит – это всё догадки и попытки, не более… А попробуй-ка здесь и сейчас, честно шаг за шагом, кадр за кадром, проглядеть свою жизнь… Вот и оговорился, ошибся – "проглядеть". И ведь прогляжу, то есть забуду. "Как бы забуду" Ага! Ведь и такое есть, в чём не то что исповедаться, о чём и вспомнить-то нельзя… Нет – можно. И нужно! Честно, шаг за шагом. Здесь и сейчас. Чтобы, может быть, не было мучительно больно там. "Не бойся", - говорю сам себе... Этот взгляд с иконы – он ведь оттуда! … Сегодня мне снился дикий сад. Сад, в котором я играл в детстве, в котором лежал на мягкой душистой траве с раскрытой книгой в руках, сад, в котором я молился. В том саду росли корявые яблони, родящие мелкие кислые плоды, кусты сирени, шиповника, берёза с черным страшным дуплом… Во сне ветви яблонь клонились под тяжестью медово-прозрачных плодов. Травы ласково стелились под ноги, птицы щебетали в листве. Я подошёл к старой берёзе и увидел того бродягу. Я испугался, но понимая, что это сон, спросил его: - Ты кто? Он усмехнулся. - Садовник. – И протянул мне яблоко.
ОДИН
От большака к деревне вела тракторная дорога. Снег взвизгивал под ногами, искрился. Над одним из домов вился белесый дымок. Остальные, он знал, до лета пустуют. Долго разгребал и утаптывал сугроб, чтобы открыть калитку. Проваливаясь по колени, дошёл до крыльца, пошарил за наличником. Достал ключ. Замок не открывался. Пришлось стынущими уже пальцами, поджигать нашаренную в кармане бумажку, отогревать замок. Наконец, открыл. Сразу за дверью, на мосту, стояла лопата. Он принялся расчищать крыльцо, тропку к калитке и от калитки к тракторной колее… Подхватил два ведра, стоявшие в сенях, пошел к колодцу. С шумом опускалось ведро, он придерживал деревянный ворот, не давая ему раскручиваться слишком быстро. Послышался всплеск. Он подёргал верёвку, проверяя, как наполнилось ведро. Стал крутить ворот на себя. Верёвка, кольцо за кольцом, наматывалась на ворот. Зазвенела цепь, показался в темноте сруба серебряный кружок воды. Он подхватил ведро за дужку, чуть поотпустил цепь и перелил воду в своё ведро. Так же наполнил и второе. Стараясь не оскользнуться, не расплескать воду, пошёл к дому. Потом принёс из дровника две охапки берёзовых поленьев, сложил у печи… Тьма уже сгущалась за окном. Горел свет в соседней избе, там живёт баба Саня. Завтра он сходит к ней. И, наверное, будут уже пироги, она ведь видела его в окно. А что сразу не зашёл – не обидится, знает его привычку. В сумке лежит для неё пачка дрожжей и бутылка постного масла. Управляясь длинной кочергой, он уложил поленья в печи, подсунул горящий кусок берёсты. И лишь теперь спокойно сел перед печью на низкую табуретку. Закурил. Потом он взял с шестка закопчённый чайник, вышел в сени и наполнил его водой. Ухватом подвинул чайник к огню. И снова курил, глядя на огонь. В печи дружно потрескивало, в трубе гудело, по стенам метались отблески. В душе было тягуче-спокойно и тихо. Что-то вспоминалось, о чём-то думалось… Крышка на чайнике заподпрыгивала, из носика вырывался пар. Он достал чайник, засыпал заварку, натолкал ещё сухих смородиновых листьев и оставил на шестке завариваться. Подсунул в огонь ещё два полена. Пил горячий, пахнущий летом и детством чай, сладкий, с белым хлебом… Дрова прогорели, распались рубинами углей. Ещё синий огонёк шаял над ними. Когда этот огонёк улетучился, он закрыл трубу, сунул чайник в печь, чтобы утром не разогревать и стал устраиваться спать. Раскинул на лежанке старый тулуп, под голову – валенки. Тут же на лежанке нашёл вдруг мешок с сухарями. Сам же сушил летом и совсем забыл про них. Не удержался и достал один, с подгорелой корочкой. Неторопливо схрумкал… Ему снился летний день, а за окном, в деревне, в поле, сгущалась снежная замять. Утром снова придётся расчищать крыльцо, тропу к калике и дровнику… И это хорошо.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
|
|
Гл. редактор журнала "МОЛОКО"Лидия Сычева
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
