Журнал "ПОДЪЕМ"

N 1, 2003 год

СОДЕРЖАНИЕ

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

РУССКОЕ ПОЛЕ:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

Виктор БУДАКОВ

ПОДКОВА НА СЧАСТЬЕ

Историко-публицистическое повествование

О к о н ч а н и е. Начало в № 12. 2002 г.

ИСТОРИЯ ОДНОГО КОНЯ

А какие были кони!

Одни поднимали русское хлебное поле и каждодневно мерили отечественные проселки и дороги, другие прославляли Россию на отечественных и зарубежных ипподромах, на третьих скакали городовые с шашками, дабы удержать имперский порядок. На вороных вылетали из-за угла и террористы, цареубийцы, расшвыривая сначала прокламации, а позже - и бомбы.

Варвар Второй, вороной рысак с белой звездой-отметиной на лбу, может, предпочел бы иной удел, нежели быть “партийным конем подпольной России”. Но люди распоряжаются лошадьми, не особенно заботясь о том, каково лошадям.

Первое революционное деяние Варвар исполняет 30 июня 1876 года. В тот день из Николаевского госпиталя на окраине Петербурга бежал из-под ареста уроженец Черноземного края князь Кропоткин – серьезный ученый и едва ли серьезный политик: во всяком случае, именно он - глава русского анархизма.

Во время каждодневных прогулок Кропоткин все просчитал, и в назначенный срок сумел быстрым бегом оторваться от часового и за воротами госпиталя вскочить в поджидавший экипаж, в который впряжен был орловский рысак, не раз бравший призы на тихих дорогах и шумных ипподромах. То был Варвар Второй.

Взращенный на Хреновском конезаводе, он был продан весьма богатому охотнику, а затем перепродан. Но кони не любят смены хозяев. Кто кому пришелся не по душе, трудно сказать, но очередной богач скорехонько избавился от строптивого рысака, причем - за бесценок. Покупателем оказался петербургский врач и народоволец Орест Веймар. Он-то и “указал” Варвару революционный путь, и именно он восседал на козлах экипажа, на котором удалось бежать Кропоткину.

Через два года Варвар вновь был испытан на революционно-террористическом задании. 4 августа 1878 года было совершено покушение на шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцева; в час, когда он вместе с сопровождавшим его отставным полковником Макаровым совершал приглядчивую прогулку по столице, к генералу подбежал вдруг откуда-то взявшийся молодец и с размаху ударил его кинжалом в живот. Отставной полковник с криками устремился за налетчиком. Тогда его сотоварищ выстрелил в полковника, однако не зацепил его пулей. Оба налетчика домчались до неподалеку стоявших дрожек, и вороной конь умчал их - через три минуты как будто ничего и не бывало. Остается сказать только, что господа налетавшие или товарищи по партийной крови были люди достаточно образованные, и все - “народники”: бил кинжалом Семен Кравчинский, он же будущий автор нашумевших книг “Подпольная Россия” и “Россия под властью царей”, стрелял в полковника известный в народнической среде Александр Баранников, а конем - это снова был Варвар - правил не менее известный народник Андриан Михайлов.

Как ни ловко прятали “партийного” коня в петербургском манеже “Русском Тарселе” как ни запутывали его следы, все же Варвар был в конце концов найден полицией и передан в ведение... петербургского полицмейстера. Конь был столь хорош, что и здесь не остался без дела. Случилось даже, что он сопровождал царскую карету Александра Второго.

Жизнь складывается - никакому романисту не придумать. Варвар, столько раз уносивший от опасности террористов-бомбистов, кроваво обрызгивавших царский трон, именно Варвар 1 августа 1881 года доставил в Зимний дворец смертельно раненого, истекающего кровью царя-реформатора. Для противников престола никакие реформы не могли быть достаточными.

Августовские пушки 1914 года возвестили начало Первой мировой войны. Для России, одной из главных воюющих стран, Первая мировая обернулась испытанием не только прежде небывалым, но и смертельно опасным: уже с первых залпов в печати и подпольной среде, в окопах и на полях сражений звучали лозунги перехода “империалистической войны в гражданскую”; иными словами, антигосударственными и антинациональными силами были выпущены демоны братоубийственной войны.

А незадолго перед тем, в конце девятнадцатого и начале двадцатого века, Россия с ее великими природными и людскими ресурсами, обновленная военными, гражданскими реформами, а после революционной вспышки 1905 года – и на пути столыпинских преобразований, являла завидное экономическое и культурное восхождение. Многим представлялось, что еще четверть века (только без революционных потрясений), и быть России самой сильной и богатой, самой процветающей державой мира.

Знаменитое волостное село начала двадцатого века - пусть и неповторимая, но органическая капелька той русской жизни. Разумеется, один из лучших конезаводов мира давал Хреновому свою привлекательность. И местная железнодорожная станция, грузившая ежегодно более двух тысяч конец, коров, овец да сотни тысяч пудов хлеба, - далеко не каждая станция имела подобный оборот. Картонная фабрика, две дюжины ветряных мельниц, две людные ярмарки, много лавок, больница, богадельня, кумысолечебница, - все это Хреновое, большое волостное село с тремя церквами, в семь тысяч народу.

А было еще - и вовсе особенное: единственная в России школа наездников, образованная в последней четверти девятнадцатого века графом Воронцовым-Дашковы, в бытность его главноуправляющим государственным конезаводом. Школа лесных кондукторов – будущий лесной техникум - тоже из заведений, которыми не каждая губерния могла бы похвалиться. Замечательный Хреновской лес с его дубравами, сосняками и березовыми рощами был замечательным “учителем” будущих лесничих. Учительствовал здесь и большой подвижник Г. Ф. Морозов - автор “Учения о лесе” - книги, принесший ему мировую известность. Выдающийся почвовед-патриот В. В. Докучаев, создатель “Русского чернозема” - книги не менее знаменитой, нежели “Учение о лесе”, в близкой Каменной степи устраивал лесные бастионы, защищавшие чернозем, и не раз бывал под сводами Хреновского леса.

Вот такое славное село в таком начале такого века.

Автор этого повествования в разные годы начиная с шестидесятых приезжал в Хреновое, встречался и беседовал со старожилами, в перекрестных рассказах-ответах перепроверял существенное. Весь двадцатый век большого села прошел перед глазами и через сердца многих сельчан, и их рассказы, воспоминания - те же документы, свидетельства эпохи.

Последний “старорежимный” управляющий Хреновского конезавода – полковник Богдашевский. Он принял завод в переломном семнадцатом. Поселился с женой и дочерью в доме управляющего, а вокруг дома, как и во всем заводе, поддерживал образцовый порядок. Повсюду - клумбы, цветники, чистые дорожки. Детям на Новый год управляющий устроил большую елку, да еще раздал коробки с конфетами и игрушками для домашних елок. Праздник, который запомнился на всю жизнь.

Но не пройдет и года, как невесть откуда взявшиеся комиссары - “кожаные пальто” - на крыльце дома сорвут с полковника Богдашевского полковничьи погоны и, не дав проститься с семьею, уведут, а куда уведут и что станется с последним управляющим, - о том никто в Хреновом так и не узнает.

Выплеснувшаяся из революционных недр гражданская война требовала коня. И, как Молох, пожирала коня. Конные сотни, эскадроны, лавы, корпуса. Конница красных. Конница белых. Кони в тачанках, в обозах, кони под седоками и потерявшие седоков. Кони, погибающие массами. Бывало, что и лучшие пропадали зазря. Даже когда их пытались спасти. Так случилось со знаменитым орловским рекордсменом Крепышом, который, будучи выведен из пекла сражений, при погрузке на железнодорожную платформу попал задней ногой в расщеп и сломал ее: рысака пришлось пристрелить.

Новая власть понимала, что без коня ей удержаться трудно и что ради своего же будущего лучшего коня должно сохранить. Разумеется, Хреновской конезавод пытались сохранить прежде всего. Его поголовье трижды подвергалось превратностям эвакуации. И эвакуации-то была недальняя - в соседнюю Тамбовскую губернию. Но когда идет война гражданская, едва ли на родной земле отыщется пядь, где бы братья по-братски могли согреться у одного очага и где бы конь мог мирно, без пламени и грохота, прожить день. Из тысячи лошадей, трижды маявшихся в злосчастных эвакуациях, на завод вернулись три десятка. Остальные - одни пали, других уворовали, третьих отняли силой. Иные разбрелись, словно бы уже не веря в тепло и уют родного денника.

Покинув города, фабрики и заводы, пролетарская сила, красная сила, тесня белых, наступала, двигалась, катила по российским полям, дорогам и бездорожьям. В “Чевенгуре” - трагическом романе нашего великого земляка Андрея Платонова - конь так и назван, Пролетарская Сила. Красноречиво и согласно духу времени. Конь Пролетарская Сила и его седок Копенкин, революционный интернациональный новоустроитель всего и вся - среди главных образов антиутопического эпоса; а в чем-то - и эпоса утопического. Сказочному Сивке-Бурке подобна Пролетарская Сила. И размах - сказочный. “Привыкнув в хозяину в гражданской войне, конь питался молодыми плетнями, соломой крыш и был доволен малым. Однако, чтобы достаточно наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого леса, а запивал небольшим прудом в степи...”

Сказочно-былинный конь из романа “Чевенгур” имеет вполне реальное и даже местное происхождение.

“Пролетарская Сила уставала, обыкновенно, не от дороги, а от тяжести своего веса. Конь вырос в луговой долине реки Битюга и капал иногда смачной слюной от воспоминаний сладкого разнотравия своей родины”.

Молодой публицист, поэт и мелиоратор в те двадцатые годы где только ни побывал, занятый мелиоративным устроением родного края, - на Усмани и на Потудани, на Тихой Сосне и на Черной Калитве, на Богучарке и на Битюге... Но бывал ли он на Хреновском заводе?

Я не очень надеялся встретить имя Платонова, перелистывая книги посещений конезавода. И вдруг, на первом же круге, глаза, как по наводке, впились в его подпись, в записанное сильным характерным почерком: “Мелиоратор А. П. Платонов 30/VII”. Год, судя по предыдущей записи, оставленной московскими студентами-зоотехниками, - 1925-й. Время, когда Платонов - еще воронежец, но уже и москвич. Еще недавнее время, когда “Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала”, - как не без горечи скажет писатель в своем романе.

Платоновская лошадь Пролетарская Сила, потеряв всех своих седоков, долго проблуждав по целине, опять с двумя попутчиками вернулась в Чевенгур. Но в городе было безлюдно, “пусто и скушно”.

В за пределами страшного Чевенгура продолжалась живая жизнь. Мифический Чевенгур и реальное Хреновое находились совсем близко друг от друга, в одной степи, в одной губернии. Может, платоновскому коню верней было бы направиться не в мертвый город, а на разоренный и все-таки живой Хреновской конезавод, где люди понимали, что им надо жизнь устраивать, детей растить и снова хороших коней разводить...

ПОЛЦАРСТВА ЗА КОНЯ!

Буденный, еще недавний командарм Первой Конной, влиятельный в сталинском окружении, полагал, что и будущая война решится конными тачанками, а не танками. С танками - промашка. Но надо сказать спасибо Буденному: конезаводы были определены как государственные объекты стратегической значимости. А раз так, везде и всюду стали собирать чудом уцелевшее племенное поголовье и сводить его под крыши конезаводов. Еще в двадцать первом году в долгих пролетах Хреновского конезавода размещались воинские части, а через пять лет нарком земледелия страны в книге посещений отмечал “образцовый порядок и особенно хорошее состояние производителей и молодняка”.

На правительственном уровне первым решено было восстановить Хреновской конезавод. Сюда были собраны лучшие жеребцы и кобылы бывших частных заводов. С двадцатого по тридцатый год в Хреновое поступали племенные лошади Падовского, Светлогорского, Дулеповского, Северного, Череповецкого, Прилепского, Мало-Борковского, Табун-Аральского и иных конных заводов. Многие орловские рысаки возвращались к своим истокам. И уже здесь рожденные и выращенные кони становились победителями на ипподромах страны, заставляя знатоков самыми похвальными словами говорить о Хреновском заводе, о традиции, о людях, выращивающих рысков-рекордистов.

Первым среди первых был Улов - один из родоначальников замечательной линии орловских рысаков, долголетняя слава и гордость Хреновского конезавода.

На Улова, отцом которого был Ловчий, видный рысак орловской породы, делалась ставка сразу, как только он появился на свет. Однако шли годы, наступил возраст зрелости, а Улов ничем особенным не выделялся, был медлителен, словно собирался прожить библейские веки...

Природа, тренировки, человек взяли свое. В 1932 году четырехлеток Улов первым из орловских рысаков своего возраста (в спортивной биографии коня даже месяцы, подчас даже недели имеют значение) пробежал традиционный в тысячу шестьсот метров круг за две минуты десять секунд. В пять лет он оставил позади долго державшийся рекорд Крепыша - тоже орловского рысака. Позже установил несколько европейских рекордов, причем два последних – после десяти прожитых лет, когда кони обычно начинают сдавать в беге.

Первый директор музея Хреновского конезавода Федор Федорович Бдюкин рассказал автору этих строк, что американский посол в Советском Союзе Буллит, не торгуясь, предлагал за Улова большие деньги. Существует в Хреновом еще и предание, возможно, не беспочвенное (дыма без огня не бывает), что Форд, глава крупнейшей автомобильной империи мира, готов был выставить за Улова дюжину “фордов”.

Разумеется, жизнь в конезаводе не на одном Улове держалась. Да, тренер-наездник Яков Усков именно за Улова, вытренированного им на заводских беговых кругах, был награжден высшим орденом страны. Но были и иные - и в значительном числе - замечательные лошади: и рекордсмены на ипподромном круге, и жеребцы-производители, и матки, и стригунки. И за всеми надо было денно и нощно ухаживать, да еще - с сердечной привязанностью, без которой многого не достигнешь. Кто-то получал награды, кто-то всю жизнь прожил без них. Не о том речь. Живой и деятельный конезавод был как добросильная единая семья.

На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в 1939 и 1940 годах Хреновской конезавод заявил о себе как о лучшем конезаводе страны: половина из представленных двух десятков лошадей его стали чемпионами породы или же были отмечены первостепенными аттестатами.

Серьезны были успехи. Серьезны были планы. Но неумолимо надвигалась война.

Осень 1941 года. Немцы у стен Москвы.

В октябре того года директор Хреновского конезавода и уполномоченный Совнаркома по эвакуации за двумя подписями шлют на самые верхи телеграмму: “В Хреновском конном заводе № 10 сосредоточено наиболее ценное в племенном отношении конепоголовье русской рысистой породы “Орловский рысак”. Отдельные представители этой породы, например Улов, является абсолютным европейским чемпионом и расценивается на международном рынке в несколько миллионов золотых рублей. В целях сохранения для страны единственной лучшей отечественной породы рысистых лошадей решено произвести эвакуацию в глубь страны, для этого необходимо 100 крытых вагонов...”

Проси больше - дадут меньше. Предоставлено было семь вагонов.

В них разместили Улова, еще четырех жеребцов и тридцать три матки. Через сутки с половиной команда зоотехника Василия Хальнова разгружала живые сокровища на Урале и размещала их на Свердловском ипподроме. Что такое зима на Урале - рассказывать не надо. И все же выносливая орловская порода устояла под каменными морозами, по сути под открытым небом, и уже по весне следующего года старший маточник принимал жеребят...

То была начальная, малая волна эвакуации.

Главная эвакуация развернулась летом сорок второго. “Развернулась” - слишком медленное слово, чтобы с точностью выразить то, что тогда происходило. Третьего июня немцы вышли к Дону. Через два дня они уже захватили окраины Воронежа. Седьмого июля армада “Юнкерсов” бомбила Тишанский разъезд: рядом находились большие армейские склады. Гремело и полыхало в полнеба. Багрово-черные клубы дыма видны были из Хренового.

Тогда же последовала команда - всему конезаводу срочно уходить на восток. Седьмого июля весь конезавод, оставив конюшенный кров, двинулся в путь. Собраться всем вместе предстояло уже за границами района. Молодняк был на выпасах. Солоти, Бунарка – сплошная ковыльная, далеко открытая степь: тогда еще не было лесополос. Стронувшиеся с места табунки маток и жеребят видны были как на ладони. Немецкие самолеты пролетали над ними, но не тронули.

Конезавод соединился в целое уже за пределами Хреновского района. Было около шестисот лошадей, много кибиток и подвод, везших скарб. Дальше для удобства пошли несколько группами. То был тяжелый переход, да что в войну бывает легким? Люди обычно шли пешком, щадя лошадей. Разве что табунщики - на конях, но тоже невелика сладость - день-деньской на лошадином крупе, в седле. Время от времени табунщиков сменяли дети. Тяготы делили сообща и лошади, и люди. Директор Кобылянский шел рядом с рабочими.

Не дойдя до Волги, недели на две задержались: лошадей схватил мокрец - при этой болезни сползают, соскакивают с ног копыта, и животное теряет возможность двигаться. До полусотни обескопыченных лошадей пришлось пристрелить. Жеребят мучил мыт.

Через Волгу переправились в один день. Повозки, скарб, люди – большой баржей. Кони же перебирались на восточный берег вплавь, - вслед за табунщиками, державшимися за уздечки косячных - сильных, авангардных коней, водивших косяки в оставленных прибитюжных степях.

За Волгой недели три пробыли на станции Красный Кут. Немец стоял на Волге, туда, к Сталинграду, стягивала все силы страна, трудно было рассчитывать, что наверху вспомнить про блуждающий конезавод. Однако большой состав-порожняк был все-таки подан, и к началу зимы воронежский эшелон прибыл в Курганскую область. Состав направили на запасной путь, в тупик, и первое, что, открыв вагонные двери, почувствовали воронежцы, - литой, звонкий мороз, а первое, что увидели, - цех под открытым ледяным небом! Ряды станков, а за ними - подростки, девчонки, вытачивающие железные детали для войны, а над ними - перекошенный, меж двумя столбами плакат: “Все для фронта!”.

Приехавшим и увидевшим, каково достается подросткам, отпала всякая охота сетовать на судьбу. Разместили их в конюшнях, где было все-таки теплее, чем на открытом зимнем пространстве, - близ Кургана и близ Шадринска.

И здесь напрашивается небольшое отступление.

Едва ли кто из приехавших знал о жившем в этих местах агрономе Терентии Мальцеве, будущем народном академике, заботнике родимых почв и коня. Но Мальцев вполне мог знать о знаменитом конезаводе и не мог не думать, что тот - словно бы посыльный из Воронежского края. Именно в те дни его сын Константин сражался за Воронеж. В одном из писем он напишет, что из окопа видит высокобашенный корпус Воронежского сельскохозяйственного института, надеется после войны пройти агрономический курс в этом институте, чтобы вместе с отцом работать на одной ниве и продолжить дело отца. Сын скоро погибнет, и словно бы за сына - отцу выпадет прожить предолгую, добрую жизнь.

А Хреновской конезавод, в благодарность за гостеприимный многомесячный кров передав хороших жеребцов и маток на расплод Кургану, по весне сорок четвертого года возвратился под крыши свои, в выжженные дотла конюшни.

ЛАГЕРЬ И ГОСПИТАЛЬ

Когда Хреновской конезавод ушел за Урал, в самом Хреновом народу не уменьшилось, и село - что ни месяц, что ни день – пополнялось людьми.

Фронт горел в сотне километров, и Хреновое жило военными буднями. Село разместило у себя фронтовые лечебницы, - за два года, с ноября сорок первого по ноябрь сорок третьего здесь располагались семнадцать госпиталей. Местный леспромхоз быстро наладил выпуск ящиков для боеприпасов, мостового бруса, шедшего на переправы. В Хреновском бору, в графском парке разместились резервные части, склады, боеприпасы, даже “Катюши”.

В лето сорок второго немцы бомбили Хреновое. Не сказать, чтоб все сметая, но бомбили и железнодорожный путь, и дома, и парк. Улица Красная враз стала черной и поубавилась домами. Пострадал от мощной бомбы и фасад конезавода: купол центрального манежа покорежило, снесло взрывной волною, лепной карниз оспинами исчеркали осколки, ни же насквозь попробивали главные ворота-двери, и поставленные на пробоинах заплатки из жести видны и поныне. Искромсало кроны кленов и лип. Повыбило стекла фасадных окон. Глубокая воронка долго дымилась неподалеку от манежа. Взрыв оборвал ход часов над главными воротами.

А через несколько месяцев началось широкое наступление советских войск на Дону, и раздробленные и стиснутые танковыми клиньями, увязшие в глубоких снегах, в плену оказались большие “европейские массы”. Пустые, протяженные, в четыре километра, каменные штольни Хреновского конезавода вобрали их в свои недра. Нашлось место и теплолюбивым румынам, и привыкшим к морозу финнам. Тысячами пригнали сюда венгров: Вторая венгерская армия еще недавно вгрызалась в меловые толщи донского правобережья от Гремячьего до Белогорья, может быть, в надежде утвердить мадьярское владычество на донских берегах как на было территории своих предков?

А итальянцы? Их тоже было немало. На пестрых машинах и мотоциклах, на разнопородных лошадях и мулах добрались они в сорок втором до Дона, - по своей и не по своей воле, иные - в ожидании побед, другие - в предчувствии поражений. Вышли к Дону, который римляне, их наступательные предки, считали концом света. Не конец света, но конец жизни - для многих именно так обернулось. Пленники жестоко страдали от холода, в конюшнях изломали все денники, повыламывали рамы, повыдернули и побросали в костер все деревянное, способное гореть.

Многие ли из приальпийских пришельцев знали, что зодчим этого величавого лошадиного дворца, этого каменного мешка, этого ледяного, последнего их крова был их великий земляк Доменико Жилярди? Еще меньше, наверное, знали, что основатель Хреновского конезавода и создатель конной рысистой породы русский граф Орлов любил их родину и жил в Италии, бывало, долгими месяцами.

Иные отчаявшиеся, не боясь пули, выбирались из каменного каре концлагеря и призраками бродили по селу. Никем не гонимые, забредали в дома, прося согреться и поесть, жалобя крестьянок тоской по оставленным вдалеке чадам... И крестьянки, часто не знавшие, чем детишек своих накормить, подавали недавнему вражине картофелину или кусок хлеба.

По весне пленные сами рыли могилы для поваленных сыпняком, густо вымиравших от болезней и износа своих солагерников, и никто теперь не скажет, сколь зарыто в тех тогда враждебных братских могилах: целый интернационал чужой воли, ненависти и беды упокоился в здешней земле.

Разве что редким счастливцам из Альпийского корпуса - красы итальянского воинства - дано было вернуться в свои предальпийские итальянские городки и деревни. На исходе страшного века, на переломе тысячелетий, быть может, кому-то из них и поныне в старческих снах и бессонница видится далекий Дон, широкая русская степь и величавый, стылый лошадиный дворец, возведенный по чертежу знаменитого земляка Доминико.

БУДЕННЫЙ В ГОСТЯХ У ОРЛОВА

Через год после жестокой, переполовинившей деревню войны, с самой весны 1946 года поля страны до обморока, до погибельно склоненного колоса стало жечь жестокой засухой. Засуха выжгла и воронежское полу, и былую графскую степь.

Государство на этот раз не дало развернуться смерти. Деревне выдавались с суды, выделялся хлеб, жмых, - пусть и не больше, чем чтобы выжить. Удержались люди. Удержались и кони – даже мосластые измученные коняги на холодных колхозных конюшнях. На государственных же конезаводах было получше - постоянное внимание, порядок, достаточный корм.

Хреновской конезавод, вернувшийся из-за Урала в голые стены, скоро отстроился. Люди работали на совесть. В каждом деннике были чистота и порядок; каждая лошадь всегда была вовремя накормлена и начищена, как для праздника; каждый жеребенок был под заботливым, под ласковым приглядом.

Через три года после большой засуха в Хреновской конезавод приезжает Буденный.

Еще не зарегистрированы должным образом (хотя по сути уже существуют), еще мало известны в коневодческом зарубежном мире буденовская и терская породы, к созданию которых маршал деятельную “руку приложил”; еще прославленному коннику-командарму профессор Витт не преподнес (поскольку еще и не издал) свою основательную книгу “Из истории русского коневодства” с дарственной надписью: “Первый авторский экземпляр руководителю советского коневодства Маршалу Советского Союза Семену Михайловичу Буденному”... Но про заботы известнейшего в народе человека по спасению и возрождению коня наслышаны и стар и млад.

Хреновое Буденный посещает в ранге замминистра сельского хозяйства страны. Быть среди первых маршалов и оказаться среди многочисленных министерских замов?.. Впрочем, Буденного едва ли это смущает. Коневодство - его любимое дело. Он разъезжает по стране, тщательно разбирается, как и где обстоят дела, инспектирует конезаводы.

И что же он находит в Хреновом? Он объявляет благодарность всем работающим на конезаводе. В Книге посещений, начатой в сорок пятом, Буденный записывает: “7 июня 1949 года проверил работу Хреновского конного завода. Конский племенной состав нашел в хорошем состоянии. Из жеребцов ведущими считать Посла и Улова. К жеребцам Послу и Улову подбирать лучших, экстерьерно правильных кобыл, с длинными линиями...”

Про Улова разговор уже был и еще будет. Здесь стоит поговорить еще об одном коне, который принадлежал Буденному. В первый мой приезд в Хреновое я слышал рассказ о том, что такой конь, почему-то безымянный, просто - Конь Буденного - долгие годы находился именно на Хреновском заводе. То был любимый конь маршала, и якобы маршал не раз - без официальной огласки, без ума и тайком, наезжал в Хреновое, чтоб, обнявшись, молча побеседовать с любимым конем, повспоминать.

Быть может, этот рассказ и этот заветный конь были отголоском действительно бывшего. Тогда речь следует вести о Софисте, вороном жеребце с “философским” именем, московского жительства коне, на котором Буденный принимал парад сорок первого года. Позже Софист послужил живой моделью при подготовке памятника Кутузову, - скульптура полководца на коне установлена перед Бородинской панорамой. Есть воспоминания Томского, автора проекта. Скульптор рассказывает, как на его просьбу подыскать для скульптурного воплощения подходящего коня маршал откликнулся тут же: в мастерскую был доставлен конь, и не просто “подходящий”, а прекрасный и знаменитый маршальский Софист. В воспоминаниях скульптора есть прямо-таки трогательные строки о том, как встречались Буденный и Софист в мастерской, как соскучившийся конь нежно клал голову на плечо человека, замирал и, как младший брат, слушал, что рассказывает ему старший.

Зная только эти подробности, понимаешь, почему Буденный мог целыми страницами наизусть читать “Холстомера”, - он психологически тонко, безошибочно, ранимо чувствовал коня.

Тут же вспоминаешь и другой эпизод, из молодости Буденного. Тогда, на хуторе Литвиновка у реки Маныч, где жила его семья, загорелась конюшня. Кобыл успели вывести, и когда пылающая конюшня уже была готова вот-вот рухнуть, кто-то вспомнил, что внутри остался еще жеребенок. Но никто с места не стронулся, чтобы его спасти: пламя словно заворожило страхом. И вдруг Семен, схватив мокрую рогожу и накинув ее на голову и плечи, кинулся в пекло и вскоре выметнулся оттуда с маленьким воронком.

Наблюдение, на первый взгляд, странное, но действительно есть и в характерах, и в судьбах Буденного и Орлова начала, которые объединяют их, разделенных временем. Отвага, находчивость, удаль. Восхождение на вершины власти и, в сущности, равнодушие к карьере. Простота в общении, склонность к шутке. До смертного часа желание и потребность как можно больше узнать, любовь к книге, хорошие личные библиотеки. И, конечно же, любовь и привязанность к коню, можно сказать, жизнь, посвященная коню, и видимое и неотменимое подтверждение тому конские породы, в названиях которых - орловская и буденовская - их фамилии.

Часто и не совсем верно указывают на происхождение Буденного - из казачества. Нет, он был иногородний, и корни его - воронежские. Отсюда, из Воронежской губернии, с родины деда и отца уходил он на воинскую службу; отсюда его воинский “пройденный путь”, в монархические времена отмеченный четырьмя Георгиями, в советские - маршальской звездой. Воронеж в девятнадцатом отвоевывали его красные конники у отважного и обреченного корпуса белых.

Эти воронежские страницы маршал, скорей всего, снова как бы перелистал в своей памяти, когда в лето сорок девятого года инспектировал Хреновской конезавод.

Сентябрь 2000 года. Утренний час. Белое, малогреющее солнце. Мы сидим на скамейке, полускрытой кустами густой сирени. Позади нас десятки лет назад разорвалась бомба, и осколки до сих пор метят и пятнают фасадную стену конезавода, двери-ворота манежа. На купольной опояске - часы, которые тогда, при взрыве, резко и, казалось, навсегда остановились. Теперь они идут.

Мой собеседник - Григорий Павлович Алилуйкин - из уважаемой в селе коневодческой династии. На конезаводе работал конюхом его отец, был хорошим лошадником, в сорок третьем ушел на фронт и погиб под Смоленском; старший брат Василий Павлович, конюх и наездником, в сорок третьем ушел на фронт и погиб под Смоленском; старший брат Василий Павлович, конюх и наездник, - тоже всю жизнь при коне; сыну Сергею, тренеру, передал Григорий Павлович тренерское отделение, когда сам вошел в преклонный возраст.

Невдалеке перед нами, у правого фасадного крыла, у углового манежа под сенью вяза неприметно сереет обелиск; на невысоком, из жести четырехграннике - дощечка со словами, которые мой собеседник давно знает наизусть. “Улов... серый. Род. 1928. Ловчий - Удачная. 1949 пал”.

Впереди же, внутри бегового круга - скульптурное изваяние коня. Даже в камне он бежит. Бежит сильно, легко и машисто. Памятник - опять-таки Улову. С Улова и начинается наш разговор, вернее, рассказ моего собеседника.

- О коне, какой бы ни был, не говорят: издох. Говорят и пишут: пал. Будто о воине, убитом на поле войны. Да конь - он и есть воин и труженик. Героическая животина что набранном поле, что на ниве. Хотя, признаться, смерть нашего Улова совсем не героическая. Даже, пожалуй, обидная. Неожиданная. От недогляда. Он переел пророщенного зерна, отравился. Поскольку конь был и стране, и загранице известен, переполох был немалый. Даже милиция занималась: не вредительство ли? Тогда во вредители без всяких долгих можно было попасть. Да и порядок, и пригляд были - какие и должны быть по-хорошему: не за деньги, а за совесть. Мы, молодые тогда парни, три года угоняли лошадей в ночное, - сотни лошадей, - и ни о дна ни пропала! А по Улову сильно переживал. Не оттого, что он знаменитый, а привязался к нему, как к родному. Я ведь последний, кто ездил на Улове. Понятно, не на бегах. Когда из конюхов перешел в помощники наездника, мне и поручен был Улов. Мы с ним почти одних лет, разница в три года, но человек в двадцать лет - молод, а конь - уже по-старчески вдаль глядит. Мы с Уловом делали прогулки в степь, и я от него, понятно, уже не требовал рыси. Все шагом да шагом.

Через год после того, как Улов пал, мне скелет его поручено было доставить в Москву, в музей коневодства. Для вечности. Под обелиском-то сердце да иные внутренности схоронили, а кости выварили, обработали спиртами и уложили в двухметровый длины ящик. Были со мною и живые лошадки - Модель и Ковер. На них как наезднику мне впервые предстояло выступить на Московском ипподроме. Но только добрался до Лисок - задержала железнодорожная ветслужба: не то ящик, не то содержимое его - не по форме, не то сопровождение - малое. Вызвали из Хренового зоотехника.

В Москве сдали знаменитую кость в Институт коневодства, добро, он был близко от ипподрома. И уже через день я, зеленый новичок, выступал на ипподроме. И даже приз завоевал: Модель примчала мою качалку раньше других. После повидал не один ипподром, выступал и в Одессе на Материке, и в Тамбове на Монблане - побежал. Но первая, да еще в столице, победа запомнилась более всего...

Треть века Григорий Павлович работал наездником, старшим тренером. Ему было что рассказать и о лошадях, и о людях, и о временах, в которых верхи кренились то в одну, то в другую сторону. А крен зацеплял и простого человека, и коня. Бывало, что завод становился государству - как пасынок. Старый рабочий убежден, что именно так было в хрущевскую пору, в начале шестидесятых. Шло гонение не только на церковь, но и на конезаводы. Зачем эти табуны лошадей, ежели есть железный пламенный мотор? Зачем такая долгая, не дающая немедленного результата возня с племенными? Да и в самом ли деле они племенные? Даешь массовую выбраковку! И чуть не вдвое сократилось поголовье конезавода. Словно недоброй памяти управляющий Седин воцарился наверху и приказывал, как быстрее покончить с конем.

Но, по счастью, директором Хреновского конезавода в то время был человеком - полная противоположность всем сединым, всякого рода и всякой масти временщикам.

ВРЕМЯ КУЗНЕЦОВА

Без малого четверть века директорствовал на Хреновском конезаводе Иван Антонович Кузнецов. Он был хороший специалист, зоотехник - еще прежде, когда работал на Урале, но быть толковым специалистом и быть толковым директором - не одно и то же.

Три года перед тем проработавший директором Николай Всеволодович Попов не был зоотехником, но дела ладились. Он умер внезапно, готовясь к поездке в Москву, уже собираясь выйти из дома. Память о нем была живая и благодарная, но во внезапном его уходе и в приходе в директорское кресло нового человека, ему, новому человеку, какое-то время чудился дурной знак. Но над было думать не о знаках, а о большом ему вверенном хозяйстве. На исходе был пятьдесят седьмой год...

Производственная и зоотехническая обстановка понятной стала скоро. Своя традиция, своя устойчивость обнаруживались во всем, даже далеко за стенами завода: к середине пятидесятых из 130 орловских жеребцов-производителей во всех конных заводах страны более половины были или рождены в Хреновом, или происходили от жеребцов и кобыл, здесь рожденных. На конезаводе уже после войны были созданы новые линии, и рекордисты: Былая Мечта, Морской Прибой, Лабаз, Баклан, Великодушный.

Новый директор вскоре не только знал всех в лицо, но и знал кто какой работник, кто какой семьянин, и всегда готов был каждого выслушать и каждому помочь.

Конюшни занимали у Кузнецова не меньше времени, нежели поле и кабинет. Зоотехническое чутье у нового директора было отменное. Он любил приглядываться к жеребятам, и во многих безошибочно почувствовал будущих выдающихся рысаков-производителей, маток.

Текли дни, месяцы, годы. Когда выдавались зарубежные поездки, радостно было видеть орловских рысаков в конезаводах и на ипподромах Франции, Италии и Германии, Америки и Индии.

Драматическим для конезавода временем стало начало шестидесятых. Тогда хрущевское пристрастие к кукурузе полагалось разделять всем руководителям. Кукуруза - владычица и царица полей! А на Хреновском конезаводе по-прежнему сеют овес, хлеба и подсолнух, и столько целины, столько степи непаханой! За отказ распахать вековую “графскую” степь - благодатнейший выпас – Кузнецова жестоко “мяли” на областном партийном бюро. Раз, два он устоял, а так уже и не кукурузным духом повеяло...

И снова на долгие годы занялся Иван Антонович любимыми конями и обустройством местной жизни, - при нем и новые лесополосы поднялись, и зеркала новых прудов заблистали, и дворец культуры распахнул свои двери.

Несколько раз по журналистской службе выпало мне встречаться с Кузнецовым, но один раз наша встреча выдалась грустной. Это было в 1976 году, вскоре после того, как сгорел бывший дом управляющего, в котором находился музей конезавода да еще - библиотека.

“Вот с каких старинных времен утверждают, что рукописи не горят, - говорил он тогда. - А они горят, да еще как! Вот сгорела библиотека, за два века книги - цены им нет. И рукопись нашего Федора Федоровича Бдюкина сгорела. Он создатель и хранитель нашего музея, надеялся и летопись оставить. Сгорела летопись. Да и музей... Экспонаты нам, правда, удалось их огня выхватить, но здание-то сгорело. Конечно, мы построим новое, но ведь будут не те стены, в которых Суворин и Чехов когда-то смотрели “Женитьбу” Гоголя. Благотворительная была постановка, в помощь голодающим. То голод, то холод, то пожар... В войну я видел, как конюшня с жеребятами горела. Невозможно спасти было. Не дай Бог никому такое видеть. А новое здание мы построим”.

После того Кузнецов еще много доброго успел сделать и для человека и для коня. И бывший дом управляющего при нем был отстроен заново - каким был до пожара.

А хоронили Ивана Антоновича всем селом. Река народу до самого кладбища. Провожали в последний путь на четырехколке, в которую были впряжены лучшие кони. Кони шли и по бокам - как в траурном строю.

МУЗЕИ СГОРАЮЩИЕ И НЕСГОРАЮЩИЕ

Когда в зимний вечер 1976 года от вовремя не выключенной электрической плитки загорелся бывший дом управляющего - он же музей с библиотекой Хреновского конезавода, Федор Федорович Бдюкин, создатель и хранитель музея, весь был захвачен только одним: не дать погибнуть делу, которому отдано четверть века; не дать погибнуть книгам, картинам, конской упряжи, качалкам, подковам, - всему, что носит нейтрально-отвлеченное название: экспонаты.

Сторонний человек мог бы, наверное возразить; дескать, что за потеря - сгоревшие и невесть какие экспонаты местного музея. Вон в 1837 году сгорел весь архив Конюшенного приказа! Да что там “Слово о полку Игореве”, а может и все наши главные “Слова”, вся отчая летопись сгорела в Московском пожаре.

Но всякая потеря печалит, если в ней - сокровенное, твоя душа твое сердце.

В подъехавшей скоро пожарной машине не было воды, а пожарники оказались под большим хмелем, пьян был даже водитель, которого возмущенный директор конезавода, обычно выдержанный и мягконравный, выдернул из кабины, и сам отрулили машину подальше от пожара. Огонь поглощал библиотеку и подобрался к музею. Но тут подоспели учащиеся из училища наездников, почти полным составом: у них как раз было собрание. Сбежались и рабочие из соседних домов. Федор Федорович открыл заднюю, выходящую в парк дверь, и по цепочке стали выносить все, что возможно было вынести; к полуночи дом выгорел, но музей - спасли. Только что это был за музей?! Под кронами старого парка, вразброс и ворохом, сотнями экспонатов лежал он, как поверженный воин. Была холодная ночь, иногда проглядывали звезды, не совсем погасшие поленья отбрасывали странные блики. В парке установили сменное дежурство, но Федор Федорович так до утра и не уходил. Он горевал о потерях: скелеты великих коней поглотил огонь. А что еще? В ту ночь он словно заново переживал прожитое и вновь и вновь возвращался в музей.

Уроженец недалекой от Хренового Новоалександровки, он до войны попал в город на Неве, где поступил в художественные мастерские и позже работал художником, и в войну - плакаты мужества рисовал. Щуплый от природы, после блокады стал как заморыш. Но вернулся на родину и как будто ожил. В пятидесятом на Хреновском конезаводе была выездная сессия ВАСХНИЛ, сам товарищ Лысенко, сталинский академик, поглядев конезавод, благодарил за “хороший показ”. Тогда было решено к 175-летию Хреновского конезавода открыть музей коневодства. Ему, художнику, поручили готовить музей, и закрутилось - ни дня ни ночи не знал. С одного зала все началось. А потом - пять, а теперь...

Почему-то весь этот предметный страшный разброс-хаос в ночи видел он упорядоченным в музейных залах. Четверть века собирал, отбирал, сам рисовал и изготавливал, сам раскладывал, развешивал. Во всем - труд, время, добрая воля и увлеченность. Вот любовно, по крупицам созданный им макет конезавода, 1:215; а вон - не без труда найденные им и приобретенные скульптура Орлова, едущего на санках, и еще бронзовое изваяние Барса, работа Николая Либериха, отлито в четырех экземплярах в 1875 году; рисунки старых и прославленных коней - хотя Барс со старинной гравюры, где он с приопущенной задней частью и больше поход на льва, ему не нравился, и хотелось его перерисовать по-другому, каким виделся Барс в воображении; а еще - качалки, сани; а там - сбруя для тройки, изготовленная из латуни и бронзы еще крепостными мастерами, крепкой кожи упряжь, наборы удил, подков, фалец, подколенников, больших и малых нагавок; призы, кубки, грамоты и великой ценности - заводские, племенные книги...

Трудно было в ту ночь поверить, что дом вновь отстроиться и экспонаты возвратятся в музей, в котором он, Бдюкин, - пребудет руководителем и живым путеводителем до конца своей жизни.

Преемница его Раиса Ивановна Костюкова - по диплому зоотехник-селекционер. Ежегодно привечает она в Хреновом более десяти тысяч приезжающего народа, экскурсии со всего бела света. И неизменны в ее рассказе знание, добросердечное внимание, увлеченность. Она дружна едва не со всеми старожилами: дорога их память. Ведь, в конце концов, наша человеческая память -единичная, семейная, национальная - тоже музей. И как знать, быть может, - мужей самый главный.

В музее - заводские книги вековой и более давности: система заводских, племенных записей разработана и введена впервые в России, да и в мире, на Хреновском конезаводе; эта система - в основе всех племенных книг во всех странах.

Книги тяжелые, увесистые, многокилограммовые; в свое время Бдюкин на магазинных весах взвесил одну из них - девятнадцать килограммов! Заводские книги дают обстоятельнейшую роспись племенных жеребцов и кобыл - их клички, нрав, масть, вес, рост, данные о голове, ушах, глазах, шее, груди, копытах, крестце; дотошно выписывается родословная.

Открываем книгу, начатую в середине девятнадцатого века. На первой странице читаем: “№ 1 Неприступный. Серый, грива направо, на пояснице с правой стороны голое пятно, росту два аршина, четыре с половиной вершка, родился в 1843 году в заводе бывшем графини Орловой-Чесменской, что ныне Хреновской государственный, от жеребца Непобедимого, второго сына Чистяка третьего, внука Ласкового первого, праправнук Барса первого, прапрапраправнука Сметанки белого, вывезенного из Аравии в 17775 году...” Столь же пространно-обстоятельна генеалогия и по материнской линии. И так - тщательно, с неторопливыми подробностями - расписаны по заводским книгам все рысистые, каких взрастило Хреновое.

Каких мастей жеребцов и кобыл не встретить в заводских книгах: гнедых, буланых, рыжих, бурых, соловых, мышастых, саврасых, чубарых, пегих! А листая записи за 1887 год, увидим даже голубую лошадь; некая голубомастная Асей (так и написано: масть голубая), рожденная от Бедовой и жеребца Айдениля с завода кн. Вяземского.

Или же красный конь Петрова-Водкина. Может, именно в Воронежском крае - на Хопре, на Битюге, на Дону ли - увидел его художник, с полмесяца живший в Новохоперске?

Так что, выходит, вересаевская зеленая лошадь или же есенинский розовый конь - не сугубое творческое воображение, только лишь чисто художественный образ. И все же, при всех распространенных и редких мастях, основные масти орловской породы - серая и вороная; этих мастей - самые выдающиеся, самые известные рысаки.

А каких только кличек не бывает у лошади! Поэтические: Багряный, Морской Прибой, Былая Мечта, Весенний Луг, Верба, Мелодия, Поэма, Безнадежная Ласка; вовсе не поэтические: Вздор, Плут, Переполох, Карапет. В ход идут военные и морские термины: Кольчуга, Мушкет, Десант, Корвет, Вельбот, Кубрик; географические, зоологические названия: Монблан, Ламанш, Лабрадор, Пума, Баклан, Перепел; слова-качества: Вдумчивый, Ветреный, Кокетливый, Будь Быстрая, Гордец, Веселый Ухарь. Иные звучат совсем диковинно, безо всякого изящества: Линолеум, Паровоз, Каталог, Жанр, Анод, Мансарда, Квадрат. А то и вовсе курьезное: Посол-Мурашка.

Ну, понятно: Багряный. Но Линолеум - зачем обижать рысака подобным названием? Объяснение, казалось бы, простое: в кличке коня должна прослеживаться родословная, обязательно должны присутствовать первые буквы кличек отца и матери. Отсюда и возникают самые неожиданные сочетания. Скажем, Ламанш: отец Монблан, мать Луга. Или Воркун: отец Успех, мать Верба. Но, разумеется, многое зависит и от вкуса называющих, от их общей и коневодческой культуры.

Время, политическая суета также часто припечатывают к лошади клейма-клички. В пору “великого перелома”, в начале тридцатых, когда в ходу было всякого рода увековечение вождей, их именами-фамилиями назывались не только города, улицы и заводы, но и - кони. На колхозных беспородных конюшнях то и дело окликали Бухарина, Сталина, Буденного... Скоро, однако, закончилось: обнаружили, что через коня при сердитом настроении колхозника доставалось и вождям: “Ну, пошел!..”, “Но, проклятый!..” Полбеды, когда “проклятый” - Бела Кун, который с ходу на конюшне стал “Белый Конь”; а каково, например: “Да не рви ты, проклятый Каганович!””

Дух новоперестроечных времен вполне схвачен в лошадиных фамилиях, вроде: Приватизация, Ваучер, Доллар, Демократия, Перестройка, Гласность, Инфляция... Любое новое словцо, случается, идет в ход, пусть оно и неблагозвучно бренчит, пусть даже оно агрессивный пришелец-химера. Уходит из лошадиных кличек былая содержательность. Ведь раньше человек давал кличку коню не на третий день, как ныне, а по истечении продолжительного времени, когда уже становились видны норов, сила, резвость, - словом главные черты коня. За кличкой-именем угадывалась сущность.

ОТ МНОГИХ ЯЗЫКОВ И СТРАН

В музее Хреновского конезавода есть и более привычные книги – Книги посещений и отзывов тех, кто здесь побывал. Среди них люди всемирно известные и безвестные, большими экскурсиями, малыми группами и в одиночку, из разных контингентов и стран. Записи на всех главных языках мира. Перечитать или хотя бы перелистать все эти книги – истинное удовольствие: будто многоцветный узелок развязываешь.

“Книга посетителей Чесменского завода его императорского высочества великого князя Николая Николаевича старшего, 1875”. В красном кожаном переплете, в семьдесят мелованных страниц, с красивыми - с ЯТЬ - записями и подписями: от младших чиновников до статских советников, губернаторов, министров, от безвестного ротмистра до всеславянски известного Скобелева Первого, - книга эта заключает в себе нечаянный трагически-символический смысл. Записи прекращаются в январе 1917 года. Дальше - февраль, смута, обрыв. И возобновляются только в 1990 году. Причем это уже записи посетителей Хреновского конезавода. Прежде, во времена еще монархические, гости, посещая Чесменский конезавод, едва ли упускали случай побывать у его “старшего брата” - на головном Хреновском конезаводе. Так что новыми записями как будто восстанавливалась прерванная связь поколений. И все же между семнадцатым и девяностым годами записи побывавших существуют - в других книгах. Одна из них - “Книга на записку лиц, посещающих Хреновской конезавод”, - таковую в июне 1921 года предписал вести ГУКОН, то есть государственное управление коневодства.

Здесь на страницах - уже совсем иной народ и мир. Без ЯТЬ. Напористый, дерзкий, спешащий. Новые военные. Новые студенты. Новые администраторы и чиновники. Новые гении. Иные, может, и впрямь – в скором люди выдающиеся, но пишут на русском языке непонятней иностранного: спешат!

Есть тут, правда, строки, стиль и тон которых, деликатный и чуть декоративный, выдают если не представителей старого мира, то людей традиции - культурной, научной.

Сотрудники Воронежского сельскохозяйственного института летом 1926 года прибыли изучать степные сенокосы и пастбища, и “вся экскурсия горячо приветствует завод со днем его предстоящего юбилея и желает ему самого прекрасного развития среди яркой степной природы”. Это запись профессора Келлера, его сын - друг и литературный соратник Андрея Платонова. Годом раньше - лаконичная, деловитая строка самого Платонова: “Губ. мелиоратор А. Платонов”.

А вот последняя запись книги, как говорится, еще дожидается своего исследователя. “31.V.1936. С большим удовольствием посетили Государственный Хреновской конезавод. Дело большое, государственного и оборонного значения. Проведена большая работа. Конский состав в превосходном состоянии. Дело это над всемерно крепить, поддерживать. Всему коллективу работников и руководству желаем большого успеха. Обязательно к 1937 г. надо издать превосходную книгу: История Хреновского завода за 160 лет". Из трех подписей одна явственно читается - акад. Н. Вавилов. Эта запись многого стоит. Великий ученый-генетик, как видно, не только побывал в нашем крае, но и был озабочен предметным его устроением.

Еще одна посетительская книга открывается записями сорок пятого года и с перерывами длится доныне.

За краткими или протяженными, вдумчиво-неторопливыми или поспешными строками - имена, судьбы, страны. Сошлись нечаянно, не зная о том, самые разные люди двух столетий, и чем-то взволновал их этот степной уголок русской земли с его красивыми людьми и красавцами конями.

Однажды в молодости, не по службе, не по редакционному заданию, но по своей доброй воле целый день провел я на Хреновском конезаводе - и возле, и внутри; пришел чуть свет и ушел, когда в вечернем небе месяц уже завис утерянной красной подковой.

Теперь, ровно треть века спустя, во впечатлениях словно бы повторялся тот осенний день. Никуда ни на шаг не сдвинулся конезавод, и был он что монолит. Просторный, на трех десятках гектаров архитектурный ансамбль - мощной кладки каре многокилометровых стен, с главным и наугольными манежами, с куполами и арками, с опояской по горизонтали уложенных узких, словно бойницы, окон, - во всем чувствовалась незримая, но и наглядная сила если не вечности, то надежной долговременности.

Кажется, все было как прежде. Снующие люди и повозки на внутреннем дворе. Наездники, тренирующие молодых рысистых на беговом круге. Но люди - уже другие, и другие - кони.

Тогда старшим тренером был Алексей Мещеряков. Наблюдая за утренней выездкой, он рассказывал мне про искусство наездника и про лучших наездников - выпускников местного училища: Александра Евдокимова, многократного рекордсмена, тренера юношеской команды Советского Союза; Михаила Пичуева, чемпиона страны среди сельских конников; Валерия Метленко, чемпиона России по троеборью.

Теперь за утренней выездкой следил старший тренер Леонид Махинов и также рассказывал мне про искусство наездника, но называл уже другие фамилии: Евгения Казьмина, Виктора Повалюхина, Сергея Алилуйкина; это рабочие, не ипподромно-состязательные наездники, их задача - подготовить молодого конька к ипподрому, к соревновательному бегу, к "призу".

Леонид Махинов - фамилии в здешних краях известной, его прадеды из Шукавки и Чиглы вдосталь положили трудов, времени и природного чутья, чтобы улучшить породу битюга; коневодческие издания упоминают об этом. Закончив Хреновское училище наездников, Березовский сельхозтехникум, Воронежское сельскохозяйственный институт, Леонид жизнь свою прочно связал с конем: прежде чем стать старшим тренером по рысистому отделению, поработал и наездником на Харьковском ипподроме, и семь лет - тренером-наездником на Хреновском конезаводе. Отношение его к орловской породе не завышенное, но - возвышенное: мол, столь грациозна, что балерина позавидует; и по жизни орловский рысак всем пригож: что в тройке, что в качалке, что в санях - конь-огонь! Да и в телегу если впрячь - тонну груза повезет, правда, после этого на ипподром лучше не выпускай, рекорда не жди; а ведь так сталось, что именно на ипподромах, на бегах более всего заявил о себе орловец; и в книгах, и в молве прославлен как победитель ипподромного круга, как чемпион и рекордсмен.

Мягко по тренировочному кругу катятся качалки, влекомые молодыми рысаками. Угляди, какой из серых, вороных - будущий чемпион; на нем не написано, как он побежит в соревновательном беге на ипподроме, а, тем более, как побегут его дети. Чтобы вырастить настоящего коня-бойца, требуется длительный и чуткий тренинг. Старинный завет, он же и орловский наказ, не устаревает: человеку природа дает жеребенка, человек делает из него рысака. И конюху, и фуражиру, и пастуху, и лекарю, и шорнику, и ковалю - всем требуется денно и нощно заботиться о жеребенке и в нужный час - не упустить молодого конька. Но главная фигура - тренер-наездник. Настоящим наездником надо родиться. Тогда только приходит успех на ипподромном круге, когда чувствуешь коня, как самого себя.

Жеребенка с полугода, отняв от матери, отправляют в степь; в густотравном раздолье он набирается сил; тут его приучают к табуну, исподволь - к недоуздку. По осени жеребят возвращают в заводские конюшни. Здесь жеребенка окончательно разлучают с матерью, таврят, определяют в тренерское отделение. Поначалу молодого конька не трогают, щадя его чувства печали по матери и подступающей неизвестности. Но скоро набрасывают недоуздок, аркан, “обтягивают” - иными словами, приучают конька к человеку. Переводят из денника в сарай, чтоб привыкал к себе подобным. Наступает время “проводки” - прогуливают по конюшенному коридору, далее - на левады. Надев уздечку, водят по внутреннему двору, потом осторожно и ненадолго выводят на круг. Позже - начальная заездка, “на вожжах”, когда впереди идущий придерживает жеребенка за недоуздок с поводом, а наездник “работает” вожжами, приучая будущего рысака к удилам, к исполнению своей воли через вожжи. Наконец стригунка заезжают в качелях или в санях - сначала шагом, затем тротом, через какое-то время - в два реприза, далее размашкой, далее махом, наконец, рысью. На бумаге коротко изложенный тренинг на самом деле требует долгого времени, искусства, доброты, преданности.

Случается слышать от старых, сошедших с круга наездников, что, дескать, не те ныне рысаки, что прежде, ведь чего стоил один Крепыш! Крепыш в начале двадцатого века был действительно по резвости горделиво один: одолевал ипподромный круг в 1600 метров за 2 минуты и 8,5 секунды. А сейчас? Сейчас рысаков, бегущих резвее 2 минут 10 секунд - десятки.

Мягко стремят качалки. Впряженные молодые рысаки, повинуясь воле наездников, то замедляют, то убыстряют движенье. Иные идут тротом, другие - размашкой, махом, а один переходит на рысь. И все эти аллюры не прирожденные, но искусственные. Выработанные в долгих тренировках.

После тренировки разговорились с наездниками. На беговом круге, в качалках они внешне выглядели спокойными, даже невозмутимыми. Рассказывая же о своих буднях, поддавались разноречивым чувствам и настроениям - то озабоченности, то уныния, то надежды. Сегодня редкая беседа обходится без жалоб - жаловались и наездники, словно бы надеясь, что им в силах помочь человек со стороны; прежде каждому из них выдавали добротные спецовки, полушубки, валенки, сапоги, а в перестроечную сумятицу и неразбериху куда что подевалось! Опытный и многое повидавший наездник под улыбки товарищей рассказал, как он в девяносто третьем тогдашнему российскому вице-президенту орловского рысака Капра в большом манеже демонстрировал. Коня-то сумели нарядить, а наезднику подходящих сапог не найдут: есть, да малы, пришлось ноги мылом смазывать; втиснул их в сапоги – как обручами стиснул. Что-то с ногами будет, если эти вице-президенты, вице-премьеры зачастят на конезавод? Смеялись наездники, но без особого веселья. Пускались в исторические параллели. "Поди, когда граф Орлов приезжал, у наездника или какого служащего и кафтан впору был сшит, и сапоги не жали”, - “Что графские времена тревожить? После войны, отец рассказывает, в приезд Буденного и в манеже, и на круге тоже устраивались смотрины рысакам; так и качалки были все исправны, и у наездников забот со спецовками не было”. - “Ничего, когда-нибудь впряжем нового Улова, и качалки будут что надо: чемпионские”. Обещали еще, как в девятнадцатом веке, “удивить французов”, но, правда, не в один голос и без того шапкозакидательства, какое обыкновенно оборачивается конфузом.

Конезавод внутри - и прежний и не прежний. Отремонтирован центральный манеж. Конюшни, что строгими крыльями уходят от манежа, тоже обновляются. Тяжелые стены, в зиму надежно держащие тепло, в лето - прохладу, сложены на века. А вот опорная крепь... Опорные столбы из лиственницы, крепкого дерева потолки еще три десятка лет назад казались несокрушимыми. Но всему свой век: на крепчайших, словно литых лиственничных столбах густо открылись раны старости; изъеденные древоточцами, столбы стали трухлявыми, непригодными держать потолки, тоже истлевшие, изъеденные древесной нечистью. При нынешнем директоре древесные опоры, отслужившие свое, сменил строй железных труб; Михаилу Михайловичу Астахову удалось договориться с Воронежем, трубы предоставил “Воронежстальмост”.

В мягком послеобеденном полусумраке конюшен, в чистых денниках - знатные кобылы, знатные жеребцы. Разных мастей матки. Разных мастей производители. Поток, Анчар, Кай, Акцент, Парафин, Никотин... Последний - сын того Капра, из-за которого, дабы показать его кремлевскому временщику во всей красе, наездник вынужден был ноги намыливать, чтобы натянуть на них тесные сапоги.

Идем от денника к деннику, и начкон Виктор Александрович Цуцков каждому коню свое слово находит, на ходу, не без горечи объясняет: “Не лучшие для людей времена - они и для лошадей не лучшие. Не хватает средств. Не хватает дизтоплива. Не хватает кормов. Раньше овес и пшеничные отруби задавались коню по полной норме, а теперь разве что кукурузный силос в достатке, так он другие корма не заменит. Конечно, людьми многое держится. И хоть старый, двужильный народ сходит, но дух доброхозяйственности, добросовестности передается и приходящим. Люди часто времени и сердца не жалеют, глядишь, не овсом, так лаской радуют коня”.

Дух доброхозяйственности, добросовестности. Година же године рознь. Пылесос, посаженный на цепь на стене, разумеется, облегчает конюху-мужчине чистить коня, но ведь одним только пылесосом его не очистишь. А щеток-скребниц не хватает - ни железно-игольчатых, ни резиновых.

В моем путевом блокноте - рассказанное женщинами-конюхами военных и послевоенных лет. И чтобы хоть в малости представить дух и образ того времени, хочу привести рассказанное ими - как есть.

Из рассказанного Марией Дмитриевной Липиной.

- Спросить бы меня, сколько годков отдала я конезаводу? По бумагам - тридцать три. А по сердцу - больше. Вон в манежах ковры – мы с напарницей постелили их из цветных опилок. Не так давно стелили. Так что и на заслуженном отдыхе с конезаводом не расстанусь. Мне так хочется, чтобы краше, поустроеннее было и на заводе, и в селе. Может, оттого, что с детства видела своими очами разрушение.

Куда краше было бы наше село, ежели бы в тридцатые годы не порушили церковь Казанской Божьей матери. Красивая белая церковь. Рядышком сад, пруд, неподалеку конезавод. Сколько помню себя, любила колокольный звон слушать. И надо же - на моих глазах колокола с колокольни сбросили! Я тогда маленькой была, и мучила меня золотуха. Ночью глаза открывались, а днем ничего не видели. Повела меня мама в больницу. Не успели врачу показаться, как слышим крик: “Колокола сбрасывают!” Из больницы все к церкви побежали. Большой колокол уже на земле лежал, но глаза мои не видели - были закрыты. Тут второй колокол, поменьше, сбросили. Колокол ударился о колокол, и вдруг глаза мои открылись. И я увидела кусок, который отвалился от колокола. И заплакала. Хоть и дите, а наверное, поняла, что колокол уже не зазвонит. А какой красивый был звон! Лошади, бывало, на левадах поднимут головы и слушают, и слушают. Видать, и им нравилось.

Стала повзрослее, и снова дорогое порушили. И снова на моих глазах. Летом сорок второго наш дом разбомбили. Мама едва успела выхватить меньшую сестренку из дому. Мы укрылись в окопе на огороде, а немец-летчик сверху все видел. Прострочил по огороду пулеметной очередью. А затем бомбу сбросил. И дом наш на части развалился.

Женщина-конюх? Наверное, не в каждой стране есть. А у нас после войны кому было идти в конюха? Мужики полегли на чужих полях, а женщин, девчонок даже, доставало всякий крест нести. Тогдашний рабочий день был подолее нынешнего. С шести, а то и с пяти утра. Потемну идешь на конюшню. Сперва навоз отбиваешь, денник чистишь. Затем поишь кобыл, задаешь им овса. Затем начкон приводит жеребца-пробника. После задаем сена и чистим маток скребницами, без скребницы по-настоящему лошадь не вычистить, еще чистим щеткой и протираем круп мокрой суконной тряпкой. Лошадка лоснится, блестит, ее что на конной ярмарке, что на параде показать не стыдно. В обед - снова поить, задавать овса. А сено - на левадах, там, под открытым небом, лошади с обеда часов пять кто чем занимаются - отдыхают, бегают, стоят, лежат, к деревянной жердине голову клонят. Левады хороши в солнышко, когда теплая сухая погода. Досада, когда кобыла на леваде в дождь: обычно каждая приглядывают лечь в самую грязь, и от утреннего лоска ничего не остается. К вечеру отлавливаешь кобыл, каждую заводишь в свой денник - в чужом она стоять не будет. Денник – это как лошадиная квартира, и его каждый год приходится обновлять. Это значит - на полметра скапывать и выбрасывать старую насыпь глины, дезинфицировать пол, заново насыпать и трамбовать глину. Пол глиняный оттого, что он хорошо насыпать и трамбовать глину. Пол глиняный оттого, что он хорошо впитывает влагу и оздоровляюще действует на лошадиные копыта. На ночь снова поишь, раздаешь сено, овес - суточная норма шесть килограммов. Еще оставляешь в кормушке мел, соль кусковую, а сено и солома - на полу.

С утра круг повторяется. И подумаешь, сколько таких кругов выдалось? Вся жизнь, считай, из них сложилась.

Из рассказанного Анастасией Андреевной Бурмистровой, по мужу Тесловской, “бабой Настей”.

- На конезавод я поступила в пятнадцать лет. Конюхом стала, когда еще война шла. Тогда конюхами сплошь были женщины, все больше девчонки, мал мала меньше: почти все чистили лошадей с подставок, их специально изготовили для нас, маломерок. Или позже, бывало, веду першерона на водопой, тяжеловоз - он и есть тяжеловоз, - что слон: я перед ним как былинка перед дубом. А бригадир, на меня глядя, посмеивается: “Мал золотник, да дорог”. Поначалу я лошади боялась. Только прянет она - вылетаю из денника. Да правду говорят, что достается боязливым. Была у меня одна неудобная лошадь. По кличке Миловидная, а по норову такая злюка, что ее всяк старался стороной обойти. Красивая, но с дурью. Однажды вывела ее в коридор, привязала к настенному кольцу, только принялась чистить, а она меня как огреет задними копытами! Ноги мои будто полымем ожгло, враз стали синие. А поправилась и будто заново родилась: перестала бояться. И кобылки потянулись ко мне. А как же! Их охорашиваешь, как невест, кормишь, поишь. После войны при конюшнях еще были старые срубные колодцы - глубокие. Так я, бывало, с запасом ведер за тридцать натаскаю, вот и удовольствие моим лошадкам: иная в день два ведра выпьет, а иная - и три. Со временем научилась разговаривать с лошадьми. И смех сказать, сутки, бывало, не увидишь их - уже скучаешь, спешишь - как на свидание. После войны денники освещались каганцами, мы их называли “коптюшки”. Они и в самом деле больше коптили, чем светили. Все же свет был - такой мерклый. Чуть тревожный. Чуть таинственный. Зайдешь в такой час в денник, скажешь “Прими!”, а глаза у воронухи, огромные глаза, так тихо и понимающе мерцают, словно она тебе сестра родная. А если конь - так брат? Не знаю. Мне все больше с матками приходилось иметь дело.

Да и сейчас - уж давно в пенсионных годах, а однажды с конезавода прибегают, просят роды принять. Семьдесят жеребых кобыл, и многим подоспел срок. Что ж, помогать - как старое вспоминать. Готовишь аптечку, солому, воду. Иная кобыла рожает лежа, другая - стоя. Пузырь как только выйдешь - прорываешь. Видишь - головка на передних ножках. Чуть потянешь, еще, еще. И вот жеребенок уже на земле. Протрешь его всего простынкой, а он елозит по деннику, кувыркается, встать не может. Подтянешь к матери, а он, бывает, и вымени-то не найдет. Дрожит, беспомощный. И это, подумаешь, будущий чемпион? Пусть и чемпион, эка важность. Радуешься: еще одна жизнь!

Из рассказанного Натальей Алексеевной Башариной.

- Конезавод - разве не судьба моя? Другое дело - что за судьба. Я сюда как в семнадцать лет пришла конюхом, так через сорок лет и ушла конюхом. Кому - коханье, кому - конюхованье. Мой отец тоже был конюх, да в войну сгинул, пропал без вести. И старшая сестра много лет работала на Киевском ипподроме, туда привозили орловских рысаков, а она приглядывала, ухаживала за ними.

Я за лошадьми, за матками света белого не видела, а любила их так, что в ночь, в дождь, в снег спешила, тревожилась: как они там? Надо воды теплой захватить, помыть им гривы, хвосты, напоить, накормить, убрать в деннике. Так изо дня в день. И трудно, но мне было по сердцу. Это представить надо: конюшня в ранний или поздний час, и сопят, похрумкивают они, вороные, гнедые, серые. Умницы, невольницы, послушницы. И все, что чувствуют они, ты, кажется, понимаешь.

Краше, чище моих коняшек, наверное, и не было. Кобылянский, директор из евреев, труженик, о нем худого слова люди никогда не говорили, добрую память по себе оставил. Зайдет на конюшни, вынет платок из кармана, проведет по крупу - платок белый, лошадь чистая. Похвалит. На праздники многим работникам подарки давали. А я четыре раза была на главной выставке в Москве, занесена в Почетную книгу выставки. Да есть ли она сейчас? У меня орден Дружбы народов, Знак Почета, полторы дюжины наград, только куда нынче с ними?

Я поздно замуж вышла. Раньше не складывалось. То мать тяжело и долго болела, то лошади не отпускали... Живем с мужем без детишек, одни...

Дом графини Орловой, где живем, давно уже на несколько закутков поделен, вот и наша жизнь здесь к концу подходит. Долгая жизнь, всякого насмотрелась. И война, и эшелоны под бомбежкой, болезнь матери, болезнь мужа, - все прошло рубцами по сердцу. И когда лошади болели, переживала за них - как за близких.

Из конюшен попадаешь во внутренний двор конезавода и невольно останавливаешься. В воздухе большими числами голуби и галки, тьма их, перелетающих с крыши на крышу, и шум их крыльев - как шум леса под ветром; странные, заполошные птичьи колонии, соседствующие невраждебно. Голуби невольно заставляют вспомнить опять же Орлова: быть может, в их лете, во взмахах крыльев сохранились отголоски и токи быстролетной, графом выведенной голубиной породы, сизые избранники которой были доставщиками графской почты не на один десяток верст. У раскидистой, у красных гроздьях рябины, может, и не столь долгий век, чтобы помнить давнее; но близкий могучий дуб вполне мог видеть графа в один из его приездов.

Конезавод - как маленький городок. Все есть - люди и кони, здания, деревья, птицы. Разумеется, и запас еды: сенник, лари для овса. Есть и лазарет, где лечат занедужившего коня. Есть и карантинный блок, где конь после ипподромного забега три недели проходит восстановление, подобно тому как в барокамере проходит восстановительный курс водолаз, побывавший на большой глубине. На левадах - огороженных загонах под открытым небом - мирно коротают послеполуденные часы и орловские, и арабские лошади; сразу и не поймешь, каких больше. Выкроена левадка и для пони, и они, небольшие числом и ростом, держатся так важно, словно на конезаводе все двести лет только и думали, как бы заиметь этих диковинных лошадок.

Тренерский корпус, склады, шорня, кузница, сварка, пильня - без этого конезаводу не обойтись. Иное содержится в порядке, другое – едва держится.

Шорня - в малом закутке, где ворохом набросаны порванные, поломанные недоуздки, вожжи, седла. Руки у шорника к делу привычные, да сыромятного ремня не хватает, а без него упряжь не поправишь. Скреплять же ременным старьем - все равно что гнилой ниткой прошить: порвется, едва выедешь за ворота.

А кузня - запах железа, запах перегоревшего угля. Оно открыто, но угарно-сернистый, пропитанный угольно-черной пылью воздух тяжек. Кузня ремонтирует качалки, тележки, изготавливает подковы, стремена, ковочные гвоздки, мелкие железные поделки. Есть электрический горн и пневматический молот, но более всего надобны здесь труд и искусство кузнеца. Чтобы добротная подкова вышла, надо заготовку - круглый железный прутик длиной в треть метра - семь раз разогреть докрасна. Технология ли таковая, или тут “обычай правит”, но, как бы там ни было, кузнец ручной ковки Николай Деев уверяет, что иначе настоящей, прочной подковы не получится. Горячий труд оплачивается скромно. Стан, то есть четыре подковы, и нынешними - несильными - тремя рублями не оплачивается.

Изготавливается более тысячи подков ежегодно. И разных. Для тяжеловозов, для рысаков упряжных и скаковых, для жеребят-двухлеток, готовящихся к бегу. В конезаводе до сорока рабочих коней - русских тяжеловозов, у них подковы, сколь ни массивны, изнашиваются быстро: и сами кони тяжелы, и тяжести немалые, тонные развозят. Чуть помедленнее, но изнашиваются, конечно, и прочие, более легкие, выездные подковы, а износ зависит и от времени года, и от упряжи, и от погоды, и от нагрузки, и от дороги, проселочной или асфальтной. Подковывают же коня с двух лет. Но и до того ковалю есть дело; он расчищает копытца, еще со стригунка срезает все лишнее. Он же и оковывает копыто: малое - шестью ковочными гвоздьми, большое - восемью; гвозди вгоняет в ороговевший слой, загибая вышедшие наружу концы, чтоб подкова держалась. Молодому коню крепят подковы без шипов, чтобы он, при нечаянном заплетении ног, не ранил себя шипами. Но далее предпочитается нередко подкова даже и не с тремя шипами, а с целой их опояской, - наездники перед соревнованиями сами подковывают рысаков именно такими подковами, тонкими и многошиповыми.

Фуражиры на повозках развозят корма. Конюха задают овес и сено стоящим в денниках жеребцах и кобылам. Шумно перелетают с крыши на крышу, с дерева на дерево голуби и галки. И вдруг доносятся ясные, чистые звуки классической музыки. Оказывается, в стенах конезавода размещается музыкальная школа. И быть может, музыка, извлекаемая детскими руками и сердцами из клавишей и струн, столь же целительна для коня, как и высокий колокольный звон.

А на арабском отделении начкон и его помощники занимались графическим описанием жеребят-полуторагодков. Графическое описание дается жеребенку на третий день, как он родится, в полтора года и еще несколько раз. Тут все учитывается - высота холки, обхват груди, голова, шея, ноги, копыта. Бригадир босиком выводил за недоуздок молодых “арабов”, а те не стояли на месте, непокорно крутили сухими точеными головами. Пантеон, Капкан, Нагайка, Белка, Мария - что будет из них через год-другой?

Уже темнело, когда я покинул двор конезавода. На выходе увидел под ногами что-то смутно мерцавшее, нагнулся - подкова. Какой конь потерял ее? Говорят, подобрать подкову именитого - на счастье. А не именитого? Сколько коней, пусть и безвестных, пусть и незнаменитых, взрастало здесь? Кто взращивал их? Люди скромно делали свое дело, и возьмись о них рассказать - самый добросовестный летописец обо всех рассказать не сможет.

НА ИППОДРОМНОМ КРУГЕ

Впервые я увидел Олесю Прохорову совсем не в тот радостный час, когда она в дождь, в грязь на запаленном рысаке одолевала последнюю прямую перед чертой, за которой была победа. И не в тот печальный час, когда она тренировалась на местном ипподроме, и вдруг мерин под нею, чего-то смертельно испугавшись, так прянул, так взвился и сиганул с круга, что треснула крепь седла, и она слетела, а нога запуталась в стремени; ошалелый конь несся на стволы близкой посадки, а ее голова все время билась о землю; закончилась та тренировка мозговым сотрясением и районной больницей.

Нет, я увидел Олесю в мирной вечерней обстановке Хреновского конезавода, и во время нашего долгого разговора мог разве что поражаться Олесиной привязанности к ипподромному кругу, к верховым рысистым.

Лыжи, бобслей, мотогонки - все это было у нее, пока не проехала на коне. Десяти лет Олеся с горного Урала отправилась к бабушке на Волгу и поступила там в колхозную конноспортивную школу, а затем, спустя пять лет, - в Хреновское училище, единственное на всю страну. Рекорды с ходу не являются, надо всерьез и учиться, и на конюшне работать, а это совсем иначе, чем в кино или на картинке, и многие отсеиваются. Олеся же на конюшне - своя: лошади в ней почуяли свою.

Многомесячная командировка в Польшу, на Варшавский ипподром началась с неудачи: на первых же бегах Олеся оказалась последней. Забыв о друге, принялась за многочасовые тренировки. Чтобы тело стало суше, а вес меньше, бегала по три часа летом в зимней одежде и обуви, питалась фруктовыми кефирами да еще отварами из крапивы и мать-и-мачехи. Скоро вошла в десятку лучших, а уже к концу лета на гнедом Майкопе несколько раз первой достигала финишной черты.

Из Варшавы - в Москву, там осенний конноспортивный праздник, “Кубок России”. Но и здесь, как в Варшаве, у Олеси началось с досадного: за три часа до соревнований путы порвались, стремена полетели. Упряжь успели подладить, но гнедая четырехлетка Мирба была измучена переездами - их Пятигорска в Хреновое, тем же днем из Хренового в Москву, несколько часов назад как из вагона. Когда начался забег и Мирба какое-то время пыталась бежать на обгон остальных, Олеся с болью почувствовала, насколько кобыла измучена и как она неуловимо для глаз стала сдавать. Олеся помахивала хлыстом вдоль крупа, но ни разу не ударила, только двигала руками по бокам лошади, словно поглаживала. И Мирба благодарно откликнулась, всю себя отдала нелегкому бегу и на финишной черте была второй.

Вернулась из Москвы, соскучилась по селу, как по родине. Все бы хорошо, да ее любимого жеребца Дара, арабского скакуна, продали в Арабские эмираты. А она ему песню посвятила, хоть и хлебнула горя с ним, своенравным. Зайдет в денник, а он как взовьется свечой! То свечил, то падал. Боялся сам себя, но и всех пугал. С рысаками покрупнее схватывался в единоборстве. Пытались его везти на прицепе - прицеп измял. Его назад вернули, он, кроваво-красный, с кровавого прицепа спрыгнул.

Скакуны Дар и Град дали ей увидеть, что такое настоящая дружба между конями. Открывала денники, и скакуны сходились голова к голове, готовы были так стоять часами, трогая шеи друг друга, глядя строгими преданными глазами. Да разве это тот Дар, что вчера еще способен был всех и вся смести на своем пути? Олеся остро почувствовала значительность, истинность лошадиных переживаний.

Олеся от природы умеет жалеть коня. Но в ее намерении победить в ста забегах и стать жокеем жалость - почти препятствие. На ипподромном круге конь может вдруг испугаться и попытается сбросить седока. Иные древние вожди предпочитали идти в сражение спешась, полагая, что, будучи всадниками, они вверяют свою судьбу не только собственной воле, но и непредсказуемости коня.

На одной чаше весов - желанное жокейство, на другой - жизнь, которую можно было бы прожить совсем иначе: Олеся стихи пишет, музыку сочиняет, рисует.

Грустно усмехнулась на мой вопрос, а в глазах - ответ, выбранная стезя, круг. Отвечает и словами: “Кому - рисовать, кому - рисковать”.

УЛИЦА БЕГОВАЯ

Когда Николай Михайлович Мосолов, деятельный, толковый председатель Бобровского райисполкома, оставил по весне 1981 года свою перспективную должность и занял кабинет директора Хреновского конезавода, вовсе не каждый в селе верил, что шаг этот добровольный и что человек прибыл сюда не на пересидку, не на месяц-год. Но надолго - на целую отпущенную ему жизнь.

Спустя год станет ясно, что все всерьез. Но тогда, в самые первые дни, рассказывать же было Николаю Михайловичу публично, почему он оказался здесь? Тогда бы многое просилось в рассказ, начиная с малого детства - с ночного, с колхозных коняг в Воронежской Лозовке, на которых подростком возил с поля зерно и солому... А как не вспомнить про отменную, в сто двадцать лошадей колхозную конюшню в Новоалександровке, которую Мосолов любовно устроил, когда был в тех местах председателем, - и придавал ей значение не меньшее, чем автомобильному парку!

А в подборе коней помогал Кузнецов, директор конезавода, старший друг. Теперь Кузнецов, десятки деятельных лет отдавший коневодству, устал физически и душевно, надорвал здоровье. И первым, кому сказал, что решился уйти, был Мосолов, председатель Бобровского райисполкома. Кому стать преемником? Обратились в Главк. Однако тамошние направленцы оказались один хуже другого. Шли дни, недели межвластия, и на глазах падали, а то и вовсе уходили дисциплина, порядок на конезаводе. И тогда Николай Михайлович сделал неожиданный для всех шаг. Знали, что готовилось его повышение, а он вдруг запросил скромную должность, захотел пойти непосредственно в низы. Были долгие, непростые беседы в кабинетах областной власти, и в конце концов Мосолов убедил всех, что, став директоров Хреновского конезавода, он сможет там быть максимально полезным и действенным.

Обернулось именно так. За шестнадцать лет его работы сделано многое: устроена конная часть, выстроены механическая мастерская, прекрасный крытый зерноток, сенохранилище, гараж, столовая, проложены дороги... А еще были бега хреновских рысаков на Московском ипподроме - и тройная победа и высшие призы; а еще - памятник графу Орлову-Чесменскому; а еще - и возможно, это самое главное - конезавод был убережен от приватизационной растащиловки смутных девяностых годов.

Две улицы построены в Хреновом в пору директорства Мосолова. По одной из них - Березовой - мы направляемся в степь, на летние выпасы. Березовая - чистая ухоженная улица в две связи сосновым духом еще дышащих домов - и впрямь в березах. Чистый сентябрьский день. За рулем “газика” - Николай Михайлович.

Ближний выпас - Солоти. Мирный час, мирная степь, табунки жеребят-полуторагодков и кобыл мирно подвигаются к зеленому, еще не тронутому осенним увяданием леску. Далеким, родимым повеяло вдруг. Конечно, послевоенного времени гнедки да савраски из колхозной конюшни были не столь ухожены, вольны, знали тяжелую упряжь, но меж нынешними, здешними коньками и теми, ушедшими словно бы зримо означилась родственная близость. И когда я на серой орловской кобыле по кличке Лавина проехал к лесу, внезапно испытал знобкое чувство возвращения в детство: словно бы я вновь верхом на той Рыжухе, которую в жаркий полуденный час правлю от колодца на выгон, а ее донимают слепни, она машет головой, вся передергивается и вот-вот сбросит маленького седока в густой подорожник.

Бунарка - дальние выпасы. Железными трубами и тросами забран большой клин степи: два вагона труб ушло, чтобы оградить никогда не паханное, в семьдесят гектаров разнотравье, где пасут молодняк. В дальнем углу Бунарок - летнее жилище лошадей: здесь, в легких конюшнях и под навесами, по ночам и в дневные часы отдыха находятся они с весны и до поздней осени. Неподалеку - большой пруд, не сразу видимый за ветлами и осоками; на открытом спуске к пруду - подобие пляжа, песчаный, уходящий в воду язык.

Даже в сентябрьский день в степи словно все еще дышит июль: жара здесь окончательно не спала. На десяток верст - тихо, мирно. Только иногда просквозит тень крупной птицы, лишь изредка пройдет по земле гул бегущего косяка да услышишь оклик табунщика. Здесь, на Бунарке и Солотях, многие прославленные кони набирались солнечной благодати, и кажется, что долго еще щедрые силы и блага будет давать человеку и коню эта вечноцелинная степь.

У Хреновского конезавода - большие поля. Три отделения - три деревни. Шестикурганье - в самом названии чудится древнее, былинное, богатырское. Куда менее поэтически звучит Шкарино, зато здесь есть улица Москва, что довольно странно для затерянной в степи деревушки, хотя она и примыкает к железной дороге, которая тянется до большой Москвы. Заря - самое, пожалуй, значительное отделение, до революционного переворота тут даже был свой конезавод.

Неподалеку от Зари - в Заринской балке, в Хвощевом логу – каскад прудов, немалые зеркала воды в сухой, безводной степи. Эти пруды еще на уровне проекта в жестко централизованные времена “зарубил” техсовет “Водстроя”: мол, устроение прудов в здешних логах не имеет никакого смысла из-за большой фильтрации. Но люди, жившие здесь не набегом и знавшие, чем дышит их земля, думали иначе. И взялись на свой страх и риск довести до конца задуманное. Строить принялись еще при Кузнецове, и вот уже четверть века семь прудов украшают здешнюю местность, творят микроклимат, радуют человека и коня.

Возвращаемся мы в Хреновое дорогой, прямо выводящей к конезаводскому комплексу, - мимо улицы Беговой, мимо ипподрома, при воде которого Мосолов вспомнил о триумфе Хреновского завода на Московском ипподроме в 1990 году. Тогда три главных приза были завоеваны здешними орловскими рысаками: приз Барса взял Бароскоп, приз Пиона - Капитан, а большой приз - Микропарит. Престижнейший приз Барса, учрежденный еще в 1923 году, пять раз уже доставался Хреновскому конезаводу. А не так давно здешними “арабами”, то есть арабскими рысаками, был завоеван и приз Европы.

У самых стен конезавода Николай Михайлович рассказал, как в пору приватизационной чехарды удалось уберечь конезавод от своекорыстных рук. А

ведь поратовать за частные руки наезжали и губернаторы, и главный приватизатор области, советовали не чураться новорусских, припожаловавших с тяжелыми нагрудными золотыми цепями. Те обещали щедрые инвестиции, а взамен желали самую малость: брать с завода ежегодно половину рожденных жеребят и, разумеется, по собственному отбору. Не половину, а четверть, - тверд был директор, - и по отбору конезавода. Не сошлись!

Сегодня конезавод - акционерное общество. Правда, бывший директор убежден, что конезаводу всего разумнее быть предприятием государственным. Здесь менее всего надо вести речь о рыночных страстях и оценках. Каким серебром-золотом оценить соседствующий с Битюгом Шипов лес - эстетический, исторический, национальный уголок? Да, по-дурному его можно на короткое время превратить в денежный мешок, и тем извести под корень. Так и орловский рысак - наше эстетическое, историческое, национальное достояние, и Хреновской конезавод - основной питомник орловской породы - не оценить никаким серебром-золотом. Во всяком случае серебром-золотом - не в первую очередь.

НА ОДНОМ РЫСАКЕ НЕ УЕДЕШЬ

Михаил Михайлович Астахов, нынешний директор, не конезаводе с начала 1996 года. Поначалу коня принял как служебную необходимость, а теперь – как душевную потребность. В “коневодческом” диалоге он краток и точен, а суть диалога, достаточно разбросанного тематически, - в одно: конезавод устоит и продолжит свою жизнь и в будущем, если в нем будут сосуществовать и историческая, романтическая традиция, и реальность многокомплексного хозяйства, ежели это будут понимать и верхи, и низы и если, наконец, завтра не случатся новые потрясения, будь то левые, будь то правые, новые переломы и уклоны.

Конезавод как таковой часто убыточен экономически, но не морально. И потому ни монархическая власть, ни советская от него не отказывались. Теперь же, существуя в другой форме собственности - акционерной, он должен искать и такие формы жизнедеятельности, чтобы перекрыть собственный экономический убыток. Пермский конезавод и поныне держится только на лошадях, и он убыточен. Но Хреновской конезавод – многоотраслевое хозяйство, и его могло бы прокормить только лишь растениеводство: десять тысяч гектаров пахотной черноземной земли - это и зерно, и подсолнух, и свекла, да еще огородная прибавка; это еще и кукурузный, травяной силос, он и для лошадей, и для коров - последних почти вровень с лошадьми: около пятисот.

И все же десятилетняя разруха в стране не могла не отразиться и на самых выносливых. Так что же - сетовать, глаз и рук не поднимать? Или помнить не зря дедами сказанное: помирать собрался, а рожь сей! Да, земля истощена, да, механический парк изношен, и люди работают на несуществующих машинах, когда на бумаге - сотня тракторов, а на поле и десятка не соберешь. Тут еще диспаритет цен - убойный, соотношение стоимости зерна и техники преступно несоответственное, губительное для деревни. При таком росте цен на железки, на дизтопливо земля мало-помалу превращается в бурьянный пустырь. Спасение - в коне? Но при такой обстановке и на рысаке, с одной стороны, далеко не ускачешь, и, с другой стороны, не упрячешь же его в стеклянный куб как некий эталон. Кони - живая и хрупкая материя, невесть какими нитями связанная с людьми, природой, общей жизнью. И “коневодческий” вопрос на пространстве одного конезавода не решишь. По коневодству должна быть территориальная, даже федеральная программа. Пока каждый спасается, как может. А нужна общая воля и вера.

Кони - составная большого хозяйства, путь и преобладающая, путь и главная. Но без поля и тех восьмисот человек, что работают на поле, коня по-настоящему, в большом числе не развить, не укрепить, даже если каждого ставить на двойные подковы.

Более пятисот их. Большая часть - орловские рысистые. Меньшая - арабские. И вовсе малая - русские тяжеловозы. Тенденция не то что настораживающая, но заставляющая задуматься: орловская порода убывает, а “арабов” становится все больше. Что ж, арабская лошадь хорошо ценится на мировом рынке, ее охотно покупает заграница, да и на ипподромах “арабы” в последнее время принесли Хреновскому конезаводу несколько серьезных побед. И тут невольно вспомнишь, что еще римляне говорили, что достоинства коня удостоверяют бега и ристалища.

Скучно воронежцу без коня. У иных еще в памяти веселая улица Беговая, по которой когда-то народ валом валил на ипподром. Ипподрома давно уже нет. Теперь на том веселом месте - каменные штольни многоэтажек.

Многое потеряла Воронежская область, лишившись ипподрома. Мог бы он и доход приносить немалый, и быть оживленным уголком отдыха, и служить кругом состязаний рысаков трех воронежских конезаводов, - тогда бы не пришлось грузить золотых рысистых в товарный вагон, или, хуже того, в темный трюм парохода, чтобы удивлять ипподромы за тридевять земель.

УЕЗЖАЯ – ОСТАТЬСЯ

По железной дороге, где на местном вокзале треть века назад мне пришлось провести долгую осеннюю бессонную ночь, все так же грохочуще спешат поезда. Вокзал снаружи оклеен коричневой, “под мрамор” пластиковой дешевкой. Но пристанционные каштаны, липы и тополя вздымаются в той же неизменной зеленой естественности.

На другом конце села дорога в створе из пирамидальных тополей выводит к санаторию в сосновом лесу - еще с прошлого века известной кумысолечебнице. Здесь четыре десятка дойных кобылиц берегут как драгоценных: они дают молоко, из которого делают кумыс. Санаторий прирастает новыми корпусами, расширяется.

Растет и сельское кладбище, что просматривается сквозь колоннаду придорожных тополей: видишь лишь полоску из крестов и пирамид, но понимаешь, что там, под навесами зеленых крон, покоится несколько таких сел, как нынешнее - живое.

От конезаводского главного корпуса, от красной церкви тропинка выводит на развилку дорог, и одна из них - к Лесному техникуму. Напротив корпуса мебельной фабрики - сумрачно затененный кронами, заколоченный дом. Долгие годы в нем жил Александр Иванович Ванин. Выпускник Петербургского императорского лесного института, он более полувека преподавал в Хреновском лесном техникуме, подготовил молодую поросль работников леса, написал учебник, создал замечательный дендропарк.

Дендропарк - живой и ныне, хотя грустное впечатление оставляет этот уголок в осенний безлюдный час: словно бы тронутый человеческой забывчивостью, худо оберегаемый, с кое-где надломленными ветками и сушняковым хмызом. И все же радетели и оберегатели у него есть, и без их пригляда и ухода дендропарк превратился бы в задичалую пядь.

Каждое дерево и каждый кустик здесь знает Алексей Иванович Исаев. Ученик Ванина, преподаватель лесного техникума, автор нескольких книг о лесе и его служителях, он по весне с учащимися очищает, освобождает дендропарк от сушняка, лечит деревья и кусты, пораненные непогодой или злой человеческой рукой, поддерживает рост слабых.

... Набитая тропинка вдоль былой речки, ныне означенной сочными зарослями по оврагу, вдоль мощной стены конезаводческого комплекса привела к школе. На железной крыше старой хозяйственной постройки белой краской, огромными буквами было начертано: “Мы обязательно вернемся. Выпуск 2000 года...” и помельче - десятка два фамилий.

Мы обязательно вернемся! Выгорит под солнцем краска, сойдет от непогод надпись, но какая надежда, какая вера в этих словах!

В один из моих приездов на конезавод служащая конторы принесла в музей вещи своего дедушки, известного до войны тренера-наездника, награжденного высшим орденом тогдашнего государства. Были принесены бумаги, почетные грамоты, нагрудные знаки. И был секундомер. От долгого употребления, ношения в кармане, а еще больше от времени он поблек, выцвел, стерся никель сферической крышки. Но его включили, и раздался чистый, тонкий звук, секундомер стал отсчитывать секунду за секундой. Ничто не прерывается. Уходят рекорды, кони, люди. И снова приходят кони, люди. И золотые секунды!

Неподалеку от школы, в сквере, примыкающем к тыльной стороне конезавода, к большим левадам с послеполуденно отдыхающими лошадьми, в густоте огромных тополей не сразу виден черно-серый обелиск; а вокруг, на железных досках - имена. Их больше тысячи, ушедших из большого села и погибших на полях Великой Отечественной войны.

У обелиска цветы. Вперемешку - свежие и усохшие. Как молодость и старость.

По дороге, к которой выходит сквер, могучий конь - русский тяжеловоз - тянут за собою огромный, доверху мешками нагруженный воз.

А с другой стороны сквера, у левадной изгороди стояла мать, держа на руках малыша. Ребенок ручонками тянулся к коню, стоявшему у пряслины и задумчиво глядевшему на них.

Кто знает, быть может, этот малыш со временем взнуздает золотого коня?!

© "ПОДЪЕМ"

WEB-редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

01

02

03

04

05