Иван ЕВСЕЕНКО

О ЧЕМ ЕЕ СЛЕЗЫ...

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русское поле:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

Рассказ

Нежданно-негаданно сломалась у Николая жизнь. В самом разгаре весны, в майские первоцветные дни, умерла жена Валентина.

Пока она была жива, все в доме у Николая содержалось в полном достатке и благополучии. Сам он работал бондарем в райпотребсоюзе, куда ежедневно ездил вместе с другими мужиками на велосипеде. Валентина же сразу после десятилетки пошла на колхозную ферму дояркой да и оставалась там до последних своих предсмертных дней.

Поженились они рано, всего в девятнадцать лет, хотя родители и советовали им подождать, пока Николай отслужит в армии. Но Николай и Валентина настояли на своем и сыграли свадьбу за два месяца до призыва. И вовсе не от боязни и опасения, что кто-то из них не выдержит испытания разлукой, временем, как это не раз случалось между другими деревенскими ребятами и девчонками, а потому, что хотелось им быть в разлуке и расставании людьми семейными, ответственными: Валентине - мужней женой, а Николаю - женатым мужчиной, к которому в армии отношение будет совсем иным, чем к холостым его сверстникам - серьезное отношение и серьезный спрос.

Такими вот были Николай с Валентиной немного странными людьми, не похожими на других своих ровесников, у которых в таком молодом возрасте еще часто ветер гулял в голове. А у них - нет! У них все с самых ранних, детских, считай, лет сошлось прочно и безобманно.

Задружили они с пятого класса, сразу после возвращения с летних каникул. В восьмилетней школе пятый класс читался уже старшим: переходя в него, мальчишки и девчонки и в возрасте своем как бы переходили из детства в отрочество, а потом и в юность. Занятия в пятом классе велись во вторую смену с половины второго до шести, а то и до семи часов вечера, когда начинало уже смеркаться и темнеть. Малышам, третьеклассникам и четвероклассникам, в такую пору, понятно, лучше сидеть дома при отце и матери. А пятиклассники совсем иное дело - сумерек и темноты они не боятся, особенно если идут из школы гурьбой или попарно.

Николай и Валентина стали ходить попарно. Конечно, они замечали друг друга и в младших, начальных классах. На переменках совместно играли в лапту, “ручеек”, в “третьего лишнего”, но как-то без взаимного еще внимания и интереса. Когда же пришли первого сентября в пятый класс, то сразу взаимный этот их интерес и проявился, они как бы отделили себя от остальных мальчишек и девчонок, безбоязненно взялись за руки и сели за одну парту возле окошка. В те годы в деревенской школе мальчишкам и девчонкам сидеть рядышком за одной партой считалось зазорным и даже стыдным, тут же их начинали дразнить женихом и невестой, обзывать всякими обидными, некрасивыми словами.

Но с Николаем и Валентиной ничего этого не случилось. Обзывать их женихом и невестой попробовал лишь второгодник по кличке Терка, который в младших классах с ними не учился, но Валентина на переменке подошла к нему и громко, так, чтобы все слышали, сказала:

- Как тебе не стыдно!

И Терка, самый отъявленный в школе хулиган и двоечник, никому не дававший прохода, замолчал, словно в кабинете директора, а потом и вовсе спрятался за спинами других ребят.

Было, конечно, еще опасение, что новая классная руководительница, Анна Сергеевна, рассадит Николая и Валентину, увидев в таком их поступке самовольство и недисциплинированность. Но она лишь внимательно посмотрела на них, о чем-то подумала-подумала и разъединять не стала.

- Сидите! - строго сказала она в полной тишине, с первого урока давая понять ученикам, что в классе ее слово – закон.

Так и просидели Николай с Валентиной за одной партой возле окошка все четыре года до самого выпускного вечера. Никто из одноклассников им не завидовал, никто и не обижался на них, не называл любимчиками Анны Сергеевны, как будто все почувствовали, что вот никому другому нельзя – а Николаю с Валентиной можно. Дети ведь часто бывают гораздо сообразительней взрослых. Они еще с пятого класса догадались, что Николай с Валентиной, когда вырастут, то обязательно станут мужем и женой. А остальным долго еще придется искать своих суженых...

Сдружившись, Николай с Валентиной не расставались целыми днями. Вместе ходили в школу, вместе из школы, вместе учили уроки то в доме у Николая, то у Валентины, ничуть не тая своей дружбы от родителей. В детских играх и развлечениях Николай и Валентина тоже были всегда заодно. Вдвоем катались на салазках, на велосипедах, ходили в лес за грибами и ягодами, плавали наперегонки в речке возле плотины.

Учились они хорошо и в сельской восьмилетней школе, и после в городской десятилетке, на одни лишь четверки и пятерки. Но ни в техникум, ни в институт поступать не стали, не почувствовали в том потребности. Валентина по примеру матери пошла на ферму, и всего через два месяца ей уже доверили группу из двадцати двух коров. А Николай устроился в райпотребсоюзе бондарем. Выучился он бондарному делу еще в восьмилетней школе на уроках труда. Вел эти уроки деревенский столяр и бондарь Максим Иванович. Другие ребята, сверстники Николая, относились к его преподаванию без особого интереса и дисциплины: какой, мол, он учитель и наставник, сам всего семь классов закончил, к тому же еще и любит выпить, на уроках от него частенько винцом попахивает. А Николай Максима Ивановича сразу зауважал, проникся к нему доверием, потому что мастером тот был непревзойденным, что по столярным делам, что по бондарным. Николай пристрастился больше к бондарным. Они были посложней, позамысловатей. Сделать бочонок из дубовых гнутых в полукружье клепок - это тебе на рамку сколотить на живой гвоздь или какую-нибудь скворечню, чем в основном и занимались на уроках труда ребята. Умение и выучку Николая в райпотребсоюзе, куда его привел сам Максим Иванович, по достоинству оценили и без испытательного срока взяли на полный взрослый оклад, а не на половинчатый, урезанный – подмастерья.

В райпотребсоюз к бондарному своему станку вернулся Николай и после армии, хотя его звали и другие места. В армии Николаю довелось служить в стройбате, и он приобрел там много городских строительных специальностей: мог и каменщиком работать, и сварщиком, и даже сантехником. Но Николай остался бондарем, находя в этом почти забытом теперь ремесле немалую для себя отраду. Любил он, правда, еще класть деревенские русские печки и лежанки. Там тоже на каждом шагу хитрости и тайные замыслы, которые известны только настоящему печнику. А Николай с годами стал печником настоящим. По всему селу, да и в окрестных, куда его не раз приглашали, не найдешь двух одинаково сложенных им печек или лежанок. Все наособицу, все по-своему, со своей выдумкой.

За всю жизнь не смастерил и двух одинаковых, неотличимых друг от друга бочек, ушатов или разрезов. Это когда без души делаешь, без интересу, словно на конвейере, так оно и будет получаться все казенным и пресным. А Николай всегда для души мастерил, как научил его покойный Максим Иванович, чтоб глазу было весело и любопытно.

Детей у них с Валентиной родилось трое. Первой Маша, когда Николай еще служил в армии, потом Таня и самая меньшая Любаша. Все девки. Николаю, конечно, хотелось мальчонку, наследника фамилии и рода. Валентина и обещала ему. Вот, говорит, брошу ферму и рожу тебе сына, бондаря и печника. Но так и не успела...

Жили они в достатке. Дояркам в те годы в колхозе уже хорошо платили и деньгами, и урожаем: картошкой, зерном, выделяли на заречном лугу делянку под сенокос, что тоже немаловажно. Свою корову Николай с Валентиной держали всегда. Да и как ее не держать, когда столько девок, молочниц.

Николай, кроме заработка в райпотребсоюзе, мастерил еще и всякие другие бондарные изделия на продажу. Когда их накапливалось штук пять-шесть, он просил в колхозе подводу, и они ехали с Валентиной на базар. В первые годы сами, оставляя малолетних дочерей на попечение родителей, а потом стали брать и их. Веселая получалась у них гурьба. Девчонки, озорничая, залезали в бочки и ушаты да так и ехали до самого города, попеременно, будто матрешки какие, выглядывая наружу. Встречные мужики, всегда гораздые на подначки, задевали Николая с Валентиной:

- Бочки везете продавать или девок?!

- Девок, - отвечал Николай. - Больно хороши все, не возьмете какую?

Девчонки чуточку пугались этих смешливых разговоров, ныряли поглубже в бочки и затихали там, пока мужики не отдалялись.

Торговля у них на базаре или ярмарке всегда была удачная: товар ходкий, редкостный, нарасхват идет. Хорошие ведь мастера-бондари теперь перевелись. Никому неохота заниматься морудным этим делом, все легких заработков ищут. Один Николай, может быть, на всю округу и остался, один и выручает деревенских хозяек. Уж они-то знают, что в заводской бочке из-под селедки, сколько ее ни выпаривай, а ни капусту, ни огурцы, ни помидоры как следует не засолишь.

По возвращении с ярмарки Николай и Валентина всегда устраивали в доме праздник. Созывали родню, соседей. А родня у них, что со стороны Валентины, что со стороны Николая, подобралась дружная, сплоченная: и в работе безотказно подсобят, подменят, только попроси, и в гулянии, в застолье не подведут. Выпьют по рюмочке, а потом как затеют песни, как заиграют на два голоса с подголоском - заслушаешься. Николай, правда, не певчий, слухом не вышел, а вот Валентина - та первая запевала и затейница. Прислонится, бывало, к Николаю, замрет на минуту, а потом и заведет, да так печально, да с таким сердцем, что прямо душа разрывается:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина...

Или:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит,

То мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит...

Это были любимые ее песни. Николай часто говорил Валентине:

- Ты бы веселое что спела.

Она прижмется к его плечу еще покрепче, поглядит в глаза, а иной раз так и засмеется, скажет:

- Спою как-нибудь.

Но так и не спела...

Девчата все в Валентину пошли: в работе быстрые, неуемные, в песнях выдумщицы и запевалы, материны помощницы. Вот разве что самая меньшая, Любаша, чуть помедлительней да позадумчивей - в Николая. Жаль что разъехались девчата из дома слишком рано. В районный центр в девятый и десятый класс ходить не стали, а сразу после восьмилетки поступили в техникум: Маша и Таня в медицинский, а Любаша в замысловатый какой-то - электромеханический. Рано и замуж все повыходили (тут уж им пример было с кого брать!), в семнадцать-восемнадцать лет. Теперь по разным городам живут, куда их мужья увезли. Маша под Москвою, в городе Серпухове, Таня - в Нижнем Новгороде, а Любаша, у которой муж военный, лейтенант, дальше всех забралась - в Приморский край.

Но и после разъезда и замужества дочерей все в жизни Николая и Валентины складывалось хорошо. Конечно, погоревали они немного, как и полагается родителям при таком расставании, а потом одумались и, наоборот, пришли в радость. Чего горевать-то попусту, дети выросли, определились, мужья у всех хорошие, непьющие, вот-вот внуки пойдут, деду с бабкой новые помощники и наследники - только держись.

Но тут Валентина начала вдруг прихварывать. Придет иной раз с фермы, сядет на крылечко и пожалуется Николаю:

- Что-то я слабеть стала. Силы в руках нет.

Николая все эти ее жалобы не на шутку пугали. Он обнимет Валентину, прижмет к себе и давай уговаривать, просить:

- Бросай ты свою ферму, в больницу сходи.

А она в ответ засмеется вдруг, да заливисто та, да беззаботно, как прежде, может быть, никогда и не смеялась и переведет все в шутку:

- Старею, наверное.

И досмеялась. В больницу Валентину прямо с фермы на “скорой помощи” увезли. Несла охапку сена любимой своей корове Звездочке, пошатнулась и упала без сознания.

Пролежала она в больнице всего две недели. Болезнь ее оказалась запущенной и уже неизлечимой. Но в смерть свою Валентина не верила, все смеялась да все обещала Николаю:

- Вот поправлюсь, сына тебе рожу...

Похоронили Валентину на деревенском их кладбище в одном ряду с отцом и матерью Николая, которые умерли десятью годами раньше, тоже не в старом еще возрасте. Но не в сорок же три...

На похороны приезжали дочери с мужьями, больше Николая придавленные неожиданным горем. Маша и Таня пробыли совсем недолго, всего четверо суток (на работе отпустили на неделю, с дорогой), а Любаша задержалась до девятого дня, до поминок. Когда расставались, дочери все звали Николая к себе:

- Как ты будешь теперь один?

Но он никому не дал обещания:

- Как-нибудь буду.

Николаю и подумать тогда было страшно, что оставит он Валентину одну на кладбище, предаст ее после смерти (он при жизни ее ни разу ни в чем не предавал, а после смерти - как можно!) и уедет хоть и к родным дочерям, но в чужие края.

Он решил не поддаваться горю и жить так, как жил прежде, как будто Валентина тоже жива, но только на время отлучилась из дому: на ферму, или на огород, или в шуга по щавель.

Недели две-три Николай крепился, стараясь ни в чем не менять порядка жизни. Вставал спозаранку, доил корову, выгонял ее в стадо, потом обихаживал всю остальную домашнюю живность: поросенка, кур, гусей, варил себе в печке перед полымем пшенный суп или картошку и в девятом часу ехал на работу в райпотребсоюз. Но вскоре он почувствовал, что ни с чем не справляется, что хозяйство его день за днем все больше приходит в упадок и запустение. При жизни Валентины оно, оказывается, держалось на ней, хотя Николай подчас этого и не замечал, думал в мужском своем высокомерии, что не будь его, хозяина, так подворье их сразу бы и порушилось.

Только теперь, задним невозвратным числом, он по-настоящему и увидел, и понял жизнь Валентины.

Как бы рано ни старался подняться Николай, а Валентина все прожитые с ним двадцать четыре года неизменно опережала его - в четыре часа утра уже была на ногах. Первым делом тоже доила корову Зорьку, но не впопыхах, спросонья, как делает нынче Николай, иной раз доставляя Зорьке немалое беспокойство, а ласково и внимательно, обращаясь с ней, словно с малым ребенком. Потом легко и необременительно справлялась с мелкой живностью, как будто вовсе не считая это за труд. В пять часов она была уже на ферме, и там ни на шаг не отставала от других доярок, а даже, наоборот, была впереди них, не зря же на всех собраниях председатель ставил ее в пример.

Не успев вернуться домой, Валентина быстро растапливала печку, чтоб Николай перед работой обязательно поел горячего. Потом будила, снаряжала в школу детей, сама завтракая на ходу, чем придется и как придется: чашкой молока с хлебом, оставшейся от детей оладушкой, а то и просто какой-нибудь ягодой, сорванной в саду.

Да и некогда ей было рассиживаться: не успеет оглянуться, а уже полдень - пора бежать на обеденную дойку к летним кошарам на берегу реки.

После обеденной дойки можно бы, конечно, передохнуть хоть каких-то полчаса в прохладной каморке на топчане, но куда там отдохнешь. Огород, грядки - все тоже на Валентине: посадить, прополоть, убрать.

А ночь настанет - так она от Николая никогда не отстранится, не скажет: “Я устала”, а наоборот, вся полыхает и горит негасимым огнем - откуда только и силы брались. А ведь через три часа вставать надо...

Конечно, пока не умерли родители Николая, Валентине было немного полегче. Они любили ее и жалели, словно родную дочь, в работе придерживали: мать и корову подоит, и в огороде какую грядку прополет, и за детьми присмотрит. Отец воды всегда наносит, когда Валентина большую стирку затевает, в магазин за хлебом сходит, чтоб ей не отвлекаться. А когда родители померли (отец в одночасье ушел, всего за два месяца, мать же долго болела, целых полтора года - тоже ведь все на руках Валентины), так ей совсем никакого розгибу не стало. Хорошо еще, что дочери к этому времени уже подросли немного, в помощницы Валентине определились. Что прежде бабка с дедом делали, то на их плечи легло: грядки, гуси-куры, уборка по дому, магазин. С самого малого возраста они Валентиной к этой были приучены, потому и выросли такие работящие и заботливые...

Николай, понятно, тоже Валентине, как мог, помогал. Все, что полагалось делать мужчине по дому, делал без лишнего напоминания с ее стороны. Дрова у него всегда были заготовлены на два года вперед, сено на корову накошено, зерно смолото, сараи и заборы вовремя подновлены и отремонтированы - Валентине грех было на него жаловаться. Хотя мог бы, наверное, и побольше подсоблять, особенно на огороде, где тяжелой, мужской работы вдосталь. Но ведь чуть выпадет у Николая какая свободная минута, так он сразу в мастерскую к бочкам и бочонкам, а в выходные дни на заработки - печи-лежанки класть. Рубль-другой со стороны в доме не помешает, тем более, что дочери росли, как на дрожжах, не успеешь оглянуться, а уже невеста. Николай с Валентиной для них ничего не жалели.

Теперь же Николай со всем должен был управляться один. Поначалу, спасибо, помогала ему родня. Почти ежедневно кто-нибудь да забежит: то постирать, то в доме прибраться, то корову в обед подоить. Но потом Николай вдруг стал замечать, что родня начинает потихоньку остывать, обвыкаться к его одиночеству и горю. Николай ни на кого не обижался: у каждого своя семья, свои заботы - за всех не наплачешься. Плакать и скорбеть надо только ему да дочерям. Они и скорбели совместно. Дочери письма Николаю присылали много чаще, чем при жизни Валентины, да какие внимательные, дочерние. В них он только и находил себе утешение...

Дольше других не покидала Николая двоюродная сестра Мария. Жила она неподалеку, всего через несколько домов, забегать ей к Николаю было сподручно да и не очень обременительно. Работала она в колхозной конторе счетоводом, а это не то что в поле или на ферме.

И вот однажды, сидя с Николаем ввечеру на крылечке, Мария и высказала ему то, что давно уже, наверное, было у родни на устах:

- Жениться тебе надо, Николай! Не век же одному горевать!

Николай ничего ей на это не ответил - ни “да”, ни “нет”, а лишь потускнел и ушел с крылечка. Конечно, не по злу сказала ему это Мария, а наоборот, жалея и сочувствуя, но Николаю все равно стало худо. Ну как ему можно думать о женитьбе, о том, что в доме появится какая-либо иная женщина, не Валентина, а он должен будет вести себя с ней, как с женой, говорить ей те же самые слова, что и Валентине, так же сидеть с ней в обед за одним столом, так же встречаться ночью. Да и дочери! Неизвестно еще, как они отнесутся к мачехе и как отнесется она к ним? Не получится ли из-за этого между дочерьми и Николаем разлада?

О разговоре с Марией Николай постарался забыть, начал даже избегать сестру, чего раньше с ним никогда не было - с Марией они по-родственному жили в большой дружбе.

Но вскоре и другие родичи по его линии, глядя, как он в одиночку бьется с хозяйством, ходит иногда неухоженный, небритый, нет-нет да и затевали все те же беседы:

- Женись, Коля, пропадешь один.

Не отставали и соседи, которым его нынешняя жизнь была виднее других, и просто знакомые деревенские мужики, и даже начальство на работе. Все в один голос советовали ему жениться, обзавестись новой семьей, а кое-кто и невесту ему уже подыскал, указывал на какую-нибудь овдовевшую или на незамужнюю, но желающую выйти замуж женщину.

Само собой разумеется, что разговоры эти дошли и до родни Валентины, до ее отца с матерью, до теток и дядьев. Те особенно вроде бы и не удивились им, приняли как должное: мол, ничего тут не поделаешь, рано или поздно, а бывший их зять все равно женится - молодой еще совсем, всего сорок четвертый год идет. Но заглядывать к Николаю стали все реже и реже, отдалились, как бы намекая ему, что их горе со смертью Валентины вечное, а его временное, переживаемое.

Дочери, и те, когда отметили годовщину смерти Валентины, посоветовавшись между собой, сказали ему:

- Коль не хочешь ехать к нам, так женись. Мы не против.

Николай и им ничего не ответил, ушел от разговора. Понять дочерей, конечно, можно: из всей родни у них горе самое большое - мать умерла, и теперь они страшатся за отца. Случись что с ним, так совсем останутся сиротами.

Временами Николай думал, что лучше бы уж и случилось, чем все это переносить. Жил он, словно в каком-то тумане и отчуждении от людей, не замечая ничего вокруг. Бондарную свою мастерскую забросил, неделями не заходил в нее: ни душа, ни руки не лежали. Да и зачем, кому нужны его бочки, когда Валентины нет и некому по-настоящему оценить его бондарское умение.

А уж она-то оценить умела. Бывало, забежит на минуту в мастерскую, проведет внутри бочонка ладошкой, словно кого из дочерей погладит, и прямо загорится от радости:

- Как яичко!

Ну кто еще сможет так похвалить Николая?!

За полтора года не сложил Николай ни одной печки, хотя звали его и просили многие. К печному ремеслу он тоже потерял всякий интерес, охладел, на кельму и молоток смотреть не мог, забросил их куда подальше в сарае.

На работу Николай стал теперь ходить пешком, вдруг почувствовав, что ездить велосипедом ему тяжело: очень устают ноги и спина. И еще он почувствовал, что внутри у него все стало каким-то бессильным, немощным, как будто все жилы и связки в одночасье оборвались: за что ни возьмется - руки не держат, сердце останавливается.

Единственная в эти месяцы была Николаю отрада: каждый день по дороге с работы заходил он на могилу к Валентине, садился на лавочке, которую устроил у самого изголовья, возле креста, и иной раз оставался там до позднего вечера и темноты. Ему казалось, что Валентина - вот она, рядом, на краешке лавочки, обнимает его, жмется к плечу, и они вдвоем начинают вспоминать школьную свою детскую еще дружбу, потом молодость, военную разлуку, потом совместную семейную жизнь, рождение дочерей. И в тех воспоминаниях не находилось ни единого темного пятнышка, все чисто и светло, словно в майское раннее утро, жаль только, что так коротко: мелькнуло одним мгновением - и растаяло.

Когда опускался вечер, сумерки, Валентина (Николай сразу это чувствовал вдруг похолодевшим плечом) тихонько отстранялась от него и говорила всегда одно и то же:

- Иди, Коля, корова еще не доена.

Он слушался ее, уходил, но Валентина часто, совсем уже из темноты, просила его:

- Ты мне завтра цветы принеси, астры. Здесь не бывает.

Астры, и особенно белые и голубые, были любимыми цветами Валентины. Николай по осени и без ее напоминаний всякий раз приносил их, ставил в специально заведенный кувшин с водой. Но нынче была весна, астры еще не расцвели, и Николаю приходилось обманывать Валентину, приносить то подснежники, то ландыши. А она всегда просила астры...

Николай, сидя возле могилы, винился перед Валентиной, как перед живым человеком, за это упущение, спрашивал, может, посеять астры прямо на бугорке, чтоб они каждую осень расцветали сами собой. Но ответа не приходило (или Николай не слышал его), и он начинал сомневаться - сеять или не сеять, вдруг Валентина обидится, скажет: это ты специально так придумал, чтоб реже здесь бывать. Но и не посеять нельзя тоже. Сказать Валентина: скорее всего, ничего и не скажет, но подумать подумает: мол, что ж ты, Коля, поленился, на других могилах вон какие цветы растут - и астры, и маттиолы, и гвоздики, - а у меня один только песчаный бугорок...

От этих неразрешимых сомнений на душе у Николая становилось совсем тяжело и горестно. Получалось, что он перед Валентиной кругом виноват. Одно было хорошо, что на кладбище никто его не тревожил, не беспокоил, не надоедал лишними вопросами или советами, хотя насчет цветов ему и впору было с кем-нибудь посоветоваться. Деревенское кладбище в обычные дни (да еще в предвечерье) всегда пустынное, тихое, ни стар, ни мал сюда всуе не заходит, покойных своих родственников без причины не беспокоит. Оживает, наполняется людом оно лишь в Родительскую субботу или на Радоницу. Тогда здесь повсюду горят свечи, правится церковная служба, панихида, затевается между могил поминальная трапеза. Но эти дни давно, еще ранней весной прошли, и теперь на кладбище бывает только один Николай, постоянно слыша, как Валентина зовет и требует его к себе.

Но вот однажды Николаю почудилось, что на кладбище кроме него есть кто-то еще, стоит у дальней ограды за кустом сирени и боярышника и наблюдает за ним. Николай поднял голову, насторожился и действительно заметил (но уже в другом месте: в ложбинке возле вишенника) тоненькую, хрупкую фигурку, тут же исчезнувшую.

В первый раз Николай не придал этому никакого значения, думал, может, забрел кто случайно, позарился на ветку сирени, хотя любой человек в деревне знает, что ломать ее на кладбище грешно и недопустимо. Но через день-другой фигурка возникла опять и уже поближе к Николаю, едва ли не за соседней оградою, выдавая тем самым, что бродит она здесь не случайно, что есть ей какое-то дело именно до Николая. Он приподнялся с лавочки, чтоб окликнуть ее, призвать к себе, и снова не успел: фигурка исчезла, так и не объявившись, не подав ему никакого ответного знака. И лишь на третий или на четвертый раз, когда Николай уже начал уставать от присутствия постороннего незримого человека, который мешал ему встречаться с Валентиной, он все-таки выследил фигурку и окликнул:

- Кто там?!

Несколько мгновений на кладбище стояла полная тишина и неподвижность, а потом вдруг из-за высокой неохватной сосны (кладбище у них сосновое, вековое) вышла девчушка, действительно худенькая и хрупкая, в ситцевом неброском платьице.

- Чего тебе? - строго, хотя и с любопытством спросил ее Николай.

Она ответила не сразу. Долго смотрела на него внимательным, напряженным взглядом (так смотрят обычно люди, решившиеся на какой-то особый, необыкновенный поступок, от которого зависит вся их последующая жизнь). И девчушка решилась.

- Дядя Коля, - произнесла она тихим, едва слышимым голосом, - возьмите меня замуж.

Всего мог ожидать от нее Николай, на все был готов, но эти ее по-детски еще необдуманные слова и эта непостижимая просьба привели его в такое замешательство, что он тоже минуты две-три молчал и тоже смотрел на девчушку с изумлением и даже с испугом. Она от взгляда его не уходила, терпела в ожидании ответа и молчание, и испуг. И дождалась.

- А сколько же тебе лет? - спросил ее Николай, постепенно приходя в себя и пытаясь перевести все в шутку, потому как ничего иного здесь, кроме шутки, и быть не могло.

Но девчушка шутки его не приняла, ответила совершенно спокойно и твердо:

- Восемнадцать.

- А мне? - все-таки решил не поддаваться ей Николай.

- Вам сорок четыре. Я знаю.

- Так у меня же дочери старше тебя!

- Ну и что?! - уже чуть погромче произнесла девчушка.

И столько в этих ее словах было запрятано неодолимой женской силы и решимости, что Николай сдался и посмотрел на девчушку совсем уже по-иному, не по-отцовски, а по-мужски, понимая, что все у нее давно продумано, серьезно и неотвратимо. И с этой неотвратимостью Николаю надо что-то делать.

- Ты чья же будешь? - все больше холодея душой от нежданно-негаданно свалившейся на него новой беды (а то, что это беда, он почувствовал сразу), спросил Николай девчушку, в вечерней кладбищенской тени и сумерках не в силах разгадать, какого она роду-племени.

- Андрея Рогозина.

- Настенька, что ли? - наконец признал ее Николай.

- Настенька, - совсем облегченно вздохнула она, как будто все самое страшное и самое важное для нее в разговоре с Николаем уже свершилось, уже осталось позади.

- А родители что скажут?! - рассеял он радужные ее надежды.

- Не знаю, - пожала Настенька худенькими тревожно вздрогнувшими плечами.

- Вот видишь, - укорил ее Николай с такой строгостью и назиданием, с какими укорил бы любую из своих дочерей, решись они на такое.

На этом их разговор, наверное, и закончился бы. Девчушка виновато постояла бы перед Николаем еще минуту-другую, а потом повернулась бы и убежала домой. Может, и поплакала бы немного от обиды и страха, что Николай кому-нибудь расскажет (вдруг даже родителям) о ее проступке. Но в самое последнее мгновение он, жалея и утешая Настеньку, спросил:

- У тебя, что же, и парня нет?

- Нет, - ничуть не раскаялась она в своем поведении и, секунду помедлив, вдруг призналась: - Я вас давно люблю.

- Как же ты можешь меня любить давно, когда мы с тобой и не виделись ни разу?! - прямо-таки задохнулся и опять похолодел душой Николай.

- Почему же - не виделись? - быстро нашлась она с ответом. - А помните, вы приходили к нам чинить бочку?

Николай призадумался и действительно вспомнил, как года три или четыре тому назад был он в доме у Рогозиных по срочному вызову. Зимой в самые лютые морозы и стужу вдруг прибежала к нему вся встревоженная мать Настеньки, Наташа, и стала просить:

- Выручай, Коля!

- А что случилось? - спросил он, успокаивая ее, хотя наперед уже знал, что могло случиться в хозяйстве у Наташи, коль она прибежала к нему, считай, среди ночи.

- Обруч на бочке с капустою лопнул, рассол вытекает, - со слезами на глазах подтвердила она его догадку.

- Нижний небось? - уже надевая телогрейку, спросил Николай.

- Нижний, - призналась Наташа. - Будь он неладный!

Николай лишь вздохнул и покачал головой, предвидя нелегкие ремонтные работы. И прежде всего нелегкие для самой Наташи и ее семейства. Если лопаются так вот в разгаре зимы верхний или средний обручи, то их Николай мог заменить прямо на месте в погребе, особо не тревожа бочку и ее содержимое. А если нижний, то капусту (и еще хуже, если огурцы или помидоры) приходилось перекладывать в какие-нибудь иные емкости – в корыта и ведра, бочку же вытаскивать из погреба, переворачивать вверх дном, потому что иначе новый обруч не набьешь. Да частенько случалось, что там надо было менять не только обруч, а и все днище, разъехавшееся и подгнившее.

Подобный вызовов “по скорой помощи”, как их называла Валентина, у Николая за зиму выпадало иной год до десятка. Виновницами недогляда и будущей зимней аварии были сами же хозяйки. Нет бы летом перед засолкой огурцов или осенью перед квашением капусты придирчиво проверить обручи, которые в сырых погребах ржавеют и приходят в негодность быстро, и призвать Николая, если какой надо заменить, так они все надеются на авось: мол, в этом году бочка еще постоит и без ремонта, а в следующем видно будет...

У Рогозиных Николаю в тот день, помнится, пришлось повозиться долго. Бочка была объемистая, старинная (не Николаевой еще работы), она особого к себе внимания требовала: ведь чуть что нарушь в стародавнем ее укладе, и все - посыпалась, - после не соберешь. Но Николай хитрости неведомого ему, давно помершего мастера разгадал, не посрамился перед ним: бочку наладил, заново ошиновал и передал в полной готовности из рук в руки повеселевшей Наташе. Все время у него тогда в добровольных помощниках, на подхвате (чего подать, принести) была девчушка лет четырнадцати-пятнадцати. Николай, правда, повышенного внимания на нее не обращал. У него всегда во время подобных аварийных вызовов находились помощники из мальчишек и девчонок. Чаще, конечно, из мальчишек. Николай никогда от детской помощи не отказывался, наоборот, поощрял любопытство подсобников, допуская их и к молотку, и к пробойнику, мол, пусть пробуют, научаются, может, кто после всерьез заинтересуется редким по нынешним временам бондарным делом.

Но сегодня, столько лет спустя, Николай вспомнил, что девчушка та, Настенька, была у него помощником каким-то странным, не похожим на других. Она не столько помогала ему (часто даже подавая не то, что требовалось), сколько смотрела и наблюдала за ним исподтишка, поминутно смущаясь и замирая, хотя он не укорил ее за оплошность ни единым словом. И вот, оказывается, до чего досмотрелась...

- Ладно, - удрученно вздохнул Николай, - ступай домой и больше сюда не приходи.

- Хорошо, - покорно пообещала она и мгновенно исчезла за соснами и кустами сирени, лишь один-единственный раз оглянувшись на Николая, словно говоря этим взглядом, что она готова ждать ответа хоть всю жизнь.

А Николай остался сидеть возле могилы Валентины до самой ночи. И все мрачнел и мрачнел, не зная, что же ему теперь делать, как выходить из создавшегося бедственного положения самому и как выводить из него Настеньку. Может, надо было взять ее за руку и действительно отправиться к Наташе и Андрею, к родителям, чтоб те знали, что придумала, учудила их дочь, и приняли свои родительские меры. Приведи кто к Николаю с подобным проступком любую из его дочерей, так он был бы только благодарен. Но тут же Николай и отказался от жестокого своего намерения. Он вдруг вспомнил напряженный Настенькин взгляд, ее признание, потеплел сердцем и пожалел ее. Ну в чем же она виновата?! Совсем еще девчушка, неопытная, неокрепшая, первой юношеской любви еще, наверное, не пережила, не перестрадала, вот и пришло ей в голову, что любит она старого да еще и овдовевшего мужчину. Такое, говорят, у подобных натур встречается. Тут лучшее лекарство - время. Пройдет месяц-другой, ну самое большое - полгода, и она навсегда забудет девчоночий свой необузданный порыв, найдет себе по сердцу парня и после, в замужестве, станет с улыбкой вспоминать, как чуть было не впуталась в восемнадцать лет в смешную историю.

Николай тоже подумал обо всем случившемся с улыбкою, но с горькою и печальною, что в общем-то было понятно в его возрасте и положении.

На кладбище он по-прежнему приходил почти ежедневно, приносил Валентине цветы, какие удавалось собрать на лугу и в молодом придорожном березняке, и подолгу сидел на лавочке. Валентина тут же объявлялась рядом с ним, клонила на плечо голову, что-то даже как будто шептала, но он не всегда распознавал ее шепот, потому что время от времени вдруг вскидывался и начинал вглядываться в глубину кладбища - не возникнет ли там где, не мелькнет ли тоненькая, хрупкая фигурка Настеньки. Но она, слава Богу, не мелькала. Настенька даденное ему слово сдерживала крепко - на кладбище за соснами и кустами сирени без его позволения ни разу больше не появлялась. Должно быть, действительно поумнела, одумалась...

В мыслях Николай похвалил Настеньку за такое разумное поведение, пожелал ей обрести хорошего парня и выйти как можно скорее замуж. Ниточка-паутинка, образовавшаяся между Николаем и Настенькой в тот злополучный вечер, оборвалась как бы сама собой одним только течением времени, на что он и надеялся.

Николай опять вернулся к своим печалям, к одинокой жизни, стал на лавочке различать каждое словечко Валентины и даже вознамерился было рассказать ей о приключении с Настенькой, чтоб Валентина все знала и не подумала чего нехорошего. У них ведь никогда друг от друга тайн не было, так чего заводить теперь...

Но вот ранней сентябрьской осенью, когда зацвели наконец астры и Николай принес их на могилу целую охапку, белых и голубых в редкую перемежку с оранжевыми, он вдруг почувствовал, что в душе у него что-то опасно стронулось, что он, почти совсем не слушая Валентину, с преступной какой-то надеждой смотрит на дальний куст сирени, где ему впервые причудилась и привиделась Настенька.

А дальше - больше. Не отдавая себе отчета, Николай принялся искать с Настенькой встречи, ему захотелось видеть ее где-нибудь хотя бы мельком, хотя бы случайно и пусть даже издалека, на улице, на огороде или возле клуба.

Николай намеренно начал ходить на работу и с работы мимо дома Настеньки и однажды действительно увидел ее во дворе за невысоким забором. Настенька тоже увидела его и сразу все поняла, все почуяла трепетной своей душой.

- Здравствуйте, - только и сказала она.

- Здравствуй, - только и ответил Николай.

А больше никаких слов им и не требовалось. Все было ясно и так: никуда теперь Николаю и Настеньке друг от друга не деться. Испытание временем, разлукой они выдержали, и коль это время их не развело, не отдалило, то, стало быть, такая у них судьба, чтоб жить вместе.

Теперь надо было только открыться в своем замысле родственникам (и в первую очередь, конечно, Наташе и Андрею), знакомым, соседям, всему селу, которое сразу загудит, заволнуется, передавая из уст в уста неслыханную деревенскую новость: надо же, Николай-бондарь, старый, седой дед, женится на восемнадцатилетней Настеньке Рогозиной. Но тут уж никуда не денешься - придется пережить все эти суды-пересуды.

Николай немедленно хотел был постучаться в дом к Рогозиным, чтоб, не откладывая ни на час, завести трудный разговор с Наташей и Андреем. Больше мучить Настеньку да и мучиться самому у него не было никакой силы.

И все-таки он сдержался и вместо того, чтоб постучаться к Рогозиным, повернул вдруг на кладбище к Валентине. Надо было прежде других, даже прежде Наташи и Андрея, рассказать обо всем ей. И как она решит – так и будет...

Николай долго в молчании и тревоге сидел на лавочке, ждал, пока объявится Валентина. И она действительно объявилась, как ни в чем не бывало склонила на плечо Николаю голову, горячую, пылающую, как в самые последние, предсмертные дни болезни. Николай протянул было руку, чтоб положить ее на лоб Валентине и хотя бы этим как-то облегчить ее страдания, но движение его оказалось неловким: рука скользнула мимо и обессиленно упала на холодную шершавую лавочку. Повторно поднимать ее Николай не посмел, а лишь покрепче сжал лавочку ладонью и вдруг понял, что Валентина давно обо всем догадывается и давно все знает. Он не стал томить ее долгими разговорами и признаниями (теперь чего уж, что случилось, то случилось, какие тут могут быть разговоры) и сказал, ни в чем не оправдываясь, всего три слова:

- Вот так-то, Валентина!

В ответ закачались сосны, зашелестели осенние желтеющие листья сирени, и сквозь это качание и шелест Николаю отчетливо и ясно послышался голос Валентины:

- Ты не печалься, Коля!

Что означали эти слова, он до конца понять не мог, но ему все равно стало легче, как легко, наверное, стало и Настеньке в то мгновение, когда она здесь же возле ограды и лавочки открылась ему.

На следующий день Николай купил в городе бутылку водки и теперь уже твердо решился идти к Наташе и Андрею. Правда, на крылечке, берясь за дверную ручку, он едва было не поворотил назад, вспомнил далеко живущих дочерей, с которыми не посоветовался, которых не известил о своем намерении. Но он тут же и отверг несвоевременную эту мысль, поспешил с ней расстаться. Дочерям он напишет после, когда будет известен ответ Настеньких родителей.

Все Рогозины, Наташа, Андрей и Настенька, к счастью, оказались дома. Николай поздоровался, снял, как и полагается, фуражку, но, не зная с чего начать, на минуту замешкался у порога. Настенька сразу вспыхнула, зарделась и, конечно, поняла, зачем и почему это он пришел к ним. А вот Наташа и Андрей немало удивились: с того давнего зимнего дня, когда Николай ремонтировал бочку, он ни разу к ним не заходил - не было в том надобности.

Они насторожились и даже встревожились, но потом легко одолели эту тревогу: зашел человек да и зашел, тем более, такой бесприютный теперь человек, как Николай, живущий в одиночестве и вечных воспоминаниях о недавно умершей жене. Может, просто захотелось ему поговорить, отвести душу, а никого более близкого и родного по дороге не встретилось, вот он и зашел к Рогозиным. Как-никак когда-то учились в то и то же время в школе. Николай и покойная Валентина были всего двумя классами старше, но теперь эта разница в годах стерлась - и повспоминать им есть о чем...

Наташа пригласила Николая в горницу, засуетилась накрывать стол. Он от приглашения не отказался, занял почетное место в углу рядом с Андреем, который обрадовался неожиданной выпивке (а выпить он любил). И обрадовался вдвойне, когда Николай присовокупил к их бутылке домашней водки свою - покупную. Наташа, женщина проворная, быстрая на руку, собрала закуску в одну минуту, глянула на бегу в зеркало, поправила белокурые пышные волосы (все-таки посторонний человек в доме) и присоединилась к мужчинам. Настенька же, как и все деревенские дети, с малых лет приученная строгими родителями во взрослые разговоры не вмешиваться, за одним столом с ними не сидеть, предусмотрительно спряталась в соседней комнате-боковушке и заперлась там. Николай мысленно похвалил ее за такое поведение – мало ли как может пойти у него беседа с Наташей и Андреем и мало ли чем она может закончиться. Настеньке лучше пока быть от нее в стороне.

Андрей, наполнив рюмки, вознамерился было что-то сказать подходящее к случаю, к непредвиденной, хотя всегда и желанной встрече с Николаем, которого, может быть, не раз еще придется звать в дом ремонтировать бочки или заново переложить печь и лежанку. С таким человеком загодя выпить никогда не помешает. Но Николай попридержал Андрея и без долгих обходных разговоров выдал Рогозиным тайну своего прихода:

- Тут вот какое дело, ребята...

- Какое? - все же прервал его нетерпеливый Андрей, у которого водка уже плескалась через край рюмки.

- А такое, - чуть помедлил с ответом Николай, поглядывая на комнату-боковушку, - что отдайте за меня свою Настеньку!

- Как это - отдайте? - не совсем, кажется, поняла Николая Наташа и от этого не придала его словам должного значения, думала, может, шутит.

- Как все люди - замуж! - уже тверже произнес Николай и замолчал, ожидая от Наташи и Андрея решения.

И тут только до Наташи долго, что никакие это не шутки, не легкомысленно сказанные в застолье слова, а доподлинная, неотвратимая правда. Наташа всплеснула руками, побледнела и со слезами на глазах вскрикнула:

- Да ты что, Николай?! Ты же для меня и то в женихи стар.

- Для тебя - стар, - простодушно улыбнулся Николай. – А для Настеньки как раз впору.

- Да, может, она за тебя еще и не пойдет! - словно за последнюю соломинку схватилась Наташа. - Ты ее спрашивал?

- Может, и не пойдет, - беря всю вину на себя, не стал выдавать Настеньку Николай.

Наташа, сотрясаясь всем телом, закрыла глаза ладонью и долго не могла промолвить ни слова, а потом вдруг вскинула голову и напустилась на Андрея:

- Ты слышишь, зачем Николай к нам пришел?!

- Зачем? - осоловело посмотрел на нее Андрей, успевший уже тайком выпить и одну, и, кажется, другую рюмку.

- Сватать Настеньку!

- Ну и пусть сватает, - так ничего и не понимая в происходящем, потянулся опять за бутылкой Андрей.

- О, Господи! - только и нашлась что сказать Наташа.

Николаю было жалко Наташу, так убивающуюся своему горю и несчастью, но он решил промолчать, сохранить эту жалость в себе, потому как выказывать ее не имел никакого права. Ведь что ж теперь жалеть безутешную Наташу, коль он сам и принес это горе в ее дом.

Но вот Наташа собралась с силами и, оставив в покое совсем охмелевшего Андрея, крикнула в сторону комнаты-боковушки сухим, по-матерински строгим голосом:

- Настя!

Дверь из комнаты в то же мгновение отворилась, и Настенька встала у стены, словно на лобном месте. Заходящее осеннее солнце, пробившись сквозь неплотно задернутые занавески, осветило ее оранжево-нежными угасающими лучами, и Николай только теперь по-настоящему и рассмотрел Настеньку, по-настоящему и оценил, какая она необыкновенно красивая в своем юном восемнадцатилетнем возрасте.

Во время краткого их свидания на кладбище и еще более краткой мимолетной встречи возле родительского дома Николай различал лишь худенькую ее хрупкую фигурку, а сейчас увидел лицо, освещенное закатным солнцем, огромные Настенькины глаза, полные надежды и терпения. Очарованный и полоненный ее красотой, Николай не мог оторвать от Настеньки взгляда и даже ужаснулся - ему ли, уставшему душой и телом, зариться на эту красоту и юность?! Но и противиться Настинькиному полону он сил у себя не находил.

А Наташа тем временем уже чинила дочери допрос:

- Ты слышишь, что говорит дядя Коля?!

- Слышу, - вдруг вспыхнула Настенька и сама отвела от Николая взгляд.

- И что же, ты пойдешь за него?

- Пойду! - бесстрашно посмотрела матери в глаза Настенька.

Наташа опять всплеснула руками, опять заплакала и не нашла ничего лучшего, как упрекнуть Настеньку почти теми же словами, которыми пытался когда-то отговаривать ее Николай:

- Парней тебе мало, что ли?!

- Не надо мне никаких парней! - все с тем же бесстрашием и стойкостью ответила Настенька. - Я дядю Колю люблю!

После этого она, не дожидаясь от матери больше упреков, самовольно ушла в свою комнатку и снова заперлась там.

- Вот возьму сейчас отцовский ремень, - должно быть, с отчаяния закричала ей вслед Наташа, - да так отлюблю, что места на тебе живого не останется.

Николай почувствовал, что настала ему пора вступить в разговор, иначе Наташа в ярости своей действительно натворил Бог знает чего.

- Теперь это, Наташа, уже не в твоей власти, - спокойно и сдержано сказал он.

И Наташа неожиданно осеклась, сухо-насухо вытерла слезы, вздохнула и спросила Николая совсем уже по-иному, как ровесника, с которым у них приключилась одна и та же беда:

- Ну а вот если бы какая из твоих девок учудила такое, ты бы отдал?

- Я бы не отдал, - минуту подумав, ответил Николай.

- И мы не отдадим! - вдруг пробудился от пьяного похмелья Андрей и даже ударил ладонью по столу, едва не опрокинув выпитую почти до самого донышка бутылку.

Но Наташа его мгновенно осадила:

- Ладно, молчи хоть ты, отдаватель!

Андрей покорился, вылил в рюмку остатки из бутылки и то ли сделал вид, что его весь этот разговор и вся эта кутерьма не касаются, то ли действительно сегодня во хмелю ему ни до чего не было дела.

А Наташа повела разговор дальше:

- Вот видишь, ты бы своих не отдал, а нам, значит, свою надо отдавать!

- Вам надо, - во всем понимая Наташу, не стал кривить душой Николай. - Ваша - другая. Не отдадите - погубите девку!

С тем он поднялся из-за стола и пошел к двери, лишь на мгновение задержав шаг возле Настенькиной комнаты - не плачет ли она там, не заходится ли слезами от всего услышанного и увиденного? Настенька не плакала, по крайней мере, Николай не услышал из-за перегородки ни единого жалобного звука. Он обрадовался этому и проделал остальной путь к порогу совсем уже твердо и неспешно...

Какой был в доме у Рогозиных после его ухода разговор, Николай мог лишь догадываться. (Ни сама Настенька, ни Наташа с Андреем ему об этом ничего не сказали, да он особо и не добивался правды, зная, что подобные разговоры лучше держать в тайне). Но через два дня, когда Николай по дороге с работы подходил к кладбищу, его вдруг возле кузницы окликнула Настенька, и по одному только ее сияющему виду он понял, что все сладилось – родители свое согласие дали.

... Слухи о том, что овдовевший Николай-бондарь женится на Настеньке Рогозиной, которая годится ему не только в дочери, но почти даже во внучки, незамедлительно побежали по селу, Бог ведает каким образом вырвавшись из ее родительского дома. Может, Андрей где сболтнул по пьяному делу, а может, и Наташа раньше срока пожаловалась кому из подружек или родственников. Николая поначалу напрямую никто о сватовстве-женитьбе не расспрашивал, но коситься косились многие и особенно из родни Валентины. Они совсем стали его сторониться, отчуждаться при редких случайных встречах, поздороваются кое-как и торопливо уйдут дальше, не остановившись, как прежде, посреди дороги и не поговорив о житейских домашних делах. Николай понимал их и не обижался, хотя поговорить, может, и стоило бы, не век же им теперь жить в отчуждении. Ведь бывшей его счастливой жизнью с Валентиной, рожденными дочерями они связаны в одну нерасторжимую родню, в одну кровь - и рвать эти связи не надо бы.

Николай, как мог, терпел и косые взгляды, и отчуждение еще вчера родных людей, надеясь, что в будущем все как-нибудь образуется. Тем более, то была у него и поддержка. Мария, только прослышав о намерениях Николая, забежала в дом и сказала без лишних обсуждений:

- Правильно, Коля, делаешь! Молодому на молодой и надо жениться.

Николай понимал, что в лукавых этих словах скрыта большая неправда (какой же он молодой в свои сорок четыре года?!), но ему все равно стало легче.

А вот каково было переносить упреки и суды-пересуды Настеньке, одному Богу известно. Наташа небось нет-нет да и заплачет, да и упрекнет дочь-ослушницу: мол, растила-растила, а она вон какой фортель выкинула; Андрей тоже не смолчит, поддакнет, и особенно - если во хмелю. Нет, наверное, Настеньке покоя и от подружек-ровесниц, которые поступок ее между собой не раз обсудили и от дружбы с ней, изменщицей, отреклись.

Николай во время нечастых встреч с Настенькой (пока все там же, возле кузницы) пробовал расспрашивать ее обо всем этом, чтоб помочь хотя бы участием. Но Настенька лишь улыбалась и всякий раз говорила ему в ответ:

- Не слушайте вы никого, это они все от зависти.

Николай с изумлением дивился, откуда у этой худенькой неокрепшей еще девчушки внутри силы и характера. Можно было подумать, что не он старше ее на двадцать с лишним лет, а наоборот, она и старше, и опытней его, и намного сильней.

Дочерям Николай написал письма сразу, едва узнав, что Наташа и Андрей на замужество Настеньки согласны. Маша и Таня ответили быстро, всего через полторы недели и все теми же, сговоренными когда-то словами: “Мы не против”. А вот Любаша томила Николая почти месяц – выдерживала характер. Но наконец ответила и она, только немного по-другому: “Если любишь ее, как любил маму, то женись”. Это уж была Николаю поддержка так поддержка. Теперь он не боялся никаких двусмысленных разговоров насчет себя и Настеньки: раз дочери не против, то что ему остальное постороннее мнение. Поговорят люди, поговорят да и забудут...

Конечно, слова Любаши о матери, о маме не прошли мимо Николая, но он примирился с ними: время покажет, так он любит Настеньку, как любил Валентину, или как-то совсем по-иному...

Ладить свадьбу Николай с Настенькой не стали. Какая тут может быть свадьба при их положении?! Веселья настоящего не получится, одно расстройство, тревога. Наташа, поди, еще и расплачется, а Андрей, выпив рюмку-другую, вообще может устроить скандал. Он во хмелю нехороший. Да и любопытного незваного народу соберется со всего села, чтоб поглядеть на такую невидаль: старика-жениха и совсем молоденькую восемнадцатилетнюю невесту. Деревенский люд - он ведь разный: пока все хорошо и складно, он к тебе со всем уважением и почетом, а чуть что не по нему – в сторону и наособицу - сразу отдалится, осудит. Но, главное, дочери на эту свадьбу, скорее всего, не приедут. А если и приедут, то будут не столько радоваться за отца, сколько плакать о матери, ходить к ней на могилу.

Настенька, умница, все это поняла и неволить Николая не посмела, хотя какой девчонке не хочется побыть настоящей невестой, примерить белое свадебное платье, фату, новенькие туфельки на высоком каблучке, проехаться по селу на разукрашенных цветными лентами машинах или, как в старину, на лошадях-тройках. Но не судьба была Настеньке подобное счастье пережить.

Зато они обвенчались. Не у себя, конечно, в селе (опять-таки потому, чтоб не привлекать лишнего внимания), а в отдаленном, за десять километров, где у Николая был знакомый священник отец Дмитрий, которому он когда-то перекладывал (и удачно) печку.

Отец Дмитрий охотно согласился их обвенчать всего лишь при двух свидетелях: со стороны Николая - Мария, а со стороны Настеньки товарищ Николая по совместной работе в райпотребсоюзе, немой Павел из столярного цеха. Получилось все как нельзя лучше. Настенька была и в подвенечном платье, и в фате, и в лаковых новомодных туфельках, которые делали ее какой-то по-особому возвышенной и счастливой. Свадебный наряд ей тайком подготовила Наташа, тем самым как бы окончательно согласившись с решением и выбором дочери. Сама же она на венчание не поехала, не пустила и Андрея. Может, и правильно сделала, зная свой несдержанный характер. В церкви она опять расплакалась бы, зашлась слезами, а при венчании это недобрый знак. Андрей же раньше времени мог выпить и тоже что-нибудь затеять нехорошее, в церкви запретное.

Отец Дмитрий - человек чуткий, отзывчивый, сразу определил, что за люди перед ним, и все таинство обряда совершил с редкостным усердием и прилежанием, каждым словом и молитвою укрепляя их в вере, что так оно и должно было случиться, так произойти, чтоб Бог промыслом своим и видением свел их навечно для совместной жизни. Словно малые дети, они во всем слушались отца Дмитрия: увенчанные посеребренными коронами-венцами, ходили вслед за ним вокруг аналоя, незамедлительно отвечали на все его вопросы, а в самом конце по его же приказанию впервые в жизни троекратно поцеловались, уже как муж и жена.

А вот с Валентиной Николай не венчался. В те годы венчание не поощрялось (да и где венчаться - на весь район одна церковь!), в моде были молодежные, комсомольские свадьбы. Николай с Валентиной и сыграли молодежную, запрета и комсомольской клятвы не нарушили. Может, оттого Валентина и умерла так рано. Хотя жили они вон как счастливо, в ладу и взаимном понимании, троих дочерей родили и вырастили. Другие и под венцом побывали, а в семье постоянные нелады, ругань, смотришь, через два-три года и разошлись.

После венчания Наташа и Андрей устроили небольшое застолье: жених с невестой, родители да Мария с Павлом. И все опять вышло хорошо и задушевно, совсем уж по-семейному. Наташа больше не плакала, не горевала, Андрей так и вообще молодцом, лишней рюмки не выпил, лишнего, неосторожного слова не сказал. Может, Марии стеснялся. Она женщина строгая, конторская, никаких вольностей не допустит, да и Павел - человек в доме чужой, посторонний, хоть и немой, неговорящий, а все сразу понимает с единого взгляда. Перед ним Андрею тоже надо держать себя подтянуто тесть как-никак...

Всей компанией они даже попели немного, повеселились. Андрей на баяне поиграл, он с детства слыл в деревне знатным баянистом, Наташу этим и полонил. Но счастливей всех была, конечно, Настенька. Она сидела рядом с Николаем вся какая-то возвышенная и чуточку отрешенная от происходящего вокруг нее, нездешняя. Николай, боясь потревожить ее, вспугнуть, вел себя тихо и не по-жениховски смирно, слушал песни, переборы баяна и думал лишь об одном: коль Настенька счастлива, так ему больше ничего и не надо.

Поздно вечером, уже в сумерках и темноте, Николай с Настенькой поднялись из-за стола, простились с родителями и гостями и ушли к нему в дом, никем почти не замеченные на улице и не опознанные.

Прежде в доме у Николая Настенька никогда не была, незачем было ей заходить к ним: жила она на другом конце села, с его дочерьми не водилась по возрасту. Николай опасался, что Настенька почувствует себя стеснительно, робко. Но все случилось совсем по-иному и совсем непредвиденно для Николая. Как только они переступили порог дома и немного отдышались от быстрой ходьбы, Настенька подошла к увеличенному портрету Валентины, что висел в горнице на самом видном месте, остановилась перед ним и вдруг сказала Николаю такие слова, каких он от нее никак не ожидал:

- Вы не бойтесь, я и тетю Валю буду любить.

Николай едва не расплакался от этих ее признаний. Ну ведь совсем еще школьница, а как все понимает в жизни, как все чувствует! Надоумил кто или от природы ей такое понимание дано, сверху? Но все удивления Николая на этот еще не закончились. Настенька обнаружила на стене рядом с портретом Валентины групповую фотокарточку дочерей, Маши, Тани и Любаши, сделанную, когда тем было всего по десять-двенадцать лет. Она подошла к ней поближе, посмотрела на сгрудившихся в стайку возле ограды девчонок и вдруг сказала еще более неожиданное:

- А дочери меня сами полюбят. Вот увидите.

И Николай безоговорочно поверил ей. Потому что и во взгляде ее, и в голосе читалось и слышалось давно уже возникшие в ней к Николаевым дочерям чувства: хоть они и старше ее, и сами замужем, но не падчерицы они ей, а подлинные дочери, и она им с этих пор не мачеха, а подлинная незаменимая мать...

И как вовремя, как к месту Настенька все это сказала. Ведь чего там греха таить, были у Николая опасения и насчет Валентины, и насчет дочерей. Не раз он думал о том, как Настенька примет в свою память Валентину, как сладит с девчонками, они ведь все строптивые, своенравные, разрешение Николаю на женитьбу дали, а вот в живой жизни вдруг пойдут у них с Настенькой взаимные ревности. Но Настенька, вишь, как все порешила: коль любит она Николая, то и умершую его жену, ни в чем перед ней не виноватую, будет любить не меньше. Дочери же любовь эту ее познают, оценят и сами полюбят Настеньку дочерней любовью.

Не раз приходили Николаю в голову сомнения и о повседневной, обыденной жизни с Настенькой. Глядя на ее худенькую фигурку, он не мог представить, как она будет справляться с большим его хозяйством: коровой, поросенком, курами-гусями, с огородом, стиркой, как станет топить печь, варить обед? Но и тут опасения Николая оказались совершенно напрасными. С первых же дней их семейной жизни Настенька показала, что ни в чем она не отстает от других деревенских женщин, ни в чем не уступает им, а может, даже и превосходит. Все она, оказывается, умела, ко всему была приучена строгой Наташей и Андреем, словно с самого раннего детства готовилась быть хозяйкой именно такого вот обширного и богатого подворья при таком вот серьезном, намного старше ее муже.

Вставала она, во всем напоминая Николаю Валентину, спозаранку, доила корову, выгоняла ее в стадо, потом обихаживала всю мелкую живность и тут же растапливала печку, чтоб Николай обязательно поел перед работой горячего. Звала она его по-прежнему на “вы”, но уже не дядей Колей, а Николаем Онисимовичем. Николай этому не противился, чувствовал, что Настеньке так удобней, деликатней. И лишь поздними ночами, при погашенном свете, в горячем забытьи и отраде она позволяла себе сказать ему совсем иное словечко, такое, которое даже Валентина никогда не говорила Николаю, не успела придумать и проговорить - умерла. Но утром при свете дня Настенька этого словечка ни разу не повторила, тая и ревностно оберегая его в своей душе, словно боялась, что кто-нибудь подслушает его и уворует. Вот такая была Настенька...

За каких-нибудь месяц-полтора Николай рядом с Настенькой ожил, распрямился, к нему вернулась крепкая, зрелая сила в общем-то нестарого еще мужчины. Даже седины в волосах у Николая как будто поубавилось.

В свободное время (а оно теперь у него появилось) Николай опять занялся бочками, безвылазно пропадал в мастерской. Тайком от Настеньки он смастерил ей подарок: небольшую дежечку для сдобного каравайного теста. Такую дежечку когда-то просила его смастерить Валентина взамен старой, дедовской еще, совсем прохудившейся, но он за другими делами и заработками все откладывал и откладывал - да так и упустил время. А вот для Настеньки сделал, пригласил ее в мастерскую и в веселом настроении вручил подарок:

- Вот, будешь пироги печь!

И надо же было Настеньке точь-в-точь повторить движение Валентины, провести внутри дежечки ладошкой и пальчиком и сказать в благодарность теми же словами, что и Валентина:

- Ну, прямо как яичко!

В душе у Николая вначале все помертвело, а потом, наоборот, пришло в необыкновенную радость. Ничего мы о себе наперед не знаем, ничего не ведаем, все в руках Божьих. Забрал он у Николая одно счастье, Валентину, но смилостивился и послал другое - Настеньку.

Мало-помалу вспомнил Николай и печное свое увлечение. Пригласил его один хуторской мужик сложить печку и лежанку в новом, только что построенном доме. Николай посоветовался с Настенькой - и согласился. И такая ладная, такая удачная получилась у него печка, что он даже и сам от себя не ожидал. По размерам небольшая, убористая, дров требует немного, а какая жаркая, пламенная. О лежанке так и вовсе говорить не приходится. Николай постарался, свод в ней выложил “кобылою”, как делали только в старину. Другие печники нынче эту сноровку забыли. По лености своей и неумению бросят под опалубку какие рельсы или арматуру да наспех и заложат их в два кирпича. А рельсы эти и арматуру после от огня раскалятся докрасна, глина выгорит, кирпич полопается, и лежанка дымит по всем щелям и поддувалам.

На работу в райпотребсоюз Николай опять приловчился ездить на велосипеде. Во-первых, особо прохлаждаться, терять время в дороге ему теперь было никак нельзя: Настенька дома одна, все хлопочет и хлопочет по хозяйству, тоскует, выглядывает Николая в окошко. А во-вторых, чего и не проехаться на велосипеде, как в молодые годы, если в тело вернулись сила и крепость: педали сами собой крутятся, только прикоснись к ним ногой.

На кладбище к Валентине Николай заезжал не каждый день. И не то чтобы ленился или вдруг стал забывать Валентину - нет. Но ведь люди всякое могут подумать. Видя его каждый день возле могилы Валентины, начнут судачить, передавать друг дружке: вот, мол, Николай-бондарь жениться-то женился, молодую, не по возрасту себе жену завел, да, видно, что-то там у них не ладится, иначе чего бы ему каждый день на кладбище бывать, старую жену проведывать. Каково Настеньке все это слушать и переживать?! А потом и вовсе настала зима, да в этом году такая снежная, метельная. Могилу занесло дева ли не вровень с оградой, не пробьешься. Николай и подумал: коль так, то и не надо тревожить Валентину до весны, до Пасхи и Радоницы, пусть лежит там в тишине и покое под земляным и снежным покровом...

Постепенно, день за днем, начали налаживаться у Николая отношения с родней: и со своей - отцовской и материнской, и с Валентининой. Мария по-прежнему часто бывала у них в доме, подолгу о чем-то беседовала с Настенькой, как бы потеряв с ней разницу в возрасте. Николай этому очень радовался. В деревне без взаимной родственной помощи и участия не проживешь, и особенно, если выпадет на твою долю горе и несчастье, как выпало оно на долю Николая.

Потеплела к нему и родня Валентины, и что самое радостное для него, так это в первую очередь бывшие тесть с тещей. Встретят Николая где-нибудь на дороге и остановятся: о нынешней его жизни, о Настеньке, понятно, ничего не спрашивают (это для них запретное и недопустимое), а вот о внучках поинтересуются: как, мол, они там в отдалении, пишут ли письма, обещают ли приехать. Николай тестю с тещей все доподлинно о дочерях-внучках расскажет, ничего не утаит: и пишут они, и приехать в гости обещаются, и, само собой разумеется, в каждом письме дедушке с бабушкой приветы и пожелания передают. Тесть с тещей выслушают его доклады, порадуются за внучек своих, родную Валентинину кровь, передадут в свою очередь им приветы, всяческие наставления и наказы. Как было Николаю не обольщаться таким обстоятельствам. Настеньке он об этих встречах всегда рассказывал, и она поощряла их, говорила: “Вы, Николай Онисимович, стариков не забывайте, поддерживайте, у них горе великое - дочь померла, одним такое горе не осилить”. Слушая ее, можно было подумать, что это не он, Николай, родня тесню с тещей, а Настенька, внучка их самая верная и любимая.

Дочери к Николаю действительно стали приезжать. И первой - Любаша, больше других своенравная, скрытная и молчаливая. Признаться по правде, ее приезда Николай опасался. Думал, задичится она, станет Настеньки чуждаться, а то и вовсе уйдет жить к дедушке с бабушкой. Но вышло все не так, по-другому вышло, по-хорошему. Настенька перед Любашей не заискивала, как того можно было ожидать, чтоб сравняться с падчерицей в правах на Николая, а то даже и заиметь их побольше. Мол, ты, Любаша, хоть и дочь Николаю Онисимовичу, родная и неотъемная по крови, но я теперь здесь главнее и старше, потому как жена ему законная и венчанная. И что бы из этого получилось?! Разлад, взаимные обиды и слезы, Николаю впору из дому бежать. Подобные распри в семьях, где сходятся под одной крышей мачеха и падчерицы, случаются по обоюдной вине часто. Николай не раз о том слышал, да и сам не раз наблюдал в жизни.

Но Настенька ничего этого не допустила. Она с первого дня поняла и догадалась, что Любаша только с виду такая своенравная и ершистая, а внутри добрая и податливая, надо лишь не обижать ее в непоправимом сиротстве ни излишней жалостью, ни излишней строгостью. Главное ведь в Любаше - гордость, а с гордыми женщинами надо держать себя тоже вровень. Они быстро это поймут и оценят. Любаша и оценила и сама потянулась к Настеньке. И мало итого, что потянулась, так еще и добровольно отдала ей в дружбе-страдании верховенство, материнство, хотя по возрасту была на полтора года старше Настеньки. Разговаривали они между собой вроде бы мало и всегда накоротке, скажут слово-другое и замолчат, но если уж разговаривали, то в каждом их слове Николай чувствовал, кто есть кто: Настенька - мать, а Любаша - дочь.

А однажды они и вовсе удивили Николая. Вернувшись вечером с работы, он вдруг застал их сидящими рядышком возле окошка. (Так когда-то, дожидаясь его возвращения, любила сидеть с дочерьми Валентина, и чаще всего именно с Любашей, самой меньшей и самой внимательной к родителям). Прижавшись плечами друг к другу, Настенька и Любаша смотрели в окошко и, во всем повторяя памятные Николаю видения, пели на два голоса заветную песню Валентины:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит,

То мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит...

Настенька вела песню высоким первым голосом (как всегда вела ее и Валентина), а Любаша, чуть отстраненная и даже в пении как будто молчаливая, помогала ей вторым, не очень сильным, но чистым и тревожным, как требовала непростая эта кручинная песня.

Николай в горницу не вошел, а стоял на кухоньке, боясь нарушить согласное их пение. Он лишь попеременно смотрел то на Настеньку, то на Любашу, в пении и забытьи так нерасторжимо сроднившихся, и вдруг подумал совсем запретное. Ему показалось, что душа Валентины, столько времени бесприютно проблукав неведомо где, вернулась назад на землю и вселилась в Настеньку, слившись воедино с ее душой, и теперь вот по-матерински согревают своим теплом Любашу...

Маша и Таня тоже навестили Николая с Настенькой, и тоже все получилось во время их гостевания по-семейному хорошо: они приняли Настеньку в свое родство, и она ответно приняла их. Опасения Николая насчет дочерей и их общения с Настенькой растаяли как бы сами собой. Он стал чаще писать дочерям письма, ничего не утаивал о хозяйственных и прочих делах в доме и в конце каждого письма непременно передавал приветы и поклоны от Настеньки. Дочери, в свою очередь, желали ей здоровья и счастья.

В общем, все в жизни Николая опять наладилось, вставало в свою колею. Никто в селе уже не осуждал необдуманную их с Настенькой женитьбу, а наоборот, все удивлялись, что - вот надо же - и с первой своей женой, Валентиной, Николай жил в завидном миру и согласи, и с этой новой, совсем молоденькой, Настенькой, тоже живет душа в душу. Больше всех этому радовались, понятно, Наташа с Андреем. Они часто теперь бывали у Николая с Настенькой: и в гостях по праздникам, и будние дни по какому-либо неотложному крестьянскому делу, в помощь и участие. Николай с Настенькой тоже навещали их с охотой и желанием, как и полагается навещать столь близких по родству людей. Наташа по Настенькиному замужеству уже не плакала, не горевала. Не было на той никакой причины - Настенька жила в полном довольстве и взаимной любви с мужем. А что он намного старше ее, так кому какое дело! Андрей и тот подтянулся, в застолье лишнюю рюмку не выпивал, а чаще брался за баян, чем очень обнадеживал Наташу, которая не то чтобы завидовала Настенькиному счастью (для матери это нехорошо и предосудительно), а просто хотела, чтоб и у нее в доме было не хуже.

Николай с Настенькой действительно жили душа в душу. За все это время не было между ними никаких разладов или непонимания, не говоря уже о несправедливых обидах и укоризнах. Они научились (Николай-то и раньше, при

Валентине, умел) уступать друг другу в любом деле, не упрямиться по мелочам, зная, что из этого упрямства потом может получиться общая семейная размолвка.

Лишь однажды Николай вынужден был поговорить с Настенькой очень строго. Поужинав, они включили телевизор, чтоб посмотреть какую-то передачу, и вдруг Настенька говорит:

- Николай Онисимович, я хочу на работу пойти!

- И куда же ты хочешь? - увлеченный передачей, не придал он вначале ее словам должного значения.

О Настенькиной работе разговора у них никогда не возникало. И не то чтобы в доме помешала лишняя копейка. Нет! Просто были они так счастливы, так заняты друг другом, что как бы даже и забыли, что Настенька тоже может куда-то ходить или ездить на работу, с кем-то общаться, кроме Николая, с кем-то дружить, а с кем-то, так, глядишь, и ссориться - ни работе всякое бывает.

И вот Настенька этот разговор завела.

- На ферму хочу пойти, - тихо, но настойчиво проговорила она.

- Как тетя Валя.

Ничто уж, казалось, не могло поразить Николая в общении с Настенькой, но это поразило до самой глубины сердца. Ну мало ли какую иную работу можно было найти для Настеньки, если уж она так истомилась сидеть дома – и здесь, в селе, и в городе, куда бы они ездили на велосипедах вдвоем. Так нет же, подай ей ферму, коров и телят, как тете Вале! Впрочем, только Настенька (Ах, Настенька, Настенька!) и могла додуматься до такого намерения, глядя в одиночестве на портрет Валентины, где та заливисто, по-девчоночьи еще как-то смеется, хотя была уже к тому времени матерью троих детей.

Николай выключил телевизор, подсел к Настеньке поближе, обнял ее за плечо, приласкал, приголубил, а сказал строго и непреклонно:

- Нет, Настенька, на ферму ты не пойдешь!

- Но почему?! - вспыхнула было та.

- Потому, что я не пущу! - еще более построжал Николай. - Тебе учиться надо.

Настенька затихла у него на плече (Николаю даже подумалось: уснула, как, случается, мгновенно засыпают люди от сильного нервного переживания), а потом удивительно легко покорилась ему и пообещала:

- Хорошо. Я на учительницу выучусь.

И разговор у них сразу переменился, потек необременительно и даже весело, как бывало всегда по вечерам, когда, закончив все работы по хозяйству, закрыв сарай и мастерскую, они сходились вдвоем в горнице при ярком свете люстры.

- И по каким же предметам ты хочешь быть учительницей? – спросил Николай, стараясь загладить невольную свою вину перед Настенькой за чрезмерную строгость.

- По ботанике и географии, - незамедлительно ответила Настенька, да так ласково, да с такой охотой к новому этому разговору, как будто прежнего у них вовсе и не было.

Она достала школьный громадный атлас, который сохранился у них в доме еще от дочерей, развернула его перед Николаем и начала пояснять:

- Вот глядите, Николай Онисимович, сколько в мире стран, и всюду живут люди, и всюду они могут быть счастливы, как мы с вами, если только не будут ссориться.

Отрадно было Николаю слушать эти ее разумные пояснения, против которых ничего не скажешь, никак не возразишь: действительно, если бы люди не ссорились между собой (чаще всего по мелочам), так везде и всюду были бы счастливы.

А Настенька уже несла другую книгу - “Ботанику” - и говорила ему:

- Или вот, сколько в мире цветов, трав и деревьев, и все они, как люди, и даже лучше людей, потому что не ссорятся, а только любят друг друга. А им ведь намного тяжелей, чем нам, отовсюду ждать беды: то вдруг ненастье, зальет, затопит дождями, или иссушит засухой, или изморозит стужей, а укрыться, спастись негде...

Николай восторженно глядел на Настеньку, удивлялся ее словам (ну откуда она такая взялась, Василиса Премудрая?!), во всем соглашался с ней, потому что она сама была, как полевой цветок, как луговая трава или как деревцо, вишенка и рябина, только этого никто, кроме него, не знает, да никому этого и знать не положено.

Через день-другой после строгого их разговора Настенька действительно обложилась книгами и начала готовиться к экзаменам в институт на заочное отделение.

Но поступить ей в институт следующим летом не пришлось. В самый его разгар, в жатву, родила Настенька Николаю сына. То-то им было радости, то-то было счастья! Назвали мальчишку Онисимом. Имя, конечно, по нынешним временам немного странное, редко встречаемое. Но Настенька так настояла.

- Давайте, - говорит, - сына Онисимом назовем, по вашему отцу.

- Так ведь Ониськой будут дразнить, - попробовал слабо сопротивляться Николай. - Может, лучше Андреем?

- Андрея я еще рожу, - улыбаясь, пообещала она. - А этот пусть будет Онисимом. Если бы тетя Валя родила сына, вы бы его тоже Онисимом назвали.

- Наверное, Онисимом, - согласился Николай, вспоминая, как Валентина любила своего свекра, Онисима Ивановича, человека мягкого, с ней всегда ласкового, уступчивого.

На том и порешили. И сами же с первого дня стали звать сына Ониськой. И так вскоре привыкли к этому имени, так сроднились с ним, что, кажется, лучшего и не бывает. Но как же удивились Николай с Настенькой, когда обнаружилось, что и по святцам выходило - быть их сыну Онисимом. Понесли они его крестить к отцу Дмитрию, тот и говорит: “Это нечасто теперь случается, чтоб желание родителей при наречении младенца совпадало со святцами, Божьим промыслом. Быть вашему сыну человеком счастливым и в христианской вере крепким”. Ну как тут не порадуешься такому обстоятельству, как не подивишься Настенькиному предвидению.

Дочери, узнав о рождении у них братца, тоже все обрадовались, наперебой прислали письма и телеграммы. Насчет имени Маша и Таня посомневались немного, а вот Любаша, которая деда Онисима почти не помнила, приняла его сразу, словно подслушала разговор Николая с Настенькой и встала во всем на сторону незлой своей мачехи.

На селе Николаю не было отбоя от поздравлений: три дочери - и наконец сын, как отцу не гордиться, не торжествовать! По дороге на работу и с работы Николаю приходилось раз по десять слезать с велосипеда, выслушивать и принимать эти поздравления. Остановили его и родители Валентины, приветили с рождением сына:

- Пусть растет на здоровье!

Но постояли совсем немного, быстро ушли своей дорогой, приметно старенькие уже, согбенные, а ведь оба и не в больших годах, всего около семидесяти. Смерть Валентины крепко пошатнула их, состарила раньше времени. Были бы у них еще дети, так легче бы переживалась утрата, горе, а то ведь Валентина одна-единственная. Как тут не состаришься, не падешь духом?! На внучек у них надежда небольшая, да и далеко они, каждый день не навестят. А старикам надо бы уже, чтоб каждый день...

Николай рассказал Настеньке о случайной этой встрече, не утаил ничего. Та и говорит ему:

- Вы бы, Николай Онисимович, почаще проведывали родителей тети Вали. Им помощь нужна, участие.

Николай послушался ее, стал проведывать бывших своих тестя с тещей не каждый день, конечно, но нет-нет да и заедет, то дров нарубить, то какую штакетину оторвавшуюся прибить. Старики от помощи его не отказывались, принимали, а потом и сами навали зазывать - время все лечит. Сделает Николай какую работу у них по дому, старики пригласят его за стол, сами сядут. Все, как в прежние годы - Валентины только нет. Но старикам и то отрада, помянут они ее с Николаем, повспоминают - им теперь только и жизни, что память о ней да редкие приезды внучек...

А вот Наташе и Андрею, до которых мало-помалу дошло, что Николай навещает родителей Валентины, походы его не понравились. В разговорах они ему ничего, конечно, не сказали, ни разу даже не обмолвились, но Николай почувствовал - не понравилось. Он долго сомневался, признаваться ли в своих подозрениях Настеньке. И все-таки решил, лучше пока не надо. Она сейчас кормящая мать, волноваться ей никак нельзя, еще молоко, не дай Бог, пропадет. Да и дело это житейское, обыкновенное, с годами и временем само по себе сгладится.

Ониська рос не по дням, а по часам. Не успели они с Настенькой оглянуться, а он уже улыбается, гугукает. Николай смастерил для него на старинный манер колыбель-колысочку и подвесил на специально вбитый в матицу крюк. В колыбельке-колысочке младенцу пребывать совсем иное дело, чем в каких-нибудь современных вычурных кроватях, где он с самого рождения, словно в тюрьме за решеткой. Да и матери легче. Покормит она младенца, уложит в колыбельку и сама приляжет невдалеке, раскачивая его за надежно прилаженную петлей веревочку. Глядишь, и уснут оба в одночасье. Все три дочери Николая с Валентиной тоже в колыбельках выросли. Правда, побеспокойней Ониськи были, много отдыхать Валентине не давали, чуть что, сразу в плач, в голос. Девки - известное дело, гулены и плакальщицы.

А Ониська - молодец! Поест, погугукает малость и уже посапывает без всякой соски-пустышки во рту, глазки у него, словно по команде, закрываются.

Когда Ониська чуть подрос и начал на ноги подниматься, Николай стоячечку ему смастерил, да такую ладную, с выдумкой, вроде как бочечка, только на колесиках и с отверстием в днище. Настеньке изделие его очень понравилось. Установит она туда Ониську, а сама смеется:

- Сразу видно - бондарь растет!

Тоже выдумщица немалая!

На работе теперь или где в дороге Николай ни на минуту не задерживался. Ониська хоть и спокойный рос, непривередливый, а все равно Настенька с ним за день вдоволь намается - ей подмена нужна, помощь. Родня ее, конечно, не забывала: то Наташа, молодая счастливая бабка, забежит и Ониську потетешкает, и по хозяйству чего Настеньке поможет, хотя поначалу у нее насчет имени внука недовольства и сомнения были. То Мария, крестная мать, заглянет, та всегда с подарком, с кульком каким-нибудь или свертком, Ониську обцелует всего, обомнет, с рук не спускает. Андрей тоже заходит, трезвый, важный из себя весь. Как же - дед!

Но родня родней (спасибо ей большое за помощь и участие!), только отца Ониське никто не заменит. Поэтому Николай, чуть раздастся на работе гудок, сразу на велосипед и домой.

К Валентине на могилу он по весне, как только сошли снега, этой зимой тоже глубокие, обильные, опять стал заезжать часто, людских пересудов и пустых разговоров не боялся. Что ему теперь эти разговоры, если у него в семье мир и порядок, сын вон какой растет - Онисим Николаевич. Они с Валентиной сколько о таком мечтали...

Долго, правда, на кладбище Николай не задерживался: сменит в кувшине воду, поставит новые цветы, постоит минуту-другую возле ограды и опять на велосипед. А вот чтоб посидеть, как раньше, на лавочке, поговорить с Валентиной - этого не получалось. И не то чтобы Николай боялся подобных разговоров (что Валентина могла сказать ему в осуждение: дочерей он любит, не забывает, родителей ее тоже проведывает) или так уж жалко было терять драгоценное время, отнимая его у Настеньки и Ониськи - так тоже вроде бы нет. Настенька за это не обиделась бы, а только похвалила Николая: мол, так вам и положено - проведывать умершую свою жену, цветы ей дарить, помнить повседневно. Тут было что-то иное! А что - Николай никак понять не мог. Так и уходил от Валентины, не присев на лавочке даже на самое короткое время, не смахнув с нее сосновые иголки и опадающие к осени вишневые и сиреневые листья...

А Ониська все рос и рос. Выстояв необходимый срок в стоячечке, быстро научился ходить и уже ни на шаг не отставал от Настеньки, всюду вышагивает с ней по двору: и с курами дружит, общается, зерно им сыплет, и поросенку пятачок чешет, и гусака, который выше его ростом, не боится, а вечером, когда Настенька корову доит, сидит Ониська недвижимо на низеньком ослончике - своей порции дожидается. Частенько стал он заглядывать и в мастерскую к Николаю, безбоязненно брал в руки рубанок или молоток и ни разу себя не поранил. А ведь всего год с небольшим парню.

Но особенно отрадно и забавно было Николаю наблюдать, как Настенька разложит вечером на столе любимые свои книги: географические атласы, “Ботанику” с цветными картинками и начинает все пояснять Ониське.

- Вот, - говорит, - смотри, есть такая земля, жаркая-прежаркая, Африка. Вырастешь, обязательно там побываешь, только остерегайся - змей в Африке много и крокодилов.

Или еще:

- Самый любимый цветок мой, Ониська, - хризантема. Он белый-белый, как снег, лепестков в каждом, может, целая тысяча. Научишься грамоте - сосчитаешь.

А то начнет Ониське сказку рассказывать:

- Летели гуси-лебеди... Подхватили на легкие свои крылья маленького мальчика и унесли далеко-далеко...

Ониська, конечно, мало еще что в ее рассказах и сказках понимает, но слушает внимательно, пальчиком по картинкам водит, пчелу и шмеля в “Ботанике” узнает.

По осени, в самый разгар бабьего лета, когда стояли теплые дни, свозили они с Настенькой Ониську в город на ярмарку. Николай смастерил несколько бочек и дежек, как раз под засолку поздних помидоров или под капусту, которая тоже стояла на огородах уже последние недели. Настенька свила Ониське в десятиведерной дежечке гнездышко из мягких подушек и одеялец (ну точь-в-точь, как когда-то Валентина дочерям, хотя Николай ей об этом и не рассказывал, не пришлось к случаю) и усадила его туда, словно матрешку.

Мужики, из тех, которые еще помнили прежние поездки Николая на ярмарку с Валентиной и дочерьми, заметив Ониську, выглядывающего из дежечки, не преминули задеть Николая:

- Бочки везешь продавать или парня?

- Парня! - весело, как и пятнадцать лет тому назад, откликнулся Николай. - Уступлю, если возьмете...

Настенька поддержала его в смешливом этом разговоре, как поддерживала, бывало, и Валентина, и Николай на одно мгновение, на одну секунду вдруг подумал, а не повернулось ли время вспять, не Валентина ли на самом-то деле сидит рядом с ним на телеге, не она ли прижимается к его плечу, не она ли, гордясь детьми, отбивается от мужиков-насмешников.

И если бы Ониська мужиков этих забоялся и нырнул по-девчоночьи в дежу, то Николай окончательно уверовал бы - все так и есть наяву, время повернулось назад: вот под ним много раз езженная в город дорога, вот лошадь, телега, вот на ней бочки, где прячутся пугливые дочери-несмышленыши, и вот рядом Валентина в осеннем нежарком еще пальто, в белом платочке, который так идет к ее загорелому в летние месяцы смуглому лицу, совсем молодая еще и какая красивая, какая любимая...

Но Ониська мужиков ничуть не забоялся (сам все-таки мужик), а наоборот, вытянулся из дежи по самую грудь и даже что-то прокричал, прогугукал обидчикам в ответ. И Николай сразу остановился в своих воспоминаниях - нет, время в обратную сторону не повернешь, все теперь другое: и дорога, и лошадь с телегой, дежи-бочки другие, и не робкие дочери, гулены и плакальщицы, сидят в них, а долгожданный сын, смелее которого и не бывает на свете. Рядом же с Николаем жмется к плечу, ластится Настенька, тоже в осеннем нежарком пальто, тоже в белом платочке-косынке и тоже какая красивая и какая любима, может, даже и душой, ласточкой перелетной, Валентина, но не она - другая, в другое время и для другой жизни рожденная...

Ничего этого Николай Настеньке, понятно, не сказал, утаил навсегда в сердце, а лишь прижал ее покрепче к себе, ни в чем и не перед кем неповинную. Так они и доехали до города в обнимку и в счастье, на зависть всем деревенским мужикам и бабам, которые встречались им по дороге, так и вернулись назад...

После рождения Ониськи Настенька действительно расцвела, стала еще краше и желанней для Николая. Из хрупкой, угловатой девчушки она превратилась в зрелую статную женщину, обрела больше спокойствия, мягкости и в движениях, и в походке, и даже в голосе. Так бывает с птицами. По весне или раннему лету, когда только учатся летать, они все угловатые, нескладные, а к осени перед отлетом в дальние страны, в вырий, глядишь, поднимаются на крыло уже мало чем отличимые от взрослых лебедей-аистов. Разница в возрасте между Николаем и Настенькой тоже как бы сгладилась, истаяла, Ониська своим появлением сравнял их годы. Первой почувствовала всю перемену Настенька и вскорости как-то незаметно, день за днем приучилась называть Николая хоть и по-прежнему Николаем Онисимовичем, но уже на “ты”.

Он этому обрадовался и похвалил сам себя, что в первые дни после свадьбы не поторопился принудить Настеньку к подобному обращению. Всему свое время. Он лишь притаился и начал терпеливо ждать, когда же Настенька преодолеет и последнюю свою стеснительность и назовет Николая так, как всегда со школьной еще нерасторжимой дружбы звала его Валентина:

- Коля!

И все к тому шло. Настенька преграду между ними по возрасту и опыту жизни чувствовала все меньше и меньше и заражала этим чувством Николая. Порой ему казалось, что Настеньку он тоже знает давным-давно, со школьных детских времен и это именно с ней наперекор всему классу сидел он за одной партой, с ней, и только с ней, ходил в школу и из школы. Странное это и, возможно, опасное чувство все росло в нем и росло, и Николай даже хотел было признаться во всех своих видениях Настеньке, которая (он был уверен) тут же успокоила бы его, сказала: мол, что ты, Коля, что ты, меня тогда еще и на свете не было...

Но он все оттягивал с ней разговор и оттягивал. А потом началась осень, всюду в палисадниках и на клумбах расцвели астры, и среди них в нынешнем году почему-то очень много белых и голубых, когда-то так любимых Валентиной. В один из дней, особо ярких и солнечных, Николай по дороге с работы нарвал их целую охапку и заехал на кладбище.

Велосипед он оставил, как всегда это и делал раньше, возле кузницы, а сам стал пробираться к могиле Валентины по высокой пожухлой уже траве вначале вдоль кладбищенской жердяной изгороди, а потом резко повернул от нее влево, отдалился и вступил на тропинку, ведущую в глубь кладбища. Охапка цветов мешала Николаю различать эту тропинку, и он шел больше на ощупь, по привычке, за два с половиной года изучив здесь каждый бугорок и каждую осыпь сосновых иголок. Но вот пошли первые могильные ограды, и Николай, чтоб случайно не наткнуться на них и не обронить цветы, отклонил букет в сторону и вдруг замер. Возле могилы Валентины на лавочке кто-то сидел. И Николай сразу догадался, узнал - кто. Низко склонив голову, на узенькой потемневшей от зимних снегов и непогоды лавочке сидела Настенька. Никогда прежде, тем более одна, без Николая и Ониськи, она на могилу к Валентине не приходила, хорошо чувствуя, что приходить ей сюда не надо, нельзя... И вот пришла, оставив Ониську, наверное, у матери.

Николай притаился на несколько мгновений за сосной, не зная, как ему тут лучше поступить, объявиться перед Настенькой, сесть рядом с ней и спросить, что ж это она так - отправилась на кладбище, ничего ему не сказав, не уведомив, - или исчезнуть незамеченным, неопознанным, поверив Настеньке, что раз она сюда пришла, то, значит, так ей было надо, так необходимо. А может, заглянула она на могилу Валентины совершенно случайно, невзначай, возвращаясь домой от матери, и ничего особенного здесь нет. После Настенька сама Николаю об этом расскажет, и все сразу встанет на свои места, все сразу объяснится. И вдруг он увидел, что Настенька не просто так сидит на лавочке в задумчивости и печали, как и полагается сидеть на кладбище, а горько и по-женски неудержимо, сотрясаясь всем телом, плачет, плачет и плачет...

Цветы сами по себе выпали из рук Николая, рассыпались ярким осенним ковром у ног, не давая возможности сделать навстречу Настеньке ни единого шага. Налетевший ветер распушил их, приподнял все завядшие в дороге лепестки и веточки, и Николаю показалось, что астры ожили, что растут они здесь на песчаной земле возле могилы Валентины с ранней апрельской весны, нежно-белые и голубые, неведомо кем посеянные. А как можно было идти по живому?! Николай и не посмел пойти. Он остался стоять за сосной, старый, измученный человек, и никак не мог понять, зачем и почему это Настенька плачет, в чем ее великая боль и страдания, о чем ее горькие слезы...

© "ПОДЪЕМ"

Редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

1

2

3

4

5

6