Николай ИВЕНШЕВ

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

XPOHOC

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

СЛАВЯНСТВО

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

Николай ИВЕНШЕВ

ЗУБ ЗА ЗУБ

Рассказ

1.

Явился скелет, четко  шпарящий по-русски.

 Череп  обтянут серой кожей, как  барабан.

- Рога нихт, - чесал скелет. - Цон айнмаль, айн цон, о-о-один зуб. - И тут же, будто кто-то впрыснул в него машинного масла, мягко, с растяжкой произнес:

 - Оли-е-е-ень! Хирш, ка-а-ароший хирш.

Прислужники вытянули из лакированной кибитки чемоданы.  Синий, желтый, голубой. Немец проводил их  челюстью, на которой кожа была тоньше, и, казалось, разинь он рот  шире, оболочка лопнет, и изо рта стреканут белые гильзы крепких зубов.

- Провиант! – дернулся гость и добавил в русско-немецкий говор малороссийскую приправу, - з нэнки дойчланд.

На самом деле гость на этом вот черном фельдиперсовом сундуке прикатил из Австрии.

Лесничий Башкатов по прозвищу Ёкэлэмэнэ,  предупредил егеря, грозя почерневшим от ветров-суховеев пальцем: «Мотри у меня. Из Австрии он. Внимай! Страна дюже  нейтральная. Херрр Хенриком его звать. Секи, ёкэлемэне, там расцвет ихнего… как это… либерализьма».

Егерь не понял.

- Жопники они!

И теперь Вареник внимал, подбрыкивая  вялый от солнца спорыш носком  кроссовки.  С лица  егеря не слазила виданная в кино угодническая улыбка, от которой сам он ёжился и отворачивался в сторону леса.

Новый подопечный сразу показался ему шибко подозрительным, с  явной червоточиной. Доказательств тому множество. Вот одно из них. Неожиданно Херхенрик перешел на чисто русский язык с едва уловимым чужим налетом.

- Я знаю русский порядок! – Сразу заявил гость.

- Не извольте беспокоиться! – Егерь увидел себя со стороны почему-то, впрочем, понятно почему, с официантским подносом и масляным прибором.

- Это под замок! –  молитвенно прикоснулся к зачехленному ружью австрияк.

- И это тоже.

Прислужники вынули и отнесли с чувством, будто церковные хоругви, ружья в чехлах и футлярах.

Херхенрик повернулся к егерю и со сдобой в голосе сообщил: «Я по старой специальности зубной врач, так что не волнуйтесь, зуб вынем. Как звать-то?»

- Иванычем. Федор Иванычем.

Слуги торопко, как челноки, сновали от машины до гостевого дома.   

То ли от лесного воздуха, то ли от влаги недалекого пруда мертвое пергаментное лицо охотника стало розоветь. Проклюнулись ветвистые мелкие  жилки. А  от скрипучего голоса не осталось следа. Упругий, чистый тон. Как в приемнике. Старикан  обнял руководителя охоты и похлопал его по плечу.

Он сообщил «Ванычу», что зарабатывает протезами. У него  -  протезный завод.

Австриец хлопнул ладошкой  по груди, как  будто собирался плясать.  Или взлететь.

Скелет – протезист пах эпоксидной смолой.

Этот запах Вареник чуял за сто верст. В свободное от охоты время он набивал чучела.

И слово «протез» Варенику не  было чуждо.

Ныне покойный отец Федора Ивановича тоже  протезом промышлял.

Чудил.

Инвалиды фронта все с чудинкой. Дядя Миша Маслаков вот глаз свой стеклянный вынимал в клубе, и кидал его как дополнительный шар на бильярдное сукно. «Глаз» был легче тяжелых стальных шариков из тракторных подшипников.

А батя Иван Данилыч Вареник свою потеху  называл «фокусом».

Добычу батя ждал в чайной. Охотился исключительно на «залетных». Это - шофер на ЗИЛе, пригнавший машину, чтобы кубометра  три дров стибрить, это - спозаранок присланный ревизор из района, это - чужой фельдшер с  санитарной инспекцией.  Дичь простая. Повадки одинаковые.

Жертва,  шагнув  в зал  столовки, оглядывалась. Ее взгляд останавливался на картине "Охотники на привале". А батя…Батя, вообще-то хром, но тут  -  откуда сноровка? - ровным шагом – к приезжему.  Так-сяк, эники-беники, слово за слово. "Хошь, на спор, чудак чек, ногу  к полу приколочу?!"

У мужика шары – на лоб.  Мотает головой.

«На спор?! На литру?!..»

По рукам.

«Нюрк-я», - голосит батя в сторону посудомойки.

Оттуда уже летит с  молотком и гвоздем  Нюрка Кучерова.

Ловко, вскинув для форса круглощекий молоток, Иван Данилыч Вареник всаживает двухсотку в покрытую брезентовым тапочком лапищу.

Батя  задирает  штанину до коленки. Там желтая, скользкая деревяшка.

«Дывись!»

И опять заказывает пиво, да еще и с «молочком».

Водяру отец называл молоком от бешеной коровы…

- До вечера! – Не сказал, а приказал Херхендрик Варенику.

И тот ушел паять обруч для чучела медведя.

2.

А вечером Вареник услышал голос «Войдите!» и вошел.

Херхендрик тонкими губами вслух читал малиновую книжку. Будто молился. Его сухие пальцы щупали строчки.

Старик стал читать стихи из книжки. Немецкие слова были  твердыми и стучали как поленья о мокрый банный пол.

На том столе, где совсем недавно Херхендрик распаковывал чемоданы, был сервирован ужин. Стояло два пузатых графинчика. Пахло жареными в чесночном соусе кабачками.

Взгляд Вареника уперся в странный, округлый формы,  металлический предмет на краю стола.

Старик заметил его взгляд и с пустым лицом и безразличными глазами объяснил: «Вы угадали, Ваныч, это солдатский котелок. Я ведь… Как вам сказать, здесь воевал… Кхмм. У вас это называется «голубая линия».

"Чего это он разволновался? – Подумал Вареник. - Голубая линия – дело прошлое. Почти забытое".

Как бы читая его мысли, иностранный охотник заявил: "Что я? Я солдат? Зольдат-т-тт! Я ник - кого не убивал. Ни-ког-да, Ваныч! Аптекарь, врач я. Я даже здесь влюбился… в казачку… На хуторе…"

Херхендрик умолк.

А Вареник подумал" «Врач – любитель врать».

Вмиг иностранный гость перешел на другую тему:

- Садись, Ваныч, вот выпьем с тобой, поговорим о нашей будущей компании. Так?..

- Так, - Вареник придвинул резной стул к бахроме обеденной скатерти, сел. И стал смотреть, как осторожно австриец взял за ушки  котелок с   кубанским варевом.

Врет, жрет и живет. Лет сто ему. Ври дальше.

"И проживет еще сто, - решил Вареник,  и  тут же отметил про себя, что отец его давно в земле. Велел зарыть себя вместе с «дрючиной», палкой, о которую он, уже в старости, опирался. «А то проснусь там, а ноги-то и на том свете нету, ан «дрючок» под боком, собак костылять».

Херхендрик ловко подкинул колбочку с желтой жидкостью.

Он даже пошутил: «Конь – як. И «конь» и «як» в одной бутылке».

Коньяк – жидкость слабительная, в том смысле, что злость рассасывает и сердечную сухость лечит.

Последней в Варенике - до фига и больше.

И «конь», и «як» уже действовали. Вареник отходил, приговаривая про себя: "И вовсе он не скелет. И хай живэ. Не жалко. Он что, виноват? Их тоже Адольф  чохом, прикладом тыкал. Ишь, как раскраснелся, куда только парафин со щек подевался".

Австрийцу понравилась своя шутка про коньяк, он тут же спросил, знает ли Ваныч, как переводится на русский язык его фамилия Занштейн. Тот, само собой, не ведал. Гость грубо загоготал: «Зубной камень. Я есть – их бин Занштейн, зубной камень. Вот этот-то олений зуб и хочу прицепить. Будет зуб на зубе! Ха-ха-ха, хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо!"

А еще говорят, что русские некультурно смеются.

"Хоть и доктор, а дурень, - подумал Вареник, - чего тут такого".

Он ковырял в тарелке варево, все те же синенькие с чесноком, да жевал свинину, доведенную огнем до белизны.

Херхендрик вдруг погрустнел. Он опять стал скелетом. Что ж: "Протезный завод".

Фабрика и на  Херхендрика клеймо поставила. Что-то в нем было из протезов. Только вот что? То рука дернется, то нога. Глаза вразнобой мигают. Ногой дрыгает, как на барабане играет. В один из таких дрыгов, Херхендрик подскочил со стула и метнулся в другую комнату, в спальню. Вынес оттуда, в руках дрожит, желтый листочек. Сует  Варенику чуть не в лицо.  На снимке  девушка. Лицо  у той было настолько живым и диковатым, что Вареник сморгнул. Эта особенная диковатость была ему знакома.

Торопливо щурясь и всхлипывая, Херхендрик стал рассказывать егерю Варенику об их «романе». Так и заявил, выпучив глаза: «Романе». О молоденькой Медхен-Гретхен. Вовк её фамилия. «Любофффь! – пучился старик. - Фото берегу, прячу от фрау Магды. Берегу, как зеницу…

- Слушай, Ваныч, - австрийский гость обежал стул Вареника, -Ваныч, найти бы…

Прыть, прыть! Весь живой, не из протезов, не из шариков-роликов.

Херхендрик часто заморгал обесцвеченными  глазами.

Вареник отодвинул стул, чтобы старика было видно: «Кого, Риту Вовк?»

- Её, мою медхен, мою Гретхен!

Австрияк, конечно же, спятил. Он махал пред носом у егеря иностранными деньгами, пачки кидал на стол, они отпрыгивали на пол:

  - Гретхен  шпилен, шпилен, я с ней шпилен…Я женюсь, браком. Здесь останусь, капиталлл…п-п-переведу. Лут-ше…

Дантист опять стал крутить в руках блеклый снимок, предлагая Федор Ванычу высокий «гешефт».

Он бегал то в спальню, то в зал, то зачем-то мыть руки, в санузел.

Вареник знал, кто эта девушка на фото. Это баба Рита.

Живет она на хуторе Восточном,  возле южного края леса. Там из земли выпирают четыре  хаты. У бабы Риты той всего хозяйства – коза да десяток несушек. Она приходилась Варенику дальней родственницей. И звала его то по отчеству, а то -  «племянничком».

«Кино, - весело подумал Вареник. - Я попал в кино. Смотрите на меня, люди добрые!»

Херхендрик опять заплясал перед егерем. На цыпочках, с пятки на носок. И туда, и сюда. Чуть не вприсядку.

Наконец, Херхендрик по-настоящему бухнулся на колени.

И взвыл. Жалобно.   Нутром: «Грэ-э-э-этхен».

И Вареник его пожалел.

- Запрягай, - приказал сам себе Вареник, наблюдая, как покрывается слезой лицо старого солдата Занштейна.

3.

Егерь представил себе, как баба Рита достает с полки древнего, завешенного тюлем комода сотовый телефон старого образца, смахивающий на милицейскую дубинку. Бабе Рите этот телефон сунули в «собесе»: «В случае чего звони!»

Баба Рита,  недоумевая, «дывилась» тогда: «В случае чего?… Околею что ли?»

 Но телефонную дубину взяла.

Вот баба Рита, шмыгнула носом: «Вовк у аппарата!» Так отвечать научил ее заезжий, городской племянник Фома.

- Баб Рит, а я к тебе, в гости? Примешь?..

- Чего же не принять, Иваныч, приезжай. Ай, что случилось?

Временами казалось, что окончившая до войны десятилетку Маргарита Вовк притворяется темной крестьянкой.

- Я не один, баб Рит?

- С девой?! – шмыгнула носом старуха.

- Ну!..

- Зови и её, племянничек.

Потрепанный «ГАЗ – 69», он же «козел»,  тыкался по кочкам. Внутри этого транспортного средства подпрыгивал,  ударяясь о брезентовую обшивку, австрийский гость.

Вот-вот он встретит свою Гретхен, свою « любофффь».

- Ап - ап-ап, - а пачему она там  живет, моя красавица? – Гость тоже сентиментально блеял в лад «козлу».

Встречный ветер хлопал штопанной-перештопанной брезентухой создавал ощущение бешеной скорости. Однако стрелка спидометра  плясала между цифрами «30» и «40».

- Песок! – пришел в ощущенье реальности Херхендрик.

- Сыпется, - улыбнулся  во тьму Вареник, ловя то и дело выскакивающий из рук руль. – Вы, значится, теперь не Генрих Христофорович, вас надо русским сделать.

- Зачем?  – хватанул воздух охотник.

Изумился и Вареник: «Женишок старый, сто два года, из порток летит погода!» Поговорку эту Вареник перенял от отца, который всегда пояснял, что «погодой» в Саратовской области называют «снег». Но егерь не стал про снег из штанов,  а почти приказал: «Будете вы, тэкс,  будете Геннадий Захарович!»

- Сахарович! – подтвердил иностранный жених. – Зачем?..

- Для понта…

Наконец их «газик» ткнулся в седой лопух.

Скрипнула калитка. Вареник и Херхендрик вошли в узкую веранду, потом в хату.

Егерь дернул спутника: «Вспоминаете?.. Это?...»

- Это.

Фриц, вернее, Геннадий Захарович, уже все, что надо, вспомнил. Старую дощатую перегородку, комод, вышитые красной ниткой подзоры на железной кровати с никелированными шариками, угол с иконами, печку-грубку. Он вспомнил все. И от этого лицо у  австрийского охотника стало совсем другим, будто вместе с именем-отчеством он поменял и личность свою.

А старушка Рита слабо улыбалась. Так осторожно встречают людей подозрительных – не друзей, не врагов.

- Генадий Захарович, значится… Пусть уж будет так. Геннадий Захарович! – Пролепетала бабуля.

- Землемер он… И что это, баб Рит, за «пусть уж»?

Замечание старуха пропустила мимо ушей.

Она выхватила из-под узорчатого тюля свою «говорилку». Вареник подумал: «Звонить, куда следует». Но Вовчиха сунула телефон опять в укромное  место. За печное плечо.

- А я вас молочком козьим попотчую. Пусть уж, пусть уж.

Заладила, как попка.

Желтые, похожие на гигантские ромашки, ватрушки с молоком и впрямь были вкусны. Проходило похмелье. Козье молоко лучше чаю действует. Но что-то мешало начать разговор. Может, вот этот  кот, трущийся об ноги именно его, Вареника.

- Сделать бы из тебя чучело, - вскользь осерчал егерь и засунул ногой кота куда-то под себя. Под табуретку.

- Вижу!- Себе под нос буркнула баба Рита. Бледное лицо ее потемнело. – Не слепая, вижу! – Она тоже злилась. – Я  твоего Сахарыча с порога узнала.

Она зыркнула на согнутого, скукоженного Херхендрика.

Австриец вздрогнул, словно его током шибануло, вытащил из внутреннего кармана своей куртки, состоящей из одних молний, фотку хозяйки в молодости, и лицо его стало мокрым.

- Свататься приехали? Не журитесь, господин-товарищ землемер. Выду! – Лицо бабы Риты позеленело.

Она издевалась.

- Баб Рита, цыц!- Почему-то прикрикнул на нее егерь - Я тття.

- Счас свадьбу-то сыграем, а, племянничек?  Я теперь вот Николаю Угоднику подчиняюсь. Он у меня и егерь, и лесничий. Старуха кивнула на свой угол, где отдельно на полочке с вышитым подзором стояла икона с обликом  мужика в залысинах.

- Мне вот говорили, Никола-то наш,  он за странников отвечает. И мы ведь странники, прально, Хенрих Форыч, да вы ватрушечки-то  куштовайте…  Простила я всё, все простила.

Она перекрестилась, глядя в сторону, на святого угодника.

Немец с удивлением молча глядел на русскую старуху.

- Ты, племянничек, чего приходил-то? Показанье счетчика списать? Дак списывай!..

Совсем бабка с катушек слетела.

- Баб Рит, а  смаги у тебя нет?

- Ась?

- Самогона.

- Не гоню! – Старуха шмыгнула носом. - И вам не советую.

- Хучь шкалик?

- Нетути, - обернулась уже на пороге баба Рита Вовк. - Дай-ка я тебя поцалую, милай мой Сахарыч! Прощу тебе, велел ведь Господь. А нутро воротит, не в силах, мочи нет.

Вареник цыкнул на нее еще.

Херхендрик отпрянул, потом  дал поцеловать себя в щеку. 

- Водки, всамдель, - подытожил итог безрезультатного сватовства Вареник. - А пойдем-ка мы с вами, Генрих свет Фарфорович, ко мне домой. У меня супруга дюже гостеприимная. За-ап-ап-рягай! Поехали!

Жена Вареника, Райка, зыркнув на гостя, сказала, что звонил гребаный Ёкэлэмэне, трепал нервы - куда все исчезли, дело, грит,  международное.

- Угу! – Хмыкнул Вареник и  потащил  вялого гостя в мастерскую. - Там всё! Там.

Они прошмыгнули мимо плюшевых жакеток, колец хала-хуп, трех старых телевизоров и другой рухляди в комнату, которую Вареник называл «мастерской».

Австриец ткнул ногой в малиновую штору и тут же отпрянул. Хорошо хоть не хлопнулся. В самом центре узкой каморы возвышалась фигура сибирского бурого медведя. Особенно живо сияли бусины его глаз. А хищная пасть с чередой зубов говорила: «Экие же вы наглецы, майнфройнды, жахнули меня жаканом, а я вам косточки счас помну!»

Имено это услышал австриец, именно на своем родном немецком языке.

Он опустил глаза и немного успокоился. Хищной была только верхняя часть чучела. Нижняя, недоделанная, состояла из проволочных обручей, да накинутой на  них обивочной ткани. Похоже было, что  медведь в – женском исподнем.

- Смешно?... Смешно. – Сам себе ответил  Вареник. - Это я своему Олежке готовлю. Он в  Питере живет, уже коммерсант. Как вы. Так он в прихожей поставит. Или на дачу свезет. Олежек мою мастерскую бунгалом называет.

Вареник  подумал, что Олежек не свезет и не поставит, что теперь Олежек совершенно чужой человек, золотые очки, в тонком, из шелка, костюме.

Он все же любил вспоминать топот его маленьких ножек по глухому, покрытым темным половиком коридору.

И Вареник достал из медвежьей пасти бутыль.

Они сидели и глотали горькую жидкость. И каждый что-то лепетал свое. На всех языках мира это «свое» понятно. И Генрих Христофорыч вполне понимал Федора Ивановича. Они с чавканьем присасывались к стеклянному, скользкому горлу и подавали друг другу обжигающую бутыль. Пить, пить, пить, - лишь бы не было этой тоскливой ямы внутри себя.

- Махен зи кувыркен?

- Махен, махен.

- Выпьем за родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем.

- За Сталина!

Облизывали губы. Пить, пить! И опять будет Райка - зайка, а не сумо с глазами чебурелы.  И Гретхен останется.

4

Утром с воем ворвался лесничий Башкатов. Он трясся. Дрожал, как движок на лесопилке:

-Международный скандал! Ты  у меня, зараза, попляшешь, ёкэлэмэнэ, я из тебя самого чучело склею. Я с тебя всю полосатую шкуру сдеру на турецкий барабан!

Вареник морщился, понимая вину.

- У-у-у! - Выл лесничий. Можно было открывать новый вид представительской охоты, наполняя этим воем весь Красный Лес. - Шуруй теперь, раскачивай пьяного мудака да денежки вытрясай. Сам  обхезался, сам и … у-у-уу-у.

С этим  воем Башкатов и улетел.

Вареник неморгающую Райку - за калитку, и - в охотничий  гостевой дом.

Дантист спал. Нарядная хозяйка дома Ирина Матвеевна к Варенику всегда относилась как к человеку третьего сорта, не второго даже. Она разговаривала с ним, словно голос ее боялся запачкаться об этого чудака.  Она слова свои клала где-то вдалеке, их почти не было слышно. Но в этот раз Ирина Матвеевна изменила сама себе. Она зашептала на ухо. Вареник и не понял вначале, а потом побелел. Ирине Матвеевне доложила горничная Павлик, что гость возбужденный, мечется, как Штирлиц, в какой-то немецкой форме по комнате и гавкает по-ихнему. Руку вперед кидает.

- Фашистов опять стали к нам засылать, - вполне дружелюбно, не доверяя своим словам, улыбалась Ирина Матвеевна, - что делать, что делать?

Когда фашист утих, то форму свою с себя  стащил. И засунул ее в желтый баул.

- Так вот, Федор Иванович, родненький, как бы эту форму сфотографировать и отправить куда надо.

- Кеды у меня того, Ирин Матвеевн, скрипят.

- Не дури!

Ирина Матвеевна улыбнулась Варенику шаловливой улыбкой, которая ей вовсе не шла.

- Че от меня-то?

- Ровным счетом пустяки. - Вынуть из чемодана китель с крестами, щелкнуть его рядом с немцем.  А там - разберутся! – Хозяйка охотничьего дома  зарумянилась.

Вареник нерешительно поплелся к «люксу». Китайские кроссовки вели себя тихо. Влюбленный старпер  дрых, как сосновое полено.

Никогда не имевший секретных дел Вареник вдруг почуял в себе сыщика. Легким шагом он скользнул в комнату, достал из раздвижного шкафа желтый баул. Крышка легко откидывалась. На дне чемодана что-то тупо стукнуло.  Сверху – серое сукно, свастика, кресты, окантовка! "Да… Херхендрик решил к своей Гретхен явиться в форме гитлеровца? Зачем? - Это мелькнуло в мозгу. -Зачем? Зачем? Прихоть богатея? Старческий маразм?"

Из-за плеча всю картину снимала на аппарат Ирина Матвеевна Цидуля. Она захватила, надо думать, и храпящего «зольдата». Когда Вареник складывал  китель и опять укладывал его в чемодан, он  наткнулся  на записную книжку в твердом коленкоре. Не понимая самого себя,  Федор сунул эту книжицу в карман брюк: «Погляжу, что там, и опять суну, найду способ».

Но полистать книжку ему не пришлось. Фриц, вернее, Генрих проснулся и сразу заговорил: «Ваныч, когда на охоту? Сегодня давай, к вечеру. Можешь, Ваныч?»

Ваныч ответил, что надо подумать. Тянул резину.

- Ты  вчера говорил, что отец у тебя тоже воевал. Он кем был?

- Артиллеристом.

- А!..А я так. При обозе. Так у вас называют?..

- Эдак.

- Я Гретхен шоколадками кормил. Брала, «куштовала». Мыла ей нашего  весь запас отдал. «Жди, говорю, приеду, к себе заберу». А вместо Австрии – плен. В Иловле рельсы гнул… А вчера… как это у вас - промокашка.

- Промашка. Признала она.

Было ясно видно, что старику неохота расставаться с мечтой, выращенной за шестьдесят с лишнем лет.

- Все, - резко приказал фашист. - Охота! Охота на королевского оленя! Надо добыть зуб. И домой.  Нах хауз. До хаты.

"Ишь ты, совсем окубанился: «до хаты»".

- Я у вас давно спросить хотел, зачем зуб-то, клык.

Старик поднял глаза.

- Хазары. Слышал про таких?

- Не-а!

- Так вот, они на этих землях обитали… но они  исчезли. Айнмаль. Немного исчезли. В одну минуту. У вас говорят: корова языком слизала. А потом тут аланы прижились, черкесы, адыги, ингуши. Археологи, знаешь кто они такие?

- Слышал.

- Так вот, они в раскопках, в Мощевой балке,  нашли украшения из оленьего зуба. Нанизано – водяной перец, косточка персика… Талисман бессмертия.

Вареник совсем ничего не понимал. У старика широкое образование –  и все тут.

Вареник встряхнул  головой, как купальщик, выходя из холодной мутной воды.

Но муть эта в самом егере так и  осталась.

5

Консервыча Вареник не видел лет сто. Со школьной поры. А тут – на ловца и зверь. Встретились лоб в лоб в охотничьем магазине.

- За  мормышками, - как бы оправдывался Консервыч, оглядывая вставшего перед ним дебелого мужчину. Конечно, бывший учитель немецкого языка Константин Сергеевич Безворитний его не узнал.

- Федя я, Вареник, приезжайте к нам в Красный, я вам  жуков да козявок сам наловлю, их там - пруд пруди.

- Федя? Ва-а-ареник!… А я сразу и не признал, думал, бандюга какой, дверь заслонил.

Пришло время  виновато улыбнуться Варенику.

- Постарел ты, Федя.

- Да уж. А вы такой же.

Учителей, наверное, обмакивают в раствор. И они не изменяются. Цементные.  Как были, так и есть. Вот только очки у  Консервыча стали толще, солидные стеклянные пупки.

- Говори, какое дело? И какое может быть дело…

- Есть, есть дельце. На пять минут, но надо присесть.

- Надо, надо, дорогуша Федя...

- Вареник я.

Сели на скамейку рядом с магазином. Сверху шумел платан, прямо перед глазами рябила широкая речка, которую здесь называли ерик.

- Земля обетованная! – Вздохнул старый учитель, - А я тебя, Федя, почти не помню… вышел из памяти.

«И хорошо, что так, - подумал Вареник, - зато я все отлично помню».

Финальной частью последнего свиданья учителя с учеником была затрещина, которую Федя получил от Консервыча. Дело было зимой. На Кубани снега редкие, но уж если насыпет, то по самую репицу. Федя выбежал  по малому делу с урока. За школой чисто, хорошо. Снег пушистый. В уборную побежишь, начерпаешь полные чоботы. А он и не побежал, тут же за углом расстегнул ширинку. Накопилось порядочно. За это время можно что хочешь выссать. Художественные способности у Феди проявлялись с детства. И он, как  автогеном, с шипеньем, вычертил на снегу желтоватую свастику. Последнее плечо оставалось доссать. И тут  что-то сбило его в снег,  прямо в фашистский  иероглиф. Поднявшись, он увидел перед собой Консервыча, протиравшего платком линзы очков.

- Пфф, пфф, -  только и профыкал учитель,  и снег заскрипел. Ушел. А вскоре после этой оплеухи Вареники переехали из станицы. Отца назначили начальником почты в  Красном  Лесу.

И  сейчас вот учитель пфыкал и протирал линзы.  А еще он вертел в коротких  толстых пальцах записную книжку герра Занштейна.

 - Пфф, пфф! Интересный экземпляр. - Прямо не знаю, что сказать, что-то непонятное. Может, из истории? Тайны веков.

Учитель поглядел на Вареника, будто ждал объяснений.

Но тот вроде и не заметил знака. Пусть сам кумекает.

Сам он, полистав книжку, ничего не понял. Там были химические формулы, номера, отдельные фамилии, подчеркнутые красным химическим карандашом, на отдельной странице ясно нарисован женский пояс с украшеньями и надписью «alan», рецепты блюд, он это понял по слову «baklagan». И всё. И что он мог понять? Из всего немецкого он крепко, на всю жизнь, выучил два стиха. Один стих книжный «Майн брудер ист даст тракторист ин унзере колхоз», второй – из ученического фольклора « Дер фатер и ди мутер пошли гулять на хутор, беда с ними случилась, ди киндер получилась».

- Начнем с легкого, - потряс книжицей Консервыч. - Где вы это взяли - не знаю. Догадываюсь – из музея. Вы что, музейный работник?

- Не-а, лесник, егерь.

Словно не замечая ответа, Консервыч продолжил: «Музейщик, значится, ну так вот, знайте, молодой человек, химические формулы – это, я предполагаю, структура  какого-то лекарства. У химиков спросите. Есть тут еще кулинарные рецепты. И, товарищ Федя Вареник, стихи. Да, стихи. Рифма явная. Самодельные. Хоть и упоминается имя Гретхен, но не у Шиллера, ни у Гейне, ни у Гете  таких стихов нет в наличии. И еще…

Учитель сделал паузу, словно думая, говорить это или не говорить. Говорить!

- И еще. Через листок или через два в этой книжонке - записи химическим карандашом. К чему это написано,  не допетрю, но жирно, с нажимом, будто гордясь: «Имел счастье участвовать в расстреле вожаков». Каких вожаков?.. Но есть и яснее, со словом «юде». Евреев, значится. Тут вот одиночные заметки с описанием человека, которого владелец книжки подстрелил. Обязательно - цвет волос, примерный возраст, особые приметы. Это владелец книжки называет словом «охота», «ягд». Вот-такс. Жуткая книжка. Верните её музею.

Вареник молчал, соображая, стоит ли говорить Консервычу о настоящем владельце записной книжки.

Не стоит.

Освободившись от коленкорового письменного предмета, учитель опять стал тереть очки, близоруко морщась.

- Федя, а ты, вправду, музейщик?

- Егерь я, Константин Сергеевич. За мормышками - ко мне. Непременно. Я вам таких стрекоз отловлю – китяра клюнет. Константин Сергеевич, из памяти выскочило, «шпилен» - это  что по-ихнему?

- "Играть", Федя, "играть". И ничего больше.

Учитель исчез из поля зрения. Надо было для полного прояснения ситуации и мозгов ехать к бабе Рите на хутор.

И он топнул ногой по муфте сцепления своего «козла». Машина рявкнула и понеслась. Всю дорогу в голове вертелась дурацкая присказка: «Дер фатер и ди мутер пошли гулять на хутор». «Какая же беда с ними случилась, - решал егерь, - ну получился ребенок, да и хорошо, и ладно. Тут вот беда так беда, экий же ферт живет у него под боком».

Баба Рита будто знала, что Вареник приедет. Она маячила у калитки своего дома со своей гигантской телефонной трубкой. Тоже мне, агент восьмидесяти лет. Однако сухонькая да беленькая баба Рита выгладила на шестьдесят с хвостиком. Свежий воздух ее выполоскал.

Баба Рита – седьмая вода на киселе - звала его племянничком.

- А, племянничек явился - не запылился. Опять  сверка счетчика. Ты  что, на полставки у Чубайса?!

- У Черномордина. Ну, чего ты вчера, чего не признала знакомца-то?

- Землемера, что ли?

- Он такой  же землемер, как ты  футболистка! Пеле, якорь те в нос…Признайся, было у вас? - взял крутой напор егерь. Иногда он знал, как надо разговаривать с прекрасным полом.

Прекрасный пол не признавался.

- Солдат он, немецкий солдат. Я ничего не знаю, шоколад носил, листки какие-то совал, но я  в них ни бе ни ме ни кукареку.

- Стихи?

- Стишки, вроде.

- Приставал?

- Не - а!.. Я от него убегала. У нас тут разные были, была одна жоржетка, голая на белом коне каталась. У речки. А я от них удирала, особенно когда…

- Что «когда», баб Рит, христомбогом прошу, что «когда»? Приставал, значит? Вижу по лицу.

Баба Рита откашлялась: «Когда узнала, что он был участник…»

- Чего участник?

- Расстрела. За  колхозной бойней…Мимо нас  евреев гнали, кажись, из Одессы, банкиров. Дак, они все  запоносили. Вонь стояла за три версты. И решили эту вонь фашисты уничтожить своим лекарством.

- Из свинца…

- Ну. За скотобойней. А ты, а ты, зачем яго привел? Дурень, что ли. Зачем, племяш?

- Просил.

- Хмм.  Не успокоился, значится.  Как листок принесет, так и ко мне лезет с объятьями. Мог бы, конечно, силой, да уж очень хотелось по-другому. «Льюбофффь» – тростил. А потом вот что придумал. Ирод, ирод. Слова вывернул, но понять  можно. Я, грит, все равно твою «любофффь» возьму лаской. Вы, грит, хоть и свиньи, но со слезой. Он меня Гретхеном звал. Я, грит, Гретхен, вот чё. Как ты мне откажешь, так я непременно русского «зайца» -  чик-чик….Вот это – ласка. Зайцы, грит, об двух ногах. И ржет. И стал выполнять все, что обещал, гадина. И оттуда… – Она остановилась, взглянула на Николу в  углу. -  Изверг, то крестик мне принесет, то бантик, а то…- Баба Рита отвернулась к стене, - детский сандалик… Сдалась я. Перед этими  детскими сандаликами. Взял «любофффь».

- Сдалась?

- Сдалась, угу… Слава Боженьки, их вскоре вытурили, - он на танкетке с другими немцами примчался, всё из мешка своего выворотил, в траву попадало, трет щеки, мокрые щеки: "Тебе всё, «любофффь», вернусь".

Консервы так в бурьяне и пролежали. Вот теперь вернулся. Как обещал.

Она усмехнулась, скосила взгляд. Теперь на егеря:

- И чего хочет? Он кто, землемер-то?

- Охотник.

- Не узнать… А был – бугай. Не трогай, его Федь. Он своё отжил.

- Жениться хочет. Кто тебе сказал, что я буду его трогать?

Баба Рита  опять перешла на язык темной бабки:

- Ишь он какой, седой цыплак, а был – боров, эге-ге, земля под ним звенела, копытами рыл…

- Что он, чёрт, что ли, тебе?..

-  Бес! Не трожь яго…  

6

В доме опять появились двое слуг.

Они сновали там и сям, что-то собирая и волоча. Мешочки, пакеты, ящички, рулоны. Казалось, что слуг не двое, а гораздо больше, столько было суеты.

Фашист опять превратился в скелет. Он стонал и как-то по-собачьи подвывал. Впрочем, и рыкал порой. На тех же слуг. И ногой дрыгал, как барабанщик.

- С охотой сегодня не получится, -  белое, будто присыпанное пудрой лицо.

Вареник решил держать себя ровно. Охота есть охота. На кого только?..

- Не  получится? Генрих Христофорович, а я уже все наметил. Вот план.

Он протянул тетрадный в клеточку листок.

Австриец повертел бумажку,  понюхал ее.

- Кишки ноют, - поморщился.

- Так вы ж, это… врач?

- Не берут лекарства.

- У меня вон девясил сушится, ландыш…  А кишки - татарником.

Он поглядел на лепной потолок "люкса". Будто оттуда и посылают хворь.

- А коньячком не пробовали?..

Варенику трудно было шутить.

Старик насупил брови.

- Вот он, "коньяк", крепче коньяка. Там он, "коньяк" этот.

Херхендрик показал на дверь спальни. С трудом поднялся с дивана, - эх-хэ-хэ, - и, шаркая шлепанцами, побрел туда. Обратно приволок толстенную книжку.

Старик потыкал тонкими пальцами по срезу книги, раскрыл её: «Не то, не то, не то…»

- Книга эта любить учит, так, Федор Иваныч?

Егерь кивнул, пусть буровит.

- Ну где здесь, скажите, где в этой мудрой книге про любовь? Ни одной строчки? Суламифь? Малолетняя сучка. Соломон?..  Молодой зверь с инстинктом.  Хвать за эти…  Как там у вас, русских, за титьки… Похоть, одна похоть. Кровь  и семя людское. Ничего иного.

Никогда ни одной божественной книги Вареник не читал. Но в Бога верил, как верят в начальника, который сидит где-то  далеко-далеко, высоко-высоко.  И покажется ли он когда-нибудь, даже после смерти? Скорее, судить его, Вареника, будут божьи слуги. Надают подзатыльников именно они.

- Но вот зато читал ли ты, товарищ егерь, книгу Левит? – У  фашиста задрожал голос.

Егерь пожал плечами.

- А вот слушай. Глава двадцать четвертая, стих девятнадцатый.  Господь заповедует  пророку Моисею. Сейчас переведу. - Что-то Зубной Камень стал оживляться? От книги, верно. Рокот в голосе.-

- Как это у вас. Сделает кто поврежденье на ближнем, тэк-тэк, на теле ближнего своего, тому надо сделать то же самое…

Херхендрик промокнул платком рот: «Трудно все же переводить».

- Стих двадцатый. Тут ясно. Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб, как он сделал повреждение на теле человека, так и сделать нужно ему…

«Где батя оставил свою ногу, где она похоронена? В Австрии? Все может быть... Перелет-недолет. И раненый в попу Чапаев плывет. Артиллерист. Корректировщик! Кому же он мстил? Да никому. Шутил только. Вот мороженое привезли, Федя – к отцу: «Пап, дай двадцать копеек». Тот усмехается. «Ты знаешь, где у нас сахар?»- «Ну, в шкафу» - «Так вот – лизни его, а сам в снег голой жопой плюхайся. Вот тебе и будет мороженое».

Чудак отец, придя с фронта, задумал корчить из себя книгочея. Записался в библиотеку и носил оттуда вязанки желтых, с толстыми, как блины, листами книг. Да и  корчил бы читателя сам, ан нет. Непременно сажал на жесткую коленку Федю и водил пальцем «Жил был поп, толоконный лоб!».

Федя не знал, что такое «толоконный», не ведал что это за еда такая «полба», но вот слушать  эту  сказку про чертенят приходилось не раз и не два. Отец дрыгал своей деревяшкой. Федя подпрыгивал на ней: «От второго щелчка лишился поп языка…»

И еще отец додумался вот до чего. «Наши мужики, - говорил он, -отходчивые. Надо бы обидчика в порошок стереть, а наши лишь посмеются над ним, обидчиком, а потом на дорогу пирожок со смородой сунут».

Херхендрик ожил совсем. И своим пальцем стал махать, как дирижер:

- Стих двадцать первый. Кто убьет скот…скотину, тот оплачивает её, а кто убьет человека, того должно предать смерти…»

"Вот! – Опять, как недавно темно и тоскливо ёкнуло в егере Варенике. - Никуда не денешься. Вот он приказ.  Сам голову в петлю суёт. И библейский приказ этот звучал эхом: "А кто убьет человека, того должно предать смерти…"".

Глазу у австрияка жестко сверкнули

- Темные  вы люди, русские! Ничего знать не хотите, а, узнав, отмахнетесь. В  Европе уже давно работают над  геном смерти, тотлих ген…ген-опонтоз. Он в каждом человеке спит, в уголке. Механизм в нем часовой. В нужный момент будильник -  чик-чик. - Старый Херхендрик азартно рассмеялся, как будто он сам был этим неуязвимым геном.

- А зачем им это открывать?

- Что зачем, Ваныч? Чтобы жить все время.

- Зачем? Скучно это, устанешь.

- Ладно, - хлопнул крышкой «Библии» Херхендрик, - философия отменяется, а вот охота состоится. Сегодня, вечером!

И повторил: "Охота состоится".

Как на концерте объявил.

"Судьба!" – решил Федор Иванович. - Но у меня есть условия. Охота – без слуг, вы уж меня извините, Генрих Христофорович, но они у вас бестолковые.

Старик-дантист согласился.

Но и у него были условия. Оружие берет лишь один он. А егерь - со штыком-ножом.

Но тут заартачился Вареник: «Нам не разрешают. Башкатов не разрешает, инструкция. В  целях безопасности дорогого гостя ружьецо надо».

Фашист досадливо согласился и с этим условием, мгновенно, как-то фотографически взглянув на проводника.

Махнул  тонкой ладошкой, вздрагивающими сухими пальцами.

7

Вареник вогнал волчью картечь в свое старую «Белку». Один заряд.

Он позвонил бабе Рите:

- Молись за меня!

- …

- Не трону, - успокоил егерь.

В сенях качнулась чебураха Рая. Он – ей:

- Жилплощадь освобождаю, дождалась, якорь те в нос.

Она ошарашено хлопала ртом: «Федор Рваныч»

Давно стала называть его так «Федоррр Рванычем». Будто рычала.

И егерь трусцой – к дому.

Ох, уж любят эти иностранцы, выряжаться  перед охотой. Херхенрик ремнями перетянут, ружьями, кольцами увешан, рожок – к поясу. Ягдташ, серая, камуфлированная  куртка, тапочки с шипами.

У преображенного австрийца не было только трубки в углу рта. А так – натуральный, декоративный охотник. Из старого кино.

До опушки леса доехали на «джипе». Дантист легко спрыгнул с подножки. И стал дергать подбородком, приказывая своим слугам «готовится к приёму дичи».

Конечно, старый олень был обречен. Пошатался, погулял. И почему это Красный Лес носит такое название. Красным называют сосновый массив, а здесь почти сплошь дубняк, кусты дерна, широкий, папоротник, прутья бересклета, дикая трава. Сохатый обречен. Но полезен, нужен. Ты жил, старина, для этого «биг иго знае скико лит». Мы с тобой, старина, отомстим… Не будешь же ты меня укорять, а зверюга? Я из тебя чучело сошью, скульптуру. Ученикам тебя будут показывать, чтобы берегли флору!

Мысли эти плясали на пару с бьющим чечетку австрийцем. Херхендрик шептал, выпучив глаза: «Где, где?». Вареник знал «где». Но интуриста надо было поводить по кущам, чтобы воспламенить азарт. Так Башкатов учил и на краевых курсах говорили. «Дичь она для интуриста дичь, для нас дичью он сам является. Его доллары. Его евры»

Егерь тыкал старого Хнрхендрика то по одной тропе, то по другой. Ему хотелось оттянуть время охоты.  Он все  еще никак не решался: «А вдруг записная книжка розыгрыш? Глупо? А вдруг?»

Херхендрик стал заметно нервничать, дергать его за полы куртки: Дрожу!

Дрожи! – усмехнулся про себя Федор – полезно»

Австриец ткнулся в терновый куст, помочиться. Взглянул на егеря через плечо: «А ты меня не… того… Не обманешь? Будет дичь. Цон, цон, айн цон!

- На блюдце, господин Зонштейн, срежете махом.

- Где же?

- А вон?..

-Олень! Хирш!

Фашист даже не успел застегнуть молнию на брюках.

Его как током дернуло. Он моментально крутанул свое ружье, своего «Зауера». Сохатый двигался на них по широкой тропе, шел прихрамывая. И, жуть какая, показалось, насвистывал темной ноздрей.

Егерь отпятился и оторвал глаза от рогов, глаз, хромой ноги  сохатого.

Что ж, такова жизнь!

Он услышал сухой треск австрийского винта. Словно вспыхнула спичка, только гораздо громче.

И такова смерть!

И уже в немом  кино олень вздернул голову, отвернув его вправо к орошенному австрийцем терновому кусту. Свалился беззвучно, поджав ноги. Так они спят, такими были в утробе, и так они мрут.

«Вареник, одумайся!»- сказал  сидящий в егере другой человек.   «Ой!», «хирш, хирш, хирш. Фашист подбежал к туше, опять, подпрыгивая. «Ой, хирш!» Выхватил из  сумочки блестящую, узкую  полоску. Потом пассатижи. Кулаком сунул в оленью морду.

 «Око за око, зуб за зуб!»

Фашист ковырялся в оленьей голове. Его светлые охотничьи «голиффе» были мокрые. Он  ничего вокруг не видел. Ищет. Где тот глазной клык? «Цон, цон, айн цон».

А олень, между прочим, кодылял, как его батя Иван Данилыч. По - человечьи! Вот так. И не только за это, а и за дитячью сандалию сорок второго года. За неё.

Егерь вскинул свою «Белку». Уже ружье легко командовало им. И пьянило. Всего один заряд. В белое ухо. В алюминиевое, пропитанное парафином ухо. В муляж.

- И раз, и два, и три.

Он опустил дуло. И опять поднял ствол, который у него плясанул, а потом и вовсе заходил ходуном.

Егерь так и не нажал на курок. И причина была неизвестна, то ли от того что «человечьей кровью не помазан», то ли из-за телефонного предупреждения бабы Риты, то ли далекий Бог-начальник руку отвел.

Но душа Вареника ныла.

Страшный старик, как после любовного акта был умиротворен и болтлив. Он звал в альпийские луга, пить там баварское пиво. И талдычил что-то о человеке, родившемся рядом с его деревней. «Мо-царьт! Мо-царьт» - потеряв немецкую пристойность, орал удачливый гость в машине. И бил костяным кулаком по острой коленке. Слуги и шофер мелко смеялись, несмотря на густой запах мочи в салоне.

А Херхендрик доставал из кармана олений зуб, и крутил его в пальцах.

8

- Вернулся? – У Райки глаза припухлые.

- Гхммм!

- А я думала -  ты в лес ушел. Совсем.

- С чего это?

- С того.

- Немец жив?

- Живее некуда.

- Ёкэлемэне звонил.

- …

Поговорили, как чайку напились.

9

 Вначале Вареник не понял, что ему таким, как всегда, брезгливым макаром поясняет Ирина Матвеевна:

«Там сказали, не трогайте немца, и, вообще, кто вас уполномочил…»

Тон стал обидчивым:

- Накричали еще, потом приехали, «засветили» фотик. Словами щупали. Мол, вы тут бросьте художественную самодеятельность. Принимайте, как дорогого гостя. У него евры. Понял, Иваныч, - евры. А немцы, австрийцы, финны – все наши друзья.

- За ним надо следить. Тихонько.

- Ты чё, Иваныч, белены объелся?

Вареник смутно улыбнулся. Ему уже нравился тон хозяйки Дома. И он, как будто ему кто подсказывал, попросил: «Матвеевна, не дашь ли ты мне ключа от «люкса»?

- От какого еще люкса? – Она вперила в егеря непонимающий взгляд.

- От такого, от австрийского.?

- Зачем? – Испугалась она.

- Посмотреть.

- Вот-вот.

Испугалась, но ключ из своей блестящей, цвета слоновой кости сумочки вынула. И протянула с онемевшими глазами.

- Зачем я на поводу иду? Дуристикой занимаешься, Федор Иванович.

Ожила,  помахала ключом перед носом егеря.

- За так не дам.

- А за чучело? Лисы?

- Дам, - решительно стукнула по столу ладошкой в кольцах, - за лису дам, если  ты, Федор Иваныч, ровно  сто евро лисе под хвост сунешь.

- Получишь! - пообещал Вареник. – Он обещал…

- Вознаградить?

- Беги за еврой, лисой потом отоваришь. Беги. Он отблагодарит.

Херхендрик оказался вялее некуда. Вываренная белая морковка.

Как после обильных ночных утех удачливый охотник Занштейн потерял интерес ко всему. Обмывать охоту не стал. Протянул Варенику разноцветную деньгу. Одной бумажкой. Сунул еще бутылку  коньяка, скупо улыбнулся: «Як-конь». Но извинился. Спать хочется. И шаркающей больной походкой исчез в сумраке своего номера. Но тут же вернулся: «Погоди, Федор Ваныч, ты, вроде, ликвидировать меня хотел?! Хотел ведь? Хотел! Зайди, я тебе свое ружье, оно точно бьет. Нажмешь на курочек, и нет  Занштейна! И нет чудища».

Глаза этого ползучего гада радовались. И всё понимали. Не возьмет, не нажмет, кишка тонка.

Вареник  опять, как в лесу, отступил.

Вынув из кармана записную книжку, Вареник молча подал его ефрейтору армии третьего рейха, коммерсанту-оккупанту Генриху Занштейну.

И все же его не отпустило. И все же ночью, коридором, в котором под гипсовым потолком мигали новые лампочки-звезды, он пробрался к "люксу". Чуял – сзади следят. Пусть. Обернулся. В сумраке горничная Павлик (по-настоящему Павлина) блеснула окольцованным пупком. Пускай!.. И моментально  забыл о Павлике.  Шальная мысль въелась в голову. И долбит, как дятел, толчками долбит: «Спит. Конечно, спит. А надо на цыпочках. К желтому чемодану…Форма, под ней пистолет. Тут уж рука не дрогнет. Как в школе, в прыжках: вторая попытка. Редкий случай. В тюрьму сяду. А может, скостят за убийцу-то нашего народа?..

В тюрьму? А как же  Райка? Одна не проживет… Сын-то того. И не приедет, глядишь. Ведь ногами бегал голыми, по половику.

Вареника окинула жаром. Такой жар при гриппе. Пот и мурашки. Но…но…но…ведь  получится! Точно: баба Рита хотела через него отомстить. Ишь ты, за Николу Угодника схватилась, а через «племянничка» отомстить хотела.  Егерь подумал о себе, как о другом человеке. Кишка, у него, у Вареника Федора Ивановича, тонка…Нет, на этот, на этот-то раз…Не дрогнет.

Вареник остановил дыханье. Что это так звенит во второй комнате? Тонко. Как будто муха в стекле. Смертельная муха цеце? Ген смерти? Жу-жу-жу, жало! Примнилось. Он тряхнул головой и на цыпочках подкрался к двери. Дверь сама открылась, от колебания воздуха.

Тишина. Жуткая.

На кровати, поджав под себя руки и ноги, как недавний  убитый олень,  с кривой гримасой, скрючилось то, что еще недавно было  Херхендриком. Он был мертв.

Мух в комнате не было. Никаких.

Далее читайте:

Валерий КЛЕБАНОВ. Точка сияния (к юбилею Николая Ивеншева). 28.04.2009

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев