|
|
Александр МЕДВЕДЕВ
ИЗ ПИСЕМ К Л.
Пишу, как и писал, – лети с приветом,
возвернись…В пути ответ позатерялся где-то.
И вот я оказался взаперти твоих молчаний. И я жду
ответа.
Закат играет как оркестр. Тайга
впивает сумрак в жабры хвой. Снега,
как Рим в поре упадка. Дряхлы
каррары их пластов. Слегка
подтаивает, и весной запахло.
Еще река не сдвинулась, как плот.
Вода в верховьях подпирает лед,
потеющий, как в ожиданьи боли.
И если разъярится Саваоф,
порезавшись о бритву Кряжа, что ли,
потоп ударит из подледных штолен.
Поселки в ожиданьи катастроф.
Закат умолк. Отыграно вступленье.
На ближнем плане – сушится белье
между бараком и футбольной плешью,
вместив существование свое
в промежность между пустотой и вещью.
Двухмерность жалких стираных холстин –
как снимков на прищепках, шевеленье,
и каждая их них – дагерротип
душ и телес, как в день шестый творенья.
Там простыни – в свидетельствах грехов,
рубахи, как на окрик «хенде хох»
горе вздымают рукава. Порты
свои штанины шевелят устало.
Все, что белелось, в створы темноты
уходит, и ворота заперты
согласно распорядка и устава.
«Уходят» – написал. Как жизнь и свет,
как – все. Но школьная еще удары мела
доска на грифеле хранит как след
слов и всего, что, смутное – белело
и, жалкое, свои права имело.
Всему, что было, мир не вправе «нет»
сказать. (Меж тем уже закат сгорает,
мигают звезды и вороны грают.)
На подоконник ставлю лампу. Так
подельнику или подруге знак
даем «атас» либо «иди». Стемнело
тем шибче, что окна слюда
слепит от лампы. Ночь глядит сюда –
роящаяся страхами система.
Подумал: так художества свои
двояковыпуклые линзы – и
светильник на классической треноге…
(типа: «луч света в царстве тьмы»? – ну, типа)
…спешит уставить супротив темнот
непониманья; фокус задает.
Но свет – он тьма на пленке негатива.
Костер зажги – лишь гуще ночь встает.
И мир еще загадочней в итоге.
Закат ушел за холм, где кедрачи,
но кажется – стоит и ждет за шторой.
Попробуй, свет в жилище отключи,
и он вернется – чуешь? – звякнул шпорой.
Нервишки. Вздор. И все-таки ключи
дверные повернул я до упора.
Пора уже признаться – я поэт,
что не секрет для здешних дам и власти.
Я даже автор тутошних газет –
и достопримечательность отчасти.
Я и в столице пару раз бывал,
мед-пиво пил… держал сухим запал.
И был я – бомж. Чердак, подъезд, вокзал,
моря иллюзий, соль и фосфор страсти.
На этом месте вдруг я поперхнул-
ся – и смущен немного.
Чердак я помянул. Прилгнул,
единственно, для украшенья слога:
поставлен в строку он напрасно, каюсь.
Хороший, обустроенный чердак
для этой публики, примерно, как,
по-новорусски говоря, пентхауз.
А я и там был лишний и чужак.
Я по журналам шлялся. Редактрис
египетские профили надменны.
Был даже шанс. Потом и он прокис.
Как на бильярде, приключился кикс.
В тьме женских лиц, взгляд обжигающих мгновенно,
однажды видел и тебя. Тебя.
Откуда знаю? Это – как судьба.
«Что это было?» – стали без наркоза
и свежих яблок, что внесли с мороза,
вкус, запах, цвет в одно соединить,
получишь впечатленье, может быть.
Сробел. Сам на себя я зол.
Но если кто-то бы меня подвел
и – к ручке, то да се, представил,
то… нет! картинку я себе представил –
я бы заупирался как осел!
Есть ты. А музы нет. Она,
конечно, есть, другому отдана,
как сказано. И хладна, хоть жена.
И ты такая ж? Не узнать про это.
Вот милосердье, что дано поэту.
В любимцах у Эвтерпы, Каллиопы
галерником мечтал я быть, дабы
стать вроде похитителя Европы.
Меня же все просодии и тропы
приводят в топь – не вытянуть стопы.
Что ни размер – любой не впору мне.
Не пляшет и от печки мысль. И не
аукаются рифмы как подружки
в малинниках ли, на грибной опушке.
Но от начальной и до сей поры
зудят зато тщеславья комары.
Стихов моих ты так и не узнаешь.
Надеюсь – ты их вовсе не читаешь.
Честнее проза. Далее – она.
Нам все равно – «шия» или «сунна»,
так различать «урманы» и «туманы»
не приглашаю. Как монетки в дальних странах,
ты «лещадь» путать с «лошадью» вольна.
И если б ты экзотики алкала,
здесь жизнь идет неспешно, вполнакала,
совсем негероично для нахала.
Да я, к тому ж, не слишком и нахал.
Растает снег – тем с большей прямизной
и кривизной, правдивой красотой
явится все, что вообще и в целом,
нахваливая Русланд между делом,
соседка-немка именует «кало».
Вот мой портрет с закатом и весной.
Народный жанр. Простая обстановка,
где самым важным будет не письмо,
а холст. Верней сказать – грунтовка:
Общага. Жизнь в трехсменку. И завод,
как Оссиан, весь в космах дыма.
Каких узлов дорожка ни завьет,
всех к проходной ведет неотвратимо.
Но вот, но вдруг… бездомные щенки
так появляются, теплы и слепы…
Пошли в тетради первые стихи,
милы и жалки, мнози и нелепы.
С тех пор среди скитаний без угла
и штатных расписаний без исхода
цвела и жгла, дарила и была
зияюще-огромная свобода.
Вот почему никто ни оскорбить,
возвысить иль ограбить и унизить
меня не может.
Даже и убить,
быть может.
Меня здесь нет –
как нет меня и там,
куда воображеньем достигаю.
Скитаюсь я по мировым углам
и, как закат или рассвет,
закатываюсь и светаю.
Я, как с погоста, с почты близ вокзала
вернулся, и устал смертельно,
однако же, пространств гекзаметр
преодолев, конверт достигнет цели,
как будто имя ты свое назвала,
как будто адрес мне тогда сказала,
как будто существуешь в самом деле.
2007
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
