|
|
Светлана МАКСИМОВА
ЛАСТОЧКА
***
Со щитом душа иль на щите –
Для неё погибельно едино.
А душа привыкла к нищете,
Как привыкла глиною быть глина,
Что хотя любою стать могла,
Но всегда землёй, землёй по сути,
А не обожжённой добела
Стенкой в разрисованном сосуде.
Так влечёт на гибель и на крах,
Чтоб сосуд распался тонкостенный
На ручей и глинистый овраг,
И на все подробности вселенной.
***
Всю зиму ела мед с ножа,
И глядь – за окнами пожар!
И кто-то в дверь стучит:
Открой скорее, госпожа,
Слеза к порогу подошла,
И к сердцу тайный стыд.
Сейчас ты скажешь мне – кто я?
Зачем я должен здесь стоять
И только знать про то,
Как ты спала на простынях,
На оголённых проводах...
И только знать про то,
Как ты меня в себе нашла,
Взяла губами не спеша –
Высоковольтное ничто,
Как будто мёд с ножа.
С тех пор один пустой плацкарт,
Краплёная колода карт
И чей-то плач навзрыд:
Что вы содеете со мной,
С моей седою головой,
Что золотом горит.
И не на блюде, на щите
Поёт в последней нищете
Свой тайный детский стыд.
ДЕТСКАЯ ЛЕГЕНДА
Из каждого дерева я выходила
Навстречу тебе – и на свете была
Я лишь потому, что по-детски любила,
По-детски светила, по-детски спала.
Я знала, что рыбы и птицы и звери
Живут, не читая возвышенных книг,
А просто выходят к тебе из деревьев
И морды кладут на колени, доверясь,
И ты про меня вопрошаешь у них:
Довольно ли ей безысходно и больно,
Довольно ли ей от беды хорошо?
Всё так ли печалится рифмой глагольной?
Всё так ли на дереве дует в рожок?
Тогда отвечают печальные звери,
Они отвечают почти что навзрыд:
Она не выходит уже из деревьев,
А в маленькой капельной трепетной сфере
Ребёночек твой неродившийся спит.
По свету разносятся мифы и песни
О том, нерождённом твоём дурачке,
Покуда витает он, будто бы в бездне,
В бездонном её безысходном зрачке.
Она потому стала видеть иначе,
Она потому запропала в лесу,
Она потому не смеётся, не плачет –
Боится сморгнуть дорогую слезу.
А так ей довольно бездомно и больно,
А так ей довольно уже хорошо...
Но вспомни, какой беззаботной и вольной
Была она – год с той поры не прошёл!
Какая играла в ней добрая сила,
Какая надежда вздымала крыла,
Когда из деревьев она выходила
Навстречу тебе и на свете была...
***
Не отзывайся... Смейся... Безответствуй...
Мне всё равно, как это отзовётся...
Ведь я люблю таким глубинным детством,
Какими были на Руси колодцы,
Где в темноте – не вздохи и не всхлипы,
А над водою сохнущие губы.
И дальний всплеск слепой подземной рыбы,
Что телом бьёт в колодезные срубы.
Я детством говорю таким глубоким,
Таким глухим, где девочки похожи
На маленьких старушек синеоких,
И так глядят порой, что дрожь по коже, –
С такою тайной – горестной и строгой,
Когда – “Ступай!” – и ничего не надо...
Но и звезда, и птица над дорогой
Не вдаль поманят, а вернут обратно.
И всякая дорога станет гиблой,
И ты очнёшься вновь под этой кровлей,
Где прошлое в колодце бьётся рыбой
И под платок девчонка прячет брови.
***
Была я когда-то кроткая
И ласковая и робкая,
И всё на людей глядела...
И белая пыль Акрополя
Моё узнавала тело
И бабочкой вслед летела.
А ночью мне снился город,
Где люди бросали кости
На ровный на стол игорный.
Была я такой покорной –
Возьмите, любите, бросьте...
И всё на людей глядела
Душою своей и телом.
Не знала, зачем и кто я?
И кто он такой – Акрополь?
Край города, край предела,
Где душу любило тело,
Где в пыль рассыпались храмы
В ладони бродяжки прямо,
Что всё на людей глядела
И голосом детским пела:
“Была я смешной и кроткой,
Незванной ходила в гости,
И вот я пришла в Акрополь,
И вот я не знаю, кто я...
Бросайте скорее кости
На это сукно простое,
Гоните, толкайте в спину,
Пока перемесят глину -
Афину на Магдалину.
Пока не узнаю - кто я,
На этих руинах стоя”.
ПЁРЫШКО
Лишь тронула рукою эту дверь я –
И вспомнила, как в детстве я играла.
И вспомнила опять, как птичьи перья
Девчонка на болоте собирала.
Зачем она босая выходила
В болотный лес из тёмного домовья?
Водой студёной ноги ей сводило
До жгучих слёз... Мой милый, не довольно ль?..
Спаси меня от грёз моих в апреле.
Уже не растопить в ненастье печь мне.
Из перьев журавлиных ожерелье
На шее и курлычет, и трепещет.
Бери седую голову в ладони,
Целуй вслепую лоб, глаза, ресницы.
Всё выстудили ветры в нашем доме.
Лишь девочка, как маленькая жрица,
Сидит, поджавши ноги, на пороге,
И перья на ветру перебирает.
Ее глаза беспомощны и строги...
На пёрышке дремучий бор витает.
На пёрышке и птицы все, и звери
Сошлись навек, в одном поверье греясь.
И девочка – душа твоя и прелесть –
Бежит босая, перышку доверясь.
Ты думаешь, какой-то из миров ей
Милее обветшалой этой кровли?
Ты думаешь... А всё того не стоит...
Бери льняную голову в ладони,
Целуй глаза и выцветшие брови,
Пока перо в глухом болоте тонет.
ПРОГУЛКИ ПО САДУ
Сирень помёрзла.
Жасмин отцвёл.
Медвежья душа из дуба
Ушла на вёсла.
И ветер гол,
Как будто цыган под шубой.
И вот я дома. Хоть дома нет.
Создать бы бездомных лигу,
Так я б не иначе была президент.
Вот выйду в сад – и как всякий поэт,
Зачисленный в красную книгу,
Собратьев своих соберу букет,
Привычных к любому игу.
Ивана, конечно, который чай,
И с Марьей который Ивана,
И Ваньку Мокрого – сгоряча
Туда же их – в икебану!
Мы пили дёготь. Мы ели с меча.
Побойтесь Бога, не надо врача.
Пора уже нам в нирвану.
Мы всё срифмовали – и “да” и “нет”.
И в этом залог свободы.
Я вышла в сад – и как всякий поэт,
Зачисленный в книгу природы,
Я вижу над муравейником свет,
Где гибнут и гибнут народы,
Пока разжигает костёр мой сосед –
Весёлый Иван безродный.
ДРЕВНЕРУССКИЕ ВЫШИВАЛЬЩИЦЫ
Ты знаешь ли, как расцветают ландыши?
Так бисер матовый на нить златую нижут
В обителях июньских ладожских
По наставленью зорьки-матушки,
Что утром освещает нишу.
Такой удел достался этим женщинам,
Что кончиком иглы сживляют блики
И воздух расшивают жемчугом,
И старые молитвы шепчут нам,
Пока не высветятся лики.
Им пальцы исколоть в ночи – оклады же
Никак не вышить до зари им.
Но тяжки им упреки матушки –
И потому венок из ландышей
Сплели на голову Марии.
***
Всё совпало – и грех, и надежда, и суд...
Имена из одной сердцевины растут,
Отражаясь друг в друге и множась.
И покуда в зелёном бутоне судьбы
Сведены и сердца, и объятья, и лбы -
Это имя не кажется ношей.
Но чем ближе к рассвету, чем ближе к концу,
Ты не крикнешь вослед неродному отцу -
Это имя иного встревожит.
Это имя болит и пронзает насквозь,
Это имя - полночный непрошенный гость,
Это имя - на пламени иней...
Это имя... Уснули к лицу мы лицом
На изнанке цветка, словно пара слепцов, -
Лишь в бутоне мы были родными.
Но судьба беспощадно и пышно цветёт,
Лепестками развеяв несбывшийся род.
И никто и ни в чём не повинен.
Вновь прозреет Эдип и ослепнет сто крат...
Имена из одной сердцевины кричат.
И не спрашивай, что в сердцевине.
***
Сквозь детскую тетрадь – наклонным небом,
Сквозь первую строку – утиной лапкой...
Ты был мне тем, кем ты на свете не был,
Кем по ночам в мои ладони плакал.
Ты разрешал мне говорить по-детски,
Ты разрешал мне всё на свете, чтобы
Я не боялась этой занавески,
Дрожащей в полночь, словно гость недобрый.
Там никого... Там никого – лишь ветер.
И в пустоту втыкать ножи – пустое.
Пусть волокут сквозь нас чужие сети,
Пусть ловят нас на чувство на шестое.
Так в добрый час и доброго улова.
Пусть этот мир порадуется снеди,
Покуда едет всадник безголовый
Навстречу солнцу по наклонной тверди.
ЛАСТОЧКА
Мы почти не устали в пути...
Узнаёшь этот старый чердак?..
Впрочем, ласточка, ты не суди,
Если что-то не так.
Ты мне глиняный город слепи,
Пой, люби и ликуй!
Крепит мир над фасадом слепым
Каждый глиняный твой поцелуй.
Ночью глина стекает с волос,
Ночью я и сама не своя...
Где же, ласточка, нам привелось
Этот глиняный рай изваять?
Средь каких почерневших колонн,
Над какою такою страной?
Это, ласточка, твой Вавилон,
Крепко склеенный детской слюной.
Это наш опустевший сосуд –
В камни старые вина ушли.
Молоко из развалин сосут
Молодые ужи.
И змея оплетает крыльцо,
Разбухая от зимних дождей.
Идол каменный брызжет в лицо
Из гранитных грудей.
Рассветает... почти рассвело...
Что, родная, с тобой?..
Это, ласточка, твой Вавилон.
Пой же, ласточка, пой!
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
