   |
| |
Иван ЕВСЕЕНКО |
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
|
О проекте
XPOHOCРусское полеМОЛОКОБЕЛЬСКСЛАВЯНСТВОПОДЪЕМЖУРНАЛ СЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ""ПОДВИГ"СИБИРСКИЕ ОГНИРОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАГЕОСИНХРОНИЯ |
Иван ЕВСЕЕНКОЗатаив дыхание…Повесть Всем, кто любил и любит… Он приехал в родной свой город ранним апрельским утром. Стояла та благословенная пора, когда в природе все оживает, обновляется, приходит в движение; на тополях и кленах набухли и уже готовы были вот-вот распуститься почки; в палисадниках старых бревенчатых домов пробились из-под земли первые весенние цветы - петушки и мята; вернувшиеся из дальних стран птицы обустраивали гнезда, неугомонно щебетали и волновались, радуясь этому своему возвращению. Он не был на родине более двадцати лет, с того самого дня как забрал к себе в Москву заметно уже постаревшую и начавшую прибаливать мать. А кроме матери, в маленьком их железнодорожном городке и в селе, где прошли его детство и юность, у него никого и не осталось. Конечно, навестить родные свои места ему хотелось и раньше: пройтись по узеньким, почти что деревенским улочкам городка, в летнюю пору всегда пламенеющего в палисадниках цветами, а в зимнюю - заваленного высокими снежными сугробами. Хотелось сходить пешком в родное село, постоять на том месте, где когда-то возвышался их с матерью дом, а теперь, говорят, лишь простирается заросший полынью пустырь. Но приехать все никак не удавалось. То задерживали всякие писательские дела, всегда неотложные и срочные, то совсем тяжело заболела и вскоре умерла мать. Но теперь откладывать поезду было уже нельзя. К нему самому незаметно подкралась старость, а вместе с ней и болезни. Вначале вроде бы еще и неопасные, преодолимые, а на исходе нынешней зимы, похоже, настигла уже ж последняя - неотвратимая… Врачи отмеряли ему всего три месяцы (самое большое – полгода) жизни. И он все бросил - и поехал. Надо было попрощаться и с родним городом, и с селом, с детством и юностью и, главное, с ней - с Ириной Александровной, с Ирой, которая, по дошедшим до него слухам после долгих лет жизни в других краях, вернулась назад в городок, поселилась в родительском даме и работает в районной библиотеке имени Короленко. И вот он приехал. Сойдя с поезда, он перешел через высокий железнодорожный мост в центр города, за годы его отсутствия заметно перестроенный и обновленный. Дальше дорога его лежала через скверик, когда-то слывший главным городским парком с дощатой танцплощадкой посередине. В нем росли громадные раскидистые осокори, липы и клены, под которыми стояли садовые скамейки на литых чугунных опорах. Здесь, в парке, любили в жаркую летнюю пору отдыхать старые городские жители, в основном ушедшие на пенсию паровозные машинисты, рабочие депо и служащие Дистанции пути, - все люди степенные, уважаемые в городе, много чего повидавшие и много чего пережившие на своем веку. Вдоволь наговорившись, истомив себя воспоминаниями о давно прошедших временах и событиях, о войнах: и последней, Отечественной, и гражданской, и еще Перовой мировой, когда им доводилось снаряжать и водить поезда в дальние опасные поездки, в Галицию, в Польшу и Крым, они расходились по домам лишь в поздних сумерках. И тут же места стариков-машинистов занимала молодежь, уже начинавшая собираться на танцы под духовой оркестр железнодорожного депо. На уютных чугунно-деревянных скамейках назначались свидания, встречи, вспыхивали жаркие споры о только что увиденном кинофильме в Железнодорожном клубе, здесь признавались в любви, давались обещания и клятвы. Но сейчас он парка не узнал. Он действительно превратился всего лишь в маленький скверик, теснимый со всех, сторон новыми кирпичными домами-котеджами. Вековые осокори, клены и липы были давно спилены, на их месте строго выверенными рядками росли молодые, неокрепшие еще пирамидальные тополя. Даже летом, при самой густой листве, они, наверное, не давали ни тени, ни прохлады, а нынче, в конце апреля, и вовсе выглядели какими-то опасно-тоненькими и случайными на пустынно-голом пространстве. Бесследно исчезли из парка чугунные скамейки. Их заменили опять-таки новыми, намеренно простенькими: четыре ножки, сваренные из металлических труб, а к ним прикреплены, привинчены болотами вразрядку неширокие выкрашенные зеленой краской рейки. И ни на одной из скамеек он не заметил спинок, хотя бы самых маленьких, всего в одну-две доски. А ведь без спинки садовая скамейка вовсе и не скамейка, а всего лишь деревенская лавочка. Старым людям на ней не откинуться в отдохновении изработавшимся своим согбенным телом, а молодым не сойтись в жарком объятии и порыве... Единственное, что порадовало его в обновляемом сквере, так это строящаяся на месте танцплощадки церквушка. Но она стояла еще вся в лесах, без купола и креста, и была пока собственно не церковью, а обыкновенною, мало чем отличающейся от любых иных стройкой. В огорчении и даже какой-то стариковской обиде он постоял несколько минут возле ворот сквера и все-таки не вступил на его асфальтированные дорожки ( в прежние, очень далекие времена они были выложены красно-сиреневыми поставленными на ребро кирпичами наподобие того, как сейчас выкладывают в больших городах плитками тротуары), а мимо кинотеатра «Космос», построенного тоже уже не в его времена, пошел окольными улочками, надеясь, что там живет еще старой своей привычной жизнью его родной город. И он не ошибся. Как только он свернул за кинотеатр и оказался возле районной поликлиники и инфекционного отделения больницы, где когда-то, давным-давно, в начале пятидесятых годов, опасно болея скарлатиной, лежал целых сорок дней, так сразу все переменилось. Город здесь был весь прежний, во всем знакомый ему, легко узнаваемый. Здесь сохранились и осокори, и клены, и липы, и древние бревенчатые дома с резными наличниками, ставнями и коробками-фартуками, сплачивавшими крытую железом крышу со срубом. Сохранились кое-где даже кирпично-красные тротуары, чего он, признаться, никак не ожидал. Несколько раз он останавливался возле того или иного дома, припоминал, кто из машинистов или других путейцев в нем жил прежде, и почти был уверен, что сейчас из калитки выйдет хозяин в черной железнодорожной форме и надо будет с ним обязательно поздороваться, как здоровался когда-то мальчишкой. Но было пока слишком раннее утро, и из калиток никто не выходил. Город еще только-только просыпался, дремотно-сонный, тихий, весь в окружении хвойных лесов, песчаных полей и низовых пойменных лугов. Таким он всегда и представлял его себе в далекой своей и долгой разлуке. За каждым домом скрывался, пусть и совсем маленький, но все-таки огород; оттуда доносился запах недавно освободившейся от снега земли, запах вишен, яблонь и слив, вернее, вишневого, яблоневого и сливового сока, который пришел в движение в стволах и ветках, наполнил силой и упругостью клейкие почки и все торопил их и торопил поскорее распускаться - объявлять весну. Пройдя совсем коротенькую улочку больничного городка, он свернул налево в один из многочисленных Железнодорожных переулков, потом еще раз налево - и оказался на улице имени Короленко - на той улице, куда он и шел и куда бы мог прийти с закрытыми главами, если бы даже весь город перестроился до основания. Но, к счастью, тут тоже ничего не перестроилось. Обновилось - это да, это было сразу заметно по новым штакетникам и заборам, по пластиковой обивке некоторых домов (а раньше они все были либо оштукатуренными и беленными мелом, либо ошелеванными неширокими дощечками «в елочку»); в двух или трех местах он увидел заново возведенные крылечка. Но все эти незначительные и какие-то случайные перемены не портили улицу, не отчуждали ее, - она была все той же, прежней, улицей, на ней жила (и живет сейчас) Ира Белозёрова, Ирина Александровна Белозёрова. Впрочем, давно, конечно, не Белозёрова, но это не имеет никакого значения… Дом ее четвертый от угла, по правой стороне. Вначале будет заросший вишневым садом громадный дом (настоящий особняк-усадьба) под четырехскатной крытой оцинкованным железом крышей начальника железнодорожного депо Коновалова; потом районная библиотека имени Короленко, где и работает сейчас Ирина Александровна; потом островерхий, чем-то похожий на польский костел домишко начальника Дистанции пути Корчевского и наконец - ее дом, именно ее, Ирин, а не дом ее отца, в те послевоенные годы несменяемого третьего секретаря райкома партии по идеологии Александра Савельевича Белозёрова. Ирины родители, отец и мать, здесь ни при чем, они в стороне, в отчуждении - и дом Ирин, и только Ирин... От угла улицы и до ее дома по кирпично-каменному тротуару ровно триста двадцать четыре шага. К его великому удивлению и радости (уж чего не ожидал, того не ожидал!) кирпично-каменный этот, почти сиреневый тротуарчик и здесь сохранился. Его не закатали гудроном, что было, наверное, так соблазнительно сделать, когда покрывали асфальтом песчаную и труднопроходимую улицу Короленко, а оставили как память (может, жильцы отстояли?) о прежнем довоенном и послевоенном городе. В это равнее утро тротуар был покрыт мелкими капельками росы, теснившимися в ложбинках и расщелинках, был живым и первозданным - и еще был брошен под ноги неожиданному заезжему гостю. Сердце зашлось у него в щемящей тревоге и тоске ожидания, вспыхнуло острой отдающей под лопатку болью. Он вынужден был остановиться и достать таблетку валидола. Когда же боль ушла, стала терпимой, а дыхание выровнялось, он переменил в руке портфель и лишь после этого встал на первый торцевой кирпичик, точно помня, что посередине его (ближе к правому краю) есть неглубокая выбоинка, образовавшаяся еще во время войны от срикошетившей пули. По старой, навсегда, оказывается, укоренившейся в нем привычке, он начал считать шаги, ничуть этому не удивляясь. Он считал их с самого первого свидания с Ирой, безошибочно зная, что на триста двадцать четвертом шаге высокая двустворчатая дверь в доме откроется, и на крылечке предстанет Ира в чуточку укороченном по тогдашней моде пальто и в неизменном своем ярко-голубом берете, который очень любила и который еще больше любил он. Он и сейчас хотел надеяться на подобную встречу (пусть бы даже и случайную, непредвиденную) и начал убыстрять шаги, глядя только на кирпичики под ногами и совершенно не глядя на дома Коновалова и Корчевского и даже на библиотеку имени Короленко, сейчас еще закрытую, безлюдную - что ему до них! Но каково же было его удивление, когда, дойдя до крылечка Ирины Александровны, он насчитал не триста двадцать четыре шага, а все триста пятьдесят. Старость, с грустью подумал он - шаги стали короткими, неуверенными и зыбкими. Но потом он решительно отогнал от себя эти грустные мысли: дело не в старости и зыбкости, а в том, что, волнуясь, он, наверное, просто сбился со счета, вот и получилось триста пятьдесят шагов. Надо будет пройтись еще раз, и ошибка легко обнаружится. Но это - потом, после, а сейчас он поставил портфель на тротуар и затих перед домом, как, может быть, даже не затих бы перед своим родным домом, сохранись он только и уцелей (как он мог уцелеть без матери: разрушился, превратился в прах и пепел, зарос непроходимой серой полынью). Дом Ирины Александровны, Иры предстал перед ним точно таким же, каким он увидел его впервые полвека тому назад. Он стоял (будто парил) на высоком кирпичном фундаменте, заметно выделяясь постройкой от остальных, соседних домов, может быть, более богатых, но каких-то приземленных, несмотря на островерхие крыши. Он выходил на улицу сразу четырьмя громадными окнами (а у соседних - по два, не более) и от этого казался вольно распахнутым, открытым и неудержимо рвущимся навстречу каждому прохожему и проезжему человеку. Окна в доме были забраны резными (но строгими, не вычурными) наличниками и такими же ставнями со смотровыми прорезями в форме сердечек. Особенно впечатляла дверь. Казалось, она была сделана не столько для запирания дома, сколько для красоты. На каждой из створок в углублении филенок беззвестный столяр, большой мастер своего дела, вырезал узоры-очертания обыкновенного лугового камыша, очерета, но так, что своими широкими продолговато-острыми листьями эти узоры переплетались, когда дверь была закрыта на обе створки, и жили по отдельности, ничуть не нарушая рисунка, когда одна створка оказывалась распахнутой. Крылечко тоже было высоким, на шесть ступенек, с двумя лавочками по сторонам. Но, главное, в конце дома, возле ворот рос уже и тогда, наверное, столетний осокорь-тополь, укрывавший своими ветвями всю крышу, летом от знойного жаркого солнца, а зимой от снега и метели. Под тополем, в его тени и прохладе всегда стояла садовая скамейка, точь-в-точь такая, как в городском парке. На ней уютно и укромно было сидеть, никем на замеченным и неопознанным - и они с Ирой не раз таились там - двое, всего только двое во всем мире. Дом всегда белили, не поддаваясь соблазну ошелевать его, забрать под «елочку». Может быть, именно поэтому и казалось, что он парит над всеми остальными домами, взлетает и вот-вот взлетит из-под темно-зеленого шатра осокоря. Дом и сейчас к недавно только прошедшим пасхальным дням был побелен (надо же!) и от этого тоже парил, летел и взлетал. Ставни на нем были открыты, распахнуты и прикреплены коваными крючками к стене. Значит, хозяева, вернее, хозяйка уже на ногах, уже бодрствует. Так у них в городе было заведено с незапамятных времен: хозяева, просыпаясь, прежде всего открывали в домах ставни. С этого начинался новые день, новая беспокойная жизнь, продолжение жизни. Он тщательно поправил галстук, кожаную кепку и хотел было подниматься на крылечко, чтоб надавить на кнопочку электрического звонка, раз Ирина Александровна, Ира, сегодня не догадалась, что он уже прошел все триста двадцать четыре шага (и даже чуть больше) и теперь стоит напротив ее дома, а она все никак не выходит - но потом задержал руку. Все-таки для визита, для гостевания слишком рано, надо подождать хотя бы до девяти часов (а еще бы лучше до половины десятого или даже до десяти). Ирина Александровна ставни открыла, начала день, но к приему ранних гостей вряд ли готова. Он осторожно, стараясь быть незамеченным из окна, прошел вдоль дома к осокорю и опять счастливо затих душой и сердцем – скамейка была на месте. Та самая, с чугунными литыми опорами и дощатыми сидением и спинкой. Сидение это и спинка за полвека, наверное, не раз менялись, красились и перекрашивались, но ничем не отличались от прежних, и скамейка, ничуть не ветшая и не старея, легко узнавалась, звала и манила к себе. Он поддался ее зову, сел с правого краю, уступая остальное место Ире, потому что она часто любила взбираться на скамейку с ногами Иру он помнил лет с восьми-девяти, когда мать уже начала позволять ему вместе со стайкой других более взрослых деревенских ребят ходить в город на праздники Первого мая и Седьмого ноября. Она давала ему целых пять рублей денег (настоящее богатство для мальчишки его возраста), на которые во время городских гуляний можно было купить бутылку вишневого, черносмородинного или клубничного ситро, закупоренного резиновой тугой пробкой (ее могла открыть только продавщица специальным штопором-змейкой), печенья, пряников, но, главное, мороженого - диковинного для больших и малых деревенских жителей лакомства. Праздник всегда начинался демонстрацией. Со всего города стекались к парку, где в те годы стоял памятник Ленину, а в подножье его чем-то похожая на мавзолей трибуна, колонны демонстрантов со знаменами, транспарантами, портретами Ленина, Сталин и других тогдашних вождей: Ворошилова, Молотова, Маленкова. Самой главной и самой многолюдной была, конечно, колонна деповская. Впереди нее кто-нибудь из особо заслуженных рабочих-орденоносцев нес тяжелое бархатное знамя с золототкаными, будто наложенными друг на друга портретами Ленина-Сталина с одной стороны и гербом Советского Союза - с другой. Вслед за этим основным знаменем развевались на ветру знамена поменьше (их можно было насчитать до десятка), наградные, завоеванные в социалистическом соревновании с другими депо Дороги. Потом, блестя на солнце ярко начищенными трубами, не шел, а шествовал, единственный на всю округу деповской оркестр духовых инструментов. Потом стройными рядами маршировали деповские спортсмены во главе с футбольной непобедимой командой «Локомотив», потом несчетно (может, даже не одна тысяча) празднично принаряженных людей со всевозможными вызывающими у деревенских мальчишек неподдельное восхищение транспарантами: макетами паровозов, колесных пар, семафоров и стрелок; и тоже несчетно с лозунгами, на которых извещалось о достижениях в труде, о выполнении и перевыполнении планов, давались обещания и клятвы на будущее. Не успевала деповская колонна занять почетное место точно напротив памятника Ленину, как тут же к ней примыкали колонны школьные, тоже многолюдные и тоже с транспарантами, портретами вождей, с самодельными из древесной разноцветной стружки цветами и со своими пионерско-комсомольскими лозунгами, среди которых главным был ленинский: «Учиться, учиться и учиться...». Школ-десятилеток тогда в городе было две: железнодорожная №2, считавшаяся основной, где учились все городские ребята (Ира тоже училась в ней), и как бы вспомогательная, №1 имени Ленина, куда ходили после окончания сельских семилеток деревенские мальчишки и девчонки и куда довелось ходить три года и ему. Школы эти постоянно соревновались и соперничали между собой: и в учебе, и в спорте, и в разных пионерско-комсомольских делах. Чаще всего, конечно, побеждала железнодорожная. Городские ребята были не то чтобы поспособней в учебе, спорте и пионерско-комсомольской работе, но посообразительней, более развитые, шустрые и напористые. Деревенские же, если когда и побеждали, так только трудом и упорством. Праздничный митинг всегда открывал Первый секретарь райкома партии Иван Иванович Пондыхнев, недавний фронтовик, носивший еще офицерскую гимнастерку под широкий ремень. Потом выступали один за другим Председатель райисполкома, начальник депо, секретарь райкома комсомола, председатель какого-нибудь колхоза, передовая доярка, птичница или звеньевая полевого звена. И в самом конце от имени школьников маленькая бойкая девчонка с заплетенными в две косички (ах, какие в них были ярко-красные, кумачовые бантики!) чуть волнистыми светло-русыми волосами. Говорила она всегда очень громко и задорно о счастливом детстве советских мальчишек и девчонок, высоко и непокорно запрокинув вверх голову. Это и была Ира. Она казалась ему тогда какой-то необыкновенной, особой девчонкой, как будто сошла с экрана кино, которое изредка показывали в их деревенском клубе. Из подобных девчонок вырастают потом зои космодемьянские, любови шевцовы и ульяны громовы. Она была такая недосягаемая и такая далекая, что он даже помыслить не мог, что когда-нибудь будет знаком с ней, будет держать за руку, возить на раме велосипеда, будет сидеть рядом вот здесь, на этой чугунной скамейке. А вот же, все это и случилось, и произошло: и держал за руку, и возил на велосипеде, и сидел на садовой чугунной скамейке... С самого маленького возраста Ира действительно была необыкновенной девчонкой-девочкой. Выступала она на всех праздничных митингах вовсе не потому, что была дочерью секретаря райкома партии, а потому, что добилась этого права отличной учебой и примерным поведением. Все десять лет, с первого и до последнего, выпускного класса Ира училась только на «отлично» и единственная на весь район окончила школу с Золотой медалью, что по тем временам случалось очень редко. До четырнадцати лет он видел ее лишь на праздничных митингах- демонстрациях, да еще на школьных олимпиадах художественной самодеятельности в Железнодорожной клубе, где Ира всегда вела концерт своей родной школы. Но вот он поступил в восьмой класс школы №1 и стал ездить в город на велосипеде. И тут вдруг обнаружилось, что они каждое утро ровно в восемь часов (самое позднее в восемь часов, десять минут) встречаются на переходном железнодорожном мосту. Встречаются по той причине, что школы их находились по разные стороны железнодорожных линий: Ирина, №2, сразу за вокзалом и водокачкой, почти на выходе из города, а его, №1, в центре, рядом с райкомом партии. Занятия в обеих школах начинались в половине девятого; и вот, торопясь не опоздать к первому звонку, они с Ирой и встречались на самой середине перекинутого через железнодорожные линии моста, потому что расстояние оттуда к их школам было одинаковым. В восьмом и девятом классах он лишь узнавал Иру и старался пройти мимо нее как можно скорее, боясь задеть рулем или педалью велосипеда. А она, разумеется, его не узнавала: мальчишка да и мальчишка, деревенский парень на велосипеде, ничем не отличимый от десятков других, которые перебираются в это ранее утро на ту сторону моста, в центр города. Но в десятом классе, в самые первые, начальные дни занятий, он вдруг стал замечать за собой что-то странное и необъяснимое. Как только Ира появлялась на мосту в школьной тщательно отглаженной форме с белоснежным похожим на ангельские крылья (так ему казалось) фартуке, его сразу охватывал болезненно-острый озноб, смятение; он начинал стесняться и своей деревенской кепки-восьмиклинки, и застегнутых, как у всех тогдашних велосипедистов, бельевыми прищепками брюк, и дерматиновой полувоенной сумки с книгами на багажнике (а у нее аккуратный коричневый портфельчик с двумя застежками на широких резинках); лицо и особенно уши начинали у него гореть настоящим пламенем - но уходить с моста ему теперь никак не хотелось, а наоборот, хотелось бесконечно долго смотреть, как она стремительно проходит мимо, высоко и гордо запрокинув голову, и как трепещет на ветру ее белоснежный похожий на ангельские крылья фартук. Если же Ира вдруг не появлялась (может, заболела или пошла в школу окружным путем, через переезд), он не находил себе места и на следующий день мчался в город спозаранку, занимал свой пост на мосту и, проглядывая все глаза, ждал и никак не мог дождаться, когда же наконец мелькнет в толпе ее ярко-голубой берет. А потом он начал ждать ее на мосту и после занятий (иногда даже сбегал с последнего урока), чтоб увидеть, как Ира будет возвращаться домой. Ему ничего от нее не надо было - а только видеть, а только ощущать ее дыхание, когда она будет проходить мимо... Он даже радовался, что Ира не обращает на него никакого внимания, весело и широко помахивает портфельчиком да изредка поправляет светло-русые свои волосы, которые от быстрого озорного движения выбиваются у нее из-под берета. Но вскоре он почувствовал - что обращает, что, проходя по узенькой дощечке возле самых перил, с удивлением успевает посмотреть на него: отчего и почему этот парень всегда стоит на мосту, прислонившись к раме велосипеда, когда она идет в школу или возвращается домой - ждет кого? и, если ждет, то почему никто и никогда к нему не подходит?.. Чем бы закончилось это их противостояние, эти их взаимно любопытные и настороженные взгляды - неизвестно. Но однажды они вынуждены были соприкоснуться и даже взяться за руки. Внизу, под мостом почти беспрерывно проходили поезда дальнего и ближнего следования, пассажирские и товарные, сновал юркий маневровый паровозик «Кукушка», из широко распахнутых ворот депо выползали только что отремонтированные тяжелые паровозы «Иосиф Сталин» и «Серго Орджоникидзе»; и все они время от времени выбрасывали из труб резкими хлопками-взрывами клубы сизо-темного угольного дыма, а из-под колес точно такие же клубы-облака густого белого пара. Мост тогда окутывался, тонул в этом дымно-паровом тумане. В нем было трудно и почти невозможно дышать, ничего не было видно и даже не слышно, потому что паровозы, будто намеренно (мажет, им так полагалось по железнодорожным правилам) начинали гудеть то отрывисто и кратко, то, наоборот, протяжно и длинно, о чем-то переговариваясь и перекликаясь между собой. В тот памятный для них с Ирой день под мостом оказалось сразу два паровоза «Иосиф Сталин». Они шли навстречу друг другу по смежным линиям, как шли навстречу друг другу по шаткому настилу моста Ира и он, и вдруг в одно спаренное дыхание паровозы выбросили из труб густо-непроглядное облако дыма, а из-под колес сизое шипящее облако пара, оба вскрикнули гудками вначале кратко, словно пробуя голос, а потом протяжно и пронзительно. Ира исчезла, растаяла в этом дыму и тумане, он потерял ее из виду, не слышал постукивания ее каблучков, легкого шелеста ее крылатого фартука. И тут она, стараясь перекричать несмолкаемые паровозные гудки, позвала, потребовала его на помощь: - Ну, что же ты?! Я задохнусь здесь! И он, забыв обо всем на свете, бросился на этот ее призыв и требование, на ощупь схватил за руку и стал торопливо выводить из дымной завесы вниз по ступенькам. Опомнились они лишь на тротуаре, в подножье моста. - А велосипед?!- испуганно воскликнула Ира. Он невольно разжал ее руку и, перескакивая сразу через несколько ступенек, побежал наверх, где одинокий и ненужный, весь еще в дыму и водяном тумане стоял велосипед, вскинул его под раму на плечо и, рискуя упасть, помчался назад к Ире. И как же оказался им нужен в эти минуты старенький его, разбитый на песчаных дорогах велосипед. - Садись!- как-то совсем просто и обыкновенно, словно они были знакомы давным-давно, сказал он.- Я отвезу тебя домой. - Но я боюсь,- отшатнулась она в первые мгновения от велосипеда. - Почему?- удивился он. - Я никогда еще не ездила на раме,- честно призналась она.- Вдруг упадем. - Не бойся!- впервые в ее присутствии засмеялся он. - Я тебя не уроню! И она доверилась ему. Сама повесила почти игрушечный свой портфельчик на руль, сама, легонько оттолкнувшись туфелькой от тротуара, взобралась на раму и повернула к нему голову, не то спрашивая, хорошо ли она, правильно ли села, не то приказывая и поторапливая его: - Ну?! Он решил, что поторапливает. С двух шагов разогнал велосипед, вскочил в седло и помчал Иру вначале по кирпичному тротуару, а потом по песчаной торной тропинке через центральную площадь, через весь город на улицу Короленко. По тем временам, по неписанным, но непреложным правилам тех времен такая поездка с девчонкой на раме, да еще через весь город или через все село, значила очень многое. Раз девчонка согласилась поехать с парнем на велосипедной раме, почти в обнимку, в одно дыхание, то из этого выходило, что не совсем она уже равнодушна к нему, не совсем посторонняя. Это был верный и неопровержимый знак, что они дружат или, по крайней мере, собираются подружиться в ближайшее время. Он довез Иру до улицы Короленко в считанные минуты, бережно и осторожно, минуя на тротуарах и тропинках самые мелкие выбоинки и бугорки. Ее развевающиеся на встречном ветру волосы касались его лица - и оно вспыхивало и горело, словно от самого жаркого и нестерпимого огня; крылья фартука касались его рук и тоже обжигали и на запястьях, и выше, казалось, испепеляя сквозь толстую грубую ткань темно-синей вельветки. Возле дома им попались навстречу Ирины родители, Александр Алексеевич и Вера Николаевна, которые, судя по всему, возвращались с обеденного перерыва на работу: Александр Алексеевич в райком партии, а Вера Николаевна в поликлинику, где заведовала терапевтическим отделением. Александр Алексеевич, увидев их, лишь усмехнулся, а Вера Николаевна, женщина строгая и властная, позвала к себе Иру и, совершенно не обращая никакого внимания на ее кавалера, начала выговаривать: - Что это значит?! - Это значит,- гордо и независимо запрокинув голову, ответила Ира,- что я катаюсь с мальчиком на велосипеде! - Ладно, вечером поговорил,- тоном, не обещающим ничего хорошего произнесла Вера Николаевна и увела Александра Алексеевича в первый попавшийся переулок, хотя тот, кажется, и готов был защитить дочь. ...Как и о чем говорила Вера Николаевна с Ирой вечером, он не знает до сих пор. Но Ира не прекратила кататься на велосипеде, иногда даже чуточку демонстративно требуя, чтобы он непременно провез ее мимо поликлиники. Такая вот она была тогда неуступчивая и отчаянная... Встречаться они теперь стали дважды в день: утром на мосту, для того лишь, чтоб увидеть друг друга и постоять несколько минут у перил, глядя на убегающие далеко к переезду и Железнодорожному клубу рельсы; и после занятий у подножья моста, чтоб ехать оттуда на велосипеде по всему городу на зависть другим своим ровесникам и ровесницам. В воскресные дни Ира бесстрашно назначала ему свидания возле дома, и они либо сидели на скамейке под осокорем, либо ехали на велосипеде за город в дубовую рощу, которая начиналась сразу за железнодорожной насыпью. И никогда больше в жизни у него не было счастливей и отрадней дней.
* * * А потом... Что ж потом?.. Потом все случилось, как часто и случается в молодости. Окончив школу, они уехали поступать в институты, и университеты. Ира с золотой медалью в МГУ на факультет романо-германских языков, а он в ближайший от их городка пединститут на истфак. Ира как медалистка, пройдя всего лишь собеседование, поступила. Он же, увы, нет, не добрал целых два балла. И вот с отчаяния и обиды (а еще больше от стыда перед Ирой) он вдруг взял и завербовался в Казахстан на целину. Переписывались они с Ирой вначале очень часто, почти ежененедельно. Она восхищалась его поступком и даже завидовала, что он работает в степи на тракторе, живет в палатке, а она ходит каждый день на занятия, зубрит английский и испанский языки, и никакой романтики в ее жизни нет. Но вскоре он стал замечать, что письма ее становятся все короче и короче и приходят все реже и реже. Пока наконец не пришло и последнее, совсем уже коротенькое, всего в одну строчку: «Я выхожу замуж. Не сердись!» Ему бы, наверное, надо было бросить и работу, и трактор, и палатки, и весь опостылевший Казахстан и немедленно улететь в Москву. Может, все еще и наладилось бы, может, все еще и остановилось бы, спаслось. Но он не полетел, как-то сразу, в одно мгновение поняв, что лететь не надо, что ничего уже не остановишь и не вернешь… Перенес он все случившееся молча и одиноко, ни с кем не делясь своими юношескими переживаниями, никому не открывая их. На следующий год, осенью, его призвали в армию. Попал он служить на Северный флот, на самый конец света - Новую Землю. Тогда там проходили ядерные испытании, и он был причастен к ним. Врачи говорят, что его нынешняя болезнь - это следствие того причастия. С Ирой они больше никогда не виделись. В Москве, где он после армии стал учиться, а потом и жить постоянно, ему, конечно, можно было ее отыскать. Но, во-первых, он не знал ее новой фамилии, во-вторых, по слухам, которые его все-таки настигли, Ира вышла замуж за выпускника Института международных отношений и жила теперь где-то в северной Африке, не то в Египте, не то в Марокко, а в-третьих, он просто не стал ее искать, решив, что все так же напрасно, как и было когда-то в Казахстане. И вот ищет лишь сейчас, в последний, похоже, свой приезд в родной город… Солнце уже поднялось высоко над горизонтом, заглянуло под осокорь, пробежало несколько раз длинными острыми лучами по скамейке, добралось и до него, ласково защекотало полуприкрытые глаза, словно напоминая, что пора уже, что можно уже звонить в дверь, вызывать хозяйку пробудившегося дома на свидание, тоже, скорее всего, последнее. Но он все не пробуждался, не хотел пробуждаться, еще сильнее смежал веки, слушал, как волнуются и о чем-то спорят на осокоре синички и воробьи, и все оттягивал и оттягивал минуты этого последнего свидания. Полвека, прожитые без Иры, без Ирины Александровны, ему не давала покоя одна, может, и странная мысль: почему тогда, в юные их, школьные годы Ира выбрала именно его, деревенского мальчишку в кепке-восьмиклинке и вельветке, нескладного, стесняющегося сказать при ней лишнее слово, а не какого-нибудь городского парня из своих ровесников или даже много старше ее по возрасту, которые (он знал и видел это) заглядывались на нее, предлагали свою дружбу. Не могли не заглядываться и не предлагать: очень уж заметней девчонкой-невестой была она в городе - и очень красивой. Но она всем отказала, а выбрала именно его. Когда же эти отчаянные городские ребята попробовали несколько раз перехватить своего более удачливого соперника на выезде из города и поговорить с ним так, чтоб он навсегда забыл дорогу на улицу Короленко, она с какой-то не девчоночьей, а женской уже, зрелой силою бросилась защищать его и сказала ребятам с нешуточной угрозой: -Только посмейте!.. И они не посмели… Но что же тогда случилось с ней в Москве, в университете?! Почему она так быстро забыла его, бросила, вышла замуж за выпускника Института международных отношений и вскоре оказалась в северной Африке, в Египте и Марокко? Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. Жизнь прошла, истаяла, как один день, и пусть мучающие его и терзающие вопросы так и останутся без ответа, что в них?! Главное, не эта длинная, прошедшая в разлуке с Ирой жизнь, а те коротеньких полгода, что они были вместе. Воробьи и синички, радуясь восходу солнца, наступающему дню и наступающей весне, затеяли свой спор и дознание уже прямо над его головой. Он слушал их щебетанье и цвеньканье и готов был вмешаться в птичий, спор и разногласия, чтоб разрешить их по справедливости. И вдруг по кирпичному тротуару несколько раз ударили, цокнули женские легкие каблучки, а через мгновение в двух шагах от него раздался женский взволнованный и встревоженный голос: - Сережа?! Он открыл глаза и замер. Перед ним стояла пожилая, но одетая как-то совсем по-молодому, с вызовом и даже с риском женщина. На ней был чуть удлиненный свободный плащ, повязанный по плечам и шее ярким шарфом, на ногах туфли-туфельки на высоком, будто летящем каблучке, на голове чуть наискосок (тоже с вызовом и риском) почти что легкомысленный голубой берет, едва-едва прикрывающий ее густые с двумя серебряно-седыми прядями волосы.. Она была царственно величественна и красива этим величием, какими только и бывают и могут быть женщины в ее возрасте. В руках женщина держала тяжелую хозяйственную сумку, переполненную продуктами. Он вскочил со скамейки, чтоб прежде всего перехватить эту сумку, а потом уже ответить на ее встревоженный и даже испуганный возглас. Но женщина безоглядно бросила сумку на тротуар, нисколько не заботясь о том, что все продукты вывалятся из нее, и, обняв его за плечи, упала головой на грудь. - Ира!- только и мог он сказать одно-единственное слово, но обнять ответно почему-то не посмел, не решился, а лишь пожалел, что в руках у него нет сейчас цветов. Перед самым отъездом, в Москве, на Киевском вокзале он хотел было купить для нее громадный букет южных ало-цветущих роз. В поезде, наверное, можно было бы договориться с проводницей, поставить их в ведро с водой, чтоб они сохранились до утра свежими и благоуханными. Сейчас бы он вручил этот южный, покрытый капельками утренней весенней росы букет Ире, Ирине Александровне, и никаких слов, одинаково трудных для обоих, им говорить в первые минуты встречи не пришлось бы... Но цветы на Киевском вокзале он так и не купил, вдруг вспомнив, что Ира срезанных, сорванных цветов не любила. Ей нравились цветы живые, растущие на клумбе, в палисаднике, в лесу, в поле на обочине дроги, на лугу. Он узнал об этом случайно. Однажды, уже поздней осенью, собираясь к Ире на свидание, он нарвал у себя в саду букет разноцветных астр: белых, фиолетово-синих, красных, дымчато-розовых, любимых цветов его матери (а теперь и его самых любимых неутомимо цветущих до конца осени, до первых заморозков и морозов) и повез их Ире. Она цветы взяла, но не обрадовалась им, а наоборот погрустнела и честно призналась ему: - Я люблю цветы живыми. А сорванные завтра завянут и умрут… И он, помня о том, никогда ей больше цветов не дарил, разве что в дубовой роще, где на опушке росли лесные колокольчики, шутя говорил: - Дарю тебе все! Слышишь, как звенят? - Слышу,- тихо с придыханием отвечала Ира и роняла ему на грудь голову точно так же, как обронила сегодня. И все же зря он поддался вчера вечером воспоминаниям и цветы не купил. Это полвека тому назад Ира, шестнадцатилетняя девчонка, сорванные и собранные в букет цветы не любила (вернее, любила, но очень жалела, что их сорвали, заставили умереть ради нее раньше времени), а теперь, наверное, относится к ним совсем по-иному, потому что букет цветов, подаренный женщине ее возраста, совсем не то, что подаренный шестнадцатилетней школьнице… Осторожное их объятие-испытание длилось несколько бесконечно-длинных минут. Ирина Александровна никак не могла оторвать голову от его груди, а Сергей Николаевич никак не мог, не решался прижать ее к себе, словно боялся, что сил для такого объятия у него не хватит. Но вот Ирина Александровна наконец оторвалась, погладила его по щеке длинной хрупкой ладонью, а потом начала поспешно собирать оброненную сумку и так же поспешно говорить и, кажется, совсем не то, что обычно говорят после такой неожиданной встречи и после такой долгой разлуки: - Я ходила на рынок. Ты же знаешь, у нас рынок очень ранний. - Знаю, - тоже совсем не то и не так сказал он, стал помогать ей складывать в сумку пучки зеленого лука, петрушки, редиса и щавеля. Ирина Александровна не отстраняла его, не противилась, а наоборот, пошире и с готовностью раскрыла сумку. Когда же все было собрано и уложено, она распрямилась и лишь теперь сказала так, как, наверное, и должна была сказать в первые мгновения их встречи: - Ну что же, пошли в дом... Никогда прежде в доме у Иры он не был. В их времена девчонкам считалось запретным, некрасивым и нескромным приглашать к себе в дом мальчиков, которые заглядывались на них и пробовали ухаживать. Тем более в такой дом, как у Иры, где все по воле Веры Николаевны было строгим, где правила приличия выполнялись неукоснительно. Но в подобных домах Сергею Николаевичу бывать доводилось. После войны, бомбежек, обстрелов и пожаров несколько примерно такой же постройки домов в городе уцелело. Сережа лет с десяти носил в один из таких домов, где жил заведующий железнодорожным промтоварным магазином, по договору молоко и хорошо знал внутреннее его устройство. Отворив высокую дверь с резной филенкой, ты вначале попадаешь в просторный напоминающий веранду коридор. По всей правой стенке, от парадного входа до дворового, черного, он застеклен. В летнюю пору коридор превращен в кухню: в уголке, поближе к черной двери, на специальной тумбочке стоит примус или керосинка-керогаз, посередине обеденный стол, окруженный гнутыми венскими стульями; оконные хитроумного плетения и вязки рами широко распахнуты в сад - от этого в коридоре пахнет яблоками, грушами, сливами и вишнями, а еще жасмином и сиренью, которые в их городе все жители очень любят. На левой, бревенчатой, стене расположена дверь, ведущая собственно в дом. Она тоже двустворчатая, тоже высокая и тоже резная. Проникнув в эту дверь, ты попадаешь в большую комнату-горницу. Она о четырех окнах: три выходят на улицу, в палисадник, а одно - во двор с топливным (дровяным и угольным) сараем под железной крышей, глубоким каменным погребом и часто еще с голубятней на крыше сарая. У Иры, помнится, на крыше топливного сарая тоже возвышалась голубятня. Александр Алексеевич, несмотря на свою высокую должность в райкоме партии, был заядлым и неисправимым голубятником, о чем у них с Верой Николаевной, кажется, даже случались размолвки. На широких подоконниках в горнице стоят цветы, особое пристрастие и гордость хозяек: герани, огоньки, фиалки, всевозможных сортов кактусы и столетники, «елочки», чайные розы, а у многих и широколистые фикусы, для которых место особое, почетное - в уголке прямо да полу в большущей кадке-вазоне. От изобилия цветов летом в горнице всегда свежо и прохладно, а зимой по-семейному уютно и покойно. Горница, как правило, проходная. В конце её дощатой оштукатуренной стеной отделены две маленькие комнаты (каждая всего об едином окошке). Одна из них отдавалась в полное распоряжение детям, школьникам и дошкольникам; она так и называлась - детская. Для деревенских ребят и девчонок это считалось непозволительной роскошью и даже невидалью; они привыкли жить всей семьей в хате, которая сразу была и горницей, и спальней и детской. В другой комнате оборудовалась родительская спальня и одновременно кабинет хозяина. В Ирином доме все было устроено точно так же: широкий коридор-веранда (без примуса, правда, или керосинки, а с современной газовой, плитой и АГВ); просторная горница вся уставленная на подоконниках цветами (фиалки и огонек уже цвели); две притаившиеся в отдалении комнатки - детская и спальня-кабинет. Разница, пожалуй, была лишь в том, что все простенки между окнами занимали шкафы и стеллажи с книгами. -Ты раздевайся, раздевайся!- поторопила его Ирина Александровна, как только они вошли в комнату, - у меня тепло. Но Сергей Николаевич, прежде, чем снять куртку и кожаную кепку-восьмиклинку (к шляпам он за всю жизнь так и не привык), помог раздеться Ирине Александровне, повесил ее плащ на старинную деревянную вешалку. Она легко и непринужденно позволила ему это сделать, потом сняла берет, незаметным скорым движением поправила перед зеркалом-трюмо волосы, а когда опять повернулась к Сергею Николаевичу лицом, то оглядела его с ног до головы заново, уже более пристально и внимательно, чем на улице, и вдруг сказала: - А ты чего такой бледный? Не болеешь ли? - Ну, чтоб совсем не болел,- улыбнулся он ей в ответ,- так нет. В нашем возрасте не болеть нельзя. Но пока терпимо. Это с дороги, наверное, бледен. Я в поезде не сплю. - Сейчас мы все поправим!- загорелась она, надевая фартук-передник с двумя затейливыми кармашками по сторонам.- Сна, я, конечно, тебе не обещаю, потом отоспишься, а пир горой мы устроим, и все, как рукой, снимает. Она достала из платяного шкафа белоснежную скатерть, в одно движение набросила ее на овальной формы стол, который по старинному обычаю стоял посреди комнаты, потом начала все так же быстро, легко и изящно расставлять на нем тарелки, фужеры, рюмки, раскладывать ножи и вилки. Сергей Николаевич вызвался было помочь ей, но Ирина Александровна самым решительным образом отстранила его: - Я не люблю, когда мужики околачиваются на кухне. Садись вот в кресло, жди. Разговаривай со мной. Сергей Николаевич невольно улыбнулся этому ее почти деревенскому словечку «околачиваются» , которое в устах Ирины Александровны звучало ничуть не обидно, а лишь весело и задорно. Настаивать на помощи после такой отповеди было никак не возможно, и Сергей Николаевич послушно пошел к кожаному глубокому креслу, которое стояло возле стеллажа с книгами. Но прежде, чем сесть в него, он выглянул в окошко, выходящее во двор, и с изумлением увидел, как над голубятней вьются и воркуют голуби самой разной окраски и породы, очень много голубей, целая стая. - Ты, что, разводишь голубей?- не смог он сдержать этого своего изумления. - Развожу!- с гордостью и даже с каким-то девчоночьим вызовом откликнулась Ирина Александровна, уже хлопотавшая возле холодильника.- Это у меня от папы. Ты помнишь моего папу? - Конечно, помню,- чуть поспешно, словно боясь, что она не поверит ему, ответил Сергей Николаевич. Но она поверила, тоже выглянула в окошко, тоже залюбовалась голубями, стала пояснять Сергею Николаевичу, указывая на двух отбившихся от стаи и сидящих отдельно на коньке сарая белых турманов, голубя и голубку: - Это мои любимые. Они всегда вместе, как люди. Папа их тоже очень любил. Кстати, он умер всего четыре года тому назад, - А мама? - осторожно спросил Сергей Николаевич. - Мама давно, но и она прожила за восемьдесят. Ирина Александровна отошла в уголок к холодильнику и почти крошечному кухонному столику, застучала там ножом, что-то нарезая на разделочной доске и раскладывая по тарелкам, а потом вдруг опять вернулась к разговору о родителях, и в первую очередь об отце: - Ты знаешь, Сережа, я тоже буду жить, как папа, девяносто пять лет, не меньше. Я когда бросила все свои Европы и Африки, Москву и приехала сюда, так сразу поздоровела. Кругом живая земля, сады, леса, речка. А какой воздух! Ты чувствуешь?! - Чувствую,- поддался ее восторгам Сергей Николаевич, исподтишка наблюдая за Ириной Александровной, за ее быстрыми, ловкими движениями, прислушиваясь к ее по-молодому чистому, с придыханием голосу - и все больше находил, что ничего или почти ничего в ней не переменилось, что она все та же Ира, школьница-десятиклассница., с которой он впервые познакомился на железнодорожном переходном мосту, выводя ее из дымной пелены и завесы... А Ирина Александровна, как будто намеренно заговаривая его и убаюкивая своим придыханием, не умолкала ни на минуту: - Я все лето и осень катаюсь на велосипеде, а зимой бегаю на лыжах (она так и сказала, опять по-деревенски и по-охотничьи «бегаю», а не «хожу»). Сергей Николаевич снова улыбнулся про себя этому ее точному подбору слов, ее чистой русской речи, незамутненной никакими иностранными заимствованиями, чего вполне можно было ожидать – ведь Ирина Александровна столько лет прожила за границей. Он хотел вслух восхититься этим своим наблюдением и открытием, сказать ей: «Как ты чисто, по-живому говоришь!». Но Ирина Александровна опередила его, ушла от обольстительных речей и спросила всего после минутной паузы: - А ты не ездишь? - Нет, не езжу,- чистосердечно признался он.- Какой из меня теперь велосипедист?! - Это потому, что один,- с потаенной усмешкой сказала она. -А если кого посадить на раму... - Ну, разве что так,- не смог сдержаться и тоже рассмеялся Сергей Николаевич. И так им хорошо стало от этого случайного далекого воспоминания, что оба они вдруг на несколько мгновений замолчали (про такие мгновения как раз и говорят: «Ангел пролетел») и старались ничем, даже дыханием не нарушить их. Но вот Ирина Александровна снова застучала ножом, зашуршала какими-то бумагами и кульками, загремела тарелками. Сергей Николаевич, чтоб не мешать ей, сел в кресло и неожиданно почувствовал во всем теле безмерную усталость и слабость. Нигде и ничего вроде бы у него и не болело: ни сердце, ни грудь, ни голова, но слабость была почти непереносимой. Может, действительно от бессонной ночи... - Садись за стол!- через минуту-другую вернула его к жизни Ирина Александровна. Сергей Николаевич с трудом преодолел свое недомогание, поднялся и послушно занял место на гнутом венском стуле. - Ты что будешь пить?- еще больше укрепила в нем силы Ирина Александровна.- Водку, вино, коньяк? - Водку,- бесстрашно ответил Сергей Николаевич. - Я тоже так думаю,- легко, с задором согласилась она. - Нам с тобой сейчас ничего, кроме как водку, пить нельзя, не ко времени. Он бережно разлил в крошечные с серебряными ободками рюмки хрустально-прозрачную водку. Ирина Александровна зажала свою рюмку в ладонях, в горсти, будто согревая ее, о чем-то задумалась, а потом вскинула на Сергея Николаевича глаза: - И за что же мы будем пить?!! - За встречу, наверное,- почему-то ушел от ее взгляда Сергей Николаевич. - Нет,- решительно отвергла она его предложение.- Мы с тобой, Сережа, будем пить за возвращение,- и не давая ему произнести ни единого слова, легонько прикоснулась к холодной, дымчато запотевшей рюмке Сергея Николаевича своей, искристо-серебряной, согретой в ладонях. Когда они выпили и поставили опустошенные рюмки на стол, Ирина Александровна опять вскинула на Сергея Николаевича глаза - и теперь уйти от ее взгляда он не посмел. Ирина Александровна тут же принялась усиленно кормить его: подкладывала на тарелку закуски, салаты, темно-зеленые веточки петрушки, перышки лука и все время по-женски, по-матерински, словно кормила малого ребенка, приговаривала: - Ты ешь, ешь! Сама же она почти ни к чему не притронулась. Подперев ладонями подбородок, неотрывно смотрела, как он, во всем подчиняясь ей, ест и салат, и тоненько нарезанные ломтики сыра, и петрушку с луком. Наконец отняла от подбородка руки, скрестила тонкие без единого колечка или перстня пальцы и спросила его, ничуть не скрывая своего волнения: - Как живешь, Сережа? Женат? Холост? Много ли нарожал детей, внуков? - Был и женат, - ничего не утаил он. - Детей нарожал мало. Сын у меня есть, Николай. Капитан второго ранга, служит на Дальнем Востоке. Внуков двое - оба парня. Жаль, вижусь с ними редко. Ирина Александровна не стала допытываться, что значит – «был», и где сейчас его жена, и почему не с ним. Она попросила налить еще по рюмке водки, и когда Сергей Николаевич налил (и они вылили теперь уже за встречу), ответно призналась о себе: - А у меня детей трое - все дочери. Внуков - пятеро, и тоже одни девочки,- и усмехнулась: - Не везет мне с мужиками. О муже (где он и что с ним) Ирина Александровна не сказала ни слова. Может, и правильно сделала. К сегодняшнему дню, к сегодняшнему возвращению и встрече жёны их и мужья не имели никакого отношения. Они были далеко и сами по себе, и пусть побудут пока в этом отдалении. - Ты надолго приехал? - уходя еще дальше от опасного разговора, спросила Ирина Александровна. - Дня на три, - не посмел скрыть он своих намерений. - Почему так мало? - удивилась и погрустнела она. - Столько лет не был - и всего на три дня. - Так получилось,- склонил Сергей Николаевич низко над столом голову.- Вот съезжу в село, посмотрю на родину - и назад, в Москву. - Я свожу тебя! - вдруг вызвалась ему в попутчики Ирина Александровна. - У меня машина есть – «Форд». Дочери подарили. - И ты, что же, водишь машину? – поразился Сергей Николаевич, вспоминая ту, прежнюю Иру, которая и на велосипеде-то по-настоящему ездить не умела - только на раме. - О, Господи!- всплеснула руками Ирина Александровна. - Я сорок лет за рулем.- Не бойся, не уроню… - Я не боюсь, - улыбнулся он ее обидам, хотя все равно не мог представить Ирину Александровну за рулем. А она вдруг посмотрела в дворовое окошко и предложила: -Вот что, Сережа, мы сейчас покормим голубей, и я покажу тебе наш город. Ты не против? - Не против? - с готовностью отозвался Сергей Николаевич. - Жаль только,- вздохнула и даже разволновалась Ирина Александровна,- он совсем не такой, каким был раньше. Ты заметил? - Конечно, заметил,- тоже вздохнул Сергей Николаевич. - Многое в нем стало другим. - Мост - другой! - Другой,- понял ее огорчения Сергей Николаевич. Прежний переходной мост был возведен на чугунных специально (и как искусно!) отлитых опорах, чем-то напоминающих опоры фонарей в Москве и Санкт-Петербурге. Они, несмотря на чугунную свою тяжесть, казались удивительно легкими, будто воздушными. От этого и весь мост казался воз- душно-легким, висящим над железнодорожными линиями, словно летняя послегрозовая радуга. А какая на нем была ограда! Кованая в виде листьев и цветов, она тоже напоминала знаменитые ограды Санкт-Петербурга (Летнего сада, набережной Невы), Москвы, а то и самого Парижа. Сверху ограда венчалась дубовыми с глубокой удобной для руки ложбинкой перилами, а снизу по всем пролетам и переходным площадкам металлической, но будто сплетенной из паутинно-тонких шелковых нитей занавесью. Ничего этого на новом мосту не было. Его построили по типовому проекту из железобетона. Все в нем было неподъемно-тяжелым, угрюмым и серым: упрощенные четырехугольные опоры-сваи; точно такие же массивные железобетонные перекрытия и каменные скользкие ступеньки с провально зияющими между ними пустотами. А на старом мосту и ступеньки, и длинный верхний пролет были деревянными, легкими для ноги и шага. По нынешним же подниматься и тяжело, и неудобно, и даже опасно - нога сама норовила соскользнуть в междурядье и пустоту. Сергей Николаевич это утром сразу ощутил, но не придал им особого значения: он готов был идти и не по таким терниям, лишь бы поскорее добраться до улицы Короленко. А Ирина Александровна вишь как обо всем переживает... - Но все равно мы туда сходим,- оборвала она грустные его воспоминания. - Обязательно, сходам,- повеселел от ее твердых и уверенных слов Сергей Николаевич. Не давая гостю ни к чему прикоснуться, Ирина Александровна быстро собрала со стола посуду, в две-три минуты перемыла ее и расставила по настенным шкафчикам и уже приготовилась надевать плащ и берет, но вдруг как бы спохватилась? - Послушай, а ты где остановился?! - Пока нигде,- не предвидя ничего неожиданного, ответил Сергей Николаевич. - Тогда остановишься у меня. - А может, все-таки лучше в гостинице,- попробовал сопротивляться Сергеи Николаевич.- Зачем я буду тебя стеснять. - Вот еще чего - стеснять!- легко сломила его сопротивление Ирина Александровна.- Приехал раз в пятьдесят лет - и к чужим, людям, в гостиницу! - Ладно, остановлюсь у тебя,- не решился больше спорить с ней Сергей Николаевич. Хотя ему действительно в гостинице было бы удобней. Вдруг случится ночью приступ (а они чаще всего и случаются ночью), так с чужими людьми, с какой-нибудь дежурной-консъержкой ему будет гораздо легче: вызовет она скорую помощь, и тем Сергей Николаевич, глядишь, спасется, не беспокоя и не пугая Ирину Александровну. В коридоре Ирина Александровна набрала из холщового мешочка-торбочки деревянным похожим на лодочку совочком золотисто-огненного проса и распахнула дворовую призывно скрипнувшую дверь. Голуби сразу отозвались на этот скрип и призыв, и едва только Ирина Александровна и Сергей Николаевич оказались во дворе, как они всей своей стайкой спорхнули с голубятни и крыши сарая, закружились, завились у ног хозяйки, радостно воркуя и переговариваясь друг с другом и с Ириной Александровной почти что на человеческом языке. А те двое, белых турманов, безбоязненно сели ей на плечи: голубка на левое, голубь - на правое. Ирина Александровна с широким размахом посыпала из совочка просо на твердо-земляную площадочку у крыльца (сами же голуби поди и вытоптали ее, утрамбовали во время бурных свиданий с хозяйкой). Голуби чуть угомонились, отпрянули от Ирины Александровны и принялись клевать просо, часто-часто постукивая клювиками о землю, будто молоточками о наковаленку. И лишь турманы остались сидеть на плечах у Ирины Александровны, невозмутимо спокойные и тихие. Ирина Александровна отсыпала из совочка проса в ладошку, в горсть, тоже удивительно похожую на удлиненную лодочку-ладью, и протянула ее турманам. Те начали клевать, поочередно склоняя к ладошке-горсти свои игрушечные белоснежные головы. - Хочешь подержать?- неожиданно спросила Сергея Николаевича Ирина Александровна, указывая на турманов. - Хочу,- торопливо, но чуть-чуть-робко ответил он: никогда прежде Сергей Николаевич голубей в руках не держал, а только видел их, летящими высоко в небе или воркующими на крыше голубятни. Ирина Александровна осторожно сняла с левого плеча голубку и передала Сергею Николаевичу. Он принял ее тоже осторожно и бережно, еще осторожнее прижал трепещущее тельце голубки к груди. И вдруг услышал, как внутри этого тельца учащенно-быстро бьется сердечко. Удары были такими сильными и тревожными, что Сергей Николаевич едва не обронил голубку на землю. Голубь на правом плече Ирины Александровны, как только голубка оказалась в руках у Сергея Николаевича, сразу перестал клевать зерно, тоже затревожился, заволновался и готов уже был взлететь с плеча хозяйки, чтоб выручить голубку из плена. - Ревнует, - улыбнулась его тревогам Ирина Александровна. Сергей Николаевич тут же вернул голубку на место, на левое ближнее к нему плечо Ирины Александровны и стал следить за голубем. Тот еще несколько минут поволновался, топорща на шее перья, а потом успокоился и потянулся из-за плеча Ирины Александровне к голубке клювиком. Голубка потянулась к нему ответно. Они должны были уже вот-вот встретиться, помириться и простить друг другу невольную эту разлуку, но Ирина Александровна вдруг громко, изо всей силы хлопнула в ладоши - и вся голубиная стайка (и те, что клевали зерно на земле, и двое разлученных турманов на плечах у Ирины Александровны) взмылись на воздух и стремительно, в два-три взмаха крыльев, набирая скорость, начали уходить все выше и выше в небо... - Люблю! - запрокинув голову, неотрывно следила за их полетом Ирина Александровна и еще раз повторила: - Люблю!
* * *
Они гуляли по городу почти целый день. Вначале прошлись по окраинным его, полудеревенским улочкам, где за каждым бревенчатым рубленым домом виднелся сад и огород, а потом перебрались в центр, к кирпично-дачным коттеджам, окруженным металлическими коваными оградами. Ирина Александровна держала Сергея Николаевича под руку и, время от времени останавливаясь возле этих коттеджей и оград, говорила ему: - А помнишь, вот здесь стоял дом мельника Мирона? - Помню,- мгновенно откликался Сергей Николаевич и принимался рассказывать Ирине Александровне, как они с матерью каждый год, поздно осенью ездили на мельницу к старому Мирону молоть рожь-жито, как иногда, отпустив стреноженного вола на мельничный пустырь, стояли там в очереди, в завозе по несколько суток. Ирина Александровна внимательно и сочувственно слушала его, посильнее сжимала локоть и вела дальше. - А вот здесь,- указывала она на укромный закуток между двумя коттеджами,- была галантерейная лавочка Зямы. Помнишь? - Конечно, помню, - воочью представлял себе Сергей Николаевич и галантерейную лавочку-будочку, и самого Зяму, низкорослого заросшего кустистой бородкой старика-еврея, и его жену Сару, немного пугливую, но очень внимательную к покупателям женщину. С галантерейной этой лавочкой у Сергея Николаевича тоже было многое связано. Каждый год в канун Пасхи мать приводила его сюда, чтоб выбрать и купить новую кепку-восьмиклинку. И каждый год получалось, что нужного размера кепки у Зямы нет: то слишком маленькая, то слишком большая. Но Зяма с Сарой ни разу не отпустили их без покупки. Они выкладывали на прилавок весь свой товар, высокие стопки сложенных друг на друга кепок. Зяма малые кепки растягивал на колене, а в большие вставлял дополнительные картонные обручики. Сара собственноручно примеряла Сереже кепки на голову, давала поглядеться в зеркало и восторженно говорила: - Как на тебя сшито! Носи на здоровье! Ирина Александровна весело, заливисто смеялась над рассказом Сергея Николаевича, понарошку упрекала и изворотливого Зяму, и самого Сергея Николаевича: - Вот видишь, какой ты головасты и не сговорчивый!- и даже давала советы: - Надо было на заказ шить у Шахловича. Помнишь, на той стороне моста жил такой кравец-портной?! - Да ходили мы и к Шахловичу,- отбивался от Ирины Александровны Сергей Николаевич.- Но он мог пошить кепку только к Первому мая, а мне нужно было к Пасхе. Они мирились, и теперь уже сам Сергей Николаевич указывал Ирине Александровне на какое-нибудь памятное для них обоих место и тоже спрашивал: - Помнишь? Она все помнила. И единственный тогда в городе спортивный магазин на углу сквера, где Сергей с матерью купили летом пятьдесят седьмого года велосипед; и столбяную коновязь на излете центральной площади, с утра занятую, заставленную впритык лошадиными и во-ловьими подводами, а к вечеру пустую, пустынную, заполоненную лишь шумливыми стаями воробьев, ищущих в остатках сена и овса поживу; поименно многих знаменитых в городе людей: старого одинокого учителя математики Бидулина, потерявшего в годы войны всю семью, вечно молодящуюся буфетчицу из железнодорожной столовой - Розу, безногих, безруких, слепых инвалидов войны, просящих милостыню возле магазинов и у подножья моста. Потом они сходили в самый конец города на базар (Большой базар, как его все звали, в отличие от Малого, который ютился сразу за железнодорожными линиями, где после построили два кирпичных неотличимых друг от друга домика-близнеца), долго бродили между прилавками, вспоминали, где и что раньше продавалось: вот здесь были молочные ряды, вот здесь - табачные, вон там, на песчаном бугорке торговали бондари, кошелочники, гончары и жестянщики. Но дольше всего они задержались возле недлинного по весне медового ряда и, не сговариваясь, вспомнили, как в самом его начале каждый день торговала медовыми, украшенными разноцветной глазурью пряниками опрятная грузная старушка заметно пожилого (или им, детям, тогда так только оказалось) возраста. Было видно, что она не простого, не мещанского звания, а из какого-то высшего, наверное, дворянского, отмененного советской властью сословия. Все родные и близкие у старушки, как и у Бидулина, погибли, потерялись в годы Первой мировой, гражданской и Отечественной войны. Сама она уцелела каким-то чудом и теперь в добавок к мизерной пенсии (скорее всего - по потере кормильца) зарабатывала себе на жизнь тем, что пекла и продавала на базаре медовые пряники, к которым были большими охотниками дети. Никто во всем городе печь таких пряников не умел, а она сохранила старинные рецепты и навыки. Пряники старушка пекла разных сортов и форм: в виде лошадок, рыбок, барышень в глазированных передниках-фартуках, кавалеров с такими же глазированными гармошками на груди, в виде корабликов и лодочек, посыпанных в лечебных целях тминными зернышками, и от этого чуточку отдававшими горчинкой. Пряники старушка раскладывала на чистой холщовой скатерке, и редко какой мальчишка или девчонка, оказавшиеся с родителями на базаре, могли устоять перед ними. Со слезами на глазах требовали они купить медовый этот темно-коричневый, с отливающейся на солнце глазурью пряник. - Ты какие любил? - словно отыскивая взглядом старушку, спросила Ирина Александровна. - Лошадок, - не посмел он утаить детское свое пристрастие. -А я – барышень,- созналась и она.- Только я их не ела, а наряжала в бумажные или тряпичные платья и сарафаны, и барышни были мне вместо кукол. Оба они посмеялись этим детским воспоминаниям и увлечениям, посожалели, что таких старушек, как та из далекого послевоенного времени, уже нет - и быть не может... Возвращаясь с базара в центр города, они постояли несколько минут, опершись на ограду, возле школы №1, где учился когда-то Сергей Николаевич, теперь, правда, потерявшей имя Ленина, понаблюдали, как ребятишки играют на школьном дворе (была как раз переменка), кто во что горазд: в догонялки, в классики, в прыгалки-резиночки, в футбол и волейбол и еще, Бог знает во что. Точно так же было и в их с Ириной Александровной время. Истомившись за зиму сидеть в душных, закупоренных классах, ученики с наступлением весны, первого тепла, едва прозвенит звонок на переменку, опрометью выбегали во двор, на спортивную площадку, и не было им никакого удержу в играх и забавах. В них, словно вселялся какой-то чертенок, которого после, на следующем уроке ни за что нельзя было унять. Даже самого прилежного ученика-отличника он тормошил изо всей силы, не давал сосредоточиться, отвлекал от занятий, звал и манил на улицу, где горела и возгоралась апрельским щедрым солнцем весна. Оторвавшись от штакетника, они долго еще бродили по городу, и не столько по новому, обновляющемуся вместе с весной, сколько по старому, давно исчезнувшему, ушедшему в прошлое (их городу!), всюду узнавая только им одним известные его приметы. И наконец, держась все так же под руку, поднялись на мост и встали точно посередине верхнего пролета, где когда-то и встретились впервые. Не сговариваясь, они склонились с перил и начали наблюдать за размеренно-налаженной железнодорожной жизнью внизу. Она была теперь совсем иной: бесследно исчезли дымные, угольные паровозы, и большие - «Иосиф Сталин» и «Серго Орджоникидзе» и маленькие, маневровые – «Кукушка», юркие и действительно по-кукушечьи крикливые; исчезли высокие похожие на журавлей и аистов семафоры, механические стрелки, а вместе со стрелками и сами стрелочники и стрелочницы, всегда вооруженные флажками (желтым - разрешающим и красным - запретительным) и сигнальными дудками, которые кричали, будто луговая гнездящаяся в болотах сразу за железнодорожной линией птица-коростель. Все теперь управлялось автоматически, невидимо и неслышимо и от этого как бы даже немного скучно. Вместо маневрового паровозика «Кукушки» из конца в конец разъездных путей сновал его собрат и сменщик - маневровый выкрашенный в зеленый цвет тепловозик. Он тоже был и проворным, и юрким, так же послушно подчинялся командам диспетчера и составителей поездов, но не фыркал из трубы угольным едким дымом, не шипел паром и напрочь потерял кукушечий свой голос-пересчет. Несколько раз под мостом проносились тяжелые грузовые составы с двойной тепловозной тягой, но как-то глухо и совершенно, казалось, равнодушно к окружавшей их жизни - лишь бы скорее вперед и вперед, скорее мимо этой скучной и однообразной жизни. Сергей Николаевич и Ирина Александровна даже толком не успели заметить, что они везут (лес, уголь, щебенку?), таким стремительным и недоступным глазу было их движение. А вот пассажирский многолюдный поезд, пока они стояли на мосту, не прибыл к станции ни разу. Наверное, Сергей Николаевич и Ирина Александровна попали в какое-то мертвое время, в «окно», как его называют железнодорожники. А ведь им обоим хотелось увидеть именно пассажирский поезд, увидеть и вообразить, что они не просто так, не праздно стоят здесь, на мосту, а кого-то встречают, близкого и родного, или, наоборот, провожают в дальнюю счастливую дорогу. Но пассажирский поезд так и не появился… Заметили они под мостом и еще одну потерю. Возле железнодорожного депо исчез за ненадобностью поворотный круг (тепловозы и электровозы ходят теперь хоть вперед, хоть назад, а паровозы непременно надо было разворачивать на поворотном кругу в нужную сторону трубой и глазасто-яркой фарой под ней), и этому Сергей Николаевич и Ирина Александровна огорчились больше всего. Какое было величественное и торжественное зрелище, когда многотонный, и молчаливо-присмиревший паровоз медленно поворачивался на кругу! Не изменились под мостом только рельсы. Они, как и прежде, змеилисъ, блестели на солнце, перебегали, переливались одна в другую, пока далеко за переездом не сливались наконец в единую колею, уходящую в уже затопленные разливом реки луга, в хвойные зелено-яркие и лиственные, еще темные, леса, в готовое к весенней пахоте поле и просто в далекое неведомое пространство... Им пора было уходить: апрельское горячее солнце уже клонилось за высокие окраинные осокори и сады; предвечерний ветер резкими частыми порывами налетал на город из-за реки, потерявшей в широком разливе берега, доносил оттуда водяные и первые цветочные запахи кувшинок-латаття, луговых ирисов и мяты. Ирина Александровна оттолкнулась от перил, сделала шаг в сторону ступенек и вдруг повернулась к Сергею Николаевичу и сказала: - А я тогда действительно едва не задохнулась в дыму. - Я - тоже,- вспомнил и он тот, может быть, самый счастливый в своей жизни день, когда от ее шагов и вскрика: «Ну, что же ты?! Я задохнусь здесь!» у него перехватило дыхание, и он боялся лишь одного, что в чадном никак не рассеивающемся дыму не отыщет Иру. Сергей Николаевич догнал Ирину Александровну, легко и свободно взял за руку, не за локоть, а за ладонь, горячую и чуточку влажную, как и в тот день, и, как и тогда, начал поспешно уводить ее с верхнего пролета к ступенькам, а потом и ниже, к подножью моста, жалея лишь об одном, что у него нет сейчас с собой велосипеда. А то бы он непременно усадил Ирину Александровну на раму (и она бы ни за что не отказалась) и повез через весь город на улицу Короленко. Пусть бы все встречные, знакомые и незнакомые люди завидовали им и восхищались ими... С моста они сходили осторожно и медленно. Вернее, осторожно и медленно сходил Сергей Николаевич, все время придерживаясь одной рукой за перила. Сердце его часто давало сбои, куда-то опасно и глубоко проваливалось; в груди возникала острая, режущая боль и, наверное, нужно было бы остановиться на переходной площадке, принять лекарства, но Сергей Николаевич не останавливался, зная, как сейчас обеспокоится и встревожится Ирина Александровна. А ему этого не хотелось. Ничего - и так все как-нибудь затихнет. Ирина Александровна шла по ступенькам бодро и молодо, озорно постукивая по каменным плитам каблучками, не шла, а казалось, сбегала, широко размахивая крохотным своим портфельчиком с двумя тугими защелками, который несколько раз почудился Сергею Николаевичу в ее руке. Когда же они оказались на тротуаре, Ирина Александровна вдруг сказала: - Ты знаешь, а я дружу здесь с одной твоей одноклассницей. - С кем же это? - удивился Сергей Николаевич, хорошо помня, что в школьные их годы Ира ни с кем из его одноклассниц не дружила, они были для нее слишком далекими, из другой школы, деревенскими девчонками, приходящими в город лишь на занятия. - С Полиной Селезневой,- призналась Ирина Александровна. Сергей Николаевич стал вспоминать весь свой класс, собранный из близлежащих деревень. И чтоб не ошибиться, не пропустить кого-нибудь, представил его воочью: где, кто и за какой партой сидел. Он всегда так делал, когда ему надо было по какому-либо случаю вспомнить одноклассников. Сергей Николаевич и сейчас пересмотрел их всех, пересчитал даже по партам и никакой Полины Селезневой не обнаружил. - Не было у меня такой одноклассницы,- невольно разочаровал он Ирину Александровну. - Как это - не было?!- вначале возмутилась она, уличая его в обмане, но потом повинилась: - Ой, это же мужняя ее фамилия-Селезнева, а какая девичья - я и не знаю. И только теперь Сергей Николаевич вспомнил, что в параллельном, «А» классе (а он учился в «Б») действительно была девчонка по имени Поля. - Артеменко ее фамилия! - безошибочно назвал Сергей Николаевич девичью Полину фамилию. - Она говорит, что была влюблена в тебя в десятом классе,- немного с вызовом сказала Ирина Александровна. - Да никто в меня не был влюблен,- по-мальчишески вспыхнул Сергей Николаевич. - Ладно тебе,- не поверила его отпирательствам Ирина Александровна,- Вот сходим к Полине - она все расскажет... - Может, лучше в другой раз,- после недолгого молчания попросил Сергей Николаевич. Ирина Александровна тоже замолчала на несколько минут, а потом покрепче взяла его за локоть и, словно боясь, что он передумает, быстро согласилась: - Хорошо - в другой.
* * *
Дома они первым делом снова покормили голубей. И теперь голуби уже не дичились, не боялись Сергея Николаевича, а, признав его своим, знакомым человеком, спокойно клевали с его руки и просо, и хлебные крошки, и он по-детски радовался этому их доверию. Потом они с Ириной Александровной обедали-ужинали, и обед этот прошел у них совсем не так, как завтрак. Привыкнув и кое-что узнав друг о друге за день, они уже не осторожничали, не боялись за каждое произнесенное слово (вдруг оно неверное и неверно сказанное), а разговаривали свободно и легко, и часто о совершенно незначительных, случайных вещах. Минутами Сергею Николаевичу казалось, что так вот по-семейному, по-домашнему они проводят с Ириной Александровной всякий вечер, вспоминают прожитый день (все ли в нем сложилось хорошо и ладно?), загадывают, как прожить день завтрашний, чтоб он тоже получился удачливым и счастливым… Когда же обед-ужин был завершен, со стола все убрано, посуда вся перемыта и расставлена по шкафчикам и полочкам, Ирина Александровна вдруг предложила: - Давай выйдем на улицу, посидим на скамейке. Вечер такой теплый. - Давай выйдем,- без промедления согласился Сергей Николаевич, укоряя себя, почему он сам не додумался до этого. По настоянию Ирины Александровны они на всякий случай оделись поплотнее (вечер, конечно, теплый, весенний, но к ночи вдруг похолодает, и можно замерзнуть и простыть). При выходе Ирина Александровна, придирчиво оглядев Сергея Николаевича, поправила у него на груди шарф, поинтересовалась, взял ли он перчатки и лишь после этого распахнула дверь. На скамейке под осокорем они сидели долго, до первой, второй и до третьей звезды, до почти что уже и глубокой ночи. И сидели молча, как будто боясь неосторожным и громко сказанным словом нарушить тишину и покой этой ночи. Ирина Александровна забралась на скамейку с ногами, взяла Сергея Николаевича под руку, прижалась к нему, а потом и вовсе положила голову на плечо. И он сидел, не смея пошевелиться, как сидел здесь точно так же полвека тому назад, слушал ее ровное горячее дыхание, и оно казалось ему таким молодым и юным...
* * * На ночлег Ирина Александровна определила Сергея Николаевича в комнату-кабинет Александра Алексеевича, постелила на широком раскладном диване белоснежную постель, потом указала, как включать-выключать настольную лампу и на прощанье нежно-ласково прикоснулась к плечу ладонью: - Спи! Он ответно пожелал Ирине Александровне спокойной ночи, подождал, пока стихнут за дверью ее легкие шаги и тут же погасил, свет, который почему-то показался ему слишком ярким и резким. Но уснул Сергей Николаевич не сразу. Он долго лежал с открытыми глазами, думал, как привык это делать дома, в Москве. В последние перед расставанием с прожитым днем минуты, в полной тишине и почти отрешенности от мира у него всегда рождались самые сокровенные замыслы и сюжеты будущих рассказов, повестей и романов. Но сегодня он думал совсем об ином. Все-таки надо было ему отыскать Ирину Александровну лет десять, а то и пятнадцать тому назад, когда впереди ожидалось вон еще сколько жизни (и кто знает, может, непредсказуемой, совместной), а теперь остается лишь прощание. Тоже, конечно, немало: увидеть ее и провести с ней рядом несколько дней перед неизбежным и уже безвозвратным расставанием. И все же жаль... Ирина Александровна бесшумно, стараясь не вспугнуть его, не потревожить перед засыпанием, ходила в большой комнате, в горнице, что-то доделывала по хозяйству. Сергей Николаевич несколько раз порывался окликнуть ее: «Ира!». Пусть бы Ирина Александровна вошла, посидела вон там на кресле, у стола, еще раз, совсем уже тихо и с придыханием сказала ему: «Спи!» - и прощание их отдалилось бы, затерялось в ночи и темени… Но Сергей Николаевич так и не окликнул ее, не решился. Глухая, апрельская ночь окутала все вокруг непроглядной пеленой и завесой, погасила все огни, скрала все звезды и даже весенние живительные запахи наливающихся соком деревьев, влажной песчаной земли, первых цветов в палисадниках и на клумбах. А вот прощания не скрала и не утаила...
* * * Разбудили Сергея Николаевича голуби. Вначале они просто ходили по подоконнику, ворковали (как будто сердясь за что-то и обижаясь друг на друга), а потом принялись настойчиво постукивать клювиками в раму и стекло. Наверное, они делали так прежде, при жизни их заботливого хозяина, Александра Алексеевича. Птиц и зверей никогда не обманешь. Сегодня голуби безошибочно почуяли, что комната не пуста, что там кто-то есть, безмятежно и крепко спит в апрельской темно-синей ночи, и решили, что это вернулся Александр Алексеевич. А раз так, то его надо непременно разбудить, постучать в окошко клювиками: он тут же широко распахнет раму и щедро покормит их с ладони зерном и хлебом. Заменить голубям Александра Алексеевича Сергей Николаевич, конечно, не мог, но он все равно подошел к окну и сколько можно широко распахнул раму. Голуби в первые мгновения испугались его, отпрянули, но потом вернулись назад и стали вопросительно смотреть на Сергея Николаевича, ожидая положенного им утром зерна и хлеба. А он, такой недогадливый, не знающий повадок и привычек птиц, не запасся ни кормом, ни водой и теперь беспомощно выбросил навстречу им пустые ладони. И голуби (надо же!) принялись торкаться в них клювиками, делая вид, что в ладонях, в горстях у Сергея Николаевича есть и хлебные крошки, и золотисто-спелое просо, и даже плещется там озерцо ключевой прохладной воды. - Сейчас завтракаем и едем! - заговорила с Сергеем Николаевичем, прокричала со двора Ирина Александровна. Оказывается, она давно уже была на ногах (как и когда проснулась он не слышал) и теперь готовила в гараже-сарае в дорогу машину. Сергей Николаевич устыдился своего долгого сна, быстро оделся и вышел в горницу. Завтрак уже стоял на столе, прикрытый легкой бумажной скатертью. Сергей Николаевич еще больше засовестился своей сонливости и хотел было как можно скорее поспешить на помощь Ирине Александровне (завтрак подождет, успеется): все-таки он мужчина и шофер еще со времен целинного своего побега. Но она опередила его. Вошла в дом в спортивном (голубое с белым) костюме и в такой же спортивной, застегнутой на молнию курточке, вся по-утреннему свежая и вдохновенная. Допрашивать его с пристрастием о проведенной ночи (как спалось, как отдыхалось на новом, непривычном месте?) она не стала. Зачем допрашивать, когда и так все видно: он бодр, полон жизни и здоровья и готов в дорогу, хоть в ближнюю, хоть в самую дальнюю, на край света. Главное, чтоб вдвоем с Ириной Александровной... Сергей Николаевич ожидал, что завтрак будет по-городскому быстрым и легким: кофе, чай, бутерброды. Но он ошибся. Ирина Александровна поставила перед ним полную тарелку картофельного исходящего густым паром супа. На робкую попытку Сергея Николаевича отказаться от него, она строго и назидательно сказала: - Мужчина с утра должен хорошо поесть! И он послушно подчинился ей, как когда-то в юные свои, школьные и студенческие годы подчинялся матери, простой деревенской женщине, которая по утрам говорила ему точно такие же слова, зная, что предстоящий день у Сергея (каникулы не каникулы, отпуск не отпуск), будет трудным, требующим много силы и здоровья. За недолгие каникулы Сергею надо было заготовить матери на зиму дров, накосить сена, подремонтировать сараи, клетушки и заборы. Сегодня, правда, никакой особо тяжелой работы вроде бы не предвиделось: съездят они в село, постоят на пустыре возле бывшего его родительского дома - и назад. Еще в Москве Сергей Николаевич решил, что долгого прощания в селе он постарается избежать во что бы то ни стало. И пусть земляки, односельчане, которые еще помнят и знают Сергея Николаевича, простят его. Нет уже у Сергея Николаевича на долгое прощание ни сил, ни времени… Но Ирина Александровна рассудила все по-своему (и тут почуяла и догадалась), что день ему предстоит тяжелый и трудный, и кормила Сергея Николаевича, мужчину, работника, основательно, сытно, как кормят деревенские женщины своих мужей, собирая их с утра пораньше в поле - на пахоту или уборку, в луга - на косьбу и метание стогов, в леса - на заготовку дров. Откуда только и переняла, откуда только и разведала Ирина Александровна - женщина по рождению своему городская, проведшая полжизни в Москве или в заграничных странах, в посольствах и представительствах - этот давний сельский обычай?! А вот же разведала и не выпустила Сергея Николаевича из-за стола до тех пор, пока он не съел все, что она ему подала-приготовила, поднявшись тоже, как истинная деревенская женщина, ни свет ни заря. При такой женщине, жене, любой мужчина должен и обязан чувствовать себя сильным и здоровым, надежной ее опорой и защитником...
* * * Машину из гаража Ирина Александровна вывела сама, Сергей Николаевич лишь помог ей открыть и закрыть дворовые тяжелые ворота. Но потом он не выдержал и предложил ей: - Может быть, я поведу? - Еще чего!- возмутилась она его предложением.- Ты у меня гость. Садись - смотри в окошко! Сергей Николаевич скрытно улыбнулся этой новой ее строгости, опять подчинился и занял место на переднем сидении рядом с Ириной Александровной, но смотреть стал не в окошко, а на нее, восхищаться, как она уверенно справляется с машиной. Ирина Александровна заметила эти его восхищенные взгляды, почти в открытую загордилась собой и уязвила мужское шоферское самолюбие Сергея Николаевича: - Да ты и не умеешь так водить, как я. - Это почему же? - запротестовал Сергей Николаевич. - Потому, что я чувствую,- все еще продолжая разыгрывать его, сказала она, а потом, немного помедлив, вдруг произнесла как-то уже совсем по-иному, с иной интонацией: - Я все, Сережа, чувствую и все понимаю… Он сразу не нашелся, что ответить ей, замолчал и действительно стал смотреть в окошко. Ирина Александровна тоже ничем не тревожила его, и так в молчании, они проехали всю улицу Короленко, пересекли центральную площадь, удачно, всего за несколько мгновений до закрытия шлагбаума проскочили через переезд. К лишь после, когда миновали Железнодорожный похожий на китайскую пагоду клуб (так причудливо построили его еще в первые послереволюционные годы), мельницу, ту самую, где мельником когда-то был старый Мирон и где Сергей с матерью по несколько дней проводил в завозе, деповскую электростанцию, опять разговорились о разных, совсем вроде бы незначительных мелочах. Они вдруг вспомнили, что вот здесь, возле электростанции в годы их детства и юности росли три громадных тополя-осокоря, и на каждом было гнездо аиста. Но пока Сергей Николаевич и Ирина Александровна, странствовали по свету, тополя спили, и аисты вынуждены были свить себе гнезда где-то совсем в ином месте. А здесь, рядом с электростанцией стало голо и пустынно… Чуть дальше, за поворотом улицы исчез знаменитый городской колодец. Он был очень глубокий, вырытый в незапамятные времена каким-то заезжими мастерами-умельцами (так гласили предания и легенды), искателями воды. И они не ошиблись в выборе места: вышли на родниковый подземный ключ, забрали его в каменный искусно выложенный сруб, а сверху поставили на неодолимо крепкой дубовой подсохе журавель. Вода в этом родниковом колодце была прозрачно-чистой, по-ледяному холодной даже в самую жаркую летнюю пору. На Крещенье возле колодца всегда свершался крестный ход, воду освящали при большом стечении народа - и она была святее святых. Унесенная по домам в ведерках, кувшинах и бидонах вода после годами стояла свежей и целебной. Сергей Николаевич и Ирина Александровна помнили этот колодец тоже с самого раннего детства. Сергей по дороге в школу или из школы часто останавливался возле него, чтоб утолить жажду после долгой дороги или после свидания с Ирой, когда в горле и груди у него все пересыхало и испепелялось. А Ирина Александровна, оказывается, по выходным и праздничным дням ходила к этому колодцу вдвоем с Александром Алексеевичем, чтоб набрать в специально заведенное ведерко воды для особого, праздничного чая. Пока были живы старые люда, они за колодцем строго следили, чистили всем окрестным миром два раза в год, обновляли на журавле крюк и ведро. Но вот год за годом старые люди вымерли, ушли, а молодым стало следить за колодцем недосуг да и незачем. В городе провели водопровод: вода появилась в каждом доме, только отверни краник, и - вот она - течет, рвется наружу тугой напористой струйкой. О колодце постепенно забыли, родничок в нем, будто обидевшись за это забвение, иссяк. Колодец, ненужный и опасный (особенно для детей), вначале забросали всяким мусором, а потом и вовсе зарыли, сравняли с землей. Теперь на его месте возвышается какой-то хлипкий торговый павильончик-будочка. Сергей Николаевич и Ирина Александровна посокрушались и о колодце, таком памятном им в детстве и юности. Заметили они здесь, на городской окраине, и много других потерь: в старых домах новые оцинкованные крыши (а раньше все были крашенные ярко-красным горящим на солнце суриком); новые железные ворота и калитки (а раньше были деревянные, резные с перекинутыми с ушулы на ушулу двускатными тоже резными сводами-коньками. Возле маслозавода на месте котлована, где в послевоенные годы всегда делались заготовки льда (мужики из близлежащих деревень возили его в середине марта на санных обозах), теперь стоял богатый коттедж. Но вот промелькнули последние городские дома; ленточка асфальта перескочила через мосточек-кладку, под которым заключенный в железобетонную трубу по-весеннему клокотал безымянный ручеек, и словно кто-то невидимый широко распахнул дверь в свободное и чис-тое пространство: в поля, в луговой подступающий к самому городу ольшаник, в бегущий навстречу машине сосновый бор. Душа у Сергея Николаевича вздрогнула и зашлась в щемящей радости и тревоге - родина! Ирина Александровна почувствовала эту особую для него минуту (не зря же она сказала: «Я все, Сережа, чувствую и все понимаю...) и тоже замолчала. Сосновый нависающий, над дорогой бор больше всех иных перемен удивил Сергея Николаевича. Когда-то, в начале пятидесятых годов они всей их деревенской школой сажали здесь на песчаном пустыре колюче-острые сосенки. Потом несколько раз пропалывали их, окучивали, стараясь на всю жизнь запомнить свой ряд, который тянулся, от дороги до лугового болотистого пастбища-выгона. Но, конечно, не запомнили. Через год-другой сосенки, чуть окрепнув и вытянувшись, перемешались, стали похожими, будто сестры - близнецы, и сколько ни старайся, не отличишь свой ряд от соседнего. Пока Сергей жил дома, в селе, он не замечал, как сосны растут. Временами ему даже казалось, что они не растут вовсе, что в этом году точно такие же, какими были в прошлом и позапрошлом. Впервые Сергей увидел, что сосны уже не просто выстроенный рядками в затылок друг другу подлесок, а настоящий густой и труднопроходимый лее, когда вернулся домой после четырехлетней службы на флоте. Темно-зеленой высокой стеной лес застил весь горизонт, скрывал торфяное болотце-выгон. Сергей изумился этому, но быстро привык, до конца еще не осознавая ни своего возраста, ни возраста посаженного им когда-то леса. Она оба были такими молодыми, юными и все у них было еще впереди… И вот лишь сейчас, после двадцатилетней разлуки Сергей Николаевич, остро ощутил всю разницу их возраста и их жизни. Лес, хотя и превратился в могучий сосновый бор, оставался по-прежнему молодым и впереди у него еще многие и многие десятилетия жизни, а у Сергея Николаевича она на излете... Сосны, теперь стали корабельно-высокими, стройными; под напором лугового вольного ветра они росли с заметным наклоном к западу, к закату солнца, затеняли и, будто хотели увести куда-то в сторону, в свои темно-густые дебри такую узенькую и беззащитную ленточку асфальта. Ирина Александровна разгадала эту их хитрость и коварство, прибавила скорость и успела выскользнуть из утренней боровой темени на простор. И кажется, сделала все это не зря. Когда Сергей Николаевич оглянулся назад, то никакой дороги там не увидел: сосны склонились над ней еще ниже, сомкнулись многоствольными своими рядами и навсегда скрыли в темноте и холоде. Впереди, за обсаженной вербами плотиной-гатью, в глубокой луговой низине простиралось село Сердце у Сергея Николаевича опять защемило и забилось с неостановимой силой. Обманывать он себя не хотел: поездка эта в родное село, свидание с ним были последними. Никогда прежде Сергей Николаевич не думал о том, что такое мгновение однажды наступит, и надо будет прощаться с каждым деревенским домом, с каждой улочкой и переулком, с каждым деревом, с рекой, теперь, в весеннем разливе, такой широкой и неоглядной. Сколько раз в прежние, далекие годы, возвращаясь домой из школы на велосипеде, смотрел он отсюда с песчаного холма на село и думал лишь о том, как бы поскорее проскочить плотину по узенькой всегда чуть влажной тропинке, которая бежала-вилась под вербами, а потом мчаться вдоль заборов и жердяных изгородей уже по иной, деревенской песчано-твердой тропинке, позванивая звоночком пешеходам, чтоб они уступали ему дорогу, почти что летящему на крыльях после свидания с Ирой. Спроси его кто-нибудь в те минуты, красивое его село, или не очень, обыкновенное, каких десятки и сотни, он, наверное, не смог бы ответить. А вот сегодня, когда едет в последний раз, отвечает: необыкновенное, одно единственное на свете, как была и есть необыкновенная и одна единственная на свете Ира, Ирина Александровна. И вот теперь она, ничего не зная о том, везет Сергея Николаевича на последнее свидание с родным селом, с родиной, с заросшим полынью пустырем, где когда-то стоял его родительский дом. И Сергей Николаевич должен благодарить судьбу, что случилось именно так, что едут они, мчатся по затененной вербами плотине, по окраинной сельской улице вдвоем с Ириной Александровной. А доводись ему пробираться сюда одному - то последней этой дороги он мог бы и не выдержать. Дом Сергея Николаевича стоял когда-то в центре села, за школой и церковью, на берегу реки. В такую вот весеннюю пору, во время разлива вода заливала огороды, подбиралась к подворью, и Сергей, опробуя только что обновленную, заново проконопаченную и засмоленную лодку-плоскодонку, подплывал иногда на ней к самому крылечку. Ехать к дому можно было вдоль села до церкви и школы, но можно было и, свернув в маленький переулочек (он у них звался Улочкой), проникнуть к нему и вдоль огородов, по низам. Все-таки уже конец апреля, и первая талая вода поди отступила, ушла в луга, освободив всегда наторенную низовую дорогу. Сергей Николаевич попросил Ирину Александровну свернуть в переулок-Улочку. Сейчас, оказавшись в селе, он еще больше укрепился в мысли, что ни с кем из деревенских жителей ему встречаться не надо. Старых, помнящих Сергея Николаевича сверстников, почти не осталось, а молодые его не знают, он для них чужой, посторонний человек. Низовая дорога действительно уже освободилась, вынырнула из-под воды, отвердела, и Ирина Александровна мчалась по ней, словно по асфальту, не сбавляя скорость. Ни в селе, ни возле реки, в низах, им почти никто не встретился. На окраине, при спуске с плотины, на новенький, сверкающий лакированной крышей и боками «Форд», который вела пожилая женщина, с удивлением и завистью посмотрели два молодых парня, ладившихся куда-то ехать на мотоцикле. А в лугах распрямилась во весь рост и проводила машину долгим, тоже удивленным взглядом из-под руки какая-то старуха, рвавшая, судя по всему, первый весенний щавель, который у них называют «воробьиным» - такой он маленький и неприметный. Вот и все встречи-расставания. Оно, может, и к лучшему... -Здесь! - наконец попросил остановиться Ирину Александровну Сергей Николаевич, когда мелькнули за деревьями железная крыша школы и купол церкви. Ирина Александровна затормозила машину, и вопросительно посмотрела на Сергея Николаевича. -Теперь пешком,- первым выбрался он из «Форда» и указал, куда им надо идти.- Вон туда, на бугорок. В годы детства и юности Сергея Николаевича от высоко стоящего на речном берегу дома до низовой дороги простирался у них с матерью огород, всегда разделенный канавкою-разорою на две продольные полоски. Одну они засевали рожью, другую отводили под картошку. А в самом низу, у дороги, когда сходила полая вода, вскапывали грядки: четыре под редиску, морковь, свеклу, фасоль и лук, и две - под огурцы и капусту. За этими они ухаживали с особым бережением. Ведь, если не уродится морковь или свекла, то можно как-нибудь пережить, перебиться зиму и с малым их урожаем, а если не заладятся огурцы и капуста - тогда беда. В те тяжкие послевоенные времена Сергей с матерью только спасались картошкой, солеными огурцами и квашеной капустой, изредка подкупая в сельпо хамсу. В конце апреля, к первому теплу рожь густо зеленела, кустилась, шла в рост, по ней часто бродили длинноногие аисты, охотились за лягушками, которые легкомысленно выбирались на сушу из речной болотистой отмели. Но теперь от бывших грядок, от разделенного на две ленточки огорода не осталось и следа: все сравнялось, потеряло прежние очертания, и по всему склону сплошной стеной стояла потемневшая за зиму полынь. Сергей Николаевич с трудом различал в ней остатки межи, которая когда-то разделяла их огород с соседским. Он встал на эту межу и, притаптывая на ней уже начавший подниматься пырей, повел Ирину Александровну наверх, к холмику-бугорку, почти могильному кургану. - Вот здесь стоял наш с матерью дом,- указал на него Сергей Николаевич. Ирина Александровна подошла к бугорку поближе, словно хотела удостовериться, так ли это, и мог ли на самом деле стоять здесь, среди почерневшей полыни и репейника высокий бревенчатый дом с русской печкой и лежанкой, от которых остался нынче лишь глиняные наплыв, с темными прохладными сенями, каморою и погребом, с многочисленными сараями, поветью и клунею, о которых она столько наслышалась в городской своей жизни и еще больше вычитала в умных достоверных книгах? Сергей Николаевич ожидал, что Ирина Александровна сейчас спросит у него что-нибудь о доме: куда он стоял окнами и крылечком - на реку и луг или на церковь и школу, или что-нибудь про сад: был ли у них сад, и какие росли в нем деревья, и был ли колодец? Но она ничего не спросила, а лишь сложила на груди уставшие, наверное, от долгой езды руки и грустно сказала: - Как жаль, что я не знала твоей матери. - Мне тоже жаль,- подождав мгновение, пока затихнет порыв лугового влажного ветра, ответил Сергей Николаевич. Много раз в своей жизни думал он о том, как хорошо бы они жили с Ириной Александровной под опекой и заботой его матери, случись им стать мужем и женой. Ирина Александровна с матерью быстро нашли бы общий язык, сдружились. Они очень похожие по характерам: обе жадные до работы, легкие на подъем и какие веселые и неунывающие при любых обстоятельствах жизни. Сергею Николаевичу в окружении Ирины Александровны, его жены, и матери тоже жилось бы легко и покойно. А как хорошо было бы в материнском, родительском доме детям Ирины Александровны и Сергея Николаевича, трем девочкам и троим мальчикам! Все детство прошло бы у них здесь, на берегу реки, в лугах, ольшаниках и ельниках, в дальних боровых лесах, куда бы бабушка, большая любительница собирать грибы, ягода и лекарственные травы, водила их. Дети выросли бы здоровыми телом и духом и уж ни за что бы не позволили, чтобы их дедовский наследственный дом разрушился и исчез с лица земли... Но не судьба! Все прошло мимо, все прошло стороной... Сергей Николаевич сорвал веточку полыни, черную по стебельку, но с сизовато-белыми, сохранившими прежний свой летний цвет лохматыми шариками на вершинке. Он долго смотрел на эту ничем вроде бы неприметную веточку и удивлялся совершенству природы: веточка умерла еще прошлой осенью, но сохранила все свои очертания, соразмерность и, главное, запах - горький, и в этой горечи какой-то по-особому притягательный. Сергей Николаевич достал из кармана записную книжку, вложил туда веточку и плотно прижал странички. Пусть лежит там, пусть хранится! Дома, в Москве горький ее запах будет так желанен ему и так необходим... Ирина Александровна тоже сорвала веточку полыни, поднесла ее к лицу, будто какое опахальце, веер, глубоко вдохнула запах, по-женски твердо прикрыв глаза, чтоб пережить минутное головокружение. Когда же пережила и открыла чуть заслезившиеся глаза, то вдруг повернулась в сторону Сергея Николаевича и с нежной улыбкой и придыханием сказала: - Люблю полынь! - За что же ты ее любишь?- опять переждав порыв ветра, спросил Сергей Николаевич, хотя ничуть и не удивился признанию Ирины Александровны. - Не знаю,- пожала та вначале плечами, а потом, словно догадавшись о мыслях Сергея Николаевича, добавила:- За память, наверное. Вот состарилась, умерла, а запах какой живой – голова от него кружится и млеет… Так и сказала, немного смешно и непривычно, по местному наречию- «млеет» - но как точно и верно. Голова у Ирины Александровны, похоже, действительно кружилась и млела, потому что она вдруг начала как-то неистово и без разбора срывать один стебелек полыни за другим и складывать их в подобие черно-сизого позванивающего на ветру букета. - Нам пора!- сам не зная почему, остановил ее Сергей Николаевич. Ирина Александровна резко разогнулась, пришла в себя, но букетик не выбросила, а связала его попавшейся под руку былинкой и первой вступила на межу, чтоб идти в понизовье огородов к машине, которая уже явно заждалась их…
* * * Третий, прощальный день Сергей Николаевич и Ирина Александровна опять провели неразлучно. Взявшись за руки, поддерживая друг друга, они целый день бродили по городу. Побывали на всех его самых дальних окраинах, в самых маленьких его улочках и переулках, где когда-то с Ирой и Сергеем что-нибудь случалось, памятное до сих пор и не забытое. Они даже забрели в дубовую рощу за околицу, еще по-зимнему голую, без единого листочка (дубы ведь распускаются позже всех иных деревьев - в мае и июне) и от этого ярко и на-сквозь пронзенную апрельским неутомимым солнцем. И уж, конечно же, обнаружили там велосипедную тропинку (она точно такая же, как и прежде), бегущую, извивающуюся между столетними дубами вдоль железнодорожной насыпи. И посокрушались, что нет у них с собой велосипеда, а то бы они, старые не старые, а все равно прокатились бы до выезда из рощи, до первого железнодорожного полустанка Радвино. Сергей Николаевич бросил бы на раму свою кожаную куртку, и Ирина Александровна не устояла бы перед его предложением и зазывом, легко оттолкнулась бы туфелькой от земли и уселась на раме в полуоборот к нему, крепко держась руками за руль. Они бы поехали вначале медленно, тяжело и шатко (Сергею Николаевичу пришлось бы даже привставать из седла), а потом разгонялись бы все сильней и сильней, так, что встречный ветер свистел бы у них в ушах. Волосы Ирины Александровна выбились бы из-под берета и, подхваченные, гонимые ветром, касались бы лица Сергея Николаевича. От этого прикосновения лицо его вспыхивало бы горячим юношеским ознобом, который потом предательски катился бы по всему телу, овладевал им, заставляя громко и сильно биться сердца. Ирина Александровна, Ира, даже встревожено поворачивала бы к Сергею Николаевичу голову и с неповторимым своим придыханием спрашивала: - Тебе не тяжело? - Нет, не тяжело,- отвечал бы он, как всегда и отвечал прежде, полвека тому назад, и еще сильнее нажимал бы на педали, стараясь справиться со странным этим, похожим на болезнь ознобом. Но велосипеда не было. И они, все шли себе и шли пешком по узенькой песчаной тропинке между деревьев и так дошли до самого Радвино. Обнаружили они это лишь в те мгновения, когда прямо перед ними вдруг возник крошечный станционный домик, а железнодорожная колея раздвоилась и побежала двумя параллельными несмыкающимися линиями. Они удивились, что зашли так далеко, а еще больше удивились тому, что ничуть не устали от этой долгой и, наверное, уже небезопасной в их возрасте прогулки...
* * * А вечером Сергей Николаевич уезжал. Они снова как-то совсем уже по - семейному, когда не надо друг друга стесняться и осторожничать, поужинали, выпили по рюмке водки. И ничего - она им ничуть не повредила, а, наоборот, от прощальной этой рюмки им стало только лучше и даже совсем хорошо - и скорое расставание показалось обоим не столь ух и тяжелым. Потом они вышли во двор, чтоб Сергей Николаевич смог в последний раз покормить и тоже попрощаться с голубями. И тут Ирина Александровна немало удивила его и озадачила. Разбрасывая зерно голубям, которые, только увидя Сергея Николаевича и Ирину Александровну, всей стайкой бросились к их ногам, а два турмана привычно уселись Ирине Александровне на плечи, она вдруг сказала: - Я хочу тебе сделать подарок! - Какой? - не придал он вначале особого значения ее словам. - Я подарю тебе голубей! - сказала Ирина Александровна после недолгой паузы.- Вот этих двух - турманов. При этом она поочередно сняла голубей с плеч, прижала их к груди и начала осторожно и нежно гладить по белым упругим головкам. Голуби ответно заворковали, принялись с такой же осторожностью клевать ее в ладошки и запястья. Сергей Николаевич, наблюдая за всей этой, почти ритуальной сценой, не знал, что ответить. Конечно, он готов принять от Ирины Александровны любой подарок, в том числе и столь необычный - двух голубей-турманов, так любимых ею. И пусть он по-настоящему не умеет обращаться с голубями, не знает, куда их поселить в Москве (разве что на даче в Переделкино), все это неважно, не имеет никакого значения. Но что будет, что случится и станется с голубят потом, после него?.. Куда они денутся, кто их приютит, кто будет кормить по утрам с ладошки, вести с ними долгие разговоры, вспоминать Ирину Александровну, ее дом на улице Короленко и высокую голубятню над сараем?! На опустевшей переделкинской даче голуби постепенно одичают, а потом, скорее всего, и погибнут. - Да ты не бойся,- улыбнулась Ирина Александровна, похоже, догадываясь обо всех его опасениях и страхах (увы, не обо всех), и отпустила голубей на волю. - Я не сейчас их тебе подарю. Вот управлюсь с огородом, с садом, потом приеду к тебе в гости, на Троицу, например, и привезу голубей. Ты приглашаешь меня на Троицу? - Приглашаю! - ни минуты не медля, ответил Сергей Николаевич, сосчитав в уме, что до Троицы еще более двух месяцев, и что случится за эти месяцы, одному Богу известно...
* * * На вокзал они пришли за полчаса до прибытия поезда. Посидели плечом к плечу (на дорожку) в тени багажного отделения на скамейке (она тут всегда стояла), помолчали. А когда вздумали заговорить, оказалось уже поздно: поезд, надрывно шипя и постанывая, поднырнул под железнодорожный мост и застыл на перроне. Настала недолгая минута прощания. Ирина Александровна держалась молодцом, стойко и бодро, жалобной женской слезы не обронила, а лишь, припав к груди Сергея Николаевича головой, почти неслышимо вздохнула: - Ох, Сережа, Сережа!.. Он обнял ее, поцеловал в щеку только ей одной понятным бережным поцелуем. И тогда Ирина Александровна, уже отпуская его на ступеньки вагона, во всеуслышание крикнула: - Я напишу тебе! - Хорошо! - ответно крикнул Сергей Николаевич через плечо проводницы и в последний раз увидел Ирину Александровну. Она стояла чуть в стороне от многолюдной толпы провожающих, ближе к начавшему набирать скорость поезду. Рукой вдогонку Сергею Николаевичу Ирина Александровна не махала, а зачем-то сняла берет и, встряхнув головой, рассыпала по плечам пышные свои золотистые волосы. И в прощальное это мгновение показалась Ирина Александровна Сергею Николаевичу такой одинокой, такой беззащитной и такой брошенной всеми на свете, что ему впору было сорвать стоп-кран, спрыгнуть с поезда и, сколько осталось у него сил, побежать ей навстречу…
* * *
Письмо от Ирины Александровны пришло на пятый день по приезде Сергея Николаевича в Москву. Судя по всему, она написала его сразу, как только вернулась с вокзала. Сергей Николаевич, вынув письмо из почтового ящичка, тут же хотел было его и прочитать, но потом сдержался, унес в квартиру, положил на письменный стол и вдруг испугался продолговатого этого белоснежного конвертика. Ведь не пять и не шесть дней он был в дороге, а целых полвека, целую вечность - и Бог знает, что в нем. Может, вообще лучше конверт не распечатывать и письмо не читать. Главное, оно пришло, а что в нем - пусть останется тайной... И все-таки конверт он открыл (не хватило у него силы воли и мужества не открыть его). Было по-апрельски чистое, светлое утро. Солнце ярко освещало кабинет Сергея Николаевича, книжные полки, рабочий его заваленный бумагами стол, картины, фотографии на стенах, но Сергею Николаевичу почему-то показалось, что света недопустимо мало, что в кабинете темно и сумрачно. Он включил в помощь потускневшему этому солнцу настольную лампу, потом долго протирал и прилаживал очки, зачем-то взял в руки карандаш, как будто собирался править рукопись, и лишь после столь долгого приготовления решился письмо прочитать. «Сережа, здравствуй! - писала Ирина Александровна старательным своим, по-школьному аккуратным почерком, который Сергей Николаевич различил бы среди тысячи других. - Ты только что уехал, а мне кажется, что с этой минуты прошла уже целая вечность. Почему так - не знаю! Но вечность! Ты не спросил меня, а я сама не рассказала (и хорошо, что не спросил, и хорошо, что не рассказала), что же со мной произошло тогда, в Москве. Помнишь, у Бунина есть рассказ «Солнечный удар»? Там случайно встречаются на пароходе и проводят ночь в уездной гостинице поручик и женщина, так и не назвавшая своего имени. Примерно то же произошло и со мной - солнечный удар. Ты был далеко, в Казахстане, а тут вдруг появляется этот самый поручик, без двух минут дипломат, красавец и умница, и намного старше меня - и я не устояла. Опомнилась я лишь через три года, уже в Египте с первой дочерью на руках. У Бунина поручик, проводив женщину на пароход, расставшись с нею, почувствовал, что постарел на десять лет. А я, когда опамятовалась, когда поняла, что сломала судьбу и тебе, и своему, ни в чем перед нами с тобой не повинному мужу, и самой себе - ужаснулась и сразу постарела на целую жизнь. И так и прожила всю эту жизнь до нашей нынешней встречи, будто затаив дыхание, будто в паровозном дыму я угаре. Скоро (очень скоро, я посчитала – всего через сорок пять дней, на Троицу) я к тебе приеду, и мы больше никогда не разлучимся. Сережа, я любила тебя всю жизнь, начиная с той нашей, первой, встречи на мосту, когда ты вывел меня из дыма (я действительно, едва не задохнулась там), и люблю сейчас. Да хранит тебя Бог в радостные эти весенние дни! Целую тебя повинным своим поцелуем! Целую и люблю! Ира». Подобного письма ожидал Сергей Николаевич от Ирины Александровны или какого-либо иного, он ответить не мог. Никогда Сергей Николаевич Ирину Александровну ни в чем не обвинял и никогда не требовал от нее оправдания. Наоборот, он считал во всем повинным себя. Раз женщина уходит к другому мужчине, значит, первого (прежнего) она по-настоящему не любила. Не за что было его любить... Повторно читать письмо Сергей Николаевич не стал, почему-то почувствовав, что причинит этим Ирине Александровне боль и страдание. В любви и измене признаются лишь один раз, а потом (в другой и третий) - только взаимная боль и страдание... Сергей Николаевич отложил письмо в сторону, достал чистый лист бумаги и решил сейчас же, немедленно написать Ирине Александровне ответ. Ведь она там, в родном их далеком городе, ожидает этого ответа, может, во сто крат сильнее, чем ожидал от нее письма Сергей Николаевич. Дрожащей, не очень твердой рукой он написал первые три слова: «Здравствуй, Ирина Александровна!» И вдруг растерялся над предательски чистой страничкой. Что писать дальше, он не знал. Слова любви и прощения?! Так Ирина Александровна, Ира, и так знает, что он любит ее всю жизнь и что давно простил мнимые ее вины. Иначе не приехал бы к ней: и к нынешней, уставшей и измучившейся в одиночестве, и к той, юной, счастливо-восторженной девчонке Ире. Наверное, легче и проще всего было бы написать одну-единственную фразу и строчку: «Приезжай! И приезжай как можно скорее!» Но и этого Сергей Николаевич написать не мог. Во-первых, они договорились, что Ирина Александровна приедет на Троицу, когда управится с огородом и садом, и зачем же нарушать их взаимное обещание и срывать ее в дорогу раньше времени. А во-вторых, может быть, ей и вовсе приезжать не надо. Приедет потом, после, когда с ним уже все случится, а пока пусть проживет эти сорок пять дней в радости ожидания. Для нее это ожидание сейчас гораздо лучше, чем сама встреча, которая неизвестно еще какой будет. Хорошо, если Ирина Александровна застанет его на ногах, а если нет... Сидел Сергей Николаевич над чистой страничкой долго, так долго, как никогда не сидел ни над одной рукописью. И наконец пришел к здравой и разумной мысли, что не стоит ему торопиться с ответом Ирине Александровне, надо отложить его на завтра, все хорошенько обдумать и, главное, остыть. Ведь сегодня в горячечно-возбужденной состоянии он действительно сможет написать Ирине Александровне совсем не то (и не так)... Сергей Николаевич оделся, взял в руки палку и пошел гулять в небольшой сквер, который начинался сразу за его домом. Палку эту он смастерил, согнул в удобный для руки захват в Переделкино из случайно найденной гибкой дубовой ветки. Поначалу Сергей Николаевич брал с собой ее лишь на прогулки ради игры и забавы, да немного для хвастовства перед другими переделкинскими писателями - постояльцами, которые сами подобного изделия смастерить не могли (особенно согнуть в четверть круга рукоятку), но с середины зимы вдруг почувствовал, что ходить без палки ему тяжело, что при каждом шаге требуется опора и поддержка. Собираясь на родину, к Ирине Александровне, Сергей Николаевич долго сомневался - брать ее или не брать. И все-таки не взял, решив, что как-нибудь обойдется и без палки, а то Ирина Александровна совсем огорчится его стариковского немощного вида. И, слава Богу, все обошлось, и Сергей Николаевич, путешествуя с Ириной Александровной по родному городу, не раз хвалил себя, что удержался и оставил палку дома. Рядом с Ириной Александровной чувствовать себя старым и немощным было бы совсем уж зазорным. Гулял Сергей Николаевич часа два. Вернее, не гулял, а просто сидел на старенькой заброшенной скамейке в дальнем спускающемся обрывом вниз к шумной дороге углу сквера. Думал. Во время прогулок он часто занимал именно эту заброшенную скамейку, на которую больше никто не претендовал, столь она была старенькой, расшатанной и давно некрашеной. А Сергею Николаевичу очень хорошо на ней думалось. Он и сейчас надеялся, что в тиши и отстраненности он всего остального прогулочно-праздного люда непременно придумает письмо Ирине Александровне. И действительно придумал, и так легко и удачно, что хоть сейчас возвращайся назад к столу и вдохновенно записывай. Но Сергей Николаевич, опершись на палку, продолжал сидеть на скамейке и никуда не торопился. Раз сегодня выходной, праздничный день, то и надо праздновать его по-настоящему, с фейерверками и салютами, памятуя о том, что работать в праздник грешно, запретительно, нельзя брать в руки колющие и режущие предметы (по крайней мере, так Сергея Николаевича в детства учила мать), а перо все-таки предмет острый, колющий. Думать можно и нужно, а писать - не надо. Вновь обретенные и найденные фразы письма Ирине Александровне залегли в его памяти прочно и основательно, слово к слову, буква к букве, и завтра Сергею Николаевичу ничего не будет стоить вспомнить их и перенести на бумагу...
* * * В этом радостном, возбужденном состоянии Сергей Николаевич провел остаток дня и всю быстротечную весеннюю ночь. Оно не покинуло его и утром, когда он, выпив чашку кофе, сел за письменный стол, И вдруг все в одно мгновение переменилось. Стоило только Сергею Николаевичу достать письмо Ирины Александровны и листочек с начатым ей ответом, как память ему изменила: счастливо придуманные вчера на скамейке фразы ускользнули, не дались ему, словно за ночь напрочь стерлись в воспаленной этой памяти, оставив лишь какие-то смутные неуловимые обрывки. Сергей Николаевич опять вооружился палкой и пошел в сквер. К его удивлению и досаде угловая заброшенная скамейка оказалась занятой. На ней сидел совсем уже древний старик с палкой-клюкой в руках. Одет он был еще в зимнюю теплую одежду: старомодное драповое пальто с цигейковым воротником, шапку-ушанку и меховые ботинки. Похоже, старик вышел сюда не сам по себе, а его вывели родственники подышать свежим воздухом. Кто знает, может, уже и в последний раз. Тревожить старика, товарища по несчастью Сергей Николаевич не стал, пусть посидит, подумает. Хотя думы у них обоих теперь известно какие... Не доходя до скамейки, он свернул направо к тропинке, которая вилась-бежала вдоль обрыва в тени деревьев и зарослей молодой сирени. Тяжело опираясь на палку, Сергей Николаевич принялся вышагивать по ней, лишь бы отвлечься от утренней своей неудачи, забыться, пробовал даже считать шаги, вспомнив, как совсем недавно считал их возле дома Ирины Александровны, на улице Короленко. Но каждый раз сбивался со счета, начинал заново - и снова сбивался. И наконец, оставил трудное это занятие и, оглянувшись на старика, донельзя уставший и обессиленный отправился домой...
* * * Неудача преследовала Сергея Николаевича и на второй, и на третий, и на четвертый день. С утра он терпеливо садился за стол, доставал листочек с ответом Ирине Александровне, но так и не смог его продолжить. А на пятый, возвращаясь с прогулки, Сергей Николаевич неожиданно обнаружил в почтовом ящике письмо. Он немало удивился этому. В последние годы Сергей Николаевич письма получал редко, вернее, почти совсем не получал: не от кого ему было их получать: друзья растерялись, замолчали, а многие, увы, уже и умерли, товарищеские связи разорвались, иссякли. Вынимать письмо из ящика Сергей Николаевич не спешил и несколько мгновений предугадывал, кто бы это и зачем вспомнил о нем. И вдруг Сергея Николаевича осенило - письмо это от Ирины Александровны и ни от кого иного. Не дождавшись от него ответа (истомившись ожидать), она написала Сергею Николаевичу письмо повторное и, возможно, на этот раз с обидами и упреками, вполне им заслуженными. Теперь уже, ни минуты не медля (и повинно), Сергей Николаевич извлек письмо из почтовой ячейки, поднес к глазам, но тут же и успокоился. Даже без очков он различил, что оно не от Ирины Александровны - почерк был не ее. Он небрежно засунул конверт в карман и решил не отвлекаться сейчас на него (прочитает вечером перед сном). Но в комнате, надев очки, Сергей Николаевич все-таки взглянул, от кого же это ему пришло послание, кто же это еще не забыл его - помнит. Прежде всего Сергей Николаевич прочитал обратный адрес и не смог сдержать в общем-то доброй, хорошей улыбки. Письмо было от Полины. Никогда раньше они с Полиной не переписывались. Судьбы у них сложились разные, отдельные, и ничего, кроме давней совместной учебы в школе, Сергея Николаевича и Полину не связывало. Впрочем, Полину, может, что-то и связывало, если верить ее запоздалым признаниям, и вот, узнав, что Сергей Николаевич был в городе (был и не зашел, не навестил), она решила написать ему письмо, вспомнить что-нибудь особенно дорогое и важное из школьной их жизни. Аккуратно, чтоб не повредить обратного адреса, Сергей Николаевич обрезал ножницами кромку конверта, достал сложенный вчетверо листочек и начал медленно, с долгими остановками на каждом, не всегда разборчиво написанном слове читать: «Здравствуй, дорогой Сережа! Тяжело и трудно писать мне тебе это письмо. Но писать надо. Больше некому. Два дня тому назад похоронили мы Иру. Никто не ожидал и не думал о такой ранней ее и неожиданной смерти. И прежде всего сама Ира. Много раз она говорила мне (да, может, и тебе сказала), что будет жить до девяноста лет, не меньше. Но вот же, на следующий день после твоего отъезда вышла покормить голубей и умерла в одно мгновение от разрыва сердца. На похороны приезжали все три дочери Иры и муж. Они хотели увезти ее в Москву, но я упросила похоронить Иру здесь, рядом с отцом и матерью. Родительский, материнский дом дочери, скорее всего, продадут, зачем он им в таком отдалении от Москвы - пропадет, разрушится без живого человека. Голубей я пробовала забрать к себе. Но они не хотят у меня жить, очень тоскуют по Ире и каждое утро улетают назад в свою голубятню. Что с ними будет при новом хозяине, просто ума не приложу. Ты поплачь по Ире, поплачь и живи долго, очень долго, чтоб было кому помнить о ней. Она так любила тебя, Сережа, так любила. Я-то все знаю… Полина». Письмо выпало из рук Сергея Николаевича и поминальной церковной грамоткой легло на краю стола рядом с листочком-ответом Ирине Александровне, на котором в самом его начале стояли еще такие живые слова, написанные Сергеем Николаевичем в порыве и стремлении к ней: «Здравствуй, Ирина Александровна!». А дальше все было белым и теперь уже тоже, словно поминальным. Обронив голову на стол, Сергей Николаевич сидел неподвижно и почти что мертво, ничего не видя перед собой и ничего не слыша. Перед глазами плыла лишь тяжелая, могильная темнота, сквозь которую не пробивался ни единый луч солнца. Как хорошо было бы Сергею Николаевичу сейчас действительно заплакать, а может, и разрыдаться в голос и крик, и тем хоть как-то унять сжавшееся в комок сердце. Но слез не было, они не подступали к нему, не рвались из глаз, предательски сухих и будто запорошенных песком африканской пустыни. В человеческой судьбе случается (может случиться) такое горе, которое выше любых, самых горьких слез, рыданий и криков. Сердце от такого горя каменеет и, хотя продолжает биться и жить, но на самом деле оно давно уже умерло. И вот это горе, эта судьба выпали Сергею Николаевичу. И что же ему теперь с этим умершим сердцем и с собой делать, как быть?! Все бросить и как можно скорее уехать туда, в родной свой город, к Ире и умереть там, рядом с ней? Хорошо бы поступить именно так: лучшей смерти Сергею Николаевичу и не надо. Но кто будет в последние и неизбежно тяжелые, уже не зависящие от воли и памяти больного дни опекать там Сергея Николаевича? Полина? Или какая-нибудь иная подруга Ирины Александровны, знающая о его существовании?! Но Сергей Николаевич не может себе позволить (не смеет позволить) хоть на самую малую долю осложнить их участь. А если не ехать и остаться здесь, то как и зачем ему жить дальше?! Сергей Николаевич спрятал письмо Полины и свой недописанный листочек, а взамен взял в руки письмо Ирины Александровны, тихо перечитал его и раз, и в другой, и в третий и каждый раз, словно заново, словно впервые. И чем больше читал, тем сильнее оно обжигало его. Обжигало и словами признания Ирины Александровны, и еще больше совсем иными, прежде Сергеем Николаевичем почти не замеченными, о том, что всю свою жизнь она прожила, затаив дыхание. Как это, наверное, страшно и невыносимо...
* * * В тот же день, к вечеру Сергей Николаевич дал телеграмму Полина. Слова для телеграммы у него нашлись быстро. Трудные, тяжелые, а нашлись поразительно быстро и даже легко, чему Сергей Николаевич немало удивился. Уже подавая бланк в окошечко, он хотел было дописать еще два слова: «Скоро приеду», но потом помедлил и не написал. Действительно, зачем зря обнадеживать Полину, простодушную хорошую женщину. Если Бог даст ему силы, то Сергей Николаевич приедет и без всякого предупреждения, а если не даст, то пусть она понапрасну не ждет его, не ходит встречать к поезду и не теряется в догадках: почему обещал и не приехал.
* * * С этого дня Сергей Николаевич ничего ни писать, ни читать не мог. С утра пораньше он брал в руки палку и шел гулять в сквер. Там он занимал уединенную свою лавочку, надолго опережая болезненного, тяжело дышащего старика, которого приводили (похоже, внук с женой) лишь часам к одиннадцати. Сергей Николаевич и старик даже стали участливо здороваться, но в разговоры не вступали, молча сидели на разных концах лавочки-скамейки, словно выжидая, кто же из них первым перестанет приходить сюда. Сергей Николаевич готов был уступить старику и оставить лавочку в полное его, единоличное распоряжение. Старик, ладно, что тяжело, со стоном и грудным клокотанием дышит, а, по всему видно, болезни поддаваться не хочет, борется за жизнь и, даст Бог, победит. А у Сергея Николаевича совсем иное настроение. Он ни за что не боролся, ни о чем даже не думал, а просто сидел на скамейке и смотрел впереди себя на зазеленевшую уже на газонах молодую траву, на распустившиеся первыми листочками деревья, слушал щебетание высоко в ветвях черноголовой счастливо пережившей холодную долгую зиму синички. От недальней реки долетал к нему влажный и тоже какой-то молодой ветер. Он приносил запахи росших на самом берегу черемухи, сирени и жасмина, а еще горький и терпкий запах полыни, неведомо откуда взявшейся в городском ухоженном сквере. Сергей Николаевич глубоко вдыхал его, пробуждался и вдруг принимал твердое решение, что сегодня же в ночь во что бы то ни стало уедет в родной свой город, к Ирине Александровне, к Ире, на ее еще свежую могилу. Но потом мгновенно остывал, хорошо понимая, что никуда он и никогда не поедет, что не хочет он видеть ни родного своего города, ни родного села, ни Полину и совсем уж не хочет (не может!) видеть в последние эти его быстротечные, короткие дни могилу Ирины Александровны. А запах полыни ему просто причудился...
* * * Жизнь Сергея Николаевича потекла однообразно, в непривычном для него равнодушии ко всему, и в первую очередь к самому себе. Кое-как переборов ночь, он с палкою в руках шел в сквер, но скамейку больше никогда не занимал, предоставляя ее в безраздельное владение старика, чему тот, кажется, нескрываемо радовался. Он располагался на ней широко и свободно, клал рядом газету, очки, но дышал все тяжелее и тяжелее, и, судя по всему, дни его были сочтены. Сергей же Николаевич, наоборот, с удивлением обнаружил, что чувствует себя все лучше и лучше, что палка во время прогулок ему уже совершенно не нужна: шаг его становится легким и упругим, дыхание - чистым и ничем не стесненным, как было прежде, а сердце не дает о себе знать ни остро-колющими уходящими под лопатку болями, ни перепадами ритма - словно его нет и вовсе. Исчез куда-то и запах полыни... И вдруг Сергею Николаевичу стали сниться голуби, два снежно-белых турмана. Как будто они прилетают к его окну, садятся на подоконнике и начинают стучать клювиками по стеклу, требуя немедленно отворить окно и впустить их к себе. А Сергей Николаевич никак не в силах проснуться, не в силах отворить; он засыпает еще сильнее и лишь, затаив дыхание, слушает, слушает и слушает их требовательные и бессчетные удары...
6.02.2007г. - 30.04.2008г. , г. Воронеж
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
|
|
Гл. редактор журнала "МОЛОКО"Лидия Сычева
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
