Содержание

Ежемесячный литературно-художественный журнал

Основан в январе 1931 года

Воронеж - 2003

ИССЛЕДОВАНИЯ И ПУБЛИКАЦИИ

Анатолий ЛОМОВ

ЗАГАДКИ ВЕЛИКОГО «СЛОВА»

   Нам, русским, знающим «Слово о полку Игореве» еще со школьной скамьи, оно, взятое в целом, вполне понятно. Однако внимательное чтение легко обнаруживает в нем десятки (если не сотни!) частностей, которые не только усложняют восприятие нами древнерусского текста, но и делают иногда восприятие неадекватным авторскому замыслу: настолько они необычны для нас и в силу этого загадочны.

   Конечно, полная разгадка таких загадок – дело более или менее отдаленного будущего. Но, как подметил проницательный Н.Гоголь, все дороги в будущее ведут из настоящего. И, значит, если мы хотим приблизить наше будущее, для начала требуется выяснить, нужная ли дорога в будущее нами выбрана. Непредвзятый взгляд дает на этот вопрос отрицательный ответ. За последние двадцать пять лет у нас в стране не появилось   н и  о д н о й   основательной работы по «Слову», в которой обсуждались  бы принципиально новые идеи, подкрепленные солидными фактами, а не бездоказательными догадками. Это печальное обстоятельство обусловлено отнюдь не падением интереса к памятнику, а тем, что до сих пор продолжает удерживать свои позиции безнадежно устаревший изоляционистский подход к «Слову», при котором каждая наука, занятая его изучением, обыкновенно не обременяет себя (исключения немногочисленны) поисками прочных и - самое главное -  систематических связей с другими науками.

   Более или менее ясно, что единственной альтернативой изоляционизму должна стать интеграция исследовательских устремлений. Как мне представляется, решающую роль в сложном процессе перевода исследовательских поисков на новые рельсы должна сыграть лингвистика. Именно она в силу специфического характера ее объекта – языка (как непременного спутника человека во всех видах его деятельности и как первоэлемента литературы) в состоянии свести все без исключения науки, ориентированные на «Слово», в некое единство более высокого порядка, свободное от естественной односторонности отдельно взятых его составляющих. Правда, здесь есть одно «но»: пока что принципы согласования данных разных наук остаются неразработанными и неизвестно даже, когда они начнут разрабатываться. Однако это обстоятельство не мешает нам сейчас попытаться, не дожидаясь теоретических подсказок от неопределенного будущего, увязать лингвистический анализ «Слова» с другими видами анализа, например историческим и литературоведческим (в конце концов, не входя в воду, плавать не научишься). Такая попытка и предпринята в серии статей: «Темные места» памятника», «Кто ты автор: язычник или христианин?», «О чем свидетельствует памятник», «Когда написано «Слово», «Великий и неизвестный», - соединенных в одно целое как общностью темы «Загадки великого «Слова», так и стремлением предельно обнажить то, мимо чего сплошь и рядом проходит наше обыденное сознание.

«ТЕМНЫЕ МЕСТА» ПАМЯТНИКА

   Рукопись, по которой граф А.И.Мусин-Пушкин и его помощники подготовили к печати, а затем опубликовали в 1800 году текст «Слова о полку Игореве», до нас, к сожалению, не дошла: она погибла в огне пожаров, бушевавших в Москве во время нашествия Наполеона. Поэтому наши суждения о ней, вполне понятно, не могут не носить предположительного характера.

   Исследователи допускают, что рукопись скорее всего была скопирована либо с оригинала памятника, либо с какого-то промежуточного списка на исходе ХV века – в память об окончательном избавлении Руси от татаро-монгольского ига. Эту датировку есть возможность несколько уточнить. Современники издателей «Слова», которые вели рукопись, отметили в своих воспоминаниях, что текст произведения был написан на лощеной бумаге полууставом, переходящим в скоропись. Но такое было возможно только в первой половине XV века или даже в самом его начале, когда лощеная бумага уже вошла в употребление (до того использовался преимущественно пергамент – специально обработанная телячья кожа), а полуустав – особый вид письма, отдаленно напоминавший наш печатный шрифт, окончательно не отделился от скорописи, которая еще не выработала особых написаний и не превратилась в средство письменной фиксации деловых документов (этот процесс протекал во второй половине XV-XVI вв.

   К нашему счастью, копированием рукописи занялся квалифицированный книжник того времени, который отнесся к делу с особым тщанием и нигде ничего сознательно не прибавил и не убавил (хотя в том же XV веке вмешательство в авторский текст редакторов и переписчиков стало уже привычным явлением). Однако совершенно безошибочной копия просто не могла быть, хотя бы потому, что в памятнике использовалось множество «старых словес», относящихся к  XII веку, и переписчик, не зная их, вполне мог заменить архаизмы современными ему словами русского языка с совсем другими значениями. Но это был только первый слой ошибочных написаний. Второй их слой заявил о себе позднее, когда рукопись готовили к печати. Возраст ее в то время был уже весьма почтенным – более трех столетий, и, надо думать, бумага порядком обветшала, чернила выцвели, отдельные буквы (прежде всего написанные над строкой) стали плохо различимыми. А это значит, что искажения текста снова оказались неизбежными. И вот результат разновременных некорректных прочтений «Слова»: в его печатном тексте появился ряд «темных мест», над которыми более двухсот лет ломают голову исследователи.

   По своему характеру «темные места» в «Слове» разнообразны. Но если учесть конечные цели их интерпретации, они могут быть подразделены (понятно, с большой долей условности) на три группы. В первую группу входят те многочисленные фрагменты текста, которые требуют восстановления оставшихся за порогом нашего сознания важных смысловых элементов, являющихся необходимой составной частью общей содержательной структуры памятника. Ко второй группе отходят менее частотные случаи, предполагающие устранение всякого рода помех, вызванных порчей текста и препятствующих правильному пониманию специфики изобразительных средств, используемых автором «Слова». И, наконец, третью группу составляют сравнительно редкие «темные места», которые исследователь должен прояснить и со стороны смысла, и со стороны их художественной организации.

   Своего рода эталоном «темных мест» первой группы, существенно искажающих смысл (не значения отдельно взятых слов!), может служить высказывание: Небылонъ обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный воронъ, поганый Половчине.  Первые публикаторы памятника, стремившиеся к максимально точному воспроизведению рукописного текста (хотя это им и не всегда удавалось), сочли необходимым при расчленении данного высказывания на слова сохранить в его составе маловразумительное буквосочетание небылонъ. По всей видимости, эта часть текста вызвала у них какие-то сомнения. Вскоре, однако, сомнения рассеялись, поскольку уже в самых ранних работах по «Слову» это буквосочетание истолковали как не было оно. Такое толкование представлялось вполне корректным, потому что устанавливало необходимую смысловую корреляцию упомянутого выше высказывания с предшествующим контекстом: Дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо, далече залетело, и было впоследствии принято практически всеми интерпретаторами памятника, а вслед за ними и его переводчиками. Последние, однако, с самого начала столкнулись с серьезными затруднениями: обнаружилось, что явно не однопорядковые второстепенные члены, одинаково стоящие в дательном падеже (слово обиде, с одной стороны, и элементы перечислительного ряда ни соколу, ни кречету, ни тебе, с другой) не вписываются в схему синтаксических связей, проецируемых ядром предложения оно не было порождено. Естественной реакцией на этот факт стали поиски такой трансформации высказывания, которая отвечала бы сразу двум условиям: во-первых, обеспечивала бы соответствие переводимого места нормам современного русского языка, а во-вторых, сохраняла бы его адекватность оригиналу.

   Чаще всего объектом трансформации становилась словоформа обиде. В свое время В.Жуковский и независимо от него А.Майков сочли возможным заменить в своих переводах эту словоформу сочетанием на обиду: Не родилось оно на обиду Ни соколу, ни кречету, Ни тебе, черный ворон, неверный полководец (В.Жуковский); Не родились, знай, мы на обиду Ни тебе, быстр сокол, пестер кречет, Ни тебе, зол ворон половчанин (А.Майков). Предложенная трансформация получила большую популярность, и многие из позднейших переводчиков (А.Югов, А.Степанов, А.Чернов, И.Шкляревский, Н.Мещерский, В.Стеллецкий и др.) без колебаний приняли ее. Однако общепринятой она не стала, так как предполагались и другие варианты замен: Ольгов выводок далече, Не к обиде порожденный, - что тут сокол, что тут кречет, черный ворон, ты поганый половчанин (К.Бальмонт): А рождено (оно)  было не в обиду ни соколу в небе, ни кречету, ни тебе, черный ворон с земли Половецкой!.. (С.Ботвинник). В некоторых случаях предпринимались попытки заменить синонимом слово порождено, вставить в текст перевода какие-то дополнительные слова и т.д. Однако подробное рассмотрение переводческих поисков в этом направлении не имеет смысла, поскольку ни один (!) из переводов, принимающих чтение небылонъ как не было оно (а такое чтение принимают все переводы) не в состоянии соблюсти два вышеназванных условия, причем отнюдь не из-за отсутствия у переводчиков необходимого мастерства, а совсем по другой причине. Дело в том, что сама логика такого чтения заставляет видеть в одушевленных предметах, названных существительными в дательном падеже соколу, кречету, ворону, источник обиды, которую не может снести войско Игоря. Но русский язык возможность такой интерпретации совершенно исключает: ни в один из периодов его развития в составе пассивных (страдательных) конструкций (а в нашем случае как раз реализована пассивная конструкция!)

 н е   д о п у с к а л о с ь   употребление дательного падежа в значении источника действия (этот падеж был и остается специализированным здесь на обозначении предмета, которому адресуется или предназначается нечто).

   Это непреодолимое противоречие возвращает нас к исходному положению дел, заставляя задаться вопросом: правомерно ли читать буквосочетание небылонъ как  не было оно? На мой взгляд, ответ должен быть отрицательным. Приемлемым в данном случае является чтение не было от него, вполне корректное с точки зрения языковых условий его реализации.

   Учтем в первую очередь, что именно предложно-падежная форма типа от него (а не дательный падеж!) регулярно использовалась в древнерусском языке в составе пассивной конструкции для указания ни источник действия, как засвидетельствовано в самом «Слове»: Поскепани саблями калеными шеломы Оварьскыя отъ тебе, Яръ Туре Всеволоде; Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде отъ него тъмою своя воя прикрыты. Наша конструкция, как уже говорилось, носит пассивный характер, и, стало быть, в этом плане названная предложно-падежная форма вполне на месте.

   Примем во внимание еще один факт. По общему обыкновению подлежащее в пассивных конструкциях выражается существительным в именительном падеже. Однако даже в современном русском языке (не говоря уже о древнерусском) именительный падеж в двух случаях может уступать место родительному: а) при количественной (так сказать, со знаком плюс) квалификации предмета-подлежащего: А в палатке навешано товару… так и горит (А.Толстой) и б) при общем отрицании, относящемся к глаголу: Новых месторождений не открыто (О.Куваев). В рассматриваемом высказывании «Слова» одно из условий употребления родительного падежа вместо именительного налицо: здесь реализовано общее отрицание (не было порождено), и, стало быть, использование родительного падежа здесь вполне закономерно. Однако вместо привычной для нас формы обиды наблюдается форма обиде (похожая на дательный). Такое употребление этой формы известно нам по диалектной пословице: У голодной куме одно на уме. Встречается она и в самом «Слове»: … ищущие себе ч(ес)ти, а князю славе (не славы!). И, наконец, если принять во внимание, что предложно-падежная форма типа от нега  со временем утратила присущее ей в пассивных конструкциях древнерусского языка значение источника действия, уступив место творительному беспредложному, окажется, что дословный перевод проанализированного «темного места» примет следующий вид: Не было им (храбрым олеговым гнездом) порождено обиды ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчанин.

   Этот перевод, как видим, меняет акценты на прямо противоположные. Речь идет отнюдь не о том, что войско Игоря не рождено  с н о с и т ь  обиду, от кого бы та ни исходила (сокола, кречета или черного ворона), а о том, что войско никому  н е  п р и ч и н я л о  обиды (ни соколу, ни кречету, ни черному ворону). Может, конечно, возникнуть вопрос: согласуется ли такое утверждение с ситуацией, в которой русские дружинники вошли в глубь половецкой земли, разбили вражеский авангард и захватили богатые трофеи? Но предоставим слово историкам. Им давно уже известно, что половцы, появившиеся в южных степях в начале 60-х годов XI века с самого начала заявили о себе целой серией враждебных по отношению к Руси акций: перерезали важные для страны пути (в том числе Греческий), предприняли ряд попыток овладеть Киевом, сожгли десятки русских пограничных поселений, жители которых были частично истреблены, частично уведены в плен. «Обида», действительно, шла не от русских, а от половцев. И в этих условиях автор «Слова» счел необходимым напомнить читателям, что поход Игоря не агрессивный акт, а вынужденный ответный шаг, призванный обезопасить Русь, закрыть дорогу степи.

   А теперь несколько слов о том, как возникло интересующее нас «темное место». Причины этого более или менее очевидны. Надо думать, что в рукописи «Слова» сочетание от него было написано сокращенно – с постановкой над строкой буквы т  в предлоге отъ (что было обычным явлением и слога го в слове него (что допускалось нередко). Со временем выносные буквы на ветхой лощеной бумаге перестали различаться, и от сочетания от него сохранился лишь жалкий остаток   оне, который первые публикаторы памятника в процессе попыток разбить текст на слова объединили с порядком подпорченным предшествующим сочетанием не было, получив в итоге загадочное  небылонъ.

   «Темные места» первой группы рассредоточены по тексту «Слова» неравномерно: иногда они отстоят далеко друг от друга, иногда, наоборот, следуют друг за другом. Последний вариант как раз и реализован в пассаже о полоцком князе Всеславе – средневековом авантюристе, которого автор памятника и осуждает, и жалеет. Так, в частности, один из небольших фрагментов сего пассажа содержит сразу два «темных места», понять которые, не учитывая их отношения друг к другу, просто невозможно: (Всеслав) ут же воззни стрикусы, отвори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу, скочи влъком до Немиги с Дубутокъ.

   Загадки здесь начинаются с первой строки: что вообще значит сочетание слов утръ же воззни стрикусы? Первоначально его истолковали следующим образом: утръ же прочитали как утром же, стрикусы осмыслили как название какого-то (скорее всего осадного) орудия, а в слове воззни увидели форму глагола, обозначающего действие, связанное с применением этих самых стрикусов. Естественно, что выдвинутое предположение надо было проверить, то есть отыскать каждое из названных слов либо в древнерусских памятниках, либо в современных народных говорах, пережиточно сохраняющих старую лексику. Но в итоге многолетних поисков выяснилось, что если сочетание утръ же с большой натяжкой можно прочитать как утром же, то даже отдаленных подобий глагольной форме воззни и существительному стрикусы  ни тут, ни там не было. Это обстоятельство заставило русско-американского слависта Р.О.Якобсона пойти по иному пути. Прочитав слово воззни как вазни, он предложил принципиально новое членение этого фрагмента: утръже вазни с три кусы, что в переводе на современный русский язык означает: урвал с три клока удачи. Языковые факты охотно пошли навстречу выдвинутой версии. В древнерусском языке обнаружились:  слово утръгати, однокоренное с нашим современным отторгать (и близкое к нему по значению), слово вазнь, обозначающее удачу, успех, и, конечно же, понятное нам без перевода слово кус. Кроме того установили, что для древнерусского языка был вполне обычен способ исчисления предметов посредством предложно-падежной формы, включающей в  свой состав предлог с (кстати, следы ее сохранились в дошедшем до нас выражении «наобещать с три короба»).

   Иными словами, в свете проведенных разысканий стало ясно, что версия Р.О.Якобсона в языковом отношении безукоризненна. Тем не менее ее приняли далеко не все. Скептики сразу же поставили вопрос: а сколько удач Всеслава перечисляет автор «Слова»? Простой подсчет поставил сторонников Р.О.Якобсона в тупик. В самом деле, то, что Всеслав захватил Новгород, - одна удача; то, что он затмил славу Ярослава Мудрого, некогда даровавшего Новгороду особые права, - вторая. А где же третья? Ведь стремительное передвижение Всеслава из одного пункта (с Дудуток) в другой (к реке Немиге) можно было бы считать удачей только в том случае, если бы этот марш-бросок обеспечил ему удачу. Но дело обстояло как раз наоборот. Всеслав потерпел сокрушительное поражение от своих более удачливых противников (князей Ярославичей) и был заключен ими в темницу. И вот это отсутствие третьей удачи сделало возможным два вывода: либо версия Р.О.Якобсона в чем-то неточна, либо в следующем фрагменте высказывания скочи влъкомъ с Дудутокъ содержится какое-то ошибочное написание. Автору этих строк более предпочтительным показался второй вывод, потому что никакого упоминания о Дудутках, откуда якобы начал свое движение к реке Немиге Всеслав, в исторических документах обнаружить не удалось. Не знает этого населенного пункта и топонимика – как  древняя, так и современная. Отсюда следовало естественное допущение, что в оригинале «Слова» предложно-падежное сочетание съ Дудутокъ должно было читаться как-то иначе. Но как? Помогла случайность.  Перелистывая страницы летописей, повествующие о деяниях князя Игоря, я натолкнулся на описание любопытного эпизода. Игорь, серьезно повздорив с переяславским князем Владимиром Глебовичем (он упоминается в «Слове»), незадолго до похода на половцев захватил один из городов последнего, разграбил его и вернулся домой съ добыткы (т.е. с добычей, трофеями). Графическое сходство двух предложно-падежных форм съ Дудутокъ и съ добыткы было очевидным и наводило на размышления, существо которых определяло замечание крупного русского историка М.Д.Приселкова о том, что автор «Слова о полку Игореве» - внимательный читатель летописей, и в отдельных случаях использовал оттуда нужные ему слова и выражения – иногда без переделки,  иногда, так или иначе трансформировав их.

   Одним словом, в итоге всех размышлений возникло допущение, что изначально в интересующем нас месте было именно сочетание съ добыткы, которое затем было искажено или при переписке рукописи, или при подготовке ее к печати. Но прежде чем произвести соответствующую замену в тексте, следовало выяснить, сообщают ли исторические документы хоть что-нибудь о трофеях (добытках) Всеслава. Оказалось, не просто сообщают, а с возмущением пишут о беспрецедентном для второй половины XI века факте ограбления русским князем (!) русской же церкви Святой Софии в Новгороде, откуда по данным Ипатьевской и Софийской первой летописей, он вывез колокола, паникадила, служкбные сосуды и т.д. Значит, добыткы были, и захват новгородского церковного имущества как раз и явился третьей (искомой нами) удачей Всеслава. В общем итоге все детали рассматриваемого «темного места», как видим, состыковались, что называется, «без зазора», и наше высказывание в смысловом отношении стало совершенно прозрачным: (Всеслав) урвал три клока удачи: взял Новгород, затмил славу Ярослава и с (захваченными) трофеями, как волк, бросился к Немиге.

   В завершение нашего разговора о «темных местах» первой группы остановимся на любопытном случае, интересном для нас тем, что установка на исправление ошибки (допущенной, кстати сказать, не писцом, а публикаторами памятника) идет сразу из двух источников. Речь идет о деепричастном обороте: свивая славы оба полы сего времени. Обыкновенно при анализе этого оборота полагают, что в последнем реализовано употребленное метафорически количественно-именное сочетание оба полы (= обе половины), которое является дополнением к деепричастию свивая с переносным значением «сплетая, соединяя». Соответственно в переводе на современный русский язык оборот предполагает следующий смысл: сплетая обе половины славы этого времени.

   Но эти объяснения, как было замечено исследователями, противоречивы. Первое из них совершенно игнорирует тот факт, что рассматриваемый деепричастный оборот включен в развернутое обращение к знаменитому певцу прошлого Бояну, начинающееся словами: О Бояне, соловию старого времени!.. А коль это так, призывать Бояна к соединению его собственной стилистической манеры с более поздней манерой певца, возможно еще не родившегося на свет, более чем бессмысленно. Второе объяснение могло бы быть принято, если бы различались две половины славы – того (старого) и сего (нового) времени. Но в тексте этого нет, здесь совершенно однозначно указано: оба полы сего времени.

   И снова возник интерпретационный тупик, и снова это обескуражило исследователей, заставив их сделать крутой поворот и искать принципиально новые пути объяснения «темного места». В этой связи был поставлен вопрос: а не могло ли случиться, что первые публикаторы памятника неправильно расчленили текст деепричастного оборота на слова, как это имело место в ранее рассмотренном нами отрывке из пассажа о Всеславе? Предположение нашло подтвержение. Выяснилось, что сочетания оба полы, в котором видели прекрасный пример особого двойственного числа, существовавшего в древнерусском языке, в тексте нет, а есть предлог обаполы со значением «вокруг, возле, около». Предлог, часто встречающийся в Ипмтьевской летописи, был, вероятно, общерусским, почему он и сохранился до сих пор в народных говорах (в том числе и воронежских), правда, в несколько иной согласовке: обапол, обаполо, обапола. И теперь чтение, понятно, стало совсем иным: сплетая похвалы (мн. число!) вокруг этого времени.

   Прежде чем приступить к рассмотрению «темных мест» второй группы, коротко напомню читателю, что их отличает от «темных мест» первой группы. Анализ последних, как мы убедились, преследует лишь одну цель – восстановление либо полностью утраченного, либо искаженного до неузнаваемости смысла какого-то фрагмента памятника. С «темными местами» второй группы дело обстоит иначе. Их смысл нам в общем понятен, и его восстанавливать не надо. Но в тексте соответствующих высказываний имеются отдельные неясные нам слова и выражения, корректное прочтение которых, лишь в незначительной степени уточнив общий смысл, вместе с тем кардинально меняет наши представления о приемах и способах художественной организации этого высказывания.

   Именно так обстоит дело в бессоюзном предложении: Тогда врани не граахуть, галицы помлъкоша, сорокы не троскоташа, по лозию ползоша только, дятлове тектомъ путь к реке кажуть, соловии веселыми песьми светъ поведають. Даже без перевода на современный русский язык понятно,что речь идет о сочувственном поведении птиц по отношению к Игорю, бегущему из плена. Знакомы нам и названия всех птиц. Неясно только сочетание слов по лозию. Исследователи установили, что здесь были допущены две ошибки: одно слово разделено на две части и вместо е написано ю, то есть здесь должна быть старая форма с собирательным значением, которая позже была вытеснена формой множественного числа (полозы). Но что это слово означает?

   В процессе поисков ответа на вопрос столкнулись два разных мнения. Одно из них высказал еще в XIX веке известный ученый Вс.Миллер, который, учитывая данные словаря В.И.Даля, допустил, что здесь упоминается «одна птичка, близкая к дятлам и так же, как они, ползающая по деревьям, (она) называется у нас ползик». Н.В.Шарлемань, известный украинский натуралист ХХ столетия, напротив, был убежден, что автор «Слова» говорит о полозах – неядовитых змеях семейства ужей, которые «несмотря на свои крупные размеры быстро и бесшумно скользят среди степной травы». В результате исследователь, ищущий пути к истине, останавливается в недоумении: какое из мнений предпочесть? Разрешить биологическую по своему существу дилемму помогает, как ни странно, лингвистика (вот оно необходимое при изучении «Слова» сотрудничество разных, даже далеких друг от друга наук!).

   Обратим внимание на то, что в составе интересующего нас фрагмента употребляется слово только. Это ограничительная частица, которая в случае ее постановки при глаголе, противопоставляет какое-то реализованное действие одному или нескольким нереализованным, хотя и принципиально возможным действиям. Тем самым в одно и то же время она и утверждает что-то, и отрицает нечто. Так, говоря: «Больной только пьет», мы тем самым сообщаем слушателю, что больной ничего не ест. Аналогичным же образом фраза «По вечерам он только детективы свои читает» воспринимается нами как конструкция того, что ничем другим он не занимается: не смотрит телевизор, не помогает жене по хозяйству и т.д. Из этого следует, что полозы, о которых сказано, что они ползоша только, не производили каких-то действий, способных выдать беглецов. Что представляют собой такие действия, нам известно из предшествующего контекста: это издаваемые животными крики. Но змеи, как мы знаем, безгласны (их шипение, понятно, в расчет принимать нельзя: его услышишь, разве что находясь рядом со змеей). И, значит, у нас в наличии языковой аргумент в пользу того, что полоз – птица. Есть и другой аргумент, тоже языковой, но еще более основательный.

   Русский язык, подобно всем другим языкам мира, оформляет в качестве однородных членов (или однородных частей сложного предложения) лишь такие предметы, признаки, действия или целостные ситуации, которые являются рядоположными, логически однопорядковыми. Нежелание считаться с этим ведет к ошибке, которая является своего рода визитной карточкой малообразованного человека, как, например, в следующем отрывке из письма в редакцию одной из районных газет: «Мы поехали в воскресенье на речку с детьми, футболом, тещей и прочей ерундой». Мастера слова, напротив, игнорируют принцип рядоположности совершенно сознательно – в целях достижения комического эффекта: Побыв там некоторое время, он (статский кавказец) обыкновенно возвращается в Россию с пенсионом и красным носом (М.Лермонтов); Вместе с мебелью и братом я поехала на дачу (А.Чехов). В рассматриваемом нами фрагменте «Слова» комизмом и не пахнет, а обвинять в безграмотности автора великого произведения у нас нет никаких оснований, и, стало быть, условия для включения (сознательного или ошибочного) в орнитологический ряд змеи совершенно отсутствуют. Здесь должны быть упомянуты птицы.

   Попытка определить, что это за птицы, вновь возвращает нас к гипотезе Вс.Миллера, который, как уже говорилось, с опорой на словарь В.И.Даля предполагал, что полозы в «Слове» и известные в современных ему народных говорах ползики одно и то же. Но информация о ползиках и у В.И.Даля, и у Вс. Миллера очень скудна. Вместе с тем, на наше счастье, исследователи приводят латинское название этих птиц – Sitta, что дает нам возможность обратиться к орнитологическим справочникам. Последние свидетельствуют, что под этим названием зоологам известны поползни обыкновенные – особый род воробьиных птиц, которые по своим признакам подобны отчасти синицам, отчасти дятлам. В специальной литературе отмечаются две существенно важные для нас особенности этих птиц. Во-первых, обычный их крик – частый свист, повторяемый несколько раз и иногда (если они встревожены) похожий на плачь, на который не обратить внимания просто невозможно. Во-вторых, багодаря длинным пальцам с большими дугообразно изогнутыми, очень острыми когтями поползни свободно карабкаются по деревьям, скалам и стенам. И по этой причине в языковом сознании наших далеких предков  о н и  были восприняты как ползающие существа, что и нашло отражение в трех их наименованиях – древнерусском полозы, диалектном ползики и современном литературном поползни.

   А коль скоро полозы – устаревшее к настоящему времени название птиц, которых мы теперь именуем поползнями, структура художественной организации анализируемого нами бессоюзного сложного предложения оказывается совершенно ясной. Общий орнитологический перечень (строго выдерживающий принцип рядоположности!) автор делит на две части. В первую часть он включает птиц (в том числе и полозов), которые помогают беглецам своим «голосовым бездействием». Во второй части упоминаются птицы, которые активно содействуют Игорю и его спутнику: дятлы «тектом» указывают им путь к реке, а соловьи пробуждают их своим пением утром, как бы напоминая о заботах наступившего дня. В свою очередь, первая часть оказывается неоднородной с точки зрения того, как автор изображает «голосовое бездействие» птиц. Одни птицы у него просто молчат (врани не граахутъ, сорокы не троскоташа), другие прерывают свои крики (галицы помлъкоша), третьи заняты своим делом (полозие ползоша только) и криком не реагируют на присутствие в лесу посторонних. Эти изобразительные приемы, как видим, нестандартны, и им мог бы позавидовать любой современный нам писатель.

   Теперь же, если читатель понял существо принципа рядоположности, он в определенной степени уже подготовлен к правильному восприятию еще одного «темного места» в памятнике, являющегося предметом оживленных дискуссий вот уже около двух столетий. Речь идет о высказывании: Боянъ бо вещии, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серымъ вълкомъ по земли, шизым орломъ под облакы.

   Лингвисту нарушение принципа логической рядоположности (одновременно и семантической, и функциональной) в этом высказывании бросается в глаза сразу же. Здесь используются как однородные, с одной стороны конкретные существительные в творительном падеже со значением сравнения: растекашется… серымъ вълкомъ по земли (как волк) и… шизымъ орломъ под облакы (как орел), а с другой – существительное в том же творительном падеже, но отнюдь не конкретное (мыслию) и имеющее значение не сравнения, а орудия-средства (с которым мы, например, сталкиваемся в известной фразе Ф.Тютчева: Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…).

   Но замечают это не только лингвисты. Современник А.С.Пушкина Н.А.Полевой еще в 1833 году предложил, что в данном случае «следует разуметь какого-нибудь зверька или птицу». Такой зверек, кстати, нашелся. В том же XIX веке обнаружили, что в Псковской и Новгородской губерниях белку (или какой-то из ее видов, может быть, белку-летягу) называют мыслью. Из этого следовало, что перед нами обыкновенная описка копииста, устранив которую мы и достигаем восстановления принципа рядоположности: мысь-волк-орел. Но эта поправка учитывается не всегда. До сих пор существует группа исследователей, полагающих, что никакой описки здесь нет и что форма мыслию была уже в оригинале «Слова». Им можно бы возразить, что законы чзыка носят императивный характер и могут нарушаться лишь безграмотными людьми, которым вообще никакие законы не писаны. Но это, кажется, бесполезно. Поэтому мы приведем еще один аргумент в пользу чтения мыслию, учитывающий особенности одного из художественных приемов, используемых автором «слова».

   Такой прием предполагает ввод в текст какого-то конкретно-образного сравнения, которое затем «отменяется» указанием на то, как в действительности (вне зоны сравнения) обстоит дело. Ярким примером этого приема может служить фрагмент памятника, который я приведу в переводе Д.С.Лихачева на современный русский язык: Поминал он давних времен рати – тогда пускал десять соколов на стаю лебедей; какую догонял сокол, та первая песнь пела старому Ярославу, храброму Мстиславу, что зарезал Ребедю пред полками касажскими, красному Роману Святославичу. Боян же,братья, не десять соколов на стадо лебедей пускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал: они же сами князьям славу рокотали. И точно такой же прием реализован (правда, в несколько модифицированном виде) в интересующем нас случае. Сначала автор адресовал нам «вешные» сравнения, базой которых стали живые существа мысь, волк и орел, а затем – с разрывом в несколько строк – внес необходимое разъяснение. Оказывается, что Боян летал под облаками и рыскал через поля на горы только умом (воображением). О том, что такой же умственный характер носили его скачки по дереву, сообщается косвенным образом – посредством констатации, что дерево было не простое, а мысленное, воображаемое (соединяющее верх с низом – небо с землей). Эта констатация, понятно, делала упоминание о том, что скакать по нему иначе, как воображением, нельзя, совершенно избыточным.

   Таким образом, и это «темное место», если его рассматривать в контексте всего «Слова», свидетельствует о том, что автор и здесь нисколько не погрешил против принципа рядоположности. Сей грех, с одной стороны, на совести переписчика (не обязательно последнего), не сумевшего разобраться в тексте, а с другой – на совести отдельных интерпретаторов, канонизировавших ошибку в силу усвоенного ими снисходительно-простого отношения к автору «Слова», в котором тот, к счастью, не нуждается.

   В заключение нам предстоит рассмотреть «темное место» третьей группы, интерпретация которого решает двуединую задачу: проясняет утраченный смысл и восстанавливает исходную художественную структуру фрагмента произведения. Это «темное место» содержится в высказывании, повествующем о выступлении Игоря в поход вопреки дурным предзнаменованиям: Солнце ему тъмою путь заступаше, нощь , стонущи ему грозою, птичь убуди, свистъ зверинъ встазби. Первая часть данного высказывания, если запятую поставить не после слова грозою, а после слова ему, вполне ясна и в переводе на современный русский язык предается так: Солнце мраком путь ему загородило, ночь стонущая ему, грозою птицу (в собирательном значении. – А.Л.) пробудила… Но дальше начинается загадка. Как прикажете понимать это: Свистъ зверинъ встазби? Исследователи прошлого предложили простое и вполне допустимое, на первый взгляд, решение. Они отнесли элемент зби буквосочетания встазби к последующему высказыванию (принявшему вид: Зби дивъ, кличетъ връху древа), в результате чего «остаток» принял удобочитаемый вид: Свистъ зверинъ вста (т.е. Звекриный свист поднялся). Все как будто бы хорошо, но тут же возник коварный вопрос: какие звери у нас свистят? Были перебраны все представители животного царства в бассейне Дона, и в итоге оказалось, что этой способностью обладают только… грызуны – суслики и сурки. Некорректность интерпретации стала очевидной: ведь негромкий посвист зверьков и в хорошую погоду услышишь, лишь находясь в непосредственной близости от их нор, а что тут говорить о грозе, заглушающей звуки и погромче. Положение осложнялось еще и тем, что возникший в результате расчленения буквосочетания встазби словесный комплекс зби див неизвестно было как проверить.

    Интерпретационные затруднения исчезли, когда упомянутое буквосочетание разделили не на две, а на три части, допустив при этом, что после буквы а следовала буква и, которая часто писалась над строкой в виде двух перевернутых запятых, со временем становившихся в старых рукописях неразличимыми. В результате появилось сочетание слов в стаи зби, ясное даже без перевода. Смущало, правда, написание буквы з вместо с в слове зби (сбил), но это затруднение было преодолено быстро. Дело в том, что еще задолго до XV века глухие звуки в русском языке стали озвончаться перед звонкими, а звонкие, наоборот, оглушаться перед глухими, и это иногда находило отражение на письме, о чем свидетельствует написание в «Слове» ретко вместо редко.

   Тем не менее полной ясности только что рассмотренный интерпретационный шаг с собой не принес: оставался все тот же пресловутый свистъ зверинъ, который кого-то сбил в стаи. И здесь на помощь пришла палеография – филологическая дисциплина, изучающая способы написания, формы букв, особенности материала, на которых фиксировались древние тексты. Она свидетельствует о том, что привычная для нас буква н в некоторых видах письма долгое время читалась и как н, и как и. А это позволяло прочитать слово зверинъ как зверии, увидев в нем форму родительного падежа (смешивавшегося иногда с формой винительного) собирательного существительного, подобного слову зверье.

   Эта интерпретация «темного места», снимавшая все смысловые неясности, устроила многих. Меня беспокоила, однако, мысль: как мог автор ритмического произведения, каким является «Слово», с такой легкостью уже наметившийся параллельный ряд (тьмою, грозою) разрушить включением существительного в именительном падеже свистъ. Оказалось, что он ничего не разрушал. Изучение письменной практики древнерусских писцов убедило меня в том, что они сплошь и рядом ставили окончание творительного падежа единственного числа у существительных мужского рода – ъмь над строкою, а такие написания в рукописи «Слова», как мы неоднократно имели повод заметить, было уже невозможно прочитать. И достаточно допустить наличие этого окончания в интересующем нас высказывании, как все сразу же становилось на свои места. К уже проясненному смыслу высказывания добавляется его проясненная ритмическая организация, основанная на принципе синтаксического параллелизма (широко используемого в «Слове»): Солнце ему тъмою путь заступаше, нощь… грозою птичь убуди, свистъмь зверии в стаи зби.

   Конечно же, в статье рассмотрены далеко не все «темные места» в «Слове». Но читателю и без того ясно, что их интерпретация – серьезное, кропотливое занятие, которое сродни, с одной стороны, работе детектива, а с другой – работе художника-реставратора, снимающего на картине позднейшие напластования до тех пор, пока она не предстанет перед изумленным зрителем в первозданном блеске. Сна читателю, я полагаю, и конечная цель интерпретационных забот: их питает надежда на то, что когда-нибудь соединенными усилиями специалистов разных профилей все строки великого памятника (даже, казалось бы, безнадежно испорченные) будут прочитаны и сам термин «темные места» в приложении к «Слову» выйдет из употребления за ненадобностью.