Анатолий ЛОМОВ

ДВЕ ЖИЗНИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русское поле:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

К 200-летию со дня рождения В. И. Даля

В сознании многих из нас имя творца “Толкового словаря живого великорусского языка” Владимира Ивановича Даля не случайно ассоциируется с именем великого Пушкина. Это Даль неотлучно находился у постели умирающего поэта, и тот до самой кончины держал в своей слабеющей руке его руку. Это Далю были подарены в память у Пушкине знаменитый перстень-талисман поэта (помните: “Храни меня, мой талисман...”?) и его выползина - черный сюртук с “небольшою, с ноготок дырочкою против правого паха” - след роковой пули Дантеса. Почему выползина, знали только Пушкин и Даль...

В 1832 году Даль выпустил книгу “Русских сказок Казака Луганского (пяток первый)”. Третье отделение сочло ее крамольной. Даль был арестован, книга изъята из продажи, и мгновенно состряпанное “дело” легло на стол Николая I. Император, к счастью, вспомнил о безупречном поведении лекаря Даля во время Польской кампании, и следствие прекратили. Тогда Даль взял свою книгу и пошел - без всяких рекомендаций! - представляться первому поэту русского Парнаса Пушкину. Тот, полистав книгу, похвалил сказки, но сразу же перевел разговор на другую тему - о русском языке. Владимир Иванович на всю жизнь запомнил слова поэта: “Сказка - сказкой, а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать - надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще!” И тогда-то, видимо, Пушкин и посоветовал Далю заняться составлением словаря живого русского языка.

Потом были другие встречи. Но особенно интенсивный характер их общение приобрело в сентябре 1833 года, когда Пушкин приехал в Оренбург, где как раз служил Даль, для сбора сведений о восстании Емельяна Пугачева. Даль помогал поэту чем мог и вместе с ним совершил поездку в ставку Пугачева, располагавшуюся некогда в с. Берды. Во время дорожных бесед с Пушкиным Даль много рассказывал ему о своих языковых находках, сделанных в русских селениях. Среди огромной массы ярких и выразительных слов, записанных Далем, внимание Пушкина привлекло слово выползина (так крестьяне называли старую кожу змеи, оставленную ею после линьки). И именно это слово вспомнил Пушкин за несколько дней до дуэли при встрече с Далем. Показывая на свой новый, недавно сшитый сюртук, он сказал: “Эту выползину я теперь не скоро брошу”. Как оказалось, поэт ошибся...

Все последующие годы Даль не переставал размышлять о феномене Пушкина и, вполне возможно, сопоставлял свою жизнь с жизнью любимого им поэта. Биографы давно уже заметили, что у них с Пушкиным было много общего. Почти сверстники - разница в возрасте всего лишь два года, - оба они учились в Петербурге (один - в Лицее, другой - в Морском кадетском корпусе), почти одновременно жили на берегах Черного моря (один - в Одессе, другой - в Николаеве), оба поссорились с начальством и поплатились за это (один отправился в ссылку в Михайловское, другой попал под суд), оба побывали на Турецкой войне (правда, на разных фронтах и в разном качестве). Однако между ними было и существенное различие. Пушкин, как известно, служи в тяготился службою. Но служба не стала для него единственным источником существования и - самое главное – не мешала литературным занятием, оставаясь чисто номинальной как на Юге, так и в Петербурге. Даль, напротив, только службой мог прокормить свое многочисленное семейство (одиннадцать ртов, как писал он сам в 50-е годы) и, значит, вынужден был служить всерьез и долго. Что же касается литературных занятий и других занятий “для души”, им могло быть отведено только внеслужебное время. По этой причине сознательная жизнь Даля, вступающая, по его словам, в права, “когда мы, проспав несколько лет детьми в личинке, сбрасываем с себя кожуру и выходим на свет вновь родившимися, полным творением, делаемся из детей людьми”, как бы раздваивается (по крайней мере, в нашем восприятии). Перед нами, с одной стороны, жизнь служилого человека России ХIХ столетия, а с другой - жизнь творческой личности, нашедшей цель своего земного существования, значение которой выходит за рамки и одного века, и одной страны. Эти жизни отчасти пересекаются (человек все-таки один), отчасти остаются неслиянными, не вполне совпадая даже во времени (так, как если бы речь шла о разных людях).

Первая жизнь Владимира Ивановича Даля, родившегося 10 ноября 1801 года в Луганске Екатеринославской губернии, непроста. Она изобилует крутыми поворотами, которые уготовила ему судьба, и начинается очень рано – в 1814 году, когда тринадцатилетний подросток Даль поступает в Морской кадетский корпус, располагавшийся в Петербурге. Нам неизвестно, что определило выбор Даля: совет отца - выходца из Дании Ивана Матвеевича (Иоганна Христиана) Даля или его собственный романтический настрой, вполне естественный для мальчика, выросшего в приморском городе Николаеве, куда из Луганска переехала семья Далей. Как бы то ни было, выбор оказался неудачным. Корпус Даль закончил неплохо (двенадцатым из 83 выпускников), и в числе лучших гардемаринов его направили накануне выпуска в плавание по Балтийскому морю, предполагавшее посещение портовых городов, включая шведские и датские. Но воспоминания Даля о годах учебы в корпусе мрачны, хотя и несправедливы: “замертво убил время”, “в памяти остались только розги”. А ведь Даль получил прочные знания по математике, картографии, морскому и инженерному искусству, и за все пять лет его, дисциплинированного кадета, ни разу не пороли. Видимо, в этих суждениях слышатся отголоски очень рано вызревшего убеждения, что военно-морская служба никогда не станет для него настоящим призванием, каким она стала для сотоварища Даля будущего адмирала Павла Нахимова.

Окончив в 1819 году Морской корпус, мичман Даль отправляется к месту службы в Николаев, где продолжали жить его родственники. Казалось бы, все хорошо: Даль дома, вокруг давно знакомые люди. Но недовольство избранной профессией нарастает. К тому же выясняется, что он не в состоянии побороть морскую болезнь: качка каждый раз доводит его до изнеможения. И Владимир Иванович начинает задумываться об отставке. Но тут происходит событие, которое биографы комментируют крайне скупо. Даль пишет эпиграмму на командующего Черноморским флотом вице-адмирала Грейга. Молодого мичмана с фрегата “Флора” отдают по суд, и ему грозит разжалование в матросы. Однако в Петербурге по неизвестным нам причинам к истории отнеслись снисходительно и Даля перевели на Балтику, в Кронштадт, с позволением - что удивительного!) - служить на суше (правда, судимость с него сняли, выражаясь современным языком, только через тридцать с лишним лет!). Но Даль несмотря на послабление уже не мыслит своей жизни во флоте и в 1826 году “по состоянию здоровья” выходит в отставку в чине лейтенанта.

И здесь судьба Даля делает первый крутой поворот. В этом же году он поступает (теперь уже точно - по примеру отца-врача) на медицинский факультет Дерптского университета. Три года, проведенные в Юрьеве-городке (как любил выражаться сам Даль), запомнились ему навсегда. Владимир Иванович активно участвовал во всех забавах и развлечениях буршей и в то же время интенсивно работал: регулярно выполнял заданный самому себе “урок” (ежедневно заучивал сто латинских слов), подолгу просиживал в библиотеке, сутками не уходил из клиники. Вскоре о Дале заговорили и профессора, и студенты. Об этом позднее напомнил знаменитый хирург Н. И. Пирогов, обучавшийся в том же университете: “Находясь в Дерпте, он (Даль) пристрастился к хирургии и владея между многими другими способностями, необыкновенной легкостью в механических работах, скоро сделался и ловким оператором”. В его табеле мелькают оценки “очень хорошо”, “изрядно хорошо”, “отлично”. Жизнь складывалась вполне благополучно, и Даль уже прочно связывал свое будущее с Дерптом. Но вскоре выясняется, что Даля призывают на Турецкую войну. В начале 1829 года он, не закончив полного курса обучения, в спешном порядке защищает диссертацию на соискание степени доктора медицины, “излагающую два наблюдения: 1) успешную трепанацию черепа, 2) скрытое изъязвление почек” и едет на Балканы.

На фронте Даля, в недавнем прошлом нерасторопного мичмана, часто служившего предметом насмешек для бывалых моряков, не узнать. Он спокойно и деловито ампутирует раздробленные конечности, зашивает рваные раны, без опаски заходит в чумные бараки, участвует, как заправский солдат, в многочисленных стычках с турками. Мужество военного лекаря Даля - отметили орденом святой Анны третьей степени и Георгиевской медалью на ленте. К последней награде Владимир Иванович относился несколько иронически: она выдавалась всем уцелевшим на войне. И, кажется, иронизировал напрасно: из трехсот врачей, призванных в армию, более двухсот погибло от чумы, турецких сабель, пуль и снарядов. Можно лишь благодарить судьбу, сохранившую для нас этого небоязливого человека.

...Турецкая война закончена, но Даль к мирной жизни не возвращается: его отправляют на другую войну - с восставшими поляками, стыдливо именовавшуюся Польской кампанией. Мы не знаем, как Владимир Иванович относился к сей непрестижной для русской армии войне, во время которой погиб его горячо любимый брат, но свой воинский долг он соблюдал свято: делал все, что мол, и даже более того. Во время одного из боев на Висле обнаружилось, что в русских частях нет инженера, который смог бы навести мост через реку. Положение спас Даль, не растерявший знаний, полученных в Морском кадетском корпусе. Из совершенно случайного материала он построил

настолько прочную переправу, что по ней оказалось возможным перебросить на противоположный берег Вислы даже артиллерию. О таком из ряда вон выходящем случае генерал Паскевич доложил лично царю, который позднее, припомнив его, приказал прекратить уже упоминавшееся “дело”, заведенное Третьим отделением в связи с “крамольной” книгой Даля “Русские сказки Казака Луганского”. Соответственно награда Даля за эту войну была солиднее: он получает Владимирский крест с бантом.

В 1832 году Даль в Петербурге, где работает рядовым ординатором военно-сухопутного госпиталя. Даль много оперирует и вскоре заслуживает славу крупного специалиста по глазным операциям. Именно эти операции - как, впрочем, и операции по трепанации черепа), - послужили основанием для последующего (уже в 1838 году) избрания Даля в члены-корреспонденты Академии наук по естественному отделению. Но Владимир Иванович не удовлетворен: в госпитале царят воровство, взяточничество; антисанитария и скудное питание больных сводят на нет все усилия медиков. И снова крутой поворот судьбы: с согласия Даля его “переименовывают”, как тогда выражались, из лекарей в коллежские асессоры, и он едет вместе с молодой женой в далекий Оренбург чиновником особых поручений при военном губернаторе.

Семь оренбургских лет (1833-1840 гг.) стали временем беспрерывных инспекционных поездок Даля по обширному краю, где рядом с русскими переселенцами и уральскими казаками жили башкиры, татары, казахи и представители других национальностей России. Как о чем-то само собой разумеющемся он пишет в одном из своих писем, что проехал в последний раз верхом полторы тысячи километров. Для него привычны ночевки в крестьянских избах, юртах, а то и просто у костра. Деятельный Даль превосходно владеет ситуацией, и военный губернатор без него как без рук. В конце оренбургского периода жизни Владимир Иванович принял участие в неудачном походе на Хиву. Эта война - третья в жизни Даля. И судьба снова пощадила его: он вернулся живым и невредимым, хотя в походе погибло около половины личного состава русского экспедиционного корпуса.

С 1841 года Даль снова в Петербурге. Он чиновник особых поручений при министре внутренних дел, статский советник (почти генерал). В те далекие времена министерство внутренних дел было не только силовой структурой: оно ведало здравоохранением и статистикой, следило за исправным поступлением податей и сооружением памятников, отвечало за выполнение карантинных правил и снабжение народа продовольствием. В этих условиях у Даля, понятно, много дел, и, как свидетельствуют его биографы, он успешно справлялся с ними. Тем не менее к 1848 году в его жизни назревают перемены (в который уже раз!). Мы не знаем, что точно произошло: то ли Даль бесконечно устал от своей беспокойной должности, то ли у него испортились отношения с министром, то ли верхи не устраивала его литературная деятельность. Но что-то произошло, и Владимира Ивановича переводят в Нижний Новгород управляющим удельной конторой.

Здесь у Даля “под рукой” оказалось 35 тысяч крестьян, принадлежавших царской семье. Их селения разбросаны по всей губернии, и, стало быть, снова были поездки, поездки, поездки. Даль хлопочет об улучшении быта своих подопечных, строит больницу, учреждает училище для крестьянских девочек. Но выполнял дела и помельче. Позже крестьяне, знавшие Даля, вспоминали: “Там борону починил, да так, что нашему брату и не вздумать, там научил, как сделать, чтобы с окон зимой не текло да угару в избе не было, там лошадь крупинками своими вылечил, а лошадь такая уж была, что хоть в овраг тащи”.

Но к началу десятого года пребывания в Нижнем Новгороде у Даля до предела обострился несколько ранее возникший конфликт с новым губернатором, покровителем воров и взяточников. Он не пошел на мировую, предлагавшуюся ему, а направил губернатору письмо, в котором, между прочим, писал: “Чиновники Ваши и полиция делают, что хотят, любимцы и опричники не судимы. Произвол и беззаконие господствуют нагло, гласно. Ни одно следствие не производится без посторонних видов, и всегда его гнут на сторону неправды. В таких руках закон - дышло: куда хочешь, туда и воротишь...” Это письмо осенью 1859 года привело к естественной отставке (“по болезни”). Кончилась жизнь служилого человека Даля, которую он, верный своему принципу: “Я полезу на нож за правду, за Отечество”, прожил достойно. К счастью, у Даля оставалось еще 13 лет второй, творческой жизни, благодаря которой мы знаем и помним его имя.

Эта вторая жизнь Даля охватывает события более чем полувекового периода. Ее отсчет ведут с того дня, когда девятнадцатилетний мичман по дороге из Петербурга к месту своей службы на Черном море записал п е р в о е полюбившееся ему слово народной речи замолаживать. Комментируя его, он отмечает: “Замолаживать - значит пасмурнеть – в Новгородской губернии значит заволакиваться тучами... клониться к ненастью”. За первым словом последовали второе, третье, десятое... Но они были записаны уже в Николаеве - от матросов, портовых и фабричных рабочих, жителей окрестных деревень. Здесь же Даль, по свидетельству его биографа П. И. Мельникова (Печерского), расширяет, как теперь выражаются, фронт исследовательского поиска. Его интересуют не только слова, но и пословицы, песни, сказки. Впрочем, пока собирательство для Даля – дело не каждого дня: неожиданно вспыхивает страсть к сочинительству, отнимающая много времени. Даль пишет пьесы, стихи (правда, еще несовершенные). Таким образом, очень рано творческая жизнь Даля начинает протекать по двум руслам. Бок о бок в ней идут сбор материалов народной речи и литературное творчество. И лишь иногда Даль по не зависящим от него обстоятельствам занимается чем-то одним.

Так происходило, в частности, в Дерпте с его немногочисленным русским населением, где просто не от кого было записывать. Здесь Даль полностью отдается сочинению стихов, тем более что у него появляется свой литературный круг. Он вхож в семью университетского профессора-хирурга И. Ф. Мойера, в доме которого собирается цвет городской интеллигенции: бывает собрат Даля по университету поэт Н. М. Языков, часто заходит поэт, прозаик, переводчик, издатель А. Ф. Воейков, иногда появляется В. А. Жуковский, который никак не может забыть своей несчастной любви к покойной Машеньке Протасовой, ставшей в свое время женой И. Ф. Мойера. Даль делает заметные успехи в поэтическом творчестве, и его стихи публикуются в журнале “Славянин”. Но он строг к себе и трезв в оценках: ему становится ясно, что поэзия не его стихия. Планы Даля меняются - он переключается на прозу и пишет сказки, оставшиеся

неопубликованными, и повесть “Цыганка”, увидевшую свет в ноябрьских номерах “Московского телеграфа” за 1830 год, т. е. в то время, когда Даль уже покинул Дерпт. Подписанная просто “В. Даль” (не псевдонимом), повесть не привлекла к себе внимание критиков. Она была явно ученической, хотя и содержала многое из того, что определяло потом творчество зрелого Даля.

Новый жизненный поворот (лекаря Даля призывают на Турецкую войну) заметно меняет характер его внеслужебных занятий. Война, при всех сопутствующих ей ужасах, создала прямо-таки благодатные условия для будущего составителя “Толкового словаря”. На сравнительно небольшом пространстве, которое занимали на Балканах русские военные части, оказались сосредоточенными солдаты самых разных губерний и областей - архангельцы и нижегородцы, вологжане и костромичи, куряне и рязанцы, тверичи и вятичи. Даль понимал уникальность ситуации и стремился максимально использовать ее. По вечерам, уставший от работы, он заходил в солдатские палатки, подсаживался к бивачным кострам и расспрашивал солдат о том, как в их деревнях называют те или иные предметы быта, как празднуют свадьбы, какие сказки сказывают, какие песни поют, и тщательно записывал услышанное в любимые им толстые тетради с плотной бумагой. Гора записок росла не по дням, а по часам, вскоре Даль вынужден перевозить их вместе с небогатым житейским скарбом... на верблюде. Но тут пришла беда: верблюд пропал. Горю Даля не было предела. Позднее в “Напутном слове” к своему словарю он писал: “...я о с и р о т е л с утратой моих записок... Беседа с солдатами всех местностей широкой Руси доставила мне обильные запасы для изучения языка, и все это погибло”. Но мудрый М. А. Булгаков, кажется, прав. Рукописи действительно не горят. Верблюда, живого и невредимого, с мешками бумаг, на которые никто не польстился, вскоре привели казаки. Этот случай научил Даля осторожности. Уже находясь в Оренбурге, он пишет дочерям: “Если у нас в доме случится пожар, то вы не кидайтесь спасать какое-либо имущество, а возьмите рукопись “Словаря” вместе с ящиками, в которых она находится, и вынесите на лужайку, в сад”. Вдумаемся в эти слов: человеку не жаль ничего на свете - ни дома, ни всего того, что нажито трудом (Даль ведь не помещик: у него нет земель, нет крепостных, которые были бы неиссякаемым источником дохода), ему жаль то, что для других просто бумажный хлам. Даль, как пушкинский Скупой рыцарь, дрожит над своим богатством. Но когда он узнает, что оно кому-то нужно для д е л а (любимое слово Даля), он охотно расстается с ним. Обратился, например, к нему собиратель сказок А. Н. Афанасьев - кстати, воронежец по происхождению) - с просьбой поделиться сказками для своего издания. И что же? Даль никогда не видел этого человека, не знает даже его имени-отчества, но раз д е л о, пожалуйста, - вот несколько стопок тетрадей с записями, да еще и присовокупленье: пусть Афанасьев не считает себя чем-то ему обязанным. Та же история - с собирателем народных песен П. В. Киреевским...

Но это будет позже, в Москве. А пока Даль записывает. Круг его балканских собеседников ширится. Среди них промелькивают и воронежцы, заходящие иногда проведать своего павловского земляка - денщика Даля. Денщик, оглядываясь вокруг, не перестает удивляться роскошной южной природе и все повторяет, что ничего похожего он в жизни не видел. А Даль с грустью думает: “Что же ты, бедняга, мог видеть, кроме земли, которую ты пахал в своей Воронежской губернии?”

Ежедневное общение с простыми русскими людьми, проникнутое сочувствием к их судьбе, конечно, умножало словарные запасы Даля. Но оно имело и другое следствие: сын выходца из Дании буквально на глазах превращался в истинно русского человека. Правда, этот процесс начался давно (еще во время учебы в Морском кадетском корпусе, а может быть, и раньше), но теперь он достиг кульминационной точки. И первыми почувствовали это солдаты. Они не воспринимали Даля с его безукоризненной русской речью за чужака. Более того, среди них ходила легенда о крестьянском происхождении лекаря. И понять их можно. Разве будет барин, да еще чужеземец, так дотошно и - главное - со знанием дела выспрашивать тебя о том, как живут-могут в какой-нибудь захолустной деревеньке по Новгородом или в забытой Богом Вятке? Впрочем, и сам Даль ловил себя на мысли, что рассуждает по разным поводам исключительно в русских категориях. Иной стала манера его поведения, чист русским духом пропахла речь - речь образованного человека, владевшего десятью языками. Даже иронизируя над собой, он выражался, как русский крестьянин: намекая, например, на свой крупный нос, говорил: “Рос, порос да и вырос в нос”. Правда, и во время войны, и после войны находились недоброжелатели (странно: среди них даже Т. Г. Шевченко), которые называли его немцем, желая подчеркнуть, что он к нашим русским делам непричастен. Даль не обижался, потому что твердо знал: его отечество - Россия, а значит, все, что происходит в ней, имеет и к нему прямое отношение. И окружающие понимали это. Общее мнение, как уже часто бывало, выразил проницательный В. Г. Белинский: “Не знаем, потому ли он знает Русь, что любит ее, или потому любит ее, что знает, но знаем, что он не только любит ее, но и знает”. К сказанному остается лишь добавить, что в старости лютеранин Даль перешел в православие, чтобы обрести вечный покой на русском кладбище. Деталь, конечно, но без нее не поймешь, почему добровольно взвалил себе на плечи непомерно тяжелый груз человек, которому весь резон был держаться от русских забот подальше.

Во время Польской кампании характер занятий Владимира Ивановича меняется еще раз: он не только ведет свои записи, но и возвращается к литературному творчеству. За год-полтора им написана книга, которая свидетельствовала о рождении нового серьезного русского писателя, скрывшегося под псевдонимом “Казак Луганский”, напоминавшим и о том, что автор родился в Луганске, и о том, что во время войны на Балканах, подобно заправскому казаку, он сутками не покидал седла. Правда, книга (“Русские сказки. Пяток первый”) вышла позже, в 1832 году, когда Даль жил уже в Петербурге. Историю, которая произошла с ней, мы знаем. Книгу оценивали по-разному: сетовали на то, что это вымышленные (литературные), а не настоящие русские сказки, хвалили за то, что она написана очень живым, образным русским языком (вот где оно пригодилось, - собирательство Даля!). Во всяком случае, в Оренбург Даль уехал известным русским литератором, которого знают Пушкин, Плетнев, Одоевский, Погорельский.

Годы, прожитые в Оренбурге, - благодатное время, когда Даль органически сочетал сбор словарных материалов с глубоким изучением края, жизни и быта уральского казачества, сибирских переселенцев, нерусских народностей России, с переводческой деятельностью и, конечно, с литературным творчеством. Одна за другой выходят в свет четыре сборника “Былей и небылиц Казака Луганского”, повесть “Бедовик”, которая очень понравилась В. Белинскому, семь статей в “Литературной газете” (преимущественно о животных). Но в максимальной степени литературное дарование Даля проявляется в петербургский период его жизни, когда были опубликованы его повести “Вакх Сидоров Чайкин” и “Небывалое в бывалом”, целая серия рассказов, очерков, высоко оцененных читателями. У него выработался специфический литературный прием, сущность которого хорошо раскрыл И. С. Тургенев: “Он... смотрит невиннейшим человеком и добродушнейшим сочинителем в мире; вдруг вы чувствуете, что вас поймали за хохол, когти в вас запустили преострые; вы оглядываетесь, - автор стоит перед вами как ни в чем не бывало... “Я, - говорит, - тут сторона, а вы как поживаете?” Имя Даля называют в числе крупных представителей “натуральной школы”.

Но у Даля, как бы он ни был занят литературой, остается время и для другого, в том числе и для любимого им собирательства слов, пословиц, сказок, песен. Однако тактика собирательства здесь совсем другая. Через журналы Даль и его друзья обратились к читателям с просьбой присылать в Петербург свои заметки, касающиеся разных сторон народного быта. И вот в руках у Даля бесценные посылки от известных и неизвестных ему добровольных помощников, или “дателей”, как называет их Даль.

В Нижнем Новгороде, куда то ли послали, то сослали Владимира Ивановича, - новая трансформация такой тактики. Конечно, ему продолжают приходить сообщения от многочисленных его корреспондентов; конечно, при каждом удобном случае он выезжает в селения, где живут удельные крестьяне, и там, на месте, продолжает записывать, записывать, записывать... Но в Нижнем есть знаменитая ярмарка, на которую стекаются люди со всей страны. Даль, понятно, это обстоятельство из виду не упускает: по утрам направляется к торговым рядам, неспешно обходит лавки (а их здесь более двух тысяч!), беседует с приказчиками и покупателями - глядишь, к вечеру он с большим прибытком. А там выезжает в очередную, как мы бы теперь выразились, командировку чиновник - Даль к нему с просьбой: записать, как в селении, куда чиновник направляется, называют такие-то и такие-то предметы, как понимают такие-то и такие-то слова. И, значит, опять появятся новые материалы. Или вот встреча с учителем гимназии. Даль объясняет ему, что задуманный словарь будет включать не только народные речения, но и любые слова, бытующие в живом русском языке, и заинтересованный учитель через несколько дней вручает Владимиру Ивановичу тетрадь с гимназическими поговорками и прибаутками.

Регулярные занятия словарем в конце концов привели к тому, к чему и должны были привести: Даль стал прекрасным специалистом своего дела (мы теперь бы сказали - диалектологом), досконально знавшим все русские наречия. Более того, хороший музыкант, он научился буквально на лету схватывать особенности звучащей речи и мог по двум-трем словам, случайно оброненным собеседником, безошибочно угадать, из каких тот мест. В рассказе Даля “Говор” описывается один такой действительно имевший место случай.

...Встретил как-то Владимир Иванович двух монахов, собиравших подаяние на церковное строительство. Разговорились. Молодой монах упомянул, что он вологжанин. Даль насторожился: “А откуда вы родом?” Тот пробормотал едва внятно: “Я тамодий”. Услышав это тамодий вместо тамошний, Даль с улыбкой поглядел на него: “А не ярославский ли вы, батюшка?” Тот, растерявшись, ответил: “Не, родимый!” Даль расхохотался: “О, да еще и ростовский!”, узнав по тому “не, родимый”, “необлыжного ростовца”. Монах тут же бухнулся в ноги Далю: “Не погуби!” Оказалось, что под монашескими рясами скрывались двое бродяг с фальшивыми документами....

Словарь отнимал у Даля в Нижнем Новгороде львиную долю времени, поскольку теперь он не только собирал материалы для него, но и систематизировал собранное (к моменту отъезда в Москву словарь доведен до буквы П). Однако, как мы помним, Даль всегда умел совмещать массу дел. Так было и на этот раз. Десять нижегородских лет - это и несколько опубликованных на разные темы статей, и вышедшая из печати книга “Матросские досуги” - нечто вроде популярной хрестоматии), - и приведенные в порядок словари языка офеней (бродячих торговцев), шерстобитов, петербургских мошенников (эти словари первоначально предполагалось издать в виде приложения к Толковому словарю), и, наконец, подготовленный к печати сборник “Пословицы русского народа”. Сборник получился уникальный. В него вошли 30 тысяч пословиц, из которых предшественники Даля опубликовали только 6 тысяч, т. е. одну пятую часть. С “Пословицами” Далю пришлось претерпеть множество мытарств, так как его оппонентов более чем смущала та прямолинейность, с которой русский человек говорит о духовенстве и властях. Тем не менее сборник напечатали, но только через пять лет в Москве, куда Даль переехал, выйдя в отставку (1861-1862 гг.). Своеобразным напоминанием о том, чего стоила Далю публикация сборника, стал эпиграф к нему: “Пословица несудима”. Почти одновременно увидело свет восьмитомное собрание сочинений Даля. Разумеется, не всех. Все не попали даже в Полное собрание - 10 томов), - которое вышло уже после смерти автора: многое осталось либо рассыпанным по журнальным страницам, либо вообще ненапечатанным.

Покончив с публикационными заботами, Даль сосредоточил внимание исключительно на словаре. О том, какую огромную работу пришлось проделать ему, знают только специалисты. Неспециалисты могут получить о ней самое общее представление лишь на основе следующих фактов. Словарь, прежде всего, огромен: он включает 200 тысяч слов, в том числе 82 тысячи, ранее неизвестных лексикографам. Словарей такого объема не было ни до Даля, ни после него (для сравнения: наш наиболее полный “Словарь современного русского литературного языка”, вышедший в 1948-1965 гг., содержит только 120 с небольшим тысяч слов). Немаловажно, что Даль предложил свои собственные, не повторяющие предшествующие словари толкования слов, как правило, яркие и выразительные. Для большей ясности толкований в соответствующие словарные статьи были введены ряды тождесловов (синонимов) и основательные контексты, среди которых заметное место принадлежало пословицам (в отдельных статьях число иллюстративных пословиц превышает сто). Учтем далее, что в словаре Даля даны не только слова и их толкования, дана, сверх того, география слов. Это значит, что в соответствующих словарных статьях содержится - пусть непоследовательно - информация о том, где слово бытует (ср. пометы: архангельское, вологодское, воронежское, новгородское, тверское, олонецкое и т. д.), какие значения имеет одно и то же слово в разных наречиях, какие слова могут передавать одно и то же понятие. И, наконец, не забудем, что в словаре Даля реализован особый алфавитно-гнездовой принцип, в соответствии с которым по алфавиту располагаются не отдельно взятые слова, а целые группы родственных слов, вычленение которых сопряжено с большими трудностями (например, в словарной статье с заглавным словом баловать указывается слова баловство, баловник, баловень, балун, баловливый и др.). К 1863 году словарь был подготовлен к печати, и встал вопрос о денежных средствах. У Академии наук их не нашлось. Помогли, по-современному выражаясь, спонсоры, давшие в общей сложности 5,5 тысячи рублей. Даль приступил к изданию словаря. И опять дело оказалось необыкновенно трудоемким. Прежде всего много сил и времени отняла разработка системы типографских выделений, принявшая необыкновенно прихотливый вид из-за обилия передаваемой информации, и последующая реализация ее в рукописном тексте. Напомним, что пишущих машинок тогда еще не было. Не меньше сил потребовалось и при вычитке корректур. Обыкновенно в издательской практике обходятся двумя, редко - тремя корректурами. Далю, не желавшему, чтобы в словаре остались опечатки, потребовалось четырнадцать корректур. Четырнадцать раз прочитать две с половиной тысячи печатных страниц! И все это сделал один человек, у которого не было даже технических помощников.

Но вот читатели получили долгожданный “Словарь живого великорусского языка” и... пришли в недоумение: что же такое у них в руках? Недоумевал и Даль: “Сам даже не знаю, что у меня вышло”. А вышло вот что: капитальное справочное руководство принципиально нового типа (само словосочетание толковый словарь введено Далем и получило распространение лишь после него), уникальная энциклопедия русского быта, очень полное описание ремесел и промыслов, своеобразный компендий взглядов Даля по самым разным вопросам, и, наконец, увлекательная книга для чтения.

С выходом в свет “Толкового словаря” к Далю пришла всероссийская и мировая слава. Он получил за словарь Ломоносовскую премию от Академии наук, премию Дерптского университета. Географическое общество отметило труд Даля Константиновской золотой медалью. Общество любителей российской словесности присудило ему звание почетного члена. Несколько позже его избрали почетным членом Академии наук. Но Даль не тщеславен, он иронизирует над своей известностью и продолжает работать: пишет небольшие повести и сказки для детей, усердно собирает слова, пропущенные в первом издании словаря. Однако и вторая, творческая жизнь Даля тоже подходит к концу. 22 сентября 1872 года Владимир Иванович продиктовал своей дочери п о с л е д н е е слово для нового издания словаря, и через несколько часов его не стало.

...После смерти Даля минуло почти 130 лет. У нас появилась то необходимое временное расстояние, которое позволяет трезво и непредвзято взглянуть на его наследие. Не будем лицемерить: литературные и некоторые другие произведения Даля уже вне круга чтения современного читателя: они интересны в основном для специалистов - литературоведов и этнографов. Иное дело словарь. Еще современники отметили его недостатки: Не оправдал себя алфавитно-гнездовой принцип, который осложняет поиски слова и обедняет семантическую характеристику многих включенных в гнезда слов, неправильным оказалось сближение целого ряда слов, которые на самом деле родственными не являются, и т. д. Мы могли бы добавить: многие слова из Далева словаря уже утрачены русским языком, а массы новых слов в нем нет. Но удивительное дело: словарь продолжает жить! И причина этого не только в том, что он остается прекрасным путеводителем по нашему прошлому. Он более чем современен, поскольку, как выясняется, многие наши проблемы мы моем и должны решать с “оглядкой” на Даля.

Возьмем, например, мучительную для нас языковую проблему, заявляющую о себе в нескольких аспектах. Всем известно, что к настоящему времени наша Россия постепенно стала страной сплошной полуграмотности. Язык у нас коверкают все кому не лень: крестьяне и рабочие, инженеры и врачи, журналисты и политики. Так что же? Смириться с этим неизбежным злом? Даль категорически против. В “Напутном слове” к своему словарю он пишет: “...с языком, с человеческим словом, с речью безнаказанно шутить нельзя: словесная речь человек - это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом: без слов нет сознательной мысли, а есть разве одно только чувство и мычанье... Мы уверены, что русской речи предстоит одно из двух: либо испошлеть донельзя, либо, образумясь, своротить на иной путь, захватив притом с собою все покинутые второпях запасы”. Прислушаемся к этому суровому предупреждению.

А вот и второй аспект все той же языковой проблемы. Давно замечено: чем необразованнее люди, тем охотнее щеголяют он иностранным словцом. Сейчас подобное щегольство приняло массовый характер. Англицизмы настолько заполонили нашу речь, что многие - в том числе и языковеды - задумываются: а может, это вполне естественный способ развития и обогащения русского языка? Даль на этот счет рассуждает иначе, и с ним можно согласиться: “Нет, языком грубым и необразованным писать нельзя... но из этого вовсе не следует, чтобы должно было писать таким языком, какой мы себе сочинили, распахнув ворота настежь на запад, надев фрак и заговорив на все лады, кроме своего... Можно ли отрекаться от родины и почвы своей, от основных начал и стихий, усиливаясь перенести язык с природного корня его на чужой, чтобы исказить природу его и обратить в растение тунеядное, живущее чужими соками?.. Пора подорожить народным языком”. И, наконец, русский мат, проникший сейчас в прессу, в художественную литературу... Мнения (очень категоричные) относительно него разошлись: либо запретить, либо легализовать. У Даля, наоборот, очень взвешенная позиция. Он считает: нельзя чьим бы то ни было решением запретить то, что веками отлагалось и пустило крепкие корни в языке. Мат, по Далю, выражает “о с о б о е с о с т о я н и е д у ш и”, а раз так, всегда будут существовать экстремальные ситуации, в которых русский человек не может не “оскоромиться”. Но за пределами таких ситуаций мат, ставший особенно сейчас чем-то вроде привычной речевой смазки, нетерпим: в одной и той же рубахе на пахоту и на праздник не ходят. И Даль, тщательно систематизировав все энергичные выражения русского народа, оставил их за рамками словаря. Правда, в третье и четвертое издания “Толкового словаря живого великорусского языка” эти выражения все-таки были включены, но это уже решение не Даля, а редактора.

Но только ли языковая проблема волнует Даля? Вчитайтесь в словарь, обратите внимание на подстрочные примечания, и вы заметите, что его заботит многое: экономика и политика, образование и мораль. И везде он размышляет, предостерегает, советует. А это значит, что Владимир Иванович Даль и сейчас продолжает служить своему Отечеству.

© "ПОДЪЕМ"

Редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

1

2

3

4

5

6