Содержание

Ежемесячный литературно-художественный журнал

Основан в январе 1931 года

Воронеж - 2003

ПРОЗА

Владимир СЕЛИВЕРСТОВ

«И В СЕРДЦЕ ВСЕХ СТРАСТЕЙ ВОЛНЕНЬЕ…»

     Лошади, запряженные цугом, чвакали копытами по напитанному водою снегу. Медь полозьев порскала в стороны зернистый лед червонного золота. Яркое солнце после поземистой тяжелой метели слепило глаза.

   Ослепительный снег в конечный раз перед растаянием забелил серый, лежалый. В санной карете кисло воняло мокрым сукном. Сытые вороные роняли навоз. Голодное воронье с карканьем носилось вокруг, довольствуясь овсом, однажды уже съеденным.

   Проплыли мимо Ряжск, Раненбург. Приблизились к Козлову, миновав границы наместничества. Действительный статский советник Гавриил Романович Державин, бывший Олонецкий, нынешний Тамбовский правитель, оправданный и обласканный императрицей, въезжал в свои обширные владения.

   Высочайший Указ состоялся еще 15 декабря минулого года. Да все недосуг было. То дворцовые кулисы, то домашние хлопоты, отпуск в двадцать четыре дня губернаторский – так до весны и дотянулось. Раздумья дорожные – занятие приятное, а главное – времяпроводительное, скуку скрадывающее.

   Но и удовольствия в меру хороши – виноград и тот оскомину набивает. …Бездельный недельный путь из Москвы надоел. Хотелось покою, а главное недвижности, чтоб не плыли бесконечно нескончаемые белые равнины. Ехал без охранения, хоть и предостерегали: в Рязани, на московском тракте озоруют людишки лихие, - да только где их теперь нет в России немеряной?

   Облезлые верстовые столбы покосились, а иные, судя по долгой пустой проездке, и вовсе сгинули. Услышался нагонный конский топот. Державин высунулся – пятеро верховых настигали возок. Притянул к себе резную дубовую шкатулку с двумя снаряженными трехствольными ручными штуцерами – подарком петрозаводских оружейников. Серебряная насечка на курках матово блеснула. Семнадцатый калибр – дерево в полобхвата на десять сажен сквозит.

   Пахнуло лошадиным потом и гнилой овчиной. Свет застился рожей с веселыми глазами, заросшей огненной проволокой. Рядом кололо глаз острие дротика. Рыжий злодей незлобно дыхнул свежей сивухой с чесноком.

   - Здравия желаем, ваше превосходительство! С приездом, господин управитель! – Увидав, что седок схватился за пистолет, упредил:

   -  Да ты, Гаврило Романыч, не дергайся – я с добром. Аль забыл, как Емельку имали? С Малыковки я, подлазчик твойский! По си поры получервонец тот помню. Коня справил и на деток с женкой еще хватило.

   - Потап! Драгуны! Бечь надоть! Кончай лясы точить!

   - Ну, прощай, да не стращай! Гаврило Романыч. За прошлую вину-то и бог не судит! Понадоблюсь – дай знать в Хоботок любому. Спроси Потапа Рыжего. Меня там каждая собака на нюх знает.

   Гультяи приударили короткими пиками низкорослых с мохнатыми копытами коней и подались целиком к чернеющему лесу. Спереди, почуяв неладное, крупным наметом скакал наряд драгун – яркие, красно-черные пятна на снегу. До Тамбова оставалось верст пятьдесят с гаком.

   Нежеланная встреча унесла сожаление и грусть о принедужевшей, а потому оставшейся в Рязани Екатерине Яковлевне и погрузила в воспоминания. Забытый Потап вернул его не чертову дюжину лет назад.

   Убитая за сотни лет до каменной тверди площадь большого дворцового села Малыковки полнилась народом. Мужики выбирали «верховодов».

   Выпихивали на обман из толпы самых замухрышечных и никчемушных. Знали – приведись чего – с них спрос, им первый кнут, потому и слали в выборные последних из любых. Державин разгадал хитрованцев и цепко выискивал настоящих главарей. Вон на того, посередине, с бородой кирпичом оглядываются, а он молчкма то кивнет, то отнекнется.

   Поманул рукой:

   - Ну-ка, красный, подойди-ка.

   Расступились, пропуская рослого детинушку в холщеной, без опояски, до колен рубахе.

   - Чем бороду красил?

   - Не краской, не замазкой! По солнышку лежал, кверху бороду держал, - хохот покрыл тишину.

   - Вот ты и будешь начальным. Сбежишь – пятерых повешу. Переметнешься к Емельке – десяток.

   Смертная угроза разулыбила рыжего.

   - Лады, отгадаешь загадку – служить буду не верой, но правдой.

   - Давай, говори.

   - Что зарежет без ножа и убьет без топора, ниже бога и выше царя?

   Державин думал недолго:

   - Смерть!

   - Ишь ты, верно!

   Глядя в унылые, с хитринкою, неожиданно синие на красной харе глаза ухаря, гадал: «Отслужит по приказу или перекинется к мятежникам?»

   Покачиваясь на снежных буграх и на волнах памяти, он пристально всматривался с высоты нынешних сорока трех лет в себя тогдашнего, тридцатилетнего поручика лейб-гвардии Преображенского полка – ретивого сыщика и поимщика Пугачева.

   Случись возмущение нынче, рвения такого не применил бы. Человек с годами мудрее становится, а значит добрее. А главное – не брал бы на душу жизни людские, не вешал бы на осинах и глаголях почем зря мужиков.

   Не такие уж и злокозненные мятежники – любой крепостной раб свободой бредит.

   Обшаривая юркой мыслью пройденный путь, оценивал себя осудительно… Прошедшего не воротишь, хоть и вспоминается оно не как было, а как нынче хочется. Суд памяти смягчает, оправдывает самого себя, а иначе больно тяжко, а иногда и невыносимо с таким грузом жить-то.

   Да… земную жизнь пройдя до середины, оказался в сумрачном лесу… Заплутал в чащобе собственной совести. Нынешнему генералу тогдашнего поручика «во фрунт» легко поставить – как прикажет, так и станет. Только себе в угоду получается, что прожил две жизни – одну настоящую, ушедшую, упущенную и вторую – исправленную, подкрашенную да подчищенную.

   Не минует Державина чаша сия – на склоне лет напишет он «Записки» свои более чтоб оправдаться, отчитаться перед «самыми грозными судиями» - потомками. Современники-то уж по большинству лежать будут под могильными плитами, а мертвые, известно, сраму не имут, но и судить не могут.

   Сквозь частокол самооценок и жизненных фактов встает личность, гонимая не столько властителями, сколько самим собой. Травимая собственным неспокоем, влекомая в безрассудные столкновения и споры беспредельным  ч е с т н о л ю б и е м  и состраданием к людям.

   Но от себя дальше себя не убежишь. В каждом из нас и прокурор, и адвокат прячется. И судья, и преступник.

                                               «И ВЛАСТЬ ТОГДА МОЯ ВЫСОКА

                               КОЛЬ Я ВЛАСТИ НЕ ИЩУ!»

   Армейская служба складывалась неудачно. А иначе и быть не могло – куда уж тягаться захудалому дворянину с Галицыными да Гагариными. В Преображенском полку куда ни плюнь – графа или князя заденешь. На жалованье никто не живет, хоть и в дважды большее, нежели в иных, напольных войсках. В гвардии капитан – в пехоте полуполковник.

   Первый офицерский чин давался ему тяжкотно и долготно. Производства добивался с упорством маниакальным, как впрочем и всего остального в жизни. В девятнадцать лет – мушкатер рядовой. Обойденный много раз унтерофицерством, обозленный, отчаявшись, бросился с челобитной к самому Алексею Орлову и вскоре получил капрала.

   Но застрял и в нем. Написал он по недоумению амурную неуклюжую эпиграмму на полкового секретаря – нашел на кого! Тот в отместку и вымарывал его из списков два с половиной года. Лишь после сменения недруга, в сентябре 1766 года поднялся до фурьера, а еще через год до каптенармуса.

   В 1771 году перевели его в шестнадцатую роту фельдфебелем. Лямку тянул ревностно и отличительно, в надежде на производство, но хоть плачь и удавись, обстоятельства препятствовали ему. Объявился новый враг – полковой адъютант Желтухин, пожелавший протащить в офицеры своего брата. Принялся он всячески придираться и притеснять Державина.

   А полковой командир по его наущению и вовсе надумал выпихнуть из гвардии. Но и у унижения есть пределы, а худо сменяется добром. Офицерское собрание грудью стало на сторону обойденного и решило кроме него не аттестовать никого.

   11 января 1772 года, на двадцать девятом году от роду получил он первый офицерский чин – гвардейского прапорщика! Преображенский полк на всю жизнь оставил в душе клеймо бедности. Жизнь-то гореносная со страданий и бед зачиналась! В одиннадцать лет отца лишился умершего от чахотки, приключившейся после коня, в грудь копытнувшего. Семья очутилась в нищете ужасающей! Долг родителя в пятнадцать рублей и тот неоплатным оказался.

   Имение приносило одни убытки. Ни денег, ни покровителей…

   Мыслью снова метнулся на деревенский майдан. Малыковка издавна почиталась средоточием раскольничьих поселений и настроений. Пугачева старообрядцы знавали и ранее. Внимали со вниманием его речам возмутительным. Схоранивали частенько от властей. В декабре 1772 года выдал казака крестьянин Трофим Герасимов – знакомец Серебрякова и Максимова – доверенных лиц державинских.

   Но летом Пугачев по недогляду стражи, хитростью бежал из кандального острога. Одному беда – другому радость. Когда до столицы дошли вести об огромных толпах мятежных, Екатерина взволновалась в тревоге, а Павел злорадствовал.

   Державин давно уверился убедительно – в гвардии ему выше ходу нету!

   Куда уж со свиным рылом в калашный ряд! Рост высок да карман пуст! Не по разряду службу выбрал. Блеск, богатство, знатность предпочтительнее, нежели скромные достоинства и ревностность в службе! Все чаще пребывал Державин в черной меланхолии.

   Прослышал он, что кроме командования войсками, посланными против Пугачева, поручила императрица генералу Бибикову Александру Ильичу дознавательство и следствие о сообщниках и приспешниках самозванца.

   Державин заметался. Протест против собственной малости и незаметности, горевший в душе, выплеснулся наружу – в действие. Поставил он себе непременно получить место в следственной комиссии. К Бибикову – ни подлаза, ни подкопа. Но из страха, говорят, смелость и родится. Решительно, безо всякой протекции и рекомендации, что в те времена было не принято, явился он к главнокомандующему. Видать, опыт удачный с визитом наглым к графу Орлову не забылся.

   - Ваше высокопревосходительство! Места действия бунтовщиков мне известны доподлинно. Сам я уроженец Казани. Живал в Оренбурге. Дозвольте на деле доказать преданность престолу и отечеству, разрешите перепроситься из полка в комиссию?

   - Желание, голубчик, похвальное. Только взял я уже гвардейцев, с кем прежде знавался. Праздных мест нет. А посему не смею задерживать, господин прапорщик.

   Однако проситель не уходил, продолжая что-то рассказывать о себе. Нахальный настырщик озадачил генерала.

   - Хвалю! Нахрапом и города берут, не то что меня старика. Ничего обещать не могу. Погоди чуток. Да оставь адъютанту, где тебя искать в случае чего.

                                           «ЧЕЙ ТРУП, КАК НА РАСПУТЬЕ МГЛА

                           ЛЕЖИТ НА ТЕМНОМ ЛОНЕ НОЩИ?»

   Ввечеру того же дня Державин, к крайнему своему столбняку, прочитывал приказ по полку о высочайшем повелении отбыть для дальнейшей службы к Бибикову.

   Прибыв в секретную комиссию, он тут же получил указку быть готовым к отъезду в любой час. Расставался с однополчанами – Волконскими, Нащекиными и Долгорукими без сожаления. Силиться с ними в чинах – все равно, что свинью перепердеть.

   Всю юго-восточную часть империи захлестнули разор, разграбление, убийства смертные без числа. К русским примкнули десятки тысяч башкир, калмыков, киргизов, чувашей. Внутренняя война началась 17 сентября 1773 года с манифеста «воскресшего» царя.

   Петр Третий жаловал народ «рякою с вершины до устья и землею и травами и денежным жалованьем и свинцом и порохом и хлебным провиантом»… И народ, обманутый без числа, жаждущий новых обманов и обманщиков, пошел за ним, поверил. Народ российский всегда в обмане жил, за правду помирая.

   Ссовокупилась сила немалая. Приспел отряд башкир под водительством Кинзи Арсанова. Марийцы во главе с Мендеем. Калмыки под бунчуком Федора Дербетова. В ноябре подошла вторая башкирская подмога под рукою Салавата Юлаева – деятельного двадцатилетнего героя – поэта. К весне 1774 года воинство перевалило за сто тысяч.

   Тронодержательница всероссийская так потерялась, что забыв себя как женщину, позабросила всех своих фаворитов. Великая Смута убила в ней на время Великую любовницу. Не до амуров, коль воры в дом ломятся. Заедино с императрицей и Державин по доброй воле пресекся фаворитничать с госпожой Удоловой – хороших нравов, чистоплотной вдовой. Она считала, что поддерживала с ним взаимную любовную связь последние года два, а он думал, что состоял при ней на правах «приживала» в «маленьких деревянных покойчиках» на Литейной, «хотя и бедно, но однако порядочно устраняясь от всякого развратного сообщества».

   Скоро по строго секретному приказу генерала Бибикова отбыл он в Казань.

*   *   *

  Всякая служба вершилась им с тщанием и радением. Перед самым выездом, удалось ему раскрыть заговор во Владимирском гренадерском полку. Влезши в шкуру дознавателя, не пропустил он мимо ушей разговора дворового человека Удоловой. По языку его гренадеры, на Пугачева направляющиеся, у постоялого двора сговаривались «положить ружья перед тем царем, который, как слышно, появился в низовых краях, кто бы он таков не был».

   Стало им зло на то, что вызванные на свадебные торжества великого князя, бьют они на Неве сваи для Дворцовой набережной. Не только деньгами, а и чаркой вина обнесли. Державин, получив сведения «весь кипел». Бросился к Бибикову – то отмахнулся:

   - Вздор, чушь!

   Но не на таковского напал!

   Привезенный дворовой все подтвердил. Добился допроса полкового командира – усатого, с богатырским животом, таракана – полковника, который сам доискался и открыл заговорщиков. Закопершик – сержант Филипп Мухин сеял панику и слухи:

   - Государыня уже трусит. То в Раненбом, то туда, то суда, а графов Орловых и дух уж не помянется!

   Пятерых арестовали. Над другими учинили строгий надзор. Удовлетворенный своим первым следственным делом, с легкой душой и налегке, в нагольном полушубке, купленном за три рубля, по ноябрьской слякотности, где конный по пешему, где пеший по грязи, двинулся он в соответствии с предписанием в Казань.

   На войне как на войне! Ссовокупил он в одном лице розыскника, следователя, обвинителя, судью и палача. Соглядатаи и выглядчики работали на него за страх – хватал в заложники детей и женок. За совесть – убеждал, убаивал, увещевал в противозаконстве власти самочинной. За плату – ему выделялись Бибиковым на эти цели большие деньги… Достоверно известно о двух таких ассигнованиях – 1000 и 400 рублей. Не брезговал шантажом и обманом.

   Повстанцы, стремясь избежать неизбежной кары, добывали нужные сведения.

   Комиссия не несла ответственности за военно-оперативную часть. Обязана была собирать сведения о моральном духе солдат и офицеров, включая высших начальников. Подчинялась и отчитывалась сия Малая Тайная канцелярия только императрице. Честнейший русский солдат Бибиков старался отпихнуться от комиссии, но вынужден был терпеть, понуждаемый высочайшим принуждением.

   Положение Державина – гвардейского, но не боевого офицера, а более соглядатая, подсмотрщика, - сразу же поставило его на особую ногу. Гражданские власти, командиры воинских команд и даже генералы относились к нему с опасливой предупредительностью.

   Предупредить, подольститься – оно легче, нежели потом потеть и преть из-за рапорта этого длинногавого царского дознатчика. В одночасье превратился он в сыщика, выявителя врагов явных и тайных, деятельных и затаившихся. Екатерина, лично назначившая членов комиссии, в эти дни впервые узнала о существовании Державина.

   Прибыв на три дня заранее Бибикова, Державин, не в пример своим новым сослуживцам по комиссии, предавшимся без надзора пьяным кутежам, дебоширствам и прочим безобразиям, поселился в материнском доме и принялся усердно опрашивать своих крепостных, ездивших по оренбургским степям, о местонахождении бунтовщиков, «о движении неприятельском и о колебании народном». Не до пьянства ему было – слишком много поставлено на карту – гвардия, карьера, честь.

   Бибикова он встретил, владея положением доподлинно. Произошла несуразная и несообразная сцена. Совершенно необстрелянный, не бывший ни единожды в боевом употреблении младший офицер без обиняков и зазрения скромности указует заслуженному во многих баталиях, видному полководцу и полному генералу.

   - Ваше высокопревосходительство! Непременно и скоротечно надобно делать какие-нибудь движения! Положение аховое! Бездействие правительства крайне опасно!

   Главнокомандующий как бы оправдывается:

   - Ведомо мне об том, да что же делать? Войска-то на походном марше, в ста верстах!

   Бибиков опамятывается, сердится, хмурится, но быстро входит в равновесие. Черт знает этого выскочку – может и за ним приглядывать приставлен?

   - Надобно действовать, - твердит твердо Державин.

   Злость собственного бессилия переносится на настырщика?

   - Пошел бы-ка ты, поручик, вон. Без тебя тошно!

   На следующий день гонористому гвардейцу с замашками обер-прокурора Сенатского вручили в канцелярии комиссионной два конверта жесткой желтой китайской бумаги, обильно уляпанных кровавым сургучом.

   Негласная посылка была настолько тайной, что главнокомандующий не сказал куда и зачем. Чтоб посыльщик невзначай где ни проговорился. Только бросил напоследок:

   - Ты, голубчик, пакеты-то рви не раньше, как окажешься за тридцать верст от Казани.

   В первом поручителю предписывалось немедля отправиться в Симбирск, где влиться в воинскую команду полуполковника Гринева, действующими по совместимости с гусарами генерал-майора Мансурова. И далее двигаться с ними на Самару, занятую неприятелем. На марше следовало не бездельничать, а глубоко и обширно проникать в направления настроений и политическую исправность не только солдат, но и самих старших начальников. По итогам же сделать примечания свои обо всем.

   Во втором – приказывалось проведение громоздкого и многолюдного следствия. После того, как город Самара посланными войсками занят будет и злодеи выгнаны, то найти в самый короткий срок, кто из жителей первые были начальники и уговорители народа к выходу навстречу возмутителям с крестами и со звоном, и чрез кого отправлен был благодарный молебен.

   По обнаружению умышленно виновнейших заковать и отправить в Казань, а те, что от проста сие учинили, представить к Бибикову на рассмотрение. Третьи же отдавались в полную власть Державину-судье: «Иных для страха на площади наказать плетьми по собственному отбору».

   Чрезвычайность полномочий посланника понималась под последней фразой: «Сей ордер объявить можете командующему в Самаре и требовать во всем его вспомошествования».

   Державин со злостью размазывал по лицу грязь пополам со снегом, летевшую из-под копыт. Догадаться о причинах столь скорой отсылки по силам и дурню последнему. Наступившая было зима, отступила, уступив место осенней ледяной слякоти. Пугачев тоже наступал повсюду. Посланные против гарнизонные команды все почти клали пред ним оружие. Требовалось вовремя предотвратить измены и переходы на его сторону. И еще одну причину увидел он в ордере, между строк писаную – испытать захотел офицера назойливого генерал-аншеф, отослав с глаз долой, чтоб не командовал не по чину!

   Последняя часть выполнилась дотошно. Всю толпу, приветствовавшую самозванца, до единого перепорол на площади при скоплении народа, а дьяк приказной всю экзекуцию приговаривал:

   - против злодеев должно в твердости пребывать!

   Но для ясности повествования следует вернуться за три года до Смуты. В марте 1770 года будущий тамбовский губернатор и министр юстиции в спешке и смятении покидал зачумленную Москву.

«МОНАРХ И УЗНИК – СНЕДЬ ЧЕРВЕЙ…»

   Бежал он без оглядки скорее от собственной, душевной чумы, овладевших им пороков – безрассудной и безудержной карточной игры, поглотившей не только его деньги, но и матушкины, доверенные на покупку имения, от денного и ношного мотания по трактирам и кабакам, в поисках простаков для шулерского обыгрывания «на хитрости». От разгульной пьяной жизни.

   Опрометью бросился в сани и отрезвляемый сырым холодным мартовским ветром, помчался в Петербург. Он думал, что играл в карты «на обман», а на самом деле – в прятки с судьбой-злодейкой, чуть не доведшей до сумы, суда и разжалования в армейские солдаты. Судьбу не обмишулишь – она шулер недостижимый. Беспорядочная жизнь постепенно погружала его на дно, и незаметно смыкнула с известным оплеталой Максимовым, темных дел промышленником, имевшим великие знакомства среди сенатских чиновников.

   По его милости он чуть не попал под суд за изнасилование. Но, как ни хотелось судейским «под выгоду» доказать позорное обхождение с женщиной, ничего у них не сладилось. Покормив неделю в кутузке клопов, Державин обрел свободу.

   Максимов якшался с таким же как он, отпетым негодяем Серебряковым – бывшим экономическим крестьянином из той же Малыковской волости Пензенской губернии. Он еще в юности, монастырской служкой, во времена Петра Третьего, представил Правительству «плант» расселения польских раскольников по пустопорожным землям на берегах реки Иргиз…

   Екатерина во время одной из своих причуд извлекла сей прожект на свет божий и поручила сотворителю – Серебрякову, коий, ничтоже сумняша, занялся не столько поляками, сколько мошенничеством – выдавать за взятки беглых крестьян раскольниками, наделяя документами и землями. За что и был арестован и ожидал окончания над ним розыска.

   Снюхался он в тюрьме с птицей более высокого полета, на котором уж точно клейма негде ставить. Багровела у него на лбу печать «вор». Известен был повсюду запорожский атаман Черняй как душегуб, разбойник и грабитель. Это он со своими майданщиками разграбил турецкую слободу Балту, сподвигнув Россию воевать с Турцией. На перепутье в Сибирь, в Московском остроге, притворился он хворым. Там и поведал Черняй соузнику Серебрякову о сокровищах немеряных, награбленных и спрятанных его шайкой. Ямы, полные серебра, пушки, набитые золотом и драгоценностями, распаляли воображение.

   У Максимова на сии сокровища разыгрался аппетит. Кто знает, может, врал Черняй, прельщая Серебрякова с Максимовым освободить его – кому охота в холодной сидеть с ножными кандалами полупудовыми, а потом, под зиму, чапать в Сибирь.

   Серебрякова тюремщики, за мелкие взятки иногда выпускали из-под караула. Да и вины его невеликими считались. Так что с ним больших хлопот не возникало. Поручительства Максимова с «довеском» оказалось достаточно для освобождения. С Черняем посложнее – государственный преступник, не ярыжка мелкий!

   Подкуп исключался – тут приказным любая мзда себе дороже. Но все же серебряный молоток пробил железный потолок. На Руси чиновники никогда не покупались, но продавались во все времена. Один сенатский шепнул, навел на путь, пособил небезвозмездно. По тогдашним узаконениям колодник, оказавшийся по совокупности должником, мог затребоваться кредитором и заимодавцем в магистрат под конвоем для рассмотрения иска.

   Там их, болезных, по обыкновению водили в баню, в церковь, с семьей повидаться дозволяли. На атамана споро состряпали подложный вексель. Делу о взыскании дали ход и ответчика затребовали в государственную управу. А оттуда, как и ожидалось, под присмотром обычного гарнизонного инвалида, «кобздыль-ноги». Черняя сопроводили в баньку, где он парился до того, что испарился совершенно и без следа.

   В рапорте одноногий конвойщик нацарапал, что Черняй отбит был незнаемыми людьми с длинными ножами. Все подельщики оказались вкупе. Державин, опускаясь все ниже, в замыслы их посвящен был, но прямым содельником не сделался. А тут еще по закону парной беды, мать прапорщика Дмитриева заявила в полицию на Максимова и Державина, хитро обыгравших сына, выманивших вексель в 300 рублей и купчую на отцовское имение.

   На допросах прыщавый прапорщик их изобличал, а на очных ставках Максимов с Державиным ото всего отперлись, упершись на том, что никакой игры не было, а купчая с векселем вполне законные долговые документы. Дело передали в Юстицколлегию.

   Конец обещался быть плачевным. К счастью, благодаря нырливости и увертливости Максимова, дело заволочилось. Похоронилось оно лишь в 1782 году за смертью жалобщика, причина коей осталась неизвестной. Шел ему тогда двадцать восьмой год – зрелость молодости, достаточная для понимания, по какой дорожке закувыркался. Осознав, завыл от безысходности, зашелся сердцем от низости лет своих последних.

   Так, каясь, тягость изливают стихами:

Невинность разрушил! Я в роскоши забав

Испортил уже и мой непорочный нрав.

Испортил, развратил, в тьму скаредств

                                                  погрузился,

Повеса, мот, буян, картежник очутился.

---------------------------------------------------

Презрен теперь от всех и всеми презираем.

   Качаясь в возке на ухабах, лихорадочно искал самооправдания, и оно, как всегда, не замедлилось явиться в думах отстраненных, как и о не себе вовсе… Но благодарение Богу, что совесть или лучше сказать, молитвы матери, никогда его до того не допускали, чтоб предался он в наглое воровство или коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали. Но когда и случалось быть в сообществе с обманщиками и самому обыгрывать на хитрости, как и его подобным образом, но никогда таковой, да и никакой выигрыш не служил ему впрок; следственно, он и не мог сердечно прилепиться к игре, а играл по нужде. Если же и случалось, что не на что было не только играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом иногда свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щелки затворенных ставней.

«СЕГОДНЯ БОГ, А ЗАВТРА ПРАХ…»

   В общей сутолоке толком никто долго не знал, кто же такой главный возмутитель. Думалось даже, что это и есть Черняй. Максимова с Серебряковым допрашивали не единожды и с пристрастием телесным. Но оба ничего путного не показали. Божились и клялись о неимении никаких сведений о запорожском атамане. Однако мир тесен был уже тогда, а слой людской тонок – установили плотную связку Пугачева в раскольничьей вольнице. В той самой Малыковке. Именно в этом обширном селе он начал свои возмутительные подговоры, а после побега встал во главу восстания.

   Человек, сдавший в прошлом году Пугачева, приятельствовал с Серебряковым. Круг вокруг всех троих замкнулся – через них шли опасные нити от воображаемого Пугачева к настоящему. Ловкачи, предугадывая беду, предостерегаясь от тюрьмы, желая выслужиться, а заодно и заработать, решаются предложить свой план поимки закоперщика. Зная, что Державин обретается не из последних при Бибикове, они обращаются к нему. Серебряков в марте, при посредстве поручика, представляет Герасимова пред светлые очи главнокомандующего.

   План прост, как куриное яйцо – когда возмутитель будет разбит, то непременно кинется в спасение к раскольникам, где и последует его захват. Взамен хитрован потребовал полномочий и льгот. Бибиков насквозь провидел его, но как и Державин, увлекся. Подчиненный получил рескрипт:

   - Это птица залетная и говорит много дельного, но как ты его представил, то и должен с ним возиться, а Максимову его я не поверю.

   Поручик именно такого разговора и боялся. В комиссии дел по горло. Все делопроизводство на плечах. Описание событий в строгой последовательности и мер, принимающихся к подавлению, составление обширнейших списков алфавиту согласно оперативных учетов сообщников Пугачева и всех потерпевших от мятежа. Все бросать и мчаться в Малыковку?

   Но прельстительно, завлекательно для карьеры и наград выказать себя – на что способлив? А если успех? И он окажется загонщиком и поимщиком Пугачева? Он решился! Тайное наставление Бибикова ему было вручено на другой же день после встречи с Серебряковым.

   «Вы отправляетесь отсюда в Саратов, а потом в Малыковку… Прикрыв ваше прямое дело подобием правды, а в самом деле посылка и поручаемая комиссия в следующем состоять имеет:

   1) Известно, что вора и злодея Пугачева гнездо прежде его произведения злодейства были селения раскольнические на Иргизе, а потому и не можно думать, чтоб он и ныне каковых – либо друзей и сообщников или, по крайней мете, знакомцев там не имел. Вероятно быть кажется и то, что он по сокрушении его под Оренбургом толпы и по рассеянии ее (что дай Боже) в случае побегу искать своего спасения вознамерится на Иргизе… Вам понятна важность сего злодея поимки.

   Для того вы скрытным и неприметным образом обратите все удобь-возможное старание о том, чтобы узнать тех людей, к коим бы он в таком случае прибегнуть мог…

2) Доколе к поимке злодея случай не приспеет, употребите вы все ваше старание о том, чтобы узнать о действиях и намерениях злодея и его толпы, их состояние и силу, взаимную меж ими связь, и чем подробнее вы узнаете, тем более и заслуги вашей Ея Императорскому Величеству нашей всемилостивейшей Монархине будет.

   А сии известия как ко мне, так и марширующим по Самарской линии г.г. генерал-майорам Голицыну и Мансурову с верными людьми доставлять имеете, ведя о тайном деле (переписку) посредством шифирного ключа, который вам вверяется.

   3) Чтобы доставить в толпу к злодею надежных людей и ведать о его и прочих злодеев деяниях, не щадите вы ни трудов ни денег, для чего и отпускается с вами четыреста рублев… Чтобы в случае надобном делано было вам и от вас посланным всякое вспоможение, для того снабжаетесь вы письмом пребывающему в Саратове г. астраханскому губернатору Кречетникову, а к малыковским дворцовым управителям открытым ордером…

   4) Не уставайте наблюдать все людей тамошних склонности, образ мыслей и понятие их о злом самозванце… Проповедайте милосердие монаршее к тем, кои отстанут и покаются. Обличайте рассуждениями вашими обольщения и обманы Пугачева и его сообщников.

   5) Наконец, при вступлении в дело возьмите себе в помощь представленных вами известных Серебрякова и Герасимова… Впрочем, я полагаюсь на искусство ваше, усердие и верность, оставляю более наблюдение дела, для которого вы посылаетесь, собственной вашей расторопности. И надеюсь, что вы как все сие весьма тайно содержать будете, так не упустите никакого случая, коим бы не воспользоваться, понимая силу прямую посылки вашей. Ал. Бибиков.»

   В Малыковке явный офицер и тайный посланник привлек несколько подлазчиков и лазутчиков, направляемых к Пугачеву для постоянной за ним слежки. В селе же оставлены были соглядатаи для наблюдения за сподвижниками и возможным его появлением. Державин выдал денежное содержание и направил, дав подробное напутствие, в разные стороны около пятидесяти пронырщиков. И не зря – на протяжении всего возмущения он глубоко владел происходящим в неприятельском стане. Вот как описывает сам Державин в журнале, веденном им во время пугачевского бунта, одно из многочисленных своих хитрых дел: «10 числа того ж месяца приехал он в село в Малыковку, что ныне город Вольск, где того же дня приискал старанием Серебрякова и Герасимова надежного по их уверению человека, дворцового крестьянина Василия Григорьева сына Дюпина, для привоза с Иргиза старца раскольничьего Иева, на которого они все трое надежду полагали, что он и прежде на государеву службу вызывался сам и может исполнить возложенное на него дело.

   Почему тот старец 12 числа к нему привезен. Он, изведав из слов его способности, а паче, положась на тех, которые его представляли, назначил идти с вышеписанным Дюпиным лазутчиками и велел исполнить следующее: разведать, в каком подлинном состоянии Яик и отдать от него коменданту письмо, а от него обратно, ежели можно, доставить к нему; потом идти в толпу Пугачева под Оренбург и там разведать, сколько у него в толпе людей, артиллерии, пороху, снарядов и провианту, и откуда он все сие получает?

   Ежели его разобьют, куда он намерен бежать? Какое у него согласие с башкирцами, киргизами, калмыками, и нет ли переписки с какими другими отечеству нашему неприятелями? Стараться разведать ежели можно всю его злодейскую диспозицию, и о том, что паче ко вреду нашему служить будет, давать знать нашим командам.

   Не можно ли будет куда его заманить с малым числом людей, дав знать наперед нашим, дабы его живого схватить можно было? Ежели его живого достать не можно, то его убить; а между тем в главнейших его вперить несогласие, дабы тем можно было рассеять толпу его и вооружить друг на друга. Стараться изведать и дать знать, что, ежели убит будет, не будет ли у сволочи нового еще злодея, называемого царем?

   Один ли он называется сим именем или многие принимают на себя сие название? Как его народ почитает, за действительно ли покойного государя или знают, что он подлинно Пугачев, но только из грубой наклонности к бунту и разбою не хотят от него отстать? Какая у него связь и распорядок? Какое действие производят манифесты ее величества и в толпу его достигшие наши победы?

   Он предполагал, что сей старец все сие надежнее исполнит, что Пугачев во время бытия своего на Иргизе, был ему знаком; а что он верно положенное на него исполнит, то ручались за него Серебряков и Герасимов, а паче подтверждал то и Дюпин, который сам с ним шел, оставляя у себя дом, жену и детей, будучи притом обнадежен, что ежели он на сей службе будет убит, то оставшие сыновья его не будут отдаваемы в рекруты.

   Но чтобы скрыть прямое их пришествие на Яик, то научил их злодеям рассказывать, что якобы за то, что Пугачев в скитах у них бывал и им знаком, присланы скоро их будут поймать и казнить смертию; почему-де от такого страха они, оставя свои жилища, пришли сюда и желают у них служить…

   Таким образом, он сих лазутчиков на Яик отправил, дав им потребное число денег, и первым его репортом из Малыковки донес г. Бибикову, как и о том, что велел он быть Серебрякову и Герасимову безотлучно на Иргизе, стараясь приобресть себе более друзей и примечать за теми, которые подозрительны; слышать и видеть все и на проездах от Яика к иргизским селениям учредить надежных за деньги присмотрщиков, дабы от злодеев не было посыльных, как для народного возмущения так и для разведывания…»

   Встречи с засланцами происходили регулярно, и Бибиков довольствовался его службой, обещаясь отличить наградой. Но смерть – вечный победитель жизни. Заслуженный полководец, высокой души человек, покровитель и симпатизер Державина, уберегшийся от пуль и ядер, 9 апреля 1774 года в Кичуевском фельдшанце скоропостижно умер от лихоманки.

   Державин горчился, Пугачев радовался – пока нового царица сыщет, он до Москвы дойдет! Кончина Бибикова повлияла на Екатерину странным образом – вместо усиления воинского, она, посчитав недостаточной одну, учредила вторую следственную комиссию, в Оренбурге. Появился новый начальник, генерал-майор Потемкин Павел Сергеевич. Не дурак, но ума небольшого; с образованием, но бесталанный, брат в третьем колене нового фаворита, допущенного недавно к трону и телу.

   10 августа, по горячим следам, Державин получает сообщение от одного из своих подлазчиков:

   «Сего августа девятого дня, приехав в село Малыковку, известной злодейской шайки разной сволочи человек с 12, во-первых, набрав в оном подобных себе злодеев села Малыковки дворцовых и экономических крестьян человек до 50-ти, начали разбивать питейные дома, напився пьяны, чинили многие злодейства и в хороших крестьянских домах разбои, а сверх того г. казначею и всему его семейству, такоже его расходчику села Воскресенского крестьянину Александру Васильеву и малыковскому жителю Ивану Терентьеву учинили смертное убийство, коих ругательски и повесили, чем устращивая, привлекали малыковских первостатейных к питию вина и к поздравлению якобы Государя Петра Федоровича т.е. государственного вора и злодея Пугачева, кои то и чинили в сопротивление с ними злодеями за неимением никакой команды, чинить было некому, где тот день в Малыковке они и ночевали, а напосле до 10 августа те злодеи, быв до полдень и более и чиня такое злодейство сказали, что они с батюшкой Петром Федоровичем т.е. означенным злодеем, будут в Малыковке во вторник 12-го августа и, сказав, уехали обратно».

   В селе сделалось повальное смятение. Одни дрожали от страха, другие буйствовали и пьянствовали. Дворцовый управитель Шишковский – доверенное лицо Державина едва спас живот свой и никак не мог придти в совершенную память, умолял: «Обыватели смотрят весьма немилосердным взглядом… Помилуй, батюшка. Не оставь беспомощного и разоренного и страсти терпящего человека… Поверьте, милостивый государь, что писать не могу: ненатуральная трясучка обжердит меня».

   Максимов, еле спасшийся, призывал: «Поспеши голубчик, и хотя внутренним злодеям отмсти за пролитую неповинную дворянскую кровь».

   И Державин поспешал. Его команда усилилась 25 гусарами и пушкой. С этого времени он начинает применять внесудебные репрессии – от наказания плетьми до смертной казни, чаще через повешение. Первые арестованные обвинялись в том, что схватили голицынского курьера и отдали его Пугачеву.

   По пути следования, в селе Поселки, месте злодеяния, Голицын приказал главного закоперщика Михаила Гомзова повесить, прочих же наказать плетьми и отпустить. Приговор был исполнен в точности. 24 августа в селе Сосновка задержали троих разбойников, убивших Серебрякова. И снова виселица.

   Державин велел тут же одного вздернуть. Расчет был жесток и прост – молва о неотвратимости суровой кары пред него должна докатиться до Малыковки, где он ожидал рекрутировать главные силы отряда. Накалив обстановку до невероятия, он добился своего – Малыковка затаилась в ужасном ожидании. Мужиков, зверски убивших казначея с женой, не пощадивших и детишек, размозжив им головенки об угол «по данной им генералитетом власти», определил он на смерть.

   На следующий день все население Малыковки согнал он на гору. Толпу патрулировали два десятка гусар с обнаженными саблями, готовыми рубить любого беглеца. Пушку, забитую картечью, нацелили в самую гущу.

   Из семи церквей пригнали священников. Обреченные, в холщовых саванах, с горящими свечами в руках побрели под погребальный звон на казнь. Огласив приговор, он махнул рукой. Из-под осужденных выбили пеньки. Задрыгались, задергались на пеньковых веревках страшно удлинившиеся тела. «Сие так сбившийся народ со всего села и окружных деревень устрашило, что не смел и рта раскрыть».

   Две сотни крестьян, тех, что третьего дня окружили его на переправе и откуда еле ноги унес, приказал пересечь, как сидоровых коз. «Сие все совершили и самую должность палачей, не иные кто как те же поселяне».

   Там же, на бугре, указал он выставить тысячу конных ратных людей и 100 телег с провиантом для войсковой операции против киргизов, грабивших беспрерывно округу. В одни сутки все было исполнено.

   Самое поразительное произошло далее. Вот с эдаким войском он догнал кочевников, с ходу атаковал их и наголову сокрушил. С полсотни порубили – побили. Отбили восемьсот пленных немецких поволжских колонистов, семьсот русских поселян и поголовья скота в несколько тысяч.

   Тут уж выявил он способство изрядное к военным предприятиям. За сей подвиг получен был благородный ордер от князя Голицына и облечение особым доверием – ловить самозванца на Узенях, - степях между Волгой и Яиком. И вновь он действует испытанным способом устрашения и подкупа. На раз-ударил, на два-погладил. Отобрав из своего войска особо доверенных, надежных, смышленых и ушлых, собрал их 10 сентября в потаенном лесном месте.

   Подучил и привел к присяге. Для укрепления преданности и устрашения на их глазах повесил последнего серебряковского убивца, а женок и детишек объявил заложниками. Тут же раздали и поощрение – по пяти рублев. Свора легавых спущена, - лазутчики устремились к Узеням, на зверя. Державин остался в слободе Меченой. Сюда они должны прибывать с доносами.

   Но уже только ленивый не гонялся за обесслабленным возмутителем. Опричь его, Державина – Голицын, Муффель, Меллин, Мансуров, Дундуков, Суворов. И у каждого войска на два порядка больше. Суворов писал ему летящим легким почерком: «Об усердии и службе ее императорского величества вашего благородия я уже много извещен, тож и о последнем от вас разбитии киргизцев, как и о послании партии о преследовании разбойника Емельки Пугачева от Карамана по возможности и способности ожидаю от вашего благородия о пребывании, подвигах и успехах ваших частых уведомлений»

   15 сентября посланцы возвратились с пленным. Уверяли сперва – «Сам», но разобрались, оказался его полковник Мельников. Он и сообщил – Пугачев связан сообщниками, увезен в Яицкий городок и отдан в руки властей.

   За двенадцать лет до наместничества, Державин пребывал рядом с Тамбовским краем в Пензенской губернии, а его подручники в своих розыскных ходах достигали – Кирсанова, Моршанска, Пичаева, Рассказова, где пожар крестьянской войны полыхал неостановимо. Пензенский бургомистр, струхнув, в самые опасные дни опрашивал городской Совет:

   - Станем ему противление творить? Аль нет? Оружия-то и войска в городе для обороны никакого! Можа лучшея получше встренуть? Авось пронесет от пожегу и людских смертей многих! Нетути у нас иного как выдти к няму с хлебом-солью!

   1 августа пензяки за городом встречали Пугачева. Воевода, дворяне и прочий служилый люд загодя покинули город. Лжеимператор в Пензу не пошел, устроив ставку в двенадцати верстах. Соль раздавали безденежно, колодники гуляли вольную. Купцы дали торжественный обед. Думали, дешевле обойдется. Пугачев откушал любимое блюдо – две глубоких серебряных миски чесноку толченого, посоленного и круто залитого уксусом и подмигнул своим полковникам.

   Повстанцы шементом носились по городу, учиняя смертные убийства дворянским фамилиям и другим всякого звания людям. Бесчинства пресеклись на третью ночь. Вынуждены были смутьяны бежать в спешке от наступавших на пятки карателей Муффеля, Меллина и дворянского корпуса Чемесова. Из Пензы Пугачев прихватил много огневого припасу – шесть пушек, ядра, порох, свинца и денег.

«ЕМЕЛЬКА С КАТИЛИНОЙ – ЗМЕЙ;

РАЗБОЙНИК, РАСПРЕННИК, ГРАБИТЕЛЬ…»

   Пензенский помещик, князь Долгорукий, через много лет, вспоминая, в изморозь приходил: «Страх владел всеми, у каждого помещика смерть висела над головой ежеминутно».

   Со Спасского уезда потянули народные партизаны на Кирсанов, где изождались давно смущенные и возмущенные мужики. Жажда свободы в самом исправном рабе теплится. А тут случай приспел – владетелей тела и души твоей на рогатину поднять!

   Изначала смуты ясно стало, что Правительство против скопищ преступных, множественных как саранча, средств радикальных не припасло. Фронтом против них не пойдешь – все одно, что за волком толпой гоняться! Шли орды лапотные сплошняком по дорогам, лугам, оврагам, реками на лодках.

   - Казначеев! Не отставать! Дистанцию держи! Эй, вы! Морды воровские, цепями не брякай! Шаг в сторону – шаг вверх, считаю за побег! Враз стрельну! Блюди порядок, держи строй!

   В голой степи видно далеко. Август сентябрю лето еще не продал. Еще полны зеленой кровью луговые пахучие травы. Но воздух уже трепещет, дрожит, страшится близких холодов. Офицер, не видя противника, поднял штуцер и выстрелил в ближайшего крикуна-перекидчика. Тот захлебнулся кровью на ползвуке и, клокоча перебитым горлом, упал ничком. Старший команды, выхватив из поясных чехлов пистолеты и, пятясь, засеменил назад, туда, откуда пришла партия колодников.

   Из травы выросли головы. Со всех сторон к тракту бежали бородатые люди, размахивая ружьями, саблями, рогатинами, дубинами. Солдаты сразу же приняли сторону нападавших. Отмыкали багинеты, размыкали сковавшие каторжников по пятеркам, цепи. Отступавшего командира догнал короткий злой дротик, впившийся в плечо. Упавшего обступили.

   - Выбирай: смерть или присяга императору Петру Федоровичу?

   - Я присягу уже отдал законной императрице Екатерине Второй. Вторая присяга – измена. А вам, сучьи дети, все одно ответ держать придется…

   Его ругань прервала острая рогатина, почти отделившая голову от туловища.

   Вызволенные из плена турки-янычары, с жестокостью и кровожадностью принялись рубить безоружных уже драгун-конвоиров, с присвистом кривя в ударе длинные русские палаши.

   - Эй, басурманы! А ну кончай! Они же сдались, на нашу сторону перекинулись! Чего русскую кровь заздря льете? А не то и до вас дело дойдет!

   Турки нехотя опустили клинки, недовольно горланя на своем птичьем языке.

   - Тьфу ты, антихристы, - сплюнул здоровенный мужик в короткой работной рясе черного монаха и смоляной бороде. «Красное лето» 1774 года – долго его так поминали за обильно лившуюся людскую кровушку. Пугачевцы неистребимой саранчой хлынули через Моршанский и Кирсановский уезды в Дикое поле.

   И полилась голубая кровушка татаро-мордовских родовых дворян Маматкариных, Бугушевых, Бигловых, Енгалычевых, Кашаевых, Епакиевых, Маматовых, Дивеевых, Елышевых, оказавшаяся такой же алой, как и у прочего подлого и беспородного люда.

   Большей частью шайки плыли водою с берегов Волги. Самого Пугачева в наших краях не наблюдалось. В здешних местах его представляли три полковника: Львов, Евстратов и Кирпичников.

   «И стал сущий голод и ходили люди по чужим дворам и отымали хлеб», - записал тогда мелкий, оставшийся неведомым, чиновник Шацкой уездной канцелярии. Утишились ярмарки, опустели базары.

   Страшны дела творили дети господни. Множественное белое и черное духовенство в церквах и монастырях молилось, желало здравствия государю великому – избавителю, радетелю народному Петру Федоровичу. Повсюду сгонялись сельские сходы. Подговорщики соблазняли народ переходом в его полное распоряжение всех земель, лесных угодий, лугов и рыбной ловли.

   Крепостные врывались к своим помещикам и, где застав, убивали. Для раба безнаказанно лишить жизни господина – высшая награда. Вешали, кололи, удавливали кабацких целовальников, коим вкруговую должниками ходили. Податных, дюже ретивых управляющих, по большинству немцев – экономистов, злых приказчиков и ретивых старост убивали безжалостно.

   Жить оставались лишь заслужившие сие право славой справедливых и добрых. Дворян истребляли под корень – вместе с женами и детьми малыми. Шинкарей, людей непьющих, напаивали мертвецки и топили в бочках с вином. Чадно горели во множестве стоявшие по селам, деревням и трактам кабаки.

   Неостановимые после первой крови, невосстановимые души после первого смертного греха, при малейшем противлении, отбирали они вместе с деньгами и жизни. В Турках умертвили помещицу Мерлину Лукерью, повесив на парадном крыльце. В Балакеревке дворянина Мосолова, изрубив голову топором в капусту. В Перевозе погиб Чулков, в в Тростянке Пестов, в Курдюках Стаханов, в Никольском поручик Тенищев. А взрослая его дочь отдана насильно за дворового.

   В Беклемишевке зарезали прапорщика Петрова со всем многочисленным семейством. В Кривой Луке секли многих плетьми, били кистенями, и пожитки грабили без остатка. Приплыв по Цне в село Никольское, разорили, разграбили помещика Реткина и укрывшихся у него нескольких дворян-соседей. Судьба всех их, уведенных незнаемо куда, до сих пор неведома. Без вести пропали на собственной вотчине.

   21 августа тысячная шайка подошла к известному селу Рассказово. Окрест запылали дворянские поместья. Закачались над землею помещики, священнослужители, старосты. Отряд ударился в дикое, необузданное пьянство. Олесов и Тулинов – крупные купцы-промышленники имели тут суконные мануфактуры. Проявив трезвость и расчетливость, спасая свое имущество, себя, семьи и жителей, сотворили они разбойникам хитроумную западню. Хозяева с хлебом-солью встречали «гостей». На Базарной площади дразнили глаз и нюх накрытые столы. Не знали атаманцы, что в вино подмешана дурман-трава. Лишь только пугачевцы напились, - собранные, подученные, вооруженные работные люди стали побивать их боем смертным, связывать и отводить в большой деревянный амбар. Долгие годы потом украшали село пушки, отбитые у воров. Очумелых и повязанных повстанцев сдали в Тамбовскую провинциальную канцелярию. Среди пленных затесались и благородные: поручик Семенов Петр, ротмистр Брюханов и недоросль Филиппов. Под допросом поручик показал: « Из дома моего по разграблении оного взят я был разбойнической партией поневоле. Хотя же и чинил я от тех злодеев побеги и укрывательства, но токмо бывал пойман и за то сечен был плетьми неоднократно и уграживали мне смертью. Почему когда оные разбойники устраивались для сражения, я скрывался в лесу и оружия при мне не было, и так был я пойман».

   Рассказовцы заслонили собою Тамбов. Тамошние события так испугали тамбовчан, что они с детьми и пожитками затаились в Ценском лесу. Но тревоги и страхи, к счастью, оказались ложными. Посреди этого ужаса, наконец-то прибыли сильные воинские команды князя Голицына и генерала Мансурова. В Тамбове остановились гусары полковника Древица, полный Ладожский полк, батальоны Нарвского и Великолукского полков. 2 октября получилось официальное сообщение о совершенном и окончательном истреблении государственных изменщиков, пленении богоотступника Пугачева.

   Злоумышленников десятками вешали под Кривым мостом и на Сенной площади. Смертью карались, главным образом, колодники, выпущенные из тюрем, проявившие особую жестокость и насилие. По всей губернии расставили для устрашения глаголи и колеса. Крестьян по малейшему доносу-навету сдавали в солдаты. Без дознания и суда били плетьми. Жен и детей подолгу держали в тюрьме.

   Появились доходные промыслы. Массовое сечение людей требовало множество плетей. Военные канцелярии заказывали их у мастеровых в огромных количествах.

   По полтиннику за штуку. Народ посадский поклеймил нажившихся на таком товаре, навесив кличку в фамилию перешедшую – Плеткины. По дорогам брели тысячные этапы колодников. Где на всех найти в спешности кандалы? Кузнецы завалены были срочной работой выше головы. Тяжелые тоскливые изделия шли по рублю. Дворянство, чиновничество метили жестоко. Кошмар восстания сменился ужасами его подавления. За оскорбления и унижения, за потерю родных и имущества. За поруху счастливой спокойной сытной жизни.

   Распространились самые изуверские пытки и истязания. Мятежникам выкалывали глаза, отрубали уши, слушавшие речи возмутительные, пальцы, дававшие присягу лжеимператору. В сотни бунтарских сел разослались воинские команды. Казнили по жребию – кому выпадало, того подвешивали за ребро, колесовали. Как часто на Руси случается, большие страдания испытали имевшие вины меньшие. Как вдохновители духовные, пали жертвой причты тамбовские. Лишь единицы умышленно поднимали мятежный дух в народе. Для большинства же это было единственным способом спасения.

   Попы были не только его духом, но и плотью от плоти. В церквах службы проводили те же крепостные. Кого же им поддерживать – своих или дворян.

   Один поп-отступник целой шайки стоил. Граф Панин, заступивший на место покойного Бибикова, безжалостно расправлялся с причтами-предателями. Добровольно встречавших бунтарей лишали сана, дознавали с пристрастием пыточным, ссылали на каторгу или сдавали в солдаты.

   Отнесшихся к пугачевцам равнодушно, но не противившихся им, императрица помиловала, но от церкви отлучила и имущество конфисковала.

   Долго еще по дорогам тамбовщины скитались сотни нищенствующих причетников. А семьи их сделались невольными и невинными жертвами.

   И волости-то не найти было, где бы сохранился чудом каким дьячок добунтовый.

   …Он огляделся. Смеркалось. Находясь в раздвоенном состоянии, никак не мог понять, где находится. Но сознание прояснилось, осознавая настоящее, выцепило из прошлого прощальные строки.

Не будут жатвы поплененны,

Не будут села попаленны

Не прольет Пугачев кровей…

«НЕ ПРАЗДЕН, НЕ ЛЕНИВ, А ТОЧЕН;

В ДЕЛАХ И СКОР И БЕСПОРОЧЕН…»

   Правителя заждались. В подморозивших сумерках зачадили жировни. Их прогорклая вонь першила горло. Сенная площадь заметелилась мокрыми увесистыми плевками мартовских снежин, заметалась тенями неверного мятущегося огня. Тамбов такого скопления местной знати не помнил, считай, со дня празднования образования наместничества. Попереди всех дымили печкой крытые бычьими шкурами парадные сани предводителя дворянства Панова Александра Григорьевича.

   Сам он,  высокий, породистый и родовитый (из мордовских панков), в широкой распашной полушубе, разминал затекшие члены, выступал журавлем, высматривающим внизу лягушку или какую другую мелкую живность. Предводитель нервничал, перемывая мысленно косточки опоздателю.

   - Невелик кулик, а задерживается сенатором, не менее того! На виршеплетстве взлетел – да жердочка хлипкая, того и гляди обломится. Шут гороховый. Поглядим, что за перепел и каковы песни петь примется? – Передернул предводитель брылями щек в густых седоватых бакенбардах.

   Стихоблуд, а ему, столбовому дворянину дорогу застолбил! По всем видам он, Панов, наместником сидеть должен, а не этот вероломец каверзный. И оставался-то один шажок, махонький. Зря что ли полгода начальником губернии оставался? Коню под хвост все старания и усердия. Муки адовы терпел, выхваляясь под справедливого и порядочного человека. С каждой сволочью за ручку – авось пригодится. А сколько в обе столицы свезено? Почитай, все Пановы Кусты по корень пущены! Место уж в кармане было. По карманам разным рассовано – не меряно, не считано! И все псу под хвост. Нет, раз каламбуры еще составляются – не все потеряно! Их за три года сменилось – враз и не сочтешь. Четыре? Пять? Легче со счету сбиться. И этого мотарыгу переживем. Не впервой!

   Панов, разгорячив голову, почуял стылость в ногах, кряхтя и мешкаясь в широких пологах, полез в душное нутро возка. «Эх, грехи наши тяжкие – не нужда бы по службе должности наместника ведающего – и ногой бы его здесь не пахло!». Толку никакого, кроме уничижения низкого и долгого. Теперь разморил, разбередил застарелые страдания от низкого чина достигнутого. Всего-то седьмой класс. Мизерабельный надворный советник. Ежели на военный ряд переводить – зауряд полуполковник. Позорища! И должность звания глупейшего – Предводитель. Это ж придумать надобно такое! Предводитель! Не семейств старинных дворянства благородного, а шайки некоей злодейской.

   Да и какое водительство над помещиками тамбовскими? Они над собой ничьей руки не потерпят. Одни честолюбья междуусобные и неудобья амбициозные соседские. Кто в лес, кто по дрова. Норовят не друг за друга, а недруг против недруга встать грудью. Царица нам глуподеям Жалованную Грамоту на права, вольности и преимущества, а мы ее жалобами мелочными, незначащими завалили. От большого ли ума? Какую бумагу ни возьми в Советном суде – ни стыда ни совести…

   Залегли по берлогам родовым и глаз не кажут в Собрание. Вон депутат Елатомский Мещериков уж с полгода как к должности не является. Все болезнью отнекивается, а сам на псовой охоте да на рыбных ловлях по Оке и заливам неделями пропадает. А жалованья попробуй ему не вышли – за можай загонит. Не мытьем, так катаньем выможжит. Или того хуже. В Таракановке братья кровные Рахманиновы тяжбу-дележбу затеяли, между-промежду именьями смертоубийством кровавым становят…

   Чуть поодаль, на ледяной мостовой выкаблучивали хромовыми сапогами московской шивки два заклятых друга – вицегубернатор Ушаков и секретарь генерал-губернаторский Лаба. Скучило их дальнее кисельное родство и несчастливая прыть гоньбы за губернаторский трон. Виц – средних лет и роста господин с холеным красивым лицом русского барина, пофыркивал от холода римским носом.

   Снаружи его щипал морозец, а изнутри уязвленное честолюбие и неудовлетворенное самолюбие. Попробовал разогнать обиду словами:

   - Неизвестной причины затяг! Случись что, Булдаков бы доложил. Может, лошади некудышние? Как думаешь, Александр Григорьевич?

   - Не мороси, без тебя тошно, - отмахнулся секретарь, невзрачный худотел в длинной волчьей шубе, погруженный в свои тревоги и заботы.

   Ждал он в Державине курьера из Петербурга. Начальник его, генерал-губернатор Тамбовский и Рязанский, генерал-поручик, полководец и кавалер всевозможный, Иван Васильевич Гудович, реляцию аттестационную с перечетом заслуг и способностей при ходатайстве о переводе для службы в Правительствующий Сенат порядочно уж как отправил. Ответ то ли затянулся, то ли затерялся и Лаба извелся до того, что надеялся на чудо – получить его с прибытием Державина. Как опытный канцелярист, со столоначальников начинавший, он знал – такие бумаги с губернаторской оказией отсылают редко. Но если человек чего-то алчет и алкает, то всегда желаемое за действительное выдает – чем черт не шутит, а Бог тем более.

   Потому радостная дрожь ожидания, усиленная холодом, смягчила неприязнь к Державину, нарушившему его, Лабы, планы поставить во главе наместничества родственника своего Ушакова. Виц зыркнул на секретаря злым желчным зраком, но сдержался – пригодится еще, пока там в Рязани правой рукою, вернее, левой служит. Все козни и проказни через него идут. Хотя такой друг хуже врагов двух – яд, как из молочая, так и сочится.

   На льду обширного болота, наводненного летом сизой кряквой, жирным карасем и посадскими ребятишками, переталкивалась для сугрева чиновничья молодежь, городской архитектор Усачев и землемер Нестеров. Пожалуй, они одни с радостным замиранием ожидали Державина. Знаменитый поэт, автор «Фелицы», столичный литератор и вдруг к нам, в Богом забытый Мухосранск! Явление, событие и радужные перспективы!

   Выпятив округленные мягкими белоснежными овчинниками животы, щелкая тыквенные семечки, тесной ватагой толпилось купчество. Разговор держали первогильдейщики Толмачев, Тулинов и Бородин, имевшие доходу больше всего остального торгового люда.

   - Ну что, купчики-голубчики? По скольки сброс на приветствие новому правителю?

   - Мне земляк в Москве сказывал, не берущий он.

   - Не берет, кому не дают и карась, когда икру мечет. Остальные только что на паперти с протянутой рукою не стоят – срамно. Все берут, от ратмана до генерал-губернатора. Князя Романа Большого Кармана забыли? И рублем не гнушался при богачестве агромадном.

   - И правильно делал. Деньга она к деньге тянется.

   - На мзду все падки, окромя Булдакова.

   - Да, он деньгами ни в жисть. А супротив оружия дорогого и редкого не устоит. У него моих ружей рейнских да туляцких цельный арсенал.

   - Ты Иван Петрович, болтай да не взбалтывай. Вроде тверезый, а ересь несешь несусветную. Пронесло что ль не через те ворота?

   Тулинов прикусил язык: «Едри ее в коляску! Сколько зарекался не бахвалиться, а оно само изнутри прет собственную значимость показать, а лезет дурость одна». 

   Вправду глаголят – простота хуже воровства.

   У самой триумфальной арки, увитой сосновыми ветками, сооруженной в честь столь знаменательного события, переминалось с ноги на ногу чиновничество средней руки. Непривычная вечерняя трезвость и вероятие грядущего отрешения от должности вызывали у большинства сюртучного сословия дрожание в коленях и трясение в руках.

   Охваченные ненадежной тоской, столоначальники и протоколисты мельтешили вокруг спокойного благодушия достигших твердостоятельной, без принудительной отставки, службы, Владимирских кавалеров – коллежского асессора Меркула Федоровича Апраксина-Вердеревского, надворного советника Дмитрия Федоровича Раевского, коллежского советника Василия Марковича Тименинникова и коллежского регистратора Епофродита Ивановича Можарова, презревших холод и сырость путем противопоставления им стаканца хлебной водки. Апраксин-Вердеревский на правах представленного ко второй петлице предложил:

   - Что-то стало холодать, не пора ли нам наддать? Успеем по рюмице перцовки – знатно кровь разгоняет!

   К неподсудным подбежал стрекулист в короткой, рублевого сукна шинели:

   - Ваши высокоблагородия, дозвольте интерес задать – в губернской канцелярии ужимания предвидятся?

   - Новая метла по-новому метет – кого-нибудь да выметет.

   Все оборвалось криками:

   - Едет! Едет!

   По какому краю ехал? В какой град въезжал действительный статский советник Гаврило Романович Державин? Темно, ох темно лежало вокруг поле Дикое.

   Ночью темень непроглядная кромешная, а днем темнота беспростветная народная. Царство просвещенное свет сюда еще не простерло. Время, и то свое – дикое. Никто секунд, минут и часов не считал. Ложились с закатом и просыпались с рассветом вместе с лошадьми, коровами, гусями, курами. В редких домах, при часах, всяк по своему жил. А как стрелки сверишь в Тамбове, Козлове, Моршанске, Грязях, Борисоглебске? Вот и ходило у каждого по дому свое, неповторимое время.

   Не спрашивали горожане:

   - Который час?

   У каждого свой имелся, с соседом не схожий. Разновременность со столицами до двух недель растягивалась. В Питере ли, в Москве человек преставился, земле предан, а в Кирсанове не за упокой, а за здравие еще месяц молиться будут. А может и к лучшему? Тысячи лет, с древнейших времен на всей земле скорость одинаковая была – быстрота коня резвого или тройки. Двадцать верст в час… По весеннему беспутью от Мезенца до Мучкапа не менее десяти дней.

   Князь Нарышкин в Алексеевке Вольтера почитывает про разделение властей и эмансипацию женщин, а граф Загряжский в Александровке борзых щенков на крепостных детишек меняет да целковые бабам по утрам раздает, мужей законных опередивши на целую первую брачную ночь. Темен русский человек, даже если ему солнце в глаза плещет.

   Черный возок спустился от Московской заставы до площади, заелозил на льду и, обдав собравшихся снежной крошкой, остановился. Из него молодецки выскочил высокий стройный человек в стриженой шубе внакид, гвардейских дорожных сапогах и без шапки. Короткие волосы открывали два неглубоких залива залысин.

   - Парик напялить не соизволил. Протоколу не кланяется, не говоря уж про нас грешных, - шепетнул предводитель Ушакову.

   На короткие представления каждого чина и должности, Державин молча кивал, не подавая руки. Да никто и не протягивал. После московской чумы рукопожатия строжайше высочайше воспретились. Когда толпа иссякла, виц умолительно сплел руки:

  - Дорога дальняя – труд утомительный. Смерзлись, оголодались. Тут, ваше превосходительство, купцы первостатейные и общество из магистрата с ужином затеялись… И, перейдя на фривольный пришепет, приклонился, обдышал несвеже:

   - Почтите вниманием, Гаврила Романыч, почитай все именитство собралось…

   В широкой, с низкими сводами зале за длинными столами сидело сотни полторы людей. Державина провели па чистому тканому половику во главу. Стоял густой дух жареного с луком мяса, мокрой овчины, кислого вина и сосновых опилок, устилавших пол. К обильной еде и питью никто не притрагивался. Устремленные, ждущие глаза заставили подняться и заговорить.

   - Екатерина Вторыя Божию милостию императрица и самодержица наша, напутствуя меня на столь многотрудную должность, уверилась в надежде, что верноподданные граждане города Тамбова и прилежащих уездов похвальным радением, доброю верою и поведением благим, а также в торговле, ремеслах и промыслах, всемерно способствовать будут возвышению места, ими населенного и приведению города вашего, а нынче уж и нашего, в цветущее состояние.

   Наказывала государыня как можно скорее выслать план устроения улиц и домов, выправленный по межевой инструкции, на подписание ее рукою. Намерен я особо заняться обороной и охранением собственности каждого горожанина от лихих людей и от пожаров, хужее любых разбойников бесчинствующих. В ближайшие дни все, в городе поселившиеся, должны присягнуть пред всемогущим богом в сохранении ненарушимой подданической верности к особе императорского величества и расписку дать, что право гражданина принимает и обязуется нести все тяготы.

   Вознамерился я также сложить с города все подати, службы и тяготы, что без подписания руки нашей государыни место имеют. (Зал одобрительно загудел, заерзал). Городскому магистрату предлагаю немедля, для упорядочения, завести городовую книгу с описанием домов, строений, мест и земель по нумерами, дабы желающие дать внаем деньги на заклад или покупку дома, с тою книгою сверясь, в надежности могли пребывать.

   Видел я в бумагах столичных скудость казны тамбовской. А дворяне благородные собственные дома, сады, землю имеющие в городе или предместьях, живущие в них, в наеме ли держащие, тягот гражданских не несут, хотя и долженствуют наравне с прочим мещанством. От того банкрутом никто не разорится, а городу польза значимая. Дворянское достоинство освобождает только от личных податей и состоящих на военной и гражданской императорской службе…

   Лаба клюнул ухо Ушакова:

   - Вот и первый его прострел. Одним махом всех дворян от себя отсек. Кто обрадуется подати платить? Да немалые. А главное унижение – с простолюдьем на одну доску. Закон, он что дышло, как бы ему сие боком не вышло.

   Гласный Думы, известный бунтовщик-правдолюбец рассказовский купец Молодцов радости не сдержал:

   - Во шпарит! Всех под одну гребенку, - и заорал, - праведно! По закону жить должно!

   Державин погрозил ему пальцем, утихомиривая.

   - Испрошено кроме того, городу нашему дозволение, где удобно, завести и содержать мельницы всякие – ветряные, водяные, пильные, мучные. Для пополнения казны разрешила государыня содержать магистрату, або в наеме держать трактиры, герберги, харчевни, кормы… - И снова волной прокатилось одобрение… Кто-то крикнул:

   - Давно ждано!

   … Мещанам всем без разбору, кто пожелает, отдается на волю строить для продажи или хранения товара гостиные дворы. Иметь в домах своих лавки и анбары для продажи и поклажи товаров всяких. Подкрепления доверия ради к магистрату и торгу, установить надобно эдак в местах пяти видных меры и весы клеймленные для брака товаров, за коий штраф значимый установить. Уездным жителям свободу и безопасность сделать свои рукоделия и произрастания в Тамбов везти, а потребное для них из города вывозить беспрепятственно. И не требовать с них в здоровое время в благочиние явления для паспортов записания при привозе и вывозе. Власть преградой для тезиков иногородних быть не должна. Ярмарки нужны. Горожанам припасы – казне прибавка, - запалившись, Державин замолк передохнуть-выдохнуть и увидел на многих лицах недоверчивость: «Во оплетает правитель! Обмишулить хочешь, обайщик? Видали мы таких».

   Его вдохновение никому не передалось. Чиновные смотрели скрытно-насмешливо. Гильдейские – хитровато-настороженно.

   Пришла спасительная догадная мысль – люди ждали его долго. Замерзли, промокли. Им бы чаркой согреться да щей похлебать. А он как соловей – баснями их кормит. Неча бисер перед… голодными метать, пусть сперва насытятся.

«ТОЛЬ СВЕЖИ ЧУВСТВА,

ТОЛЬ ЖАДЕН РАЗУМ…»

   Склоняясь думать о людях лучше, нежели они были на самом деле, он впадал в черную меланхолию при каждом обмане или подличаньи. Но опять и снова оправдывал всеми правдами и неправдами сквернодеев и шильников, предпочитая ошибаться в людях, нежели не доверять им.

   Иначе бы жизнь потеряла смысл, а зло и жестокость вошли в обыденность. Именно за открытое доброжелательство и недолюбливали его многие из власть придержащих, принимая его за преднамеренную хитрость или спрятанное высокомерие. Кто поверит простой наивности и искренности человека, достигшего столь высоких положений? Порядочный человек до статских генералов не дослуживается!

   Державин думал обо всем этом, почти не слушая ответных речей, вернее, не слыша, голоса говоривших тонули в общем беспорядочном шуме. Усталость, волнения, тревоги всегда вызывали в нем голод. После насыщения подоспел Морфей. Глаза слипались, окружающее уплывало в стороны. Подозвал Ушакова:

   - Пора и честь знать, велите отвести на ночлег.

   - Просим, ваше превосходительство, полюбоваться на фейерверк в честь вашего прибытия. Любопытное зрелище, дух захватывающее. Пройдемте во двор.

   Глядя на расцветающие в черном небе красно-зеленые цветы, оставляющие после мгновения красоты долгую смрадную вонь, Державин подумал, что и вся его жизнь похожа на этот салют.

   Тамбов только что отметил свое стопятидесятилетие и дальновидный Виц оставил от праздника несколько петард, нынче пришедшихся как нельзя кстати. Для него подлаз к новому правителю смысл имел дальний…

   Никак не согреясь между скользкими холодными шелковыми простынями, коих он с детства терпеть не мог и под тяжелой периной, прогнавшей сон, Державин, обостренно осознавая себя на новом месте, оценивал прожитое.

   В голове вертелась фраза-пиявка из Данте …»Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»… Да, уж далеко за половину-то. Мне сорок три – возраст почтеннейший – не средовик, а подстарок. Но мнится, только начинаю жить! Толь свежи чувства, толь жаден разум, толь много сил ощущаю в себе.

   Был нищ и наг – стал знатен, с порядочным состоянием. Был безвестен – сделался знаменит: все питерские журналы – «Зеркало света», «Лекарство от скуки и забот» Туманского, «Новые ежемесячные сочинения» Дашковой, «Новый С-Петербургский вестник» Богдановича, наперебой просят о сотрудничестве.

   В семье с драгоценной Катюхой счастлив и безмерно, хоть детей не прижили. Посвыклись, но по-прежнему горячо любим друг дружку. Чего ж еще делать? Конечно, мечталось сесть губернатором на Казани, вблизи священного праха предков. Но как сего добиться, ежели нынешний казанский губернатор, генерал-майор Татищев кресла своего покидать не намерен. Зная недовольство его своим наместником князем Мещерским, старался я мимоходом в Питере шуточным образом спросить его переехать в Тамбов, он почти с досадою отозвался, что местом своим доволен. А после разнес по городу, что я усиливаюсь искать его поста… Державин вспомнил, как вынужден был, дабы пресечь всякие перемолвки и перекивоки, прощаясь во дворце с юным фаворитом стареющей царицы поручиком Семеновского полка, красавцем писаным Ермоловым, с умыслом, до ее ушей доводящим, бросил:

   Вверенными мне постами, как и собственными мне вещами меняться не могу. Я обязан быть признателен за то, что имею и быть готовым туды, куды послан…

   В ту дурную ночь от салюта запалились в тринадцатом квартале три соломенных крыши, а ветер злой слизал еще шесть домов. В дыму и огне погибли старик со старухой. Сын их, куликовальщик горький, чудом спасся: заснул, понасуслившись в погребе, а огонь верхом прошел, пощадив запьянцовщика. Но протянул суевер недолго, сгорев от той же водки, уберегшей от огня внешнего, погубившей огнем внутренним.

«ЖИВИ И ДЕЛАЙ НАСТАВЛЕНЬЯ

В ПРЯМОЙ К ОТЕЧЕСТВУ ЛЮБВИ…»

   На утро Державин принимал губернское правление. Скоротечные предшественники его едва ли не единственным сохранили в надлежащем порядке это строение. Посреди старого ветхого Кремля громоздился двухэтажный каменный дом без архитектурных ухищрений и излишеств, разделенный внутри на тридцать две комнаты. На первом столпились в тесноте уголовная, гражданская и казенная палаты. На втором губернская зала и его канцелярия.

   В каждом присутствии набиты, как сельди в бочке, столоначальники, канцеляристы, копиисты, курьеры. Чинишки мизерные почтительно, поспешно вскакивали, завидев статского генерала, и, склонив смиренно голову, невнятно представлялись. Всегда безопаснее, когда начальство о тебе не ведает. В крайней крохотной квадратурке навстречу поднялся плюгавец в ветхом, но чистеньком сюртуке. Седой венчик волосиков и круглые очечки сравнивали его с нахохлившимся воробьем.

   - Не изволите ли, ваше превосходительство, жалованье получить, вашему чину присвоенное? За три месяца, со дня Указа высочайшего исчислено. За минусом гошпитальных четыре тысячи пятьсот рублев. Дай бог вам здоровья для благоденствия нашего.

   Казначей протянул лист громкой, как жесть, бумаги.

   - Вот тут поставьте эсклибрис свой, - вторая его рука, дрогнув, протянула перо. Чернильная капля долго сопротивлялась, но наконец-то отделилась от острия и упала на белые губернаторские панталоны, расплывшись лиловым пятном.

   Сие происшествие произвело на воробья в очках воздействие необычайное. Казнохранитель упал на колени и принялся остервенело рукавом вытирать чернила, достигая лишь обратного – растирая по штанине. Державин не зло, насмешливо поморщился:

   - Оставь, братец, уж не исправишь. Составь акт да вычти у себя из содержания стоимость панталон. Имущество-то казенное.

   Человечек чернильными пальцами стал протирать очки, да только замазал, надел и, не видя, на ощупь, достал из сундука, обитого медью, холщовый мешочек с монетами. По указанию императрицы деньги высшим чинам государства с первого по четвертый классы выдавались золотом или серебром.

   - Простите великодушно! Безумышленно – случайно совпало-с!

   - Случайность, Яков Семеныч, язык Бога. Знать господь сподобил заклеймить меня на земле тамбовской. Хорошая примета. А потом, сам ведаешь – чему быть, тому не миновать.

   - Ваше превосходительство, нижайше осмеливаюсь спросить. У меня на посаде Покровском умелец есть – пятновыводильщик аховый. Ежели заметите хоть след, тогда и штрафуйте! Они ведь тиковые, месячного моего содержания стоят! А у меня семья – семеро по лавкам.

   - Вечером придешь, возьмешь штаны у Кондратия.

   Держателем денежной каморы остался доволен. Если за три рубля скаредничает, обвопился, значит, честный – не берет и не ворует. А может, просто жаден до поганства?

   Кабинетная комната правителя оказалась роскошной и заняла добрую половину второго этажа. Лепные потолки с купидонами и кариатидами, бронзовые канделябры, высокие напольные часы с церковным боем и звоном, тяжелая дубовая резная мебель. От входа по зеркалу навощенного пола до необъятного письменного стола тянулась красная ковровая дорожка.

   На стенах висели портреты Великих – Петра и Екатерины, в полной порфироносной форме. Оба, чуть прищурясь, оценивали друг друга – кто для процветания России весомее? Побеждал, по всей видимости, Петр, потому как при смотрении на императрицу сбоку, виновато прикрывала она глаза.

   Высокая спинка вишневого дерева кресла изображала герб – три серебряных пчелы, существа работящие, нектар сбирающие, но и жалящие пребольно, если разозлить. А всем роем, то и до смерти. Заскрипела протяжно-противно дверь, будто по душе теркой скребанули. Не догадались, околотни, смазать.

   Забрякали, приближаясь, шпоры. Пред правителем предстал юный стройный офицер во всем парадном, новеньком, словно только сошедший со строевого смотра.

   - Прапорщик ее величества лейб-гвардии Семеновского полка Салтыков. Представляюсь по случаю отпуска.

   Державин взял протянутую бумагу и, еще неся, узрел и узнал размашистую роспись светлейшего. Юноша до такой жути напоминал его самого пятнадцатилетней давности, что боясь сморгнуть, спугнуть видение, стремясь затянуть дрожащий миг воспоминания, прочитал весь документ.

   - По какой надобности в наши палестины, господин прапорщик?

   - В Кирсановском уезде батюшкино имение Карай-Салтыки. Может, слыхали генерал-майора Салтыкова Михаила Петровича? Стариков навестить. Гостинцы, подарки питерские. Да благословения испросить хочу, жениться обрешился.

   - Кого же осчастливить желаете? Из каких избранница ваша?

   - Завряд ли вам ведомо. Но ежели ближе к вашим службам партикулярным, то племянница она генерал-фельдмаршала и кавалера, прошлого генерал-губернатора здешнего Каменского Михаила Федотовича. Не девушка, а ангел воздушный, голубоглазый…

   Отпустив красавца в красном мундире, Державин погрузился в размышления. Тесен мир. Всего-то ден десять как Гудович в Рязани высшую аттестацию своему предшественнику резюмировал.

   - С него, Гаврила Романыч, пример ставить надобно. С него! Не зря матушка фельдмаршалом наградила. По делам и заслугам. Мы с ним в кампаниях против Оттаманской Порты соучаствовали. Могучего духа, ума и тела человек! За четыре года глубокий след оставил. Сотворил больше, чем порушил. На своем месте, простите за каламбур, наместник был. Сначал головой думал, а уж потом рукой водил. В каждую самую малую волость вникал. Одно слово – полководец. Не служил, а воевал, особливо с нерадивцами и лихоимцами. Многие тут его, злобу тая, самодуром обзывают. Особенно те, кого от должности отрешил да без пенсиона выгнал за службу порочную и своекорыстную.

   А того не помнят, неблагодарные, что их Сибирка ждала. Время, оно всех по своим стойлам расставляет, в согласии с заслуженной конюшней. Его на кривых не объедешь. Михаил Федотович Тамбовскую губернию под особым присмотром держал. Места-то диковатые. Силком да приманкой обманной заселенные сбродом всяким московским и мордвой чертополошной.

   Леса непроходимые от Хопра до Оки насплошь тянутся. Старообрядцы Новый год и по сию пору с Семенова дня, с 1 сентября начинают, а не с Рождества Христова. У них обычай крепче закона. За сто лет без малого не покорились.

   Державин вернул мысли в кабинет. Звякнул в серебряный колоколец.

   - Ушакова ко мне.

   Виц появился, будто поджидал под дверью.

   - Вы, Михаил Иваныч, с Каменским по службе не пересекались?

   - Нет, ваше превосходительство, не совпали где-то в полгода.

   - Давайте условим – в обоюдной беседе, наедине, зовите меня по имени и отчеству. Проще да и никочему время на лишние слова изводить.

   - Благодарствуйте, Гаврила Романыч за благосклонность. Действительно, на службу сие не влияет.

«ПОКРЫТЫ МЗДОЮ ОЧЕСА…»

   Поездка в Кирсановский уезд образовалась не случайно. Первым же вопросом, заданным архитектору Усачеву, Державин ввел того в краску, залившую молодое, поросячьей свежерозовости лицо.

   - Как много мест в окрестностях Тамбова приискали вы для ломки камня и доставления его в город? Кирпич-то все больше ломовый делается. Из чего же возводиться будут дворцы ваши воздушные, кои и мне весьма нравятся?

   - Предложить имею камнеломню известную под Кирсановым. Песчаник желтый – камень крепкий и ломится легко. Одна беда – добывать некому. Земли дворцовые – из высочайшей канцелярии дозволение нужно.

   - Ну и что делать прикажете при сей незадаче?

   - Послать туда через коменданта Булдакова душ двадцать колодников из работного дома – пусть ломят и в Тамбов возят. Для чего в Кирсанове, Инжавине и Рассказове объявить на год повинность гужевую – с десятидворки одну телегу. А не то песчаник этот нам дороже мрамора встанет.

   Булдаков еще 18 апреля доложил об отправке поезда арестантов, но до сего дня ни камня, ни другого какого известия оттуда не пришло. По всегдашней своей запальчивой решимости, Державин, не долго думая, отправился в путь. Кирсановский угол считался лихим, разбойным и комендант навязал в охрану с десяток бокинских казаков с подъесаулом Морозовым.

   По обыкновению, простое издалека дело, вблизи оказалось бестолковым и нерешаемым. Местные из непонятной корысти клялись и плакались правителю, что место тут пустое, все давно вывезено. А если будет что, то только зимой – камень сам из земли вылезает. Привели камнеломного старшака.

   - Тебя как по имени?

   - Кличут иль зовут?

   - Кличут собак, а зовут лошадей.

   - Лот Есипов. Красивские мы – тут верст пять…

   - Скажи Лот, есть тут камень строевой или нет?

   Камнетесов бугор почесал бороду, потеребил опояску и занудил как пономарь:

   - Тута белого и желтого камню возить – не перевозить, даже тока одна бяда – ломить некому. Камень здешний, как пирог пасхальный – слоями лежить. Его взять – уметь надо. Он чужакам в руки не дается – в землю ныркает-прячется. Я, вашество, летось рядился с земским судом сто возов тесаных плах в Кирсанов отвезти. Все в срок и любо-дорого поглядеть, камень ровный, чистый. Без раствора клади – ни щелки.

   А казначей Бахметьев Николка заместо ста – двадцать рублей отдал. На остальные, грит, у него за моей рукой бумаги есть.

   Державин указал тростью на карету:

   - Полезай Лот, поедешь со мною в Кирсанов.

   - Не, не! – замахал руками Есипов.

   - Уволь, батюшка, пощади. Ты хоть и правитель, а уедешь, а нам здеся жить. Их, Бахметьевых, одних братьев шесть штук. Живьем съедят.

   - Выходит, ты напраслину тяжкую на честного приказного навел? За это знаешь, что полагается? Наветчику – первый кнут.

   - Эх, была-не была! Где наша не пропадала! Токма вы, вашество, прикажите им меня и пальцем не трогать. А то с них станет – они, братаны, весь уезд тута обратали. Городничий в сортир и то по их указке ходит.

   Невиданная в здешних местах черного зеркального лака золоченая карета, подарок Потемкина за «Фелицу», устрашая червлеными когтистыми орлами, норовившими клюнуть в темя падавших ниц окрестных крестьян, несомая четвериком вороных, живо долетела до Кирсанова. Уездное присутственное место помещалось в деревянном доме с потягами на Дворец.

   Весеннее солнце подсушило землю и ветер закрутил пыльным вертепом бывшую грязь. Возле пустого подъезда стояла старушка в выцветшей до белесой серости глухой поневе из домотканины. Во всем ее жалостливом облике светилась крайняя бедность. В руках она держала суковатую палку и узелок со свернутыми бумагами. Сколько таких несчастных бродит по России-матушке в поисках правды потерянной? Вдруг что-то толкнуло, царапнуло… господи боже ты мой милостивый! Матушка-покойница, вылитая, ни дать, ни взять! Взглянул на здание суда – и оно такое же, в зеленый цвет крашеное. Показалось, не в Кирсанов, в детство въехал, лет на тридцать пять назад…

   Обивали они пороги судейские с матерью. Гнали их, смеялись, собак науськивали, требовали мзду, издевались… Выскочил из кареты, подошел к просительнице:

   - Вы по какой надобности к судейским?

   У женщины, оказавшейся при близости не такой уж и старой, мелькнул в глазах испуг, но встречное добро, текущее от Державина, успокоило.

   - Помещица я бывшая из Карай Пущино, сужусь за межу с соседями Давыдовым Ермолаем Кузьмичем и Набоковым Иваном Иванычем – урезали меня под самое гумно. Вот жалобу стряпчий написал.. А ты кто будешь, батюшка? Из судейских? Может мне к тебе?

   Подозрение исказило ей лицо:

   - А может ты на ихней стороне? Чего подкрадываешься? У меня денег нет. На последний рупь лист гербовый купила… Иди, иди с богом.

   - Как можно! Я даже и имени вашего не знаю.

   - Фекла Андреевна я. – И снова, будто ушатом: «Как мать, как мать».

   Казначей отыскался быстро. В чинах и мундирах он разбирался, и потому чиниться и чинить запирательства не стал, сразу признавшись в двойной в положенной цене на гербовую бумагу. Касаемо же восьмидесяти рублей камнетесовых, отрекся напрочь.

   - Есиповым получено все! Сполна. На сей счет его собственная рука имеется. Извольте взглянуть.

   Введенный в курс Лотом, Державин зашел с другой стороны:

   - Когда, говоришь, выдал? Пятого декабря? А ну-ка тащи суда книги расходные за декабрь! – Казначей побелел и спал лицом.

   - Сничтожены, сожжены актом, ваше превосходительство. Нету в наличии.

   Державин понял, что попал в точку.

   - При всех спрашиваю. Сколько выдал за каменные работы? Истину скажешь – под стражу в железа не поволокут, будешь до суда под домашним арестом.

   Казначей Бахметьев повинился и сразу повеселел, подружнел к следователю своему высокопоставленному.

   - Я, Гаврила Романыч, часто себе сыщика своего представлял. Сухонького, махонького и непременно в очках черепаховых с одним глазом треснувшим. Но чтоб сам правитель в генеральском чине до моих деяний незначащих скромных спустился, ни в жисть не поверил бы!

   - Почто воруешь, альгвазил кирсановский!

   - Иех, ваше превосходительство. У вас супружница, я слыхал, на пятнадцать годов моложея, а у меня на двадцать пять. Красавица писаная. Вот и приходится жадность ее телесную, мне уж непосильную по жизненной усталости расслабленной, подарками да деньгами восполнять. И не жалею. С такой кралей пять лет, как в райской кущи прожил. А тюрьмы бояться – на свете не жить.

   Вот ты меня в рабстве попрекнул страстей моих низких, а кто не раб? Один у вина, другой у жадности скупой, третий у себялюбия непомерного, а все мы без изъяна – у страха смерти неминучей! А я что? Я раб у красоты небесной!

ВСТУПЛЕНИЕ В ДОЛЖНОСТЬ

   «Имянным ее Императорского Величества Высочайшим указом, данным Правительственному Сенату, с 15 декабря 1785 года, определен я в здешнее наместничество правителем, во исполнение чего, прибыв к порученной мне должности.

   Наместническому правлению предлагаю о вступлении моем в должность Правительствующему Сенату отрапортовать, в палаты сообщить, в совестный суд предложить, подчиненным местам предписать указами, а его Высокопревосходительство правящего должность Тамбовского и Рязанского Генерал-Губернатора господина генерал-поручика и разных орденов кавалера Ивана Васильевича Гудовича уведомить имею от себя. Подлинное подписано таке: Гаврило Державин».

   Размашисто, закорючисто, сильным нажимом пера расписался. Лиловые чернила расплывались, не сохли. Помахал твердым желтым листом, распорядился секрктарю:

   - Разошли по всем, кому указано.

   Бумагу разослать – ума большого не надо. А вот в должность войти, чтоб как из прежней не вышел! Позади опыт олонецкий, подспорье немалое. Наперед крепит, смелит поступки. Здесь – не там! Проглотить себя не дам!

   Когда надеешься на светлое грядущее, не верится как-то в черное настоящее. Конечно, за спиной ошибок и поспешностей мешок, но в Тамбове в повтор они не пойдут. Кто на своих огрехах учен – тому и чужие виднее. Ошибка, как ушибка – впредь наука.

   На собственной шкуре палка долго помнится, А получать тем же концом по тому же месту, это уж совсем круглым гонобобелем стать надо. Перво-наперво взять за правило – никого ближе других не подпускать. Всех окруженцев в круге равном держать. Никакого приближения подлазного. Фаворитов губернских быть не должно, не говоря уж про фавориток. Тамбов, город хоть и главный, а на не первом месте по народонаселению, уездные почти все поболее, не говоря уж про Козлов, Борисоглебск. Одиннадцать тысяч и те наполовину чиновники да служилые. Утром сказал, к вечеру повсюду разнесли. На одном конце чихнул – на другом здравия желают! Ни видом ни чист, ни местом не знатен, но лучше Петрозаводска. Жизнь дешевле и сытнее. В Олонецком крае сутки скачи, живой души не спугнешь, а тут карта в три раза меньше, а людей в восемь раз больше.

   Гаврило Романович вынул из стола большой беленый лист и с удовольствием озаглавил: «План вхождения в должность правителя Тамбовского наместничества ДСС Державина с15 апреля по 1 сентября 1786 года.»

   С чего начать? Да уж само началось – каждый день председатели палат, советники, асессоры, директора, казначеи, заседатели, судьи, прокуроры, обер-офицеры, городничие, думцы, стряпчие, бургомистры, ратманы, купцы – к вечеру голова кругом. От людей и дел ихних, что творят и вытворяют.

   У них тут на все один сказ:

   - На все Божья воля. Что Бог ни делает – все к лучшему.

   Только лучше ничего не становится! Куда ни кинь – везде клин. В сторону воли Закона оглобли поворачивать надо.  А то тут архиерей и тот ахинею несет:

   - Не было б закона – не стало бы и греха. Где закон, там и преступленье. Дураку закон не писан.

   Новопоставленный правитель Сводов Законов никаких не привез, думал на месте в достатке, а тут шаром покати – ни одного Уложения. Как кто собрал и сжег! Как же они дела-то правят? Не разобрать, где право, а где левосудие.

   Вызвонил секретаря.

   - Выбери-ка мне по входящим, какие бумаги да посылки из Юстицколлегии поступали. Перепись представь к утру завтрашнему.

   - Подряд или что особо? – Вопрос закидной разгадал сразу, - замысел выпытывает.

   - Все к ряду пиши. Ступай.

   «Секретаря менять надо. Он в здешней паутине ниточка нужная. Каждый шаг оглашается быстрее, нежели ступишь. Сменить, да на кого? Все чужие и незнаемые. Чего мудрствовать – сам план и подсказался… Как светлейший балагурил, себя про себя теша? - «Чужая душа Потемкин!»

   Державин вспомнил, как составлял под водительством прокурора Вяземского – ненавистного «покровителя и благодетеля», карьеру сделавшего благодаря хабальности хананыжной, иначе как «свинцовой головой» в кулуарах не именовавшегося, однако, не в пример многим иным умникам, остававшимся двадцать девять лет единовременно генерал-прокурором, министром юстиции, внутренних дел, финансов и, окромя того главой тайной полиции, - Устав Благочиния и удостоился тогда долгого взгляда и фразы сакраментной:

-                Не верьте никому: на дне честности – подлость, на дне подлости – честность!

ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОР УШАКОВ

   Жавороночьим розовым утренником Державин, по примеру своего жизненного и стихотворного кумира Суворова Александра Васильевича, обливался студеной водой из дубовой бочки. Конюх правленческий Петр, по совместности лошажий и людской цирюльник, выбривал его до мраморного глянца, коротко постригал, дабы под париком не мешалось и не потело. Бодрый, многосильный, в темно-зеленом мундире с красными отворотами и золотом шитыми петлицами на стоячем подворотнике, шел в правление.

   Кофий пил часто и помногу, будучи сам себе кафешенком, взбадриваясь от бесконечной отупляющей и усыпляющей бумажной и разговорной рутины.

Камердинер Кондратий, понабравшийся в Питере столичных ухваток, «окальщик» неисправимый ярославский, подавал пахучий, нечерноземного аромата напиток в большой голубой чашке дрезденского фарфора с гуляющими по далеким альпийским лугам пейзанами и пейзанками.

   Сегодня докладывал вицгубернатор, статский советник, председатель Казенной палаты Ушаков Михаил Иванович, знающий опытный чиновник и подлокорыстолюбивый хитрый человек. Перед приездом Державина всем управлял он. Надеясь на повышение, теряясь в догадках и терзаясь неведомостью, чудищем, как известно, страшным, он даже взятки брать прекратил, соблюдая видимость законности.

   Вина не пил по причине крайней необузданности, переходящей по мере опьянения в неостановимое буйство со всеобщим оскорблением и мордобитием.

   Но нетерпеливое дрожание тела от желания вина осталось, и для скрытия этой постыдности виц беспрестанно перебирал бумаги в толстой кожаной папке с тисненым на обложке гербом Тамбова – символом изобилия и тудолюбия.

   Державин изучающе устремил глаза на ближайшего своего содвижника – молод, розов, опрятен. Сюртук по последней моде, в рюмку, штиблеты лакированные – белый верх, черный низ, узконосые – для местной природы обувь удивительная. Искусство величайшее – по здешним грязям ходить и не запачкаться.

   - Вверенное вашему превосходительству наместничество имеет быть состоять из уездных городов Тамбова, Козлова, Липецка, Кирсанова, Лебедяни, Усмани, Борисоглебска, Шацка, Елатьмы, Темникова и Спасска. Уездный город Кадом на реке Мокше в конце прошлого 1785 года по предложению генерал-губернатора Гудовича обращен был в посад, а округ его отнесен частью к Темниковскому, а частью к Елатомскому уездам.

   Державин перебил:

   - Города да уезды я еще в столице изучить успел. И не может из них губерния состоять. Состоит она из людей, между собой взаиимоотносящихся – они прежде всего ее образуют. А земли – пустопорожнее Дикое поле и более ничего.

   Начало всему человеки, а уж потом земля по коей они ходят. Вы ведь председатель казенной палаты? Вот и расскажите, чем занимаетесь и ваши чины подначальные. И прежде всего про смотрение за податями и доимками, Винные откупы, торговые дела и особо – хлебные и соляные. Про Тамбов с Козловым отдельно дайте ведомость подробную.

   Но Ушаков, по своей природной упертости и упрямистости,  не мог себя пересилить и превозмочь, отойти от доклада намеченного, отрепетированного накануне, да и заклинило его от бесцеремонности державинской.

   - По пространству границы имеются в 11000 квадратных саженей, по числу жителей 887 тысяч. Тамбов, ваше превосходительство, изначально построенный при царе Михаиле Федоровиче для защищания границ московских от набегов татар крымских, не имел и до сих пор не нашел ни промышленного, ни торгового значения…

   Державин, теряя владение собою, перебил:

   - Ты мне что, урок даешь истории государства российского? Переходи к временам ныне текущим!

   - А нынешние дела таковы… Град Тамбов со всех сторон водой омываем и расположен на нагорной стороне реки Цны. С юга – Студенцом. С севера – Ржавцом. С запада – безымянным его отвершком и болотами непроходными.

   Город по левым сторонам этих текущих водоемов границами совпадает и имеет в окружности 12 верст и 75 сажен. Разделен на три части по части благочиния.

   - Это как… части по части?

   - Ну, части имеются в виду по части полицейского разделения – первая, вторая, третья… Воздух в городе посредственный, но для жителей весьма здоровый.

   - Так посредственный или здоровый?

   - Посредственно здоровый.

   - Ладно, пошли дальше.

      - Имеются два монастыря: Казанский мужской четвертого классу и при нем две церкви, Казанской божьей матери и Иоанна Предтечи. По три предела в каждой. Другая обитель женская Вознесенская, третьего классу, при ней церковь об одном этаже, вокруг ограды ажурные…

   Правитель опять не утерпел:

   - Ты, господин статский советник, где служить изволишь? По церковному ведомству? Может, и приходские соборы вкупе с причтами перечислять зачнешь? Сколько их наберется в наместничестве , сотен пять? Тебя, как я погляжу, не сдвинешь. Начну-ка я тебя вопрошать. Сколько в городе домов питейных?

   - Двадцать три.

   - А церквей?

   - Тоже двадцать три.

   - Ты смотри, полное равновесие святых и грешных мест. Не Тамбов, а Новый Иерусалим. Кабатчики с шинкарями люди ушлые, знают, где гербергеры ставить – где грешат, там и каются!

   - Домов дворянских: каменных – один, деревянных – двести тринадцать. Разночинцев – купцов, мещан, однодворцев, приказнослужителей, ямщиков, солдат отставных – 1282.

   - Чей же дворянский каменный?

   - Богатейшего и почетнейшего жильца нашего, его сиятельства графа Воронцова. Семь деревень имеют, 2700 душ и земли более, чем по Тамбовом занято Фабрики – прядильная и шерстяная.

   - У графа мануфактуры свои?

   -  Нет, ваше превосходительство, это уже про купца первогильдейца Толмачева. Со всего уезда шерсть к нему собирается и в работу идет. Крупный богач, но норовом препаскуден. Дерзкий и мерзкий, зато карман веский! Потом мельниц водяных три, тож и ветряных. Канатная фабрика. Всевозможной толщины веревки вьются. Девять заводов кирпичных. Но малосильных. В совокупе и ста тыщ не жгут да ломовой все больше выходит. Тыща от шести до восьми рублей идет. Купцы и мещане торги имеют. Первые красными товарами, сукнами, шелковыми и шерстяными материями, а последние покупают на ярмонках пеньку, сало, мед, деготь, корровье и конопляное масло, каменную и деревянную посуду мелочную… Сверх того, имеются художники, часовщики, золотари, серебрянники, медники, слесари, столяры, маляры, каретники, тележники и кузнецы.

   Однодворцы городские почти поголовно продовольствуются от хлебопашества или извоза. От чего посредственно зажиточны.

   - Экой ты странный! То посредственно здоровы, то посредственно зажиточны. Это как? Мало или достаточно?

   - Это означает, живут по средствам добываемым. Далее. Женщины занимаются и торг производят калачами оржаными, хлебом печеным, пряниками медовыми, сахарными, мятными, весьма и весьма на вкус приятными.

   Ушаков так вкусно это сказал, что Державин уверился – виц обожает пряники с чаем.

   - Прочие же тутажильцы усердно упражняются в рукоделиях домашних. Прядут лен, ткут холсты, сукна, варги и чулки вяжут.

   - И какова прибыль казне от ярмарок?

   - Это, ваше превосходительство, особ статья. Ярмонок устраивается две на год, после пасхи, в десятую пятницу и 22 октября. Купецкие съезжаются из Санкт-Петербурга, Москвы, Тулы, Ярославля, Орла, Белгорода, Пензы, Астрахани, Новгорода Нижнего. С сукнами, шелками, тканью всякой – шерстяной и бумажной. Пригон лошадей – лучший в России, со времен Петра Великого известно. Оные продолжаются пять дней. В Городскую Думу сбирается до шестисот рублей.

   - Общно или в день?

   - Неведомо. Наместнической казне никакой выгоды не идет.

   - Вот и плохо! Товар со всей Руси, а мы в стороне. Собери кого надо, да пораскиньте умишками – как следующие торги проводить. Репортом через неделю донесешь. Дело важное и прибыльное.

   Молчание – золото в прямом смысле. Ушаков от правителя многое с умыслом умалчивал. К примеру то, что край Тамбовский давно уж снабжает центральные уезды империи продовольствием, а крупные торговые фамилии купцов Бородиных, Толмачевых, Тулиновых в громадных количествах хлеб поставляют, минуя казну наместническую. А как инако? За молчание ему и платили золотом.

   Но слово – серебро и Ушаков, чуя конец аудиенции, мучительно решал: сказать? Не сказать? Рука не по произволу легла на тонкое сукно кармана, хранившего книжку в красном сафьяне – такие к полуторастолетию Тамбова изготовили и раздали людям значительным. В ней четким каллиграфом, как впрочем и все, что делал Ушаков, в столбик писаны были купцы, а супротив цифирьки – кто сколько дал и какой за кем должок числится.

   Статный статский советник сломился, наклонившись доверительно, но что-то остановило, запечатало уста. Стало ясно, как в божий день – Державин брать не будет! И это озарение повергло в сосущую тоску. Из подчервия поднялся тягучий страх и сразу же обратился в обильный пот. «Кто не берет, тот и другим не дает!» Как Бородин глаголет? – «Сам не ам и другим не дам.» Собака на сене, нет, пожалуй, пострашнее – лев.» Стало очевидным – кончился болотный спокой ихней компании многогрешной. Судя по повадкам дотошным, вцепится «аки пиявица кровососущая».

   Идя по коридору в свою кабинетную комнату, брал себя в руки, в кучу собирал: «Чего падалищем засмердил, ежели стрелой не пропнут? Прочь трясея, гнетея, огнея… Не фря немецкая, чтоб обмирать и в омрак плюхаться от ожиданий одних!»

   Подошел к окну, распахнул настежь. Ворвались зной и протяжное жалобное лошадье ржанье. Конь к печали ржет, к беде… не к месту вспомнил частую приговорку матери. Во рту пересмакло. Кликнул секретаря.

   - Фемистокл, принеси-ка с ледника морсу смородинного… жажда скифская.

   Жадно напившись, ощутил как под рубашкой мелкий трусливый пот сменился обильным, свободным, смелым. «Ну что, господин правитель? Не хотите любомудрия, станем поединщиками!

   Не желаешь конфирмации, заполучишь конфронтацию. Атанде кричать чать еще не приспичило.

   А купцам за постой и пансион заплатить надо – жалобы нынче не ко времени».

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР ГУДОВИЧ

   Гаврила Романович телесно ощущал, как с каждым днем погружается в беспросветность провинциальную, словно в болота бездонные торфяные, окружавшие Тамбов, а людей твердых, на кого опереться, не находилось. Скудость казны наместнической толкала его энергическую натуру на решительные шаги. Приближался праздник – годовщина коронации государыни. Подоплека удобная для приглашения генерал-губернатора. Пока в должности свежий, какая-никакая помощь случиться может…

   Волкову в Рязани сподручнее – Гудович по боком – глядишь, чего и перепадет от щедрот. Сел за стол, придвинул бумагу, обмакнул перо в лиловые чернила. Пусть почувствует в интересах наместничества встречу сообразно чину и заботу о безопасии дорожном.

                        «Его благородию Козловскому

                                                                                             Городничему коллежскому асессору

                          Господину Овцыну

ОРДЕР

   Приуготовьте, что нужно, а меня, коль скоро в город приедет, через нарочного уведомить. Господину капитану-исправнику объявите тож, чтобы он о сем его превосходительства прибытии был извещен и непременно встретил его на своей границе, потребное число лошадей приуготовил, по сношению с ряжским и лебедянским капитан-исправником осмотрел мосты и дороги и коль скоро в округу его въедет мне бы дал знать как наискорее с нарочным».

   И довольный, что все вроде предусмотрел, в особенности извещение о будущем движении Гудовича, размашисто и витиевато подписался.

   Генерал-поручик в Тамбов ехал без охоты. Неприязнь к этому серому, деревянному, почему-то тоскливому граду, больше похожему на большую черноземную селитьбу, зародилась в нем беспричинно, но ему нравилось раздражать ее в себе. Державин до охоты не охоч. А без нее наместник не мог прожить и недели. Спал и видел, и даже слышал мокрые луга, заливистый лай легавых, столь сладостный для души и сладкий, невыразимо приятный запах пороха.

   Только на охоте находил он забвение от нынешней постылой и постыдной должности. В жизни не мечтал и не гадал до этакого докатиться.  А всё брат Андрей подсуропил в очередной раз. Сам всегда - то в крестах , то в кустах , то в фаворе , то в опале и его за собой тянет. Государыня никак забыть не может дружбу его верную с императором покойным, супругом её неверным.

   Да, такое из головы не выкинешь если и память отшибет. Иван Васильевич прикрыл веки от брызнувших в глаза ясных воспоминаний. Император, заключив позорный «вечный мир» со своим кумиром, ни в грош его не ставившим , прусским королём Фридрихом, пышно праздновал сию унизительность российскую.

   Дан был большой торжественный обед.   Гудел голосами громадный зал. Тысячи свечей множились в шитых золотом мундирах,.отражались в серебре эполет бесчисленных генералов от кавалерии, инфантерии и артиллерии, тайных советников, камергеров, посланников и кавалеров орденов разнотитульных.

   Будущая самодержица Екатерина заняла место по банкетному протоколу положенное. Но Пётр из ненависти к ней и любви к прусскому королю, уселся рядом с его посланником. Прозвучали три высочайших тоста - за благоденствие императорской семьи, за здоровье его величества прусского короля и за столь счастливое заключение мира.

   Бокал в руке Екатерины дрогнул, но не от залпа пушечного, а от взгляда супруга бешеного. К ней со всех ног бежал посланец грубый Андрей Гудович с вопросом: «Почему это она встать не соблаговолила ,когда пили здоровье императорской семьи?»   Ответ последовал вполне   мирный: «Семья из его и её величеств состоит и сына ихнего , потому и вставать ей не пристало».

   Пётр опять погнал, генерал-адьютанта его сказать ей ,что глупа она и знать должна - в семью входят два голштинских принца , их дядья и ещё кое-кто! Не совладав с собой, Пётр заорал на весь зал:

   - Дура!!

  Уткнувшись в платок, она разрыдалась,  а чуть успокоясь, попросила камергера графа Строганова отвлечь её, что тот и исполнил весьма удачно, будучи известным словоблудом скарбезным. Пётр хотел тут же арестовать Екатерину, но его насилу отговорили , а граф попал под домашний арест , а Андрей в опалу чуть позже, когда оскорблённая воссела на престол российский.

   Но, слава богу, такий как он, Иван Гудович, войсководец опытный, под ногами не валяются ... если даже и хмельные... Ничего, и его черёд впереди. Вон османы вдругорядь норовят под дых ятаган пырнуть ... Иех, грехи наши тяжкие !

   Гудович выглянул в окно кареты, вокруг расстилалась бескрайняя столешница степи. Россия - океан земли неохватный! Как там у Вольтера? Обширность государства - предпосылка для правления деспотического. Реки стремятся в моря, а монархи к власти абсолютной.  Попробуй, покомандуй войсками без единоначалия строгого - враз поражение стерпишь.

   Овцы без пастуха - не стадо! Сколько же мне в этой Тмутаракани прозябать? Поведай, господи ! Мне уж сорок шесть,  а я ещё лишь генерал-поручик. Как пленный французский полковник Душе, наёмник османский говаривал? «На этом свете успеха достигают лишь острием шпаги, а умирают с оружием в руках!» А сам всю турецкую артиллерию сдал с потрохами и погребами. Тут в краю лапотном какие баталии? Народ наш российский не меняется ни на йоту. Такой же тёмный и глупой, как и сто лет назад. Для него никакие законы не писаны. Хоть ты тресни, а по-своему воротить будет.  А жестокость, она только усиливает несоблюдение и сопротивление - страх бунтарский.

   Вон Сенат за этот год второй раз уж за мздоимство берётся. Сразу в железа и к суду волочь. А того не ведают, законотворцы хреновы, что мздоимцев-то почти не осталось - одни лихоимцы по судам и правлениям рассиживываются. Берут не сколько дают, а сколько вымозжут. А сколько их по острогам мается? Что-то не видно в арестантских ротах ни в Рязани, ни в Тамбове.

   Тутошний председатель уголовный Бельский - сволочь непорядочная. За выход из острога цену установил, как в магазине - 50 целковых! Хорошо, вход пока безденежный, хе-хех-хе. Хотя, поди, найдутся чудаки взятку дать, чтоб в узилище сесть. И ведь этого чирьяка Бельского самому не сковырнуть - только через Сенат, а там за него, как за писаную торбу держатся. Генерал-прокурор Вяземский, праведник неукоснительный и тот просит «глубочайше разобраться с наветами на щепетильного и праведного судью», а на этом плуте клейма поставить негде.

   Эх, на войне во сто крат легче. Алягер как алягер. Так и совсем в этом грязе-назёме утонешь. Хотя всё относительно. Грязь только кажется нам грязью потому лишь , что пачкает руки и одежду, на дерьмо похоже, а в сущности она не грязнее золота или серебра. Из грязи растут, появляются цветы красивые и благоуханные, овощи и фрукты - вкусные яблоки, груши, арбузы, виноград...

   Когда же конец опале и удалению? Нет должности глупее генерал-губернаторской. Вроде и власти много, а толку мало. Нет пути темнее и беспросветнее, нежели чем жить, не зная завтра, не помня вчера, крадучись по клинку острому одного только сегодня.

   Мудрое время всё раскроет. Жаль только, что всему своё время - когда разбрасывать камни а когда собирать.

   Приближение города почувствовал на собственной шкуре, кусаемой пребольно   большими жёлтыми конскими слепнями и сине-зелёными мухами набившимися вовнутрь.

   Державин занимал его мало. Один из многих цивильных шпаков. Гражданских генералов для него не существовало. Всех этих действительных и тайных почитал более за шутов гороховых, не нюхавших пороха и сладости побед, дыма пожарищ и горечи поражений. Говорили, то ли из преображенцев или семёновцев - хрен редьки не слаще, все они, гвардейцы вояки парадные. Здоровы ногу тянуть на плацах дворцовых, морды бить в драках кабацких.

   Шпажонками махаться на дуэлях  дурацких. Гвардия - армии российской позор потому только , что гвардейский прапорщик к пехотному майору приравнен.

   Гудовича встречала вся местная знать. Правитель, вицы, советники, асессоры, председатели палат, городские головы, начальники воинских команд, купцы первогильдейские, граждане имянитые. Отставные кавалеры прошлых баталий тянулись двумя нестройными шпалерами. Он вышел из кареты в простом обиходном мундире полевого колера. Все в нём было правильно и соразмерно: телосложение, черты лица, походка, ноги, обтянутые белыми лосинами прямы и стройны. Державин, глядя на него,  почему-то сразу уверился, что в этом человеке больше достоинств, нежели недостатков и уж во всяком случае, он не пьёт, не курит и не волочится за женщинами.

   И был совершенно прав. Гудович людей, наделённых хотя бы одним из перечисленных пороков, считал слабодушными и ничтожными, называя «ассиметрическими». Это слово с длинным свистящим «с», звучало приговором. Никто из « ассиметрических»  ни на какие повышения и отличия, и надеяться не смел.

   По этой причине тамбовские чиновники претерпевали крайние мучения и

страдания уже несколько дней, дабы искоренить дурные запахи не употребляли вина и не дымили вонючей моршанской махоркой.

   А так как большинство подавляющее коллежских и титулярных за стол без привычной рюмицы, и не одной, не садилось, то произошло всеобщее повреждение аппетитов и усыхание животов.

   Мимолётное знакомство Гудовича с Державиным в Петербурге оставило обоюдоприязнь и взаимоприятственность. Что знал Иван Васильевич о новом тамбовском начальнике? Немногого-то же, что и все прочие. Худородный дворянин.

   Из оренбургских степняков, бывший офицер, высоких чинов не выслуживший, стихоплёт, высочайше отмеченный. Но очная встреча, как часто бывает, всё изменила. Привлёк к себе поэта генерал, процитировав наизусть кусок немалый из « Фелицы». Хотя уж года два-три не знать хоть несколько слов из неё при дворе и в обеих столицах считалось дурным тоном.

А я, проспавши до полудня,

Курю табак и кофе пью

 Преображая в праздник будни

Кружу в химерах мысль свою

То плен от персов похищаю

  То стрелы к туркам обращаю;            

   То возмечтав, что я султан,

Вселенну устрашаю взглядом;

То вдруг, прельщаяся нарядом,  

Скачу к портному по кафтан.

   Гудович не признался новому знакомцу, что запомнил эти строки из-за персов и турок - старых его супротивников. Стихоткачей, тем более придворных, не воспринимал, ценя их не выше скоморохов и актёрщиков. Державина считал воспарившим одами и балладами придворными, лизоблюдскими, за что был одарён табакеркой с каменьями, червонцами набитой, как слуга за послугу, и званьем действительного статского за игры словесные.

   Слышал, боевой опыт его остался не в линейных ротах и окопах, а следственнных дознаниях пытошных, что одно с разбойным приказом и сыскной полицией. К вящему изумлению своему получил он письма от людей уважаемых и вельмож первейших, Безбородко, князя Шувалова с супругой. Рекомендовали они Державина хвалебно и просили о сложимости дружеских отношений, будто боялись неприятельских.

   Видать резвунчик этот Гаврило, ежели таких особ оболтал. Как-то править будет? Вкривь иль вкось? А может, прямо? Бумагу марать в Сенате - не землёю управлять  просторнее Франции. Тут суевер на старовере и татарин мордвином погоняет. До него уже четверо тараканами стреканули кто куда. Хотя, что с них шпыней партикулярных возьмёшь?

   На солнце сверкнули алебадры будошников, вытянувшихся во фрунт при виде кортежа из шести карет и многих повозок. Встречу испортила триумфальная арка из посеревших от времени брёвен. Памятник несостоявшегося проезда Петра Великого. Последняя в поезде тяжёлая колымага с провизией ткулась колесом в ветхое строение, рухнувшее со скрипом и стоном прямо на отставного солдата-инвалида, тут же и отдавшего богу душу.

   Но Гудович ничего этого не видал и не ведал. Да и кто решится доложить высокому начальству о столь мелком происшествии омрачительном. Полковник Булдаков отнёсся к случившемуся спокойно. Когда-никогда, всё равно бы рухнула. Не её вина, что упала, а его, что под нею стоял. Хорошо не на того, кто чином повыше. Несчастный случай по вине несчастного. А заупокойнику Герасимову Алексею сыну Петрову написал реляцию на повышенный пенсион для вдовы, как погибшего при караульной службе героя. Как- никак вместе с усопшим тридцать два года назад службу начинал в напольных войсках. Герасимова, званного при жизни за тихий нрав мешком прибитым,  посмертно поминать стали бревном пришибленным.

   Гаврила Романович заквасил пышное празднество, приуроченное к светлому дню тёмного восшествия на престол Екатерины, единственно ради уговаривания Гудовича выделить Тамбовскому наместничества ассигнованию добавительную из личных его, генерал-губернаторских сумм. Правительство каждой из двадцати девяти территорий  отрезало по полмильону для всяких разных экстренных происшествий, но повелось повсеместно считать   деньги эти   призовыми наместников. Тратились они по усмотрению, но непременно  «на благо и процветание земли русской». Цифирь, конечно, нежирная, особенно если учеть среднего фаворита царицыного, казне обходившегося во много раз дороже, не считая подарков. Пять братьев Орловых получили вкупе 117 миллионов. Потёмкин 50, Ланской 7,3. Братья Зубовы -3,5. Зорич -1,4. Завадовский 1,4 . Васильчиков -1,1 Всего же десяти официальным любовникам  императрицы за труд тяжкий в поте лица и тела выплатили 92 миллиона рублей . Каждый из её членов мужского гарема стоил больше бюджета Тамбовской провинции...

Написав принёсшую ему славу «Фелицу», Державин не прошёл мимо её неистощимого мужелюбия. Ода открывалась словами: «Богоподобная царевна, Киргиз-Кайсацкия орды...» Царевны те, азиатские отличались беспредельным любвеобилием и содержали мужчин наложников, занимаясь любодеянием не только с вечера до утра, но и с утра до вечера. А если и давали волю своим одноложникам, то оскопляли их, приговорив к вечной себе верности.

ТЕБЯ МЫ НЕ БОИМСЯ

   В зале для представления живых картин, называемом   тутажильцами  «киятром», расставили и накрыли белыми скатертями столы, ломившиеся от местных явств и пивств.  Виц  Ушаков со своим свойским дружком секретарём Лабою, зная вкусы гостя, расстарались. Среди многих разносолов, в большой деревянной миске парил, не остывая под толстым слоем янтарного жира, русский борщ из грудинки, гусиной шейки со свёклою и чесноком.

   Рядом, на расписном блюде мясо, отваренное в запашистых кореньях. II Губернаторское брюхо могло поглощать скоромное в огромных количествах. Не терпел Иван Васильевич любого вина, запивая еду клюквенным, смородиновым или малиновым морсом, только с ледником расставшимся. И ещё одна особенность у него имелась - хлеба не едал, заменяя его разваристой пшённой кашей.

   С дороги все проголодались, однако протокол и артикул соблюдался неукоснительно. Началось специально написанное и поставленное Державиным к сему дню  первое в Тамбове театрализованное представление. Две прелестные девочки в белых греческих одеждах и златокудрый отрок, с трудом отысканный среди однодворцев для олицетворения чистопородного славянина и одновременно Афинского Гения, поднесли генерал-губернатору хлеб-соль, венок из дубовых листьев с лилиями и огромные корзины благоуханных цветов с надписью «За оказанные обществу благодеяния». С хоров грянул хор:

Премудрая Афина!

 Всещедро божество!

Ты нам покров едина,

Ты наше торжество!

Благоволи прибавить

Щедроту к нам свою

Почтить того, прославить

 Кто только лишь твою

Одну святую волю

И твой закон хранит ...

   Намёк в написанном к его приезду Державиным "Гимне богине" Гудович понял и принял. Наклонившись к уху, прогудел на весь зал:   

  - Щедроту к вам  свою прибавлю   ...   в   разумных пределах.

   Облобызованный генералом мальчик-ангел неотличимый голубоглазый и белокурый, светящийся прелестью начала жизни, от переполнивших его чувств расплакался, а может и оттого, что предчувствовал предуготованную судьбу?

   Ему, ставшему вследствие одной лишь минуты знаменитым на весь город, предстояло прожить сто лет. Он так и останется с прозвищем «Гений» на всю длиннющую, ничем не примечательную, кроме этого дня, жизнь.

   Умрёт он в 1876 году и на надгробной плите, согласно его предсмертному желанию, напишут два слова «Ангел-Геницй». И пока сохранится в Тамбове Преображенское кладбище, скорбящие гости его, дивясь, будут спрашивать: «Неужто и вправду и Ангелом, и Гением сподобился стать при жизни?»

   Восторженный вечер закончился танцевальным балом маскарадом, сопровождаемым яркой иллюминацией, высвечивающей две картины изображающих императрицу с надписью «Мы тебя не боимся», представляющей Аполлона и относящуюся к Гудовичу со словами  Приветствуем приход своего благотворителя».

   Иван Васильевич остался доволен, удостоив Державина всего одним замечанием:

   -Смысл какой-то, Гаврила Романыч, двоякий в «Мы тебя не боимся» таится, а? Тебе не кажется... чего её бояться-то, нашу матушку всероссийскую? Можно подумать, что кто-то боязнь испытывает ...

   На другой день, в наместническом правлении, вникнув в здешние дела, заценил;

   - Хвалю, хвалю. Это по-моему, любое дело надо за зебры брать, с трепетом, тогда и победишь. Без наступления нет виктории! Выделяю тебе 10 тысяч на поправление казённых зданий, укрепление благочиния и моста через Цну. Но более в этом годе не подлипайся - ни копья не получишь.

   А ты почему, статский, охоту мне не предложил? Впервой такое встречаю! - уже садясь в огромную дорожную карету, спросил Гудович.

   - Знал я, Иван Василич, что ты на псовую охоту только со своими собаками ездишь, а на другую нынче не время.

   - Прав, прав! С чужими борзыми, как впрочем и с людьми некоторыми - ни загона, ни выгона. Ну, прощевай, правитель. Будь здоров. Губернаторствовать у тебя вроде получается. Только жёстчее будь с приказными и дьяками. Приучай их законы блюсти, а не в свой карман грести. А коль начальство ублажать научился - полдела решил. Когда только дом генерал-губернаторский перестроить успел?

«ВЕЛЬМОЖУ ДОЛЖНЫ СОСТАВЛЯТЬ

УМ ЗДРАВЫЙ, СЕРДЦЕ ПРОСВЕЩЕННО…»

   «Был у нас Иван Васильевич и пробыл неделю.  Будучи приветствуем благодеяниями, которые он множил исходатайствованием чинов сделал и по мне признательными по делам отношениями,  он встречен был здесь с нелицемерною от всех радостию, кроткое его, простое и снисходительное со всеми обращение, образ мыслей благородных и поступки на истинных правилах чести основанные, усугубили к нему внутренним всех благорасположением то почтение, которое по наружности начальникам отдаётся... Весьма он счастлив, и мы все, ежели возможем удержать навсегда таковые между нами расположения и спокойную жизнь, от чего и служба, конечно, будет иметь свои успехи ...» - писал в полном восторге Державин своему сенатскому приятелю в Петербург.

   Гудович дремал под неспешную тягучую рысцу в Рязань и раздумывал о судьбах - России и своей собственной. Сильный самолично вершит судьбу свою, а слабый уповает на неё, вымаливая успешность. Хозяин фортуны тот, кто и неудачи обращает себе на пользу. Думал и о том, что сладость побед и горечь поражений пахнут одинаково: приторно сладко, пороховой гарью и падалищем человечьим.

Запах войны уж забываться стал. С зайцами и лисами воевать почёту мало. Чтож, случая ждать? Нет - случай к тому благоволит, кто к нему сам стремится. Строит его и мастырит. Слепой же случай - поводырь ненадёжный - первая же яма твоя.   Человек от себя больше зависит, чем от других. Надо светлейшему написать и Безбородко, пока оба в силе, пусть меня из этой дыры забирают.

   С 28 июня 1786 года начался  кратковременный триумф Державина. Подчинённый его, советник Тютчев, пребывавший в те поры в Рязани по делам правления, с радостью, сочившейся между строк, писал ему: «Иван Васильевич ежеминутно отзывался вашим угощением, которое ему показалось весьма приятным и содержание всего приготовленного в честь его читал публично и столько часто повторял оное, что мне уже и рассказывать было нечего, и каждый знает понаслышке столько, как бы сами были свидетелями оного... Вчера было собрание у Алексея Андреича (Волкова, губернатора) и так случилось, что я с ним сидел особо. Материя зашла о Танбове. Алексей Андреич начал говорить, что если поправится Танбов, так это вами. Я будучи свидетелем как вы трудитесь. рассказывал ему, что по приказу общественного призрения начала никакого не было и сколько вы стараетесь устроить к доставлению разных материалов как для того, чтобы сумма оная имела оборот свой; так и для выгод танбовским жителям. в чём и он вам отдавал справедливость своим заключением, рассказывая также и свои заведения оными ж рабочими людьми».

*   *   *

   По торговым трактам и большакам шалили шальные шайки. У правителя укротить их воинскою и благочинною силою мочи не хватало. Кое-как, худо-бедно прикрывались лишь города уездные и села дворцовые, в титул внесённые. На остальном Диком Поле привольно разгуливали от Шацка до Липецка и от Хоботка до Борисоглебска сбившиеся в лихие отряды людишки  воровские. Драгунские команды, в разрыв и в разъезд метались из края в край, бесполезно и бестолково. Пока Екатерина, внимавшая просветительским идеям Франсуа-Мари-Аруэ (Вольтер), выдумывала со своей умной и строптивой тёзкой, карлицей симпатичной княгиней Дашковой, дочерью того самого генерал-губернатора графа Воронцова Романа Илларионовича, президентшей Российской Академии Наук, всеразличные   законоположения, рассылая их во множестве по наместничествам, народ подлый чуть не толпами валил  в лесные разбойники. Свобода анархическая в тамбовских местах испокон веку дороже денег ставилась.

   Всероссийская вседержательница не смогла удержать в покойствии и порядке обширнейшую территорию своих владений. Не по силам оказалось. Написанный собственной её рукою  «Устав благочиния или полицейский», войдя в силу юридическую 8 апреля 1782 года, силу жизненную так и не набрал. И тогда поручила государыня борьбу с разбойниками из народа самому... народу.

   В любое время, в жару и стужу, вдоль и поперёк по нашим лесам и полям выслеживали атаманцев своеродные войска. Строем, под барабан. С песнями маневрировали взад-вперёд регулярные роты а за ними валили вразнобой, кто в чём - полушубах, зипунах, харапаях, шапках, треухах, кто с чем - топорами, рогатинами, косами, вилами и прочим дрекольем, народные дружины из мещан, однодворцев и посадских. Проку от такого шумного движения не было, конечно, никакого.

«ЗАВЕСА ЛЕСТИ РАЗДЕРЁТСЯ,

ИЗБОГА ВСКРОЕТСЯ ЗЛОДЕЙ…»

   Гаврила Романович спрятал голову в ладони, зажал в тиски, потёр виски, освобождаясь от теменной боли. В мозгу занозами ныли мысли об общем запустении и неустройстве в подведомственном ему наместничестве. Столько всего навалилось, что забыл когда последний раз брал в руки грифельную доску да рифмой поигрывал. Казённые здания мест присутственных пришли в полное обветшание. Дождь, снег, ветер насквозь проникают. Печи, дымят, не греют, полуобвалились. Кругом лес, а дров не заготовлено. Куда ни кинь - косная медленность и нерадение упорное. Есть дома побогаче, а остальные, халупы под соломой, копнами по холмам и буеракам разбросаны - ни в ряд, ни в лад, а в разброд и разнобой. Строится каждый как кому на ум приехало, ни плана, ни траектории.    Домовладения есть, а бумаг нет, то ли захватчики, то ли самостройщики. Посему и податей не платят, тягот и повинностей градских не несут. Межевой комитет с землемерами такого наворопутили - сам чёрт ногу сломит, не говоря уж про горожан. Имения и землевладения ещё ладно, а границы губернские - и те никак не определят. Вон на смежности с Пензой Алексеевка с Вернадовкой в два наместничества налоги платят, а рядом Песчаный Брод - никому, потому как нигде не числится. Между небом и землей, ни в аду, ни в раю.

   И таких сёл невидимых по окружности   неизвестно сколько. Купцы тамбовские капиталы прячут. Объявились по гильдиям на миллион, а податей с трёхсот тысяч не наберётся.    Торговлишка скудна - красный товар, вина виноградные, какие поплоше, сало, мясо, кожи, шерсть. Ярмарки хоть  и многолюдные, а шуму от них больше чем казне прибавка.

Но главное - недоимки скопились несусветные. Главнейшие виновники - вельможи первейшие. Кого ни возьми - сам-перст! Не укусишь.   Державин придвинул листок, поданный казённой палатой. До чего ж копиист каллиграф витиеватый, не пишет, а кружева вяжет. Перевернул лист - Семёнов Пётр. Явно о себе знать даёт, желает замеченным быть - гляньте, какие таланты имею!   Эхе-хе-хе, не перечень доимщиков, а регламент придворный...

Князь Волконский, вотчина Ахтырка - 36 тысяч долгу.

Князь Голицын, вотчинаБольшая Ведра, 29 тысяч.

Граф Шувалов, вотчина Малая Ведра, 28 тысяч.

Князь Шереметев, вотчина Покровское, 22 тысячи.

Графиня Воронцова, вотчина Борозда, 17 тысяч...

   Гаврила Романович снял очки в черепашьей оправе. Читать расхотелось. Да и смысл? Наизусть зналось. Если уж камергеры с сенаторами казну обделяют, то что с прочих спросить? Даже сам генерал-прокурор Вяземский в задолженниках ходит. Вспомнилось его пророчество питерское напуственное: «Ты там, Гаврила смотри, в чужой монастырь со своим уставом не суйся - по сусалам получишь…» Знал наперёд, что перед вот таким списком окажусь.

Нет, господа, закон на всех един - для охреяна первейшего и для князя светлейшего. Они там  в столице империей управляют, а тут в имениях ихних управляющие заправляют, с них и спрос.

   - Кондратий, вица ко мне и председателей палат казённой и уголовной, бегом.

   Явившимся объявил:

   - Всех управляющих и приказчиков имений и вотчин и прочих торговых предприятий, накопивших доимки свыше пяти тысяч, незамедлительно, через исправников и ратманов водворить в тюрьмы долговые и не выпускать до полного расчёта с казначейством. Господ помещиков и купцов предуведомите, по этому делу принимать не намерен никого, невзирая на ранги, титлы, чины и заслуги.

   От вас, Господа, любые пояснения и вопрошения также не принимаются. Прошу исполнять неукоснительно и доложить успехи мемориями и отписками к 1 ноября.

   Откинулся устало в кресле. Пора и честь знать. Потёр виски - не голова, а котёл тяжести чугунной. Но в списке дел, намеченных на 11 июля 1886 года, значилось ещё одно  неотложительное, трижды, уже отлагаемое. Достал из стола листки, пробежал глазами, вопросы  давно набросаны, можно отправлять. Обмакнул перо и начал на чистом мелованном листе, с левого угла:

   "Господам земским исправникам всех уездов

   Тамбовского наместничества…»

   С Казанской ещё гимназии ( лет-то неисчислимо прошло!) всякий раз перед листом новым, незамаранным, испытывал щемящую неизведанность, что-то выйдет из-под руки? С самого приезда думал, а добрался лищь нынче. Какая губерния существовать может без топографического камерального описания подробного? Что человек без паспорта.

   «…Рассылаю вам, милостивые государи, программу описания, т.е. вопросы по которым требуются сведения. Предписываю доставление ответов по частям, дабы не вдруг вам, оставя нужнейшие по должности вашей дела, заняться сим... Сей труд сделает вам особенную честь и память потомков.

   В случае же, когда из которого селения будут ответствовать, что темно, невразумительно или несоответственно прямой силе вопроса, то в таком случае можете кого-либо из заседателей ваших послать в то селение и на месте против каждого вопроса сделать очистку.»

   Первый топографический кадастр   тамбовский составлен был той же осенью. К сентябрю требовавшиеся сведения доставлены были отовсюду, кроме Елатомского и Темниковского уездов. Сведения необходимы для службы гражданской, особенно камеральной, финансвому управлению пособляющей. Долго ещё кадастр ценность приносил неоценимую. Каменскому желалось знать - сколько у него подданных, Державину - где и как они живут.

«НЕСПРАВЕДЛИВЫЕ ДОРОГИ

В ХРАМ ВЕЧНОЙ СЛАВЫ НЕ ВЕДУТ…»

   Державин всякую преступность разделял на внешнюю и внутреннюю. Внутренняя предполагалась для благородного сословия – казнокрадство, мздоимство, лихоимство, каверзы по казне разные, мошенничества различные коммерческие, маркитанства с наследством, смертоубийства корыстные и злоупотребления из службы вытекающее.

Внешняя - вся остальная, совершаемая простым народом - воровство, грабежи, разбои, убийства, неповиновение и к бунту подстекательство. Из пугачёвского кровопролития вынес он уверенность в бессмысленности крайне жестокой кары и наказания смертью. Лжепетра судила особая комиссия. Сенаторы, члены Синода, генералы приговорили его к четвертованию. Голова его воткнута была на кол, а части тела развезены по четырём концам Москвы и сожжены на кострах.

Посылался тогда он с Указом   переименовать Зимовейскую станицу в Потёмкинскую, реку Яик в Урал, а Яицкий городок в Уральск. Возжелала Екатерина выкорчевать с корнем саму память о Пугачёве. Всех сообщников его постигла та же участь - рассечение живого тела на шесть частей. В Тамбовском крае предали смерти шесть шаек. Граф Панин, начальник Державина, предписал казнить люто всех крестьян, убивавших помещиков или выдававших дворян смутьянам.

Остальных жестоко били, часто до смерти. В селитьбах Кирсановского, Шацкого и Спасского уездов за невозможностью доискаться виновных вешали по

жребию,   каждого   третьего, а остальных   секли   немилосердно. Усмирённых   крестьян велено было приводить к присяге и повиновению начальству.

   Сколько перевешали и перебили — никто не считал, а чего достигли, добились?

   Выцепил из разноцветной кучи бумаг донесение Управы благочиния   за прошлый месяц.

   «... В ночь на 24 августа в селе Княжево на балконе барского дома благодушествовало   семейство во главе с   отставным поручиком Михаилом Хвощинским. В глухую ночь, когда все мирно отошли ко сну, дом окружили неведомые люди. Прислугу, старост, приказчиков перебили враз, так как они вздумали защищаться, а все барские пожитки пожгли и пограбили без остатку ... нападавшие остались розысками не явлены.»

   Вот канальи! Не пишут ведь, как бедный Хвощинский, чудом избежавший могилы, явился в уездную канцелярию за прошением о защите и поимке злодеев. А становой ему в ответ:

   - В Тамбовском уезде воровских людей имеется великое множество, а при мне отставных солдат и рассыльщиков весьма малое число,  и те стары, и увечны, и нужны для рассылок по интересным делам в уезде так и при денежной казне, и тюрьме. Да и таковых семь человек, которыми от внезапного нападения помянутых воровских людей в надежде остаться не можно...

Стало быть, добры молодцы гулять у нас могут по всей своей воле и безрассудству, а мирным обывателям кроме господа Бога надеяться больше и не на кого! Обмакнул перо и начертал в сердцах резолюцию:

   «Всех благочинных в уезде, от старшего пристава до последнего квартального надзирателя уволить без прошения об отставке и пенсиона. Набрать вновь честных, радивых, здоровых и не бывших ни в чем запятнанных».

«... Обнаружилась растрата у Борисоглебского казначея на три тысячи рублей. Привлёкшись к допросу, он показал: деньги в казначействе, счётом не помню, я взял в сундуке, чтоб дома посчитать повернее. И как шёл домой, от усердия и думы стала со мною великая меланхолия и от той меланхолии не помню я, куда пропали деньги. Ведомо, недобрый человек подвернулся...» Державин черкнул: «Взять под стражу до тех пор  пока не вспомнит куда деньги дел и отослать к суду. После правосудия в судебном месте разослать приговор в округа и уезды, чтоб другим неповадно было казённые деньги с меланхолией путать».

   «... Из Резповки в Ивановку двигался свадебный поезд для церковного венчания. В поле на поезжан напали неведомые люди и, связав жениха с невестой, увезли неведомо куда... Всё у них неведомо кто да неведомо куда! Словно не люди, а черти неуловимые бродят.

   «...Секунд-майор Кошелев Андрей, вернувшись вечером домой, увидал, что все хоромные его строения разбросаны до основания, брёвна и крыша размётаны врозь, двери переколоты и весь скарб пограблен. Кошелев остался в подозрении на неведомых людей.

   В Темникове, в базарный день захвачены на месте преступления преступники. Буянами оказались братья - дьякон Семён Большой и церковник Семён Малый.

   Поссорившись с крестьянином села Кондоровки Петровым, они немедля отняли у него рыжего мерина ценою в 9 рублей, а самого били дубьём, проломив голову и, поваля на землю, таскали за волосы и топтунами топтали немилосердно. Оба арестованы и препровождены, куда следует.   В селе Сосновке сектанты Антон Селиванов, Андрей Шилов и Марфа Веринова за оскопление трёх крестьян и двух крестьянских девок по приговору суда сечены были на площади и отосланы в Сибирь на вечное поселение.

   27 августа, в тёмную ночь в мордовскую деревню Кимляй прискакали 30 разбойников. Сожгли много дворов, пограбили сплошь все крестьянские пожитки, многих перевязали и побросали под лавки, иных жгли огнём и резали ножами, а утром никого не сторожась, удалились».

   Державин вспомнил доклад полковника Булдакова по ревизии полицейской команды Троицкого округа, где и располагался этот несчастный Кимляй: «…ни ружей у них, ни шпаг не  обнаружено, одни лишь топоры стрелецкие ржавые да зазубренные».

   Козловская уездная управа отправила десять сотских и десятских для поимки рекрутов в село Дмитриевщину. Одного пьяный рекрут изрезал ножом,  другого топором изрубили, третьему и четвёртому руку перебили и голову проломили. А рекрутчина вся разбежалась по лесам. Чтение прервал Кондратий, кашлянувший у дверей.

   - Чего тебе?

   - Тут один, чисто медведь, напролом ломится, говорит, лично известен вашему превосходительству.

   - Кто таков?

   - Записался Кардаминым Дмитрием.

   - Пускай заходит.

   Представтье себе медведя, втиснутого в поношенный мундир лейб-гвардии Семёновского полка - и к портрету вошедшего нечего добавлять.

   - Отпускной сержант Дмитрий Фёдорович Кардамин, -  выдохнул богатырской грудью, пригладил щетиноподобные, растопырившиеся волосы и налившимися от волнения кровью глазами уставился на штатского генерала. Державин встал и подошёл к необычной внешности посетителю. Сам он роста немалого, но чтобы видеть лицо сержанта, пришлось задрать голову.

   - По какой причине отпущен?

   - Вследствие болезни, как последствии многих ранений, - вытащил и подал обляпанный вишнёвым сургучом пакет.

   В документе лиловыми чернилами, с нажимом на закруге, как обычно малюют военные писаря, значилось: «Удостоверение егеря Семеновского гвардейсткого полка Дмитрия Кардамина об отпуске его со службы по болезни.

   По Указу Ея Величества Государыни императрицы Екатерины Алексеевны  Самодержицы Всероссийской, и прочая, и прочая, и прочая.

   Объявитель сего Дмитрий Кардамин с 20 февраля 1764 года по 2 августа 1786 года значился егерем лейб-гвардии Семёновского полка и добропорядочно службу исполнял.

   По причине полной выслуги и многих болезней положен ему титул денежного содержания и пропитания по смерть.

   С чем и выпускается гвардии сержант Кардамин в обессроченный отпуск.

   С подлинным Указом верно подпоручик Петр Воронин».

   - Садись, сержант, рассказывай, где и как служил.

   - А ты, ваше превосходительство не вспомянул меня? При коронации у Головинского дворца службу несли. Ты тогда в немецкой слободе чуть не замерз -  мы пришли, а ты в будке уж и обеспамятил от холоду. Насилу оттерли снегом и водкой.

   На Державина хлынули те тяжкие мушкатерские годы. Он обошёл громадный стол и обнял необхватное тело своего спасителя и сослуживца.

   - Кондратий, ну-ка бегом стаканец с водкой!

   Кардамин долго вспоминал длинную свою службу.

   ....- Ты же знаешь, семёновцы на четверть тамбовские. Ещё Пётр тута недорослей дворянских по лесам вылавливал и в полк привозил, так и дальше повелось. А мы все злые и здоровенные. Альгвазилы бесстрашные. Я все три войны кавказских лазутчиком. Там животов много наших лишилось. Пётр Семёнов с Караула, Савка Шепелев с Морши, Гришка Прокофьев с Новой Ляды... всех и не упомнишь. Но и на мне басурманская душа не одна...

   Кардамин, расчувствовавшись от доброй встречи, водки и воспоминаний, хватанул висевший на груди кисет:

   - Разреши, Гаврило Романч, тут воздух извонять ?

   - Раскуривай ,не каждый день такой гость выпадает. Какие занятия задумал?

   -У меня тут именьице родовое на восемнадцать душ. Может, слыхал,  Кариян зовётся. Земледелить зачну, рыбные ловли и бортничать - луга там, вздохнёшь, как мёду напьёшься.

   - И для души охота. Я ведь в полку первый стрелок был. Ни разу по чеченцу не помазал. Да и жениться на старости лет собрался, может ещё ребятишек угондоблю,

ежели Бог пошлёт.

   Державин смотрел на свидетеля своей солдатской молодости и смутно подозревал, что он ему пригодится. В чём в нём имелась потребность, не знал, но на всякий случай спросил:

   - Где изволили остановиться, господин отпускник?

   -Да прямо у ворот триумфальных, на Астраханке, в дому дворянском. Отдохнуть надо с дороги и пенсион выправить. Месячишко поживу в Тамбове, а потом в вотчинку Кариянскую, где тишь да гладь, да божья благодать. Пора и жизнью насытиться - луга, леса, птички, ягоды, грибы, рыбка в реке плещет... Хорошо!

   За два дня городские кумушки разнесли о появлении завидного по местным меркам жениха. От вотчинки доход считай за тысячу, пожизненное содержание государево -  пятьсот, да и сам гвардеец ещё на всё гожий. Мужик в сорок, что баба в тридцать. Мамаши дочек, пребывавших на выданьи, но никак не выдававшихся, потому как ни внешне, ни внутренне ничем выдающимся не выдавались, зачастили на Астраханку. Но Кардамин, дорвавшись до свободной жизни, вдохнув пьянящего воздуха родительских мест, ударился во все тяжкие. Запил, приголубил всем известную крепкотелую и смазливую подстегу Катьку-Балдырку. Запершись с нею, клопами и тараканами, в верхних апартаментах, между жаркими объятиями пил он шипучее крымское вино, полюбившееся на войне и пел похабные песни под гитару, до игры на коей был великий мастер и охотник.

   Обеспокоить его никто не решался после того, как два дюжих приказчика были спущены с лестницы, чудом избежав членокалечения. А начальник правления, расставшись с отставным лазутчиком русской гвардии, израненным в боях с турками и черкесами, удручённый и озабоченный тем, что во врученных высочайше под его ведом городах и весях никто не мог пребывать в безопасности, вызвал полковника Булдакова.

   В голове толклась-свербила безответная мысль о буйности и дикости народа русского. Из глубины лет, как из бочки бездонной, донёсся голос Емельки:

   - Я не ворон, я только воронёнок! А настоящий ворон ещё летает по поднебесью,  придёт  час спустится.

   Прав был казак! Сколь годов минуло, а ничего в России в улучшение не приходит. И его возмущение совсем по-другому глядится. Странно было бы, если его не было.

«БЛАЖЕН, КТО ИДЕТ ПРАВДЕ ВСЛЕД!»

   Произошёл он из обиженных детей боярских, в дворянство не попавших, а упавших безвозвратно в однодворцы и тем тяготившимися много поколений. Ему одному из пяти братьев удалось достичь, выслужить именной царский указ на пропуск в благородное сословие.

   - Остатние братья - все насплошь шушваль и поносники запьянцовские, сторонились его, боясь пуще огня. Булдаков платил тем же, гнушаясь подлым родством. В ответ о сродниках сожалительно сламывал брови, с глубоким вздохом отсекал от себя отца, сгинувшего по пьяной лавочке и винопийцев братьев.

 - Талан, не дворянство, по наследству не передашь!

   Дослужившись в молодости в напольных войсках до капитана, вышел в отставку, поступил в полицию, где и достиг за двацать один год полковничьего чина и должности тамбовского коменданта, став третьим лицом в наместничестве, а при державинской власти, считай вторым.   Природа одарила его умственной изворотливой ловкостью и остротой соображения, умением  достигнуть цели любым путём, хоть и обманом пролазчивым.

   Со временем эти свойства, соединенные с полицейским опытом, достигли таких высот, что ему ничего не стоило ввести любого в ошибку желаемую.

   В одном сходились все – сыщик и дознатчик он был замечательный. Ужасалась и            страшилась его вся страна тамбовская, от мала до велика. Да и что говорить, если последние двадцать лет мамки деток малых пугали не столько волком серым, сколько Булдаком страшным.

   Внешность полковника была клещевидной. Могучие кривоватые ноги, как у жука-носорога, живущего в навозе, хотя он тоже обитал среди человеческого назёма, копаясь в людской нечисти. Две клещевидные залысины обрамлял бобрик седеющих жёстких, как стриженый пыжик, волос. Вокруг рта клещи глубоких складок. Вместо громадных рук мерещились клешни рака.

   Чем больше познавал его Державин, тем более поражался соответствию внешности внутреннему содержанию. Внешность часто, как зеркало, отображает и выдаёт характер. От себя, от тела своего не убежишь, да и зачем? Убежище своё в себе только и найти можно.

   И в людей главный благочинный впивался клещом. Выпьет все соки, вытянет потребное и отваливается, сытый признанием, довольный дознанием. Народ и оклик ему дал в самую серёдку - "Клещак". Мелкопоместный владетель хутора в Верхоценье, отдав младые годы службе царю и отечеству в напольной инфантерии, он, благодаря истовой дисциплине и смелости в сражениях, быстро поднялся в офицерстве, но уперся могутным горбом в положенный ему потолок и понял, что ни рылом, ни гербом в генералы не вышел. Сочетал он в себе, как многие русские необразованность и   умственную   животную смекалистость   с житейской изворотливостью лисьей.

   Хитростью любого стоумового превосходил, обходил и объезжал на кривых. Будучи отставленным из полка за рукоприкладство зубодробительное к нижним чинам, трусость проявившим, герой Турецкой войны выслужил пулю басурманскую в грудь и крестик желтенький на неё же.

   Обидевшись и страшась бедности будущей, пригнал он в деревню душ двадцать пленных турок, арабов и татар, а заодно и двух баб неведомой национальности – чёрных, раскосых с горбатыми сливой носами. Таможильцы сельские, во век негров не видавшие, за смуглоту и сверканье глаз дразнили их чертями и анчутками. Млел душою и почитал беззаветно за талант полководческий одного генерал-аншефа и губернатора военного Каменского Михаила Федотовича. За чин недостижимый и за оставление полка его в резерве при сражении в азовских степях, спасшее от уничтожения поголовного.

   Приказал Каменский пленных освободить и отпустить на все четыре стороны. Построил полковник нехристей некрещёных и дал волю, да только не ушёл никто.

   Атаманцы  оттаманские  так  к хлебному вину привыкли, что ни дня не просыхали. Дураков нема из русского оазиса подаваться арабские палестины знойные, где вода дороже водки. Арабки - кто с пузом, кто с детёнком, - и вокруг булдачата гомонят, чернявые, но курносые. Куда из русского гарема сытого и вольного в турецкий - каменный и рабский?

   Долго ещё на Верхоценье мальчишки смуглотелых сверстников обзывали «клещатами». В военные коменданты Булдакова определил Каменский. На кого ж ещё полагаться, как не на проверенного в боях офицера? И не ошибся. Город Клещак держал в железных клещах.

   Рукоприкладство у него случалось на каждом шагу. Чуть приложит клешню, сразу кровь брызжет и кости трещат. Сила в нём таилась неизмеримая. Посему любое рукоприкладывание ему строжайшим указом Каменского возбранялось запретительно. Как-то само собой слепились в одном Булдакове две должности - комендант и градоначальник. Так же закономерно добавил к ним Державин третью - полицмейстера.

   В промежутке между крепким Каменским и энергическим Державиным, при правителях слабковатого нрава и ума, на полковнике тяжким грузом висел весь порядок и спокой в крае. Теперь же почувствовал он твёрдую хозяйскую руку. Полегчало. Могучее тело таило громадную силу и даже недостатки - большеватый живот и толстоватые, косолапые ноги усиливали его несокрушимость. Нёс он в себе и талант актёрщика. Вводил людей в заблуждение, разительно меняя внешность. Крутая его голова вдруг начинала казаться русой с мягкими русскими чертами новгородского купца приветного, лучилась светлыми необычайной чистоты и ясности глазами.  

   Обыватели и не догадывались, что самым его большим обманством были небылицы, распространяемые о самом себе, превратившие полицмейстера в колдуна и чудодея. Они истово верили, что он человек не простой и умеет кроме всех прочих чудес воскрешать людей живою водой. Многие клялись и божились, что видели собственными глазами, как лакей изрубил его на куски, полил живою водою и полковник воскрес без единой царапины.

   Замечали его летающим над Тамбовом на ковре-самолёте в самые тёмные безлунные ночи. Горожане пребывали в полной увереннности о сотворении им в одну ночь целого острова посреди Цны. Прямо супротив его дома и что остров тот Булдаком заговорен. Все подплывающие к нему назад не ворочаются, а непременно тонут в водоворотных омутах. Потому и прозвали остров Комендантским.

   Крайняя жестокость его приводила в трепет, - и мужики, кто послабже, обгаживались, не дойдя до допроса. Народ уверял друг дружку в разнообразных пыточных инструментах - кобылах, кольях, батогах и ногайках, тисках и кандалах с шипами, коими суровый комендант неудержимо и невозбранно смирял правых и винных. Именно это обстоятельство по странности и неизведанности русского характера, принесло Булдакову славу и уважение не только обывателя, но и разбойного люда, населявшего обширнейшую лесную округу. Но сыщиком, как уж было сказано, был он высшего разбора, дар природный имея распутывать сложные и запутанные злодела человеческие. Лазутчики и переветчики его приносили, как пчёлы мёд в улей, отовсюду тайные вести. Как никто, знал он подноготную местного дворянства и чиновничества, сотворяемое и замышляемое бесчисленными шайками, ватагами, всякой сбродной вольницей и инородцами.

   Потаённые полетаи, вольные и невольные рабы работали на него кто за страх, кто за совесть, а остальные за деньги, но все ходили в должниках зависимых. Полковник службу чтил и приказы начальства исполнял истово.

   Узнав о вызове, несообразно легко для своих телес и лет взлетел в седло и скоро уж был в правлении.

   - Александр Васильевич, голубчик,   доложи-ка   мне о состоянии сиювремённом уголовной преступности в наместничестве и какие имеешь мысли по её взнузданию и смирению коренному.

   Долго он ждал этого вопроса начальственного. Ждал от Макарова, ждал от Коновницына, да не дождался. Но знал точно: когда - никогда, а задастся. Не зря нынче с утра весёлость на душе кружилась, вот и причина явилась! Начал с удовольствием и растягом:

   - Вопрос   этот, ваше превосходительство, сложный и многослойный. - И подольстился:   - C чего начать прикажете? С внешних или внутренних правонарушений?

   - Начни с чиновников и дворян.

   - У каждого благочинного в кармане «Правила его должности» сохраняются, абы помнили. Там писано: «Воздерживайся от взяток, ибо ослепляют глаза и развращают ум и сердце, устам же налагают узду».

   Булдаков переминал язык, пересмякший от волнения. Разве не мечтал всё, что желал, наместнику выпалить? Дождался всёж своего часа!

   - Я тебе, Гаврила Романыч в здравом уме и при полном ответе докладываю: мздоимством и лихоимством в разных видах и размерах охвачены у нас все, от последнего кадомского приказного дьяка до вицегубернатора. Приведу, что на ум впервых приходит… Председатель уголовной палаты Бельский. Лицо опаснейшее, потому что умное. Главнейший наш недоброхот и супротивник.

   - Ваш или наш?

   - И твой и мой, Гаврила Романч. Зверь зубастый и злокозненный. Каторжник, Сибирку нюхавший. Состоял под судом, как транжир денег казённых. Помилован с полдороги под Омском указом именным высочайшим. Вопреки судоустановлению, утверждён правительствующим Сенатом под нажимом вашего начальника прежнего генерал-прокурора Вяземского, доброжелателя оборотного, на должность советника и председательствующего в Палате.

   Поверенное лицо близкое во всех делах тамбовских князя и княгини Вяземских, князя Нарышкина и камергера Васильева. Берёт многими суммами, в открытую и не стеснительно. Какого злодия не поймаешь с трудами превеликими, глядь а он уж из острога выпущен. А невинного хвать - мать и в кутузку, пока не уплатит рублёв 50. Заседатели ему несут, а уж стряпчие непременно и по каждому делу. В палате уголовной до чего дошли-доехали! Канцелярист Точилин жалованье со всех собирает и Бельскому относит. Содержание государево за деньги уже не чтится. Подножный да подкожный корм, видать, пожирнее будет. Поперёк горла он костью, но видать в лоб голыми руками не возьмёшь. В столицах больно обширные связки имеет. Пять, шесть фамилий верхних доверили ему за именьями своими присматривать. Доимки с них ужимать донельзя. Тронь - сразу круги по воде, а то и буря подымется.

   Державин удивился:

   - Откуда тебе питерская жизнь так известна доподлинно?

   - Я, ваше превосходительство, в  Санкт-Петербург никогда не езживал и знакомств там не имею. А знать в соответствии со службой обязан. Ну так вот. В сие время Бельский ревизует в Козлове нижнюю расправу. От судейских подношение имел - тысячу рублей в синем конверте. Мало показалось. Так он, нахал, пустил градскую подписку в пользу его высокопревосходительства генерал-губернатора Гудовича. С дворян и купцов - кто сколько  сподобится. По сподобности и способности - скупому аттестация внесрочная. На сёдня собрано три с полтиной тыщи.

   - Как же он на такой рыск решился ?

   - Кто без рыска рыскает -  ничего не отыскивает! Ведь он, обайщик. как мыслит? Если случай выпадет и обман его облыжный вскроется, то на сей предмет у него подписной лист имеется со всеми росписями, кто, сколько и когда. А денежки – тут же нарочным в Рязань и чист наш баловник, как шестикрылый Серафим. В винопричастии не замечен. Чревоугодлив. Семгу с осетринкой из Астрахани выписывает свежекопченую.

   Холостякует, но плотолюбив. На Ржавце бабец имеется пухлогрудый из мещаночек - Маруся Переверзева. На Новой Ляде содержит то ли сестру, то ли полюбовницу в роскоши немалой.

   - На какие же нужды он с такой страстью остервенелой накопляет?

   - Дом в Питере выстраивает на Васильевском острове. А ассигнации сразу в золото преобращает. На Успенье смагард прикупил  с солитером у Шульца на тридцать три тыщи. Сокровища свои хранит в сельце Буерак Пречистенский у предводителя шайки татарской Ахметки.

   - Александр Васильевич, не желаешь ли кофию? Мне прислали друзья настоящий -   бразилийский. У Бородина на мельнице дробили.

   - Я кофий не пью, от него острожелчие разыгрывается.

   - Может водочки рюмицу?

   - Вино не выношу на запах. Батюшка пил, а мне не велел. Родительская воля тот же закон, только не бумажный, значит блюсти надлежит с особым тщанием. Отец-покойник частенько повторял: «Без домострою дом не построю». А от кружки чаю крепенького китайского не отказался бы. Дома я, Гаврило Романыч, всё больше чаи гоняю с пирогами, кои сам лично с большой охотою пеку. Квашню затворю-замесю не хуже любой бабы, а может и лучшее. Калачи могу испечь и кислые, и пышные, выпечные, а пироги - с гречневой кашей и грибами, рыбник с судаком, можно с изюмом, орехами, вареньями разными - на любителя ...

   Почаёвничав, решили, дабы  не терять даром время, на привычную послеобеденную дрёму не прерываться.

   - Следующий наш губернский уголовщик - председатель гражданской палаты Чичерин. Человек настолько ничтожный, насколько величественна супруга его, Анастасия Николаевна. По рождению из богатейшей и влиятельной семьи Сатиных. В наших местах у них тысяч три с половиной душ и дач на целую волость наберётся.

   Сам он не берёт, потому что всё несётся к супружнице, а она уж указует, в какую сторону дела гнуть. Просители с утра не в присутствие, а к председательше домой ломятся. Некоторые по три дня во дворе аудиенции ожидают.

   Чичерин - винопийца горчайший. Каждодневно назюзивается до чужого ума. А там, где муж пьяница, а жена красавица - беда рядом ходит. Фаворитов у председательши - пруд пруди. Она утречком супругу своему обессильному  сама рюмицу похмельную с огурчиком подносит. Допился он до дураков. В суде такое понесёт - всех святых выноси. Через каждый час перерыв объявляет, чтоб за галстук залить. Но сам по себе человек он незлобный и в судейской грамоте соображающий. Когда тверёзый, дела по закону решать стремится. Но безвинного, то бишь без вина, его никто и не упомнит.

   У неё нынче роман закрутился с драгунским поручиком Трощинским. Буря с громом и молнией. И понять её можно - на четырнадцать лет моложе и проку от мужа мужеского никакова ...

     ...Басовитый голос полковника утишился, уплыл в   несловораздельное бу,бу,бу,бу. Державин прикрыл веки, но перед глазами явственно проявилось бело, из тугого теста лицо с волевым, тяжеловатым подбородком, с первой складкой старости. Красное бархатное платье открывало полную шею. Екатерина посмотрела на него изучающе и промолвила;

   - Ты, Гаврила Романыч (акцент необоримый остался у неё лишь при именах русских) молодцом там в Тамбове держишься! Старание твое и отсюда видно. Наводи и далее порядки в сём диком и неустроенном крае. А с лихоимщиками поступай по закону. Только ведь такое и везде водится. В России испокон веку брали и брать будут. Пётр Великий и тот обессилил на сём поприще, где уж нам с тобой смердам... вернее смертным ... - Видение было столь явственным, что вовлекаясь в него, Державин стал приводить свои резоны:

   - Ваше величество, эти враги поопаснее Пугачёва будут! При должностях. Титулованные и титулярные. Неисчислимы и неистребимы. Легион имя армии этой разрушителей государства! Угнездились в присутственных местах, присосались к народу.

   …- А ты похитрее будь. Противный ветер в попутный превратить труднее,  чем плеваться против него... Супротивников попутчиками делать надобно. Против природы рода людского не попрёшь. Корысть - не последняя пружина в человеке!

   В кабинет его вернул погромчавший голос Булдакова.

   - Ваше превосходительство, умаялись? Может довольно на сёдня-то?

   Мотнул головой, выбрасывая остатки видения.

   - Нет, продолжим. Ты, Александр Василич, скажи, что у нас все чиновники насплошь -  скопище людей развратных и корыстных или попадаются, и честнопорядочные?

   - Есть, есть и чистой воды служивцы. Вот, к примеру, заседатель в совестном

суде колежский ассесор Завяскин третьего дня от взятки отказался, сказав приносителю:

   - Сударь мой, два бочонка мёду обвинения вашему противнику не добавляют, извольте назад их отвезти, а принесите доказательства законные вашего права. Вот тогда и закон на вашу сторону перевесит.

   - Умно и похвально. Что ж, он и по всем делам так хорош?

   - Завяскин из тех редких людей, про которых говаривается «Честь имеет». Но это светлый случай на тёмной обыкновенности. Я так долго к основному предмету подбирался, чтобы столь обширной прелюдией вовлечь тебя в хитросплетения жизни здешней и дать обвыкнуться.

   Я ведь ещё при генерал-фельдмаршале Каменском службу исправлял. Великий человек, герой легендарный! После него и до тебя начальствовали тут люди всё больше назначительные и слабые. Не на своём месте наместники сидели. А может и на своём - хе-хе, ежели под себя всё больше норовили гребсти. Не место красит человека, а то, что он на нём украсть может. Салтыков, к примеру, сапоги любил до страсти, каждый день новые надевал. Ну ему и носили, кто на какие горазд. Купцам сигнал был - чьи сёдня на правителе, тому и платить черёд.

   Дорогие сапожки получались! А Паляницын придумал с откупа брать и с пристанодержателей моршанских. Самых жирных два пирога в округе. И больше ни от кого. Вроде, значит, чистым казаться. Ушаков с Лабой как зачали с тогда, так по сию пору и сосут. Через Моршу, ваше превосходительство, весь казённый хлеб плывёт, больше ста барж каждую осень. Золотое дно! Вот они и приспособились подати с купцов снижать, а разницу в карман. Пятьдесят-шестьдесят тыщ годовых имеют. Да ещё говорят, две-три баржи до царских магазинов мимолётом не доплывают. В Моршанске вся властишка местная с ними в связке неразлей-вода. Городничий, земство, судьи, ратманы с приказными. Хлебушек тамбовский, он всех кормит! Ушаков опасен вдвойне - спит и видит себя на твоём месте. Третий раз ведь уж обходят!

   - У тебя улики наличествуют или словеса одни с домыслами в довес?

   - Доказ есть, да доказывать кто будет? С той же каждой баржи в пользу чиновников правительствующих отвесок откалывается. Какая им польза свою же выгоду терять? Блаженных там нет, они все на папертях побираются Христа ради. Не в затак же вицу с Лабой в прошлом годе   под Рождество четвертого Владимира повесили. За выдающие заслуги в лихоимстве на благоденствие Правительствующих прохиндеев и тягольтеев. А попробуй кинь хошь одного в тягулёвку - головы не токмо мне, но боюсь, и тебе тоже не сносить.

   - Про мою не мучайся, а свою береги - она мне позарез надобна.

   - Один в Диком поле, Гаврила Романыч, не воин!

   - Ты скажи, а нижние чиновники также заражены этой чумою или почестнее будут?

   - Где людишки, там и взятишки. Без них никак нельзя. Всё бы враз остановилось и застыло. Конец империи и государству. Ведь что дающий, что берущий, разницы никакой. Поменяй их местами и ничего не изменится. Как шло, так и побредёт. Внизу ещё хужее. На всё свой тариф и фасон взятошный. Всем берут, ничем не гребуют. Ничего святого. Вон на прошлой неделе стряпчий прокуроров Телепин библию сподобился взять в золотом тиснении. Возьмём происшествия на эту тему в Кирсановском уезде. Рядовые, невыдающие случаи. Заседатель Андреянов в Свищёвке и Соколовке трубы в избах запечатывал, чтоб пожаров не производилось. За распечатывание по полтиннику со двора брал. Тамошний же советник казённой части Дронов с рекрутов собрал 1500 рублей. Да такой аккуратист попался, что все поборы полученные в особую счётную книгу заносил. Мои повытчики её у него и слямзили. Кирсановский городничий Климов людей забирает и штраф пишет за то, что они «средь бела дня по улицам ходют». Благочинным ремонтных денег полгода как не выдаёт, так что полицейская команда инвалидная за свой кошт амуницию и ружья починяет. Полушубки и сапоги казённые собственным товаром на базаре продаёт.

   Самодур оказался редкого свойства. Имел как-то наглость купец Федюкин его в гости не пригласить. Взбеленился кирсановский Македонский.

   - Как так, пирование в городе и без его участия! Поставил он под ружьё сорок инвалидских солдат, оцепил дом  купецкий  и  всех заарестовал, даже священника Алексея и сам их сопровождал в полицию в одном жилете, без сюртука, в запьянцовском виде. - Державин поморщился:

   - И что же, этот самый Климов до сих пор в Кирсанове командует безнаказанно?

   - Заявлено никем не было, следовательно, оснований для дознавательства не имеется. Сей город богат на людей выдающихся. Обретался там немногим ранее капитаном-исправником некий секунд-майор Рогожкин. Гроза, бич и уморитель местного народа. Крестьяне должны платить в казну по рублю, а он собирал по десять. 27 июля заявился он в село Большой Майдан. Расположился барином в лучшей избе и велел подать ему сельского голову Бондарева. Потребовал с него обычную дань, а он должник несостоятельный. Рогожкин его -  в морду. Привязал к коню и собственноручно по деревне возил. Да не просто вели, а два солдата за волосы таскали и палками били. Сего секунд-майору маловато показалось. Приволокли сотского Логинова и десятского Трофимова. Расходившийся капитан-исправник начал суд-расправу чинить. Всех троих к столбам привязали без рубах и босыми.

   Под ними ямы вырыли, глубокие аки могилы. Преступный сей машкерад продолжился. Приказал он солдатам лить на несчастных сверху холодную воду. Медленно и долго, пока пациенты не впали в беспамятство. Очухавшихся увели за село и принялись бить беспощадно. Никто из них уж не кричал и не говорил ничего от изнеможения, кровь шла из ртов, ушей и носов. Рогожкин же, злодей служивый, приговаривал: «От рук моих и в гроб сойдёте!» - и требовал взятку.

   Так что, ваше превосходительство, лихоимство с разбоем и поползновением на смертоубийство в обнимку ходит.

   Державин, изумляясь услышанному, спросил:

   - Как же столь подлый и мелкий человечишко на государственной службе до таких чинов дотянулся, себя истинного не выказав? И почему не в каземате до сих пор?                     

   - Общий наш беспорядок и безначалие развили в нём черты тиранические, взрастив в душе цветы ядовитые. С другой стороны - темность и забитость народная. У нас половина населения своих лет от рождения назвать не может по безумию неучёному. А спросишь, получишь в ответ: «Какой прок в этом? Тридцать ли, сорок ли - разницы никакой, главное жив пока».

   А вот тех же щей, да пожиже влей. Пример величайшего изобретательства человека ничтожнейшего, токмо за карман свой болеющего. Служил без классного чина некто Федюкин. Наконец начальство его приметило и под старость сделало земским заседателем. На тихой статистической должности смог он, тем не менее, составить себе состояние самым что ни на есть невероятным способом. Разъезжая для сбора разных сведений по сельскому производству, прибывает он, допустим, к пасечнику на пчельник. Достаёт карандаш и бумагу гербовую   да приказывает грозно выгонять пчёл из ульев, и считать каждую. Тот, конечно, откупается. Федюкин дальше, на следующую пасеку за  статистикой».

   Послали Федюхина на мертвые тела. И тут нашёл шельмец чем мошну пополнить. Приказывал он упокойника нести к заранее высмотренному зажиточному жильцу. А кому в дому мертвец нужен?   Тем более ежели не свежий, с душком.   Хозяин опять же откупается. И так по очереди к богатеям - пяти-шести.   Падалище вскроют - зашивать   надо. Понятым приказ, они в отступной откуп и врассыпную. Федюхин лыбится - мертвые и доход приносят и сраму не имут!

   Стряпчие наши губернские тоже сами с усами. Вчера только доверитель мой весть принёс. Подпрягся за усманских и липецких мужиков хлебную подать ставить козловский купец Месилин. Всё честь по чести и по 60 копеек с души. Почти доверху казённые магазины засыпали — глядь, ясны соколы налетели Хвощинский и Каверин. Хвать-мать, Месилина в тягулёвку незашто-непрошто, а подряд другому, уже по 80 копеек.

   Вот ты, ваше превосходительство спрашиваешь, почему у нас все такие взяткобратели, плуты и мошенники. В самой природе людской заложены жадность и стягательство, а иначе род человеческий предаться может, ежели каждый от себя другому отдавать будет. Себе взять - себя сохранить индо детей своих. Вот тебе и пояснение. Говорят ... из князи в грязи. У нас кого ни поставь из мужиков в волостные или вотчинные - такими тристатами заделываются - не приведи господи.

   Выбрали в Сеславине   головой волостным Жмаева. Не успел полгода повластвовать - на него жалобы во все концы. В Козлов, Тамбов и Питер. Пишут его однодворцы, через дом сродственники. Наизусть помню: «Сделавшись властителем целого селения, Жмаев делает жителям разные притеснения. Принуждает работать на себя без оплаты, земли общественные отдал самовластно купцам разным залётным или себе запахивает, сколько хочет. Кто противится, бьёт без милосердия, заковывает в железа и держит под караулом». У меня за этим Жмаевым и более тяжкое записано - рекрутской очередью торговал. По 200 рублей и более. Заблагорассудится ему   или потребность денежная вскочит, тут же с каждого по 30 копеек сбор, а кто заартачится, бит бывает с жестокостью безмерной. В семье деспот суровый - родного брата в солдаты сдал, а жёнку его согнал со двора и по миру пустил за то, что в постель с ним не улеглась.

    У того Жмаева друг и сосед есть. Так тот оригинал другого рода. В Хмелевом за прошлый толька год этот паскостник мелкотный в одном кабаке водки выпил на 400 рублей и ни копейки - на дармовщинку проехался.

   В Тамбовском крае, Гаврила Романыч, таких лихих сельских начальников превеликое множество. Имена их передавать, занятие долгое и скучное. Есть у нас и безмозговые чиновники, неуёмным поборничеством своим так  соляную и хлебную торговлю нарушающие, что народ к изнурению приходит. Пристав становой Суздальцев умудрился со всех сподряд, продавать ли, покупать ли приезжающих, собрать в свою пользу 8250 рублей. После него село здоровенное Юрьево обезлюдело пустынею. Заключая доклад свой, позволю я себе выкладку произвести о вреде, казной терпимой от безначалия чиновничьего.

   По записям в одном Тамбовском уезде за минувший год в казначейство

окладных и неокладных сборов  поступило на 338 тысяч. И в таких же пределах легло в карманы лукавых слуг государевых… Так что есть колодец, откуда черпать-не вычерпать прибавку к казне наместнической и имперской! На всё хватит - дороги, мосты, строения, училища, бедным помочь и чуток на поправление благочиния останется.

   Державин, угнетённый услышанным, спросил:

   - А ты сам-то берёшь иль воздерживаешься?

   - Человек слаб и ничтожен. Беру, но только единственно оружием редким и драгоценным. Будешь у меня в управе, поглядишь. По стенам висит, Как в отставку уйду, перевезу в дом. Красота из-под рук мастеровых и мастерских выходит неописуемая. От лука кипарисогого до казнозарядок Фергюсоновых. Есть самострелы русские, речным жемчугом икрустированные. Мы вот всё немчуре всякой кланяемся, а ихние арбалеты лет на двести попозжее наших возникли. До сих пор жилет железный на десять сажень бьют. Ручница есть медная, думаю, с самого поля Куликова подобрана. Гаковница затинная, пищаль, аркебуза фитильная. Два мушкета гишпанских в золотой насечке. Горе, а не оружие. Перед заряжанием сорок пять приготовлений требуется исполнить. Не только конница, пехота прибежит - заколет.

   Потому   мушетёры и владели шпагой лучшее, чем зарядницей, прости господи, через задницу. Бердыш есть стрелецкий стали твержее алмаза, наградной от самого Ивана Грозного, с травленым Кремлём Казанским.

   Державин, видя неистовую увлечённость неостановимую Булдакова, прервал:

   - Сводил бы посмотреть, соловья баснями не кормят. Лучше раз увидеть эти сокровища, чем слушать тебя беконечно.

   - Непременно приглашу. Вот строительная комиссия новый каземат примет, и устрою ужин пусковой званый.

   - Так получается, господин полковник, и тебя, ежели дюже постараться, купить можно? Нет. ваше превосходительство, Булдаков службой не торгует. Взяток, он чем плох? Отрабатывать требуется. А я если и принял по слаботе душевной фузею какую редкостную, сразу и всем говорю - от меня никакого интереса и выгод в вашу сторону не ожидайте. Закон блюсти буду нерушимо, как зеницу ока. И выходит двойная польза - мне и державе.

   - И что, всё равно несут, на потрафу не надеясь?

   - Несут, а куда они денутся-то, сердешные? Опять же привычка  - не подмажешь, не поедешь.

   - И жалобы с челобитными на тебя пишут?

   - Ещё как! Да только всем уж небось ведомо - каждый предмет в приходную книгу заносится и на учёт в оружейной камере ставится. Подношение в казённое имущество преображается. А как покину я сию юдоль земную, станет мой арсенал музеимумом неповторимым.

   - Ладно, смешки и шутки в сторону пока. Слушай меня с полным ответом и значением. Сколько и чего тебе надобно и потребно, чтоб чиновников винных доказательствами обложить довольными?

   - Сложно, Гаврило Романович, ох сложно! 0т слова до дела  путь зело длинен и тернист.

Без труда нет добра, а зло само растёт. Мы для чего тут с тобой поставлены? Регламент свой благочинный помнишь? Управа полицейская долженствует, во-первых, иметь бдение, дабы сохранены были  добронравие и порядок. Второе, чтоб предписанное законом полезное повсюду исполняемо и сохраняемо было, в случае же нарушения оных управа благочиния по состоянию дела несмотря ни на какие лица, всякого, всякого, слышишь?! - должна приводить к исполнению предписанного законом. И третье. Управа благочинная одна имеет право, разумеешь? Одна! Приводить в действие повеления правления... Так что у меня на тебя одного надежда. А у тебя, что, мечты нет на всех, про кого мы битый час толковали, венец достойный возложить? Сколько сил на дознание положил, а результат?

   - Сыщики у меня есть. Мне бы заседателей двух-трёх - опросные листы составлять, обвинительные акты писать. Для сих действий особая сноровка нужна, а главное - званье судейское.

   Правитель, усмехнувшись, кивнул согласительно и резко забренчал колокольцем. На вопрошающие глаза заглянувшего Кондратия, бросил:

   - Проси всех. - В самый высокий по   потолку и по власти кабинет наместничества скорее не вошли, а как-то бестелесно проникли три чиновника в черно-зелёных мундирах судебного ведомства. - Прошу садиться господа, разговор немимолётный. - У разной внешности вошедших были, впрочем, два общих признака. Возраст - от тридцати до сорока при невысокости чинов - от губернского секретаря до титулярного советника, и всех их в недавности покинули законные супруги.

   - Довольны ли обедом и расселением на местах временного жития вашего?  - За всех ответствовал титулярный советник с сильными, резко очерченными чертами лица, худощавый и сухопарый:      Благодарствуйте, ваше превосходительство, всё сносно и вкусно весьма.

   - Перед тем как приблизиться к делу, я желал бы задать вам один вопрос, к службе прямо не относящийся, но немаловажный. По какой причине наступила на вас холостая жизнь? - Первым встал давеча отвечавший

  - Титулярный советник Протасьев Фёдор Михалыч… М-да... ежели быть откроенным, а таковым быть нелегко ... без ложного стеснения, то сие основание записано было в прощальном письме и звучит вполне тривиально: «Бедность не порок, а несчастье...» М-да.  На жалкое жалованье земского судьи не проживёшь... в её трудное положение войти незатруднительно...

   Коллежский секретарь Гомзяков Андриан Феофилактович вскочил в свою очередь. Розовый толстячок, пушистый, седоватый, будто рано постаревший цыплёнок. Размахивая руками, с детской наивной радостью сообщил:   - А моя благоверная, прощаясь, зареклась не вернуться, пока я ей кунью шубу не справлю. А это брать надо, через себя переступив. Изловчишься, переступишь, а там и всякий другой об тебя ноги вытирать зачнёт.

   Последним неуклюже поднялся, громыхнув несоразмерно   большими сапогами, лысеватый угрюмец, с ровным, словно подбритым венчиком волос вокруг темени.

   - Губернский секретарь Недоброво Василий Александрович. Я, ваше превосходительство, не считаю возможным обсуждать это обстоятельство по причине его глубокой душевной неприкосновенности. Ежели оно коим-то образом влияет на службу, мною несомую, готов подать рапорт об отставке. – Булдаков развеял напряжение:

   - Какие ж тайны, Василий Александрович?  Твоя супружница сама в прошении о единовременном вспоможении объяснение дает. Вот, к формулярному делу приобщено.

   Державин отыскал среди трех папок, обшитых красным миткалем, нужную, полистал и прочел:

   - Хоть и мечтается про рай в шалаше с милым, а с немилым и во дворце муки адовы, каково же мне – с немилым и в шалаше? Мне уж тридцать шесть лет, а я все губернская секретарша. Весь Кирсанов надсмехается.

   - Что же ты, господин заседатель, ни в карьеру ни въехал, ни во дворец? Твои сослуживцы время даром не теряют – доходное место доход давать должно!

   - Шутить изволите, ваше превосходительство. Лучше с честностью в шалаше, чем с подлостью во дворце.

   - Лучше с честностью и во дворце. Если кругом честный, а денег нету, то получается круглый дурак, так ведь?

   - Какой уж есть, меняться да размениваться поздновато уже.

   Управитель поднялся, жестом призывая ко вниманию:

   - Я пригласил вас, господа, с умыслом, отобрав для производства важного и трудного дела. Каждому приданы будут полицейские и драгуны. Должно вы будете произвести глубокое и обширное дознавательство и расследование по поданным вам заявлениям. Вы законники, праведники, вот и действуйте по праву и совести… Затруднительства ли возникнут, палки ли в колеса кто вставлять примется, немедля со мною сообщаться надлежит. Прошу покорно к полковнику Булдакову испытывать доверие полное – вы здесь по его рекомендательству. Кондратий!

   Вошел долголетний его слуга, держа поднос с подрагивающими, отражающими огни свечей, покалами огненной тамбовской водки.

   Все уж пошли к двери, согретые губернаторским доверием и вином, как Булдаков приостановился:

   - Дозволь, ваше превосходительство, задержаться?

   - Только спешно, меня уж битый час архитектор в строительной комиссии ожидает – как бы битым не быть от ваятеля нашего разъяренного!

   - Я давно спросить хотел-мучался, да все духу не хватало. А свербит. Тем более на такие дела замахнулись – без доверия пропасть – в два пальца плюнуть. Лета за два до твоего приезда принесли мне изданьице журнальное – чиновник московский проезжий на постоялом дворе оставил. Думали, чего противоуправительственное, а оказалось сочинение стихотворное, подписанное «Г.Державин». Книжица запропала, а строки мерные до сих пор помнятся:

Восстал всевышний бог да судит

Земных богов во сонме он

Доколе рек, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых

Ваш долг есть сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

   Я как прочитал, так словно божьей благодатью умылся, думал: «Кто ж эти мои мысли подслушал и изрек?» Не, не  зря меня мужики пророком Ильей и провидцем кличут. Знал я тогда, знал – свижусь с «Г.Державиным». Вот и говори потом – чудес на свете не бывает! А дальше у тебя – будто в наших судах сиживал:

Ваш долг спасать от бед невинных

Несчасливым подать покров;

От сильных защищать бессильных

Исторгнуть бедных из оков.

   А тут как ножом острым в душу тыкает:

Не внемлют! Видят – и не знают!

Злодейства землю потрясают,

Неправда зыблет небеса.

   Я, грешным делом,  думал этот рифмослагатель давно уж по Сибирке пошёл за такое  стихоплётство возмутительное, на устои замахнувшее. Но и в мыслях не мечтал, что слова такие наместники писать сподабливаются.

   Державин рассмеялся:

   - Я тогда, друг любезный, всего лишь статским был, в твоём чине. полковничьем. Иди, догоняй судейских  недосуг рифмоплётством заниматься, дел невпроворот. Есть кого брать за шиворот.

В опустелый кабинет вместе с сумерками вкрались воспоминания. Тогда, в осень 1780 года, он по густому туману, столь плотному, что казалось, Нева поднялась в воздух водяною холодной пылью, принёс в «Санктпетербургский вестник» вольное переложение поэтическое 81-го псалма. Кто из пиитов каждый в своё время Псалтырь миновал? Мудрейшая из книг. На ней издавна все русские вырастают. И он отдал дань  вслед за Симеоном Полоцким, Кантемиром, Тредиаковским и Ломоносовым. Шесть лет как написано, а ветхозаветностью за версту несёт. Разве на таких как Бельский с Суздальцевым небесная кара надобна? Да им налей в глаза - божья роса! Утрутся и за своё примутся.   Нет, пока я тут правитель, ни один корыстолюбивей алчный счастлив в покое не будет. За открытым окном восток запахнул синюю занавесь и вывесил белый холодный фонарь Луны. Из недальнего кабака неслось пенье и тренькала балалайка, перемукивались коровы. Свежий ветерок из заречного леса мешался волнами с помойной вонью города.

   Совсем опамятел ! Архитектор-то ждёт!

   - Кондратий, вели Скорохода запрячь -  верхами поеду, а не каретой. Местный Давид - строитель Усачёв Владимир Иванович по молодому запалу и неубитому ещё жизнью честолюбию, переполнен был общелюбивой страстью преобразования захолустного Тамбова во вторые Афины.     

   Мечтания великие разбивались о ничтожные возможности. Воздушные замки и стройные  красивые строения изобретённого им греко-русского стиля зодчества, заполненные пилонами, колоннами, теремами и ротондами, и любимыми его кубами, цилиндрами, октаэдрами и призмами , оставались бумажными. Прежние правители его в лучшем случае попросту не замечали, а. генерал Салтыков, так тот и вовсе дал команду — не допускать не только к своей персоне, но и в правление. Из Державина давно уж сотворил он себе кумира и рыдал над:

Я – царь – я раб, я червь – я бог,

Но, будучи я столь чудесен,

Отколе происшел? – безвестен,

А сам собой я быть не мог…

   Тосты возглашал:

Блажен! кто может веселиться

Беспрерывно в жизни сей…

   Усачёв, как и каждый из живущих, почитал себя человеком чудесным и неповторимым. А Державин будто мысли его читал, устами его глаголил. То, что пиит великий наместником в Тамбов сел - знак немаловажный. Знать, зодчий из него получится  не мельче Кваренги, Казакова иль Львова. Встанут ещё его Дворцы белые здесь, в Москве, а может и в столице. Чем чёрт не шутит, пока бог дремлет!

   Одно беспокоит - нынче он гений непризнанный, а завтра удачливой посредственностью рискует стать. А сейчас он ждал живого настоящего гения - Державина. Стоять рядом с ним и то счастие великое!

   И Гаврила Романыч, лёгок на помине, не замедлил появиться в освещённой одинокой свечей комнате с мятущимися по стенам тенями глиняных и бумажных макетов архитектурных фантазий градского архитектора. Усачёв запалил жировик, разметавший темень по углам. Во внешности ничего великого: высокий, английского сухопарого телосложения. Мундир партикулярный, а смотрится гвардейским, хоть и без уступок в военный покрой. Не в мундире дело а в человеке - в нём гвардеец видится, прямой   как жердь и ноги   журавлём выкидывающий - тринадцать лет вахт-парадов и экзерциций строевых даром не проходят. Партикулярный, а гвардеец. Штатский, а генерал. И каким это чудом, волшебством в этом вот  рядом стоящем   человеке - правителе наместничества, рождаться могут слова этакие:

Как сон, как сладкая мечта

Исчезла и моя уж младость,

Не сильно нежит красота,

Не столько восхищает радость...

   - Ну что ж, господин зодчий, прочитал я со вниманием доклад твой титульный. В длинноте вся суть утонула. Кто ж винен в том, что план Тамбова генеральный, рукою ее императорского величества утверждённый ажио ещё в 1781 году, так до сей поры на бумаге остаётся?

   - Тут издавна всяк, как ему в голову взбредёт, дома и конюшни ставил. Кого ни тронь, всё бестолку. Или нищ, под соломой живёт или знаменит да имянит, на вонючей козе не подъедешь, а подъедешь - он говорить с тобой не станет! Князь Баратаев Егор Матвеевич хоромы прямо на городском выгоне ставит. Таможильцы жалобы пишут, а ему хоть бы хны и с гуся вода. Выставил драбантов с саблями и ружьями и не подпускает никого. Ему ничто не указка.

   - А что же градский магистрат?

   - Бессилие полное явив, в губернский пересылает. Те тоже связываться неохочи. У князя в Гремячке целое войско. Бумагу в ваше правление зафитилили. Схема же высочайшая монотонностью прямоугольной разбивки грешит. Поэтому я её преодолел благодаря живописному смыканию участков некоих планировки регулярной под косыми углами.

   Наместник по неукоснительному недельному плану объезжал город. На нынешней выпал недосуг и Державин решил восполнить пробел.

   - У вас фаэтон на ходу?

   - Еле-еле,. душа в теле, чуть ходу прибавишь - то и смотри развалится.

   - Вели заложить, покажешь, кто неурядицу уличную творит. Карета - неуклюжий дормез, списанный за ненадобностью из Питера, потом из Москвы, добралась до Тамбова полной развалюхой. Огромный, когда-то золочёный  двуглавый орёл на дверце, сменив Дворцовую Набережную  на Астраханскую улицу, позеленел то ли от злости, то ли от дряхлости. Отъехать удалось недалеко. На углу Покровской и Нижней карета ухнула по самые ступицы в бездонную колдобину, с треском ломая колёса.

   Весенняя грязь, не высыхая, перешла в летнюю, посерев и загустев. Гаврила Романович, предусмотрительно натянувший старые хромовые сапоги, с осторожкой ступил на фашины, заменявшие тротуар.

   Сзади послышались крики, ругань. Асессор Матвеев, приставленный Булдаковым к правителю безотлучно и квартальный надзиратель Чуйкин словотыкали и зуботычили караульного благочинного, винного лишь в том, что карету угораздило застрять на его участке.

   - Дак ить тута грязевища-то на бучиле стоить, скока не бутили, всё как в прорву. А у него чтожа, глазы не видють? Куды пёрся-то! Вить не впервой тута скакает...

   Тамбов, ставший в 1779 году столицей наместничества. походил на большое чернозёмное село. Не переставая быть деревней, превращался с превеликим трудом в город. За редкими, дома крылись камышом и соломой. Весною и осенью улицы превращались в болота и все попытки осушить и замостить их утопали в бездонной трясине.

   Изрытые ямами, покрытые кучами мусора и навоза, они оставались счастливым и благодатным местом лишь для огромных тамбовских прасуков и их поросяток, с утра до вечера резвивишихся в чёрной, как сажа, грязи. Город тонул в ней. С тех самых пор и пошла, видно, укоризна: «Напился, как свинья!» - если обыватель какой добирался до дома, уляпанный с ног до головы. Но и ответ у проспавшегося пьяницы готов был: «Грязь не сало, помял, она и отстала».

   Пока Матвеев и Чуйкин собачились с караульным, с другой стороны, припозднившись из гостей, пробирался через уличную жижу гласный градской Думы Елисей Давыдов.

   - Ну что, Елисей Фомич, легче Цну переплыть, чем Астраханку форсировать? Непроходимость непреодолимая. Какие думы Дума думает на сей счёт?

   Купец второй гильдии, промышлявший на отъезжих торгах рыбою, закричал в ответ:

   - А чего тут удумаешь? В городской казне доходу всего на полторы тыщи, куды хошь туда и засунь, хоть в... У тебя, ваше превосходительство, жалованье больше того. Огнегасительных лошадей и тех урезали - грязью пожары тушуть.

   - Грязью огонь не закидаешь. Ты знай край, да не падай. Не дерзи, а то не посмотрю на твою гласность, отдубасю, как следует. Жалованье моё тут не при чём - не город наместничество содержит. Скажи спасибо государыне за то, что суды и благочиние содержит. А вы на весь город девять будочников оставили за пятиалтынный в месяц. Кто кроме больных и отставных на такой соблазн пойдёт? Ты, Елисей Фомич, другую подоплеку бери - в первую голову вас, купцов гильдейских. Каждый мимо городского кармана в свой норовит. Недоимки уж за тридцать тысяч перевалили! Да на эти капиталы здесь Багдад сказочный отгрохать можно. Вот ты сколько податей, прямых и косвенных в магистрат отнёс? С гулькин нос и комариное брюхо? У тебя на взятки в Москве и Нижнем больше уходит,   чем в город отсчитываешь. Ваши дьяки думные заумные мозгами ворочать должны. Много сборов после торгов ярмарочных оптовых? Одного красного товара на 93 тысячи куплено, а сколь в казну пришло? Сидалища у ваших ратманов, целовальников и мытарей головы перевешивают. От скамьи не оторвать. Да и чего о благе общем радеть, ежели мошна своя ближе к телу, чем сундук городской! На то ли вам матушка государыня  Жалованную грамоту городам Российским давала в прошлом годе? Пирог поднести на блюде, а у вас и разжевать охоты нету. Я дозволение дал на собрание общее обывателей тамбовских. Там и покумекаем, как жить дальше.

   Державин с Усачёвым прошли по Большой Астраханской и повернули на прямую, стрелой, пронзившую город, Дворянскую, открывавшуюся Московской заставой.

   Их нагнали полковник Булдаков, городской голова Бородин и уездный казначей Попов.

   - Разрешите, ваше превосходительство, соучавствовать в путешествии?

   - Да уж истинно, путешествие. Того и гляди, сгинешь в хлябях собственной столицы наместической. Сами-то вы, каким макаром передвигаетесь? Ангелами летаете? Или грехи не пускают?

   Посреди Дворянской неторопливо тёк илистый и тинистый ручей, впадавший на Базарной площади в обширное общегородское озеро, заросшее камышом, осокарём и кувшинками. Далее серые избы-пятистенки сменились кирпичными и каменными особняками двухэтажной постройки, крытыми железом и медью. Усачёв, кивая на большой белый дом с выступающим навесом-балконом, сообщил: Князь Гагарин Николай Сергеевич возвёл из белгородского песчаника. Бывает наездами, редко. Вотчина в Добринке на полторы тыщи душ, да оброчных ещё с полтыщи.

   Далее темнела в лунном свете кирпичная глыба замка, похожего одновременно на церковь и костёл.

     - А это крепость ливонская тайного советника Вырубова Петра Ивановича, выстроена по эскизам поляка Зарембовского. Кирпич местный, заводчика купца

первой гильдии Толмачёва. Вотчину тайный советник имеет в Козловском уезде, в деревне Вырубово.

   Державин перекинул взгляд на желтевшую в синем мертвенном свете ночного светила точную копию римского пантеона, с портиком, пилястрами, головами греческих кариатид между окнами.

   - Графиня Воронцова Екатерина Романовна пожелала отстроить из сосны трегуляевской. На взгляд Древний Рим, а на запах Россия сосновая. Поместья Воронцовых известны, всех не перечислишь, более десятка. Вотчина обширная, чуть ли не Моршанский уезд вложится.

   За пантеоном тускло и длинно тянулось плоское строение в два этажа. Снизу кирпичное, поверху рубленое.

   - Квартира с манежным прикладом, о коей я вам в конторе докладывал, - князя Баратаева Гремячинского, коннозаводчика известного, поставщика её императорского величества лейб-гвардии Преображенского полка.

   Впереди   темнел   кустами глубокий овраг, пахнувший вечерней сыростью и прелью. Державин со свитою повернул обратно.  Дорогу перегородил плетневой овин, выдающийся чуть не до половины улицы.    Из скрипучих дверей питейного дома, прямо напротив церкви Архидиакона Стефана, горохом выкатились, горланя нечленословно, три пьяных мужика. Приближение их прервалось могучими дланями Булдакова и двух квартальных поручиков, сгребших их в охапку и бросивших в телегу. Явился на вызов хозяин кабака - крепкий хитрован в красной рубахе с чёрной опояской, блестящих даже при Луне сапогах и серебрившейся в левом ухе серьгою. Дознание учинилось тут же.

   - Сёдня Никола, престольный во всём Тамбове, а ты погреб свой смердячий и поганый раскрыл, цыганячая твоя душа. Зелье продаёшь супротив храма Христова! Чего молчишь? Молчать! Завтра в магистрат пеню принесёшь равную десятидневному нищего пропитанию, а нет - под стражу возьму, покуда не заплатишь! Уразумел, аль нет?

   Корчмадержатель, потерявший речь и разум от невиданного обилия начальства важного, кланялся истуканам пока процессия не скрылась за углом.

   Расставаясь, Державин и для общей слышимости распорядился Усачёву:

   - Ты в журнал реестровый внеси все домовладения, не взирая на лица и чины. У вельмож, в Сенате и в департаментах заседающих, здесь в Тамбове управляющие, дворецкие и поверенные имеются а также крестьяне дворовые, из имений взятые. Пошли от меня мытарям целовальным, пусть на каждого податные листы заведут, потому что по статье 36 «О личных преимуществах дворян», только благородный один самолично изъемлется от личных податей. Но не иже с ним вся псарня придворная.

   Пусть фискалы срок каждому дадут, да недлинные - все облоги и налоги в казённую палату внести. Не исполнивших, на следующую ночь после опоздания - в долговую тюрьму. И передай советнику Мельгунову - одного любого пожалеет-помилует, сам там окажется, а уж в отставке без прошения уверен будет!

   Межевому комитету прикажи от меня, пускай землю на Дворянской обмерит, а результат представит в податной комитет для взыскания. Всем до кого сказанное касаемо, прошу всемерно архитектору   поспешествовать. Аттестация-то не за горами. Спокойной ночи!

   Да, чуть не забылось, господин городской голова, просьба у меня к тебе пустяшная. Представь Усачёва к гражданству имянитому, чтоб его всюду пускали и не чинились перед ним. Человек он хоть и молодой, но достойный и под закон подходит - курс архитектуры в Академии кончил с прилежанием. Договорились? Вот и ладно. Булдаков, ты этих бедоносов отпусти. Не велики вины, велики вина.

   Комендант повыдёргивал утихлых мужиков из телеги:

   - Гуляйте, охреяны! Сам правитель вам амнистию сделал, а то бы вы у меня до Яблочного спаса улицы ровняли.

   Обрадованные горожане, дождавшись удаления начальства, направились в ближайший шинок. Через недолго они уже сидели на углу и пели:

Ах канава ты канава,

Какой чёрт тебя копал?

Я намедни шёл к обедне -

 Головой туда попал.

   Усачёв шёл домой, пребывая в тоске и грусти. Сколько мечталось, пришёл бы кто, разбудил болото спящее, а как явился и взбаламутил - на прежнее потянуло.

   Княгиня-графиня Екатерина Романовна по его прожектированию особняк выстроила. Не пришла, а появилась – румяная, яблочко спелое, и запах от неё такой же, как в саду летнем. Сколько, спрашивает, у вас жалованья годового? Дала в половину больше и заказала ... А главное макеты мои на выставку в Академию художеств устроила. Першпектива на горизонте выявилась!

   А теперь что?    Прекрасную благодетельницу своими же руками в убыток вводить? Недоимка тысяч на пять, без малого, потянет.  Эх, Гаврила Романыч, подвёл ты меня под монастырь! А имянитство - свиньям на потеху и курам на смех. И с кем связываться? Битва неравная - пигмеев с титанами. Воронцовы, они через одного сенаторы, посланники, камергеры и фрейлины. Высота заоблачная, недостижимая. С ним тягаться - под собой сук рубить. И не понять, где плаха, где топор. Да видно, как ни рядись, не егози, а беды не миновать!

«ПРИДИ КО МНЕ, ПЛЕНИРА,

В БЛИСТАНИИ ЛУНЫ…»

   Приклонившись к мужу, дремала измученная, измотанная  безоконечной, длинной, пыльной, тряской и душной дорогой, нежная его Пленира. В те времена в дворянстве  принято было для смягчения обыденности монотонной  называть жён красивыми мифическими именами.  Маши становились Аделаидами, Дарьи - Афродитами. Екатерина же Яковлевна Державина по воле поэта стала Пленирой.

   Любая дорога или путешествие сразу же выбивали её из привычной жизненной колеи. Вызывали головокружение и тошноту, переходившие в тупую, тягучую мигрень.

   - Ганюшка, достань-ка лепёшки мятные, крутит, сил нет.

   Но последние достижения аптекарского дома  Гроссмана - валериановые шарики с беладонной и мятой не приносили облегчения.

   - На вот, Катюша, огурчиков нежинских, остреньких, средство народное проверенное против укачки дорожной.

   Хрусткая  духовитая мякоть и впрямь утишила голову и живот. Для неё, молочной сестры великого князя Павла Петровича, выросшей при дворе, назначения последние супруга обожаемого - Петрозаводск и Тамбов, удачей в карьере не казались. Но как всякая здраво мыслящая женщина, она радовалась успехам и сглаживала неудачи. Глухая тамбовская провинция причиняла ей множество мелких жизненных неудобств и раздражений, лишила привычной бытовой обустроенности.

   Проведя детство и отрочество с будущим императором, кормилицей коего являлась её родная мать, она привыкла к великолепию дворцов, тонкой изысканной кухне, многочисленной прислуге и общению с важными персонами в государстве. Слава богу, удалась она не в мать - женщину хитрую, хищную и жадную, имевшую редкостный талант скоропостижно вдоветь. Но и не в отца, второго мужа матери, как и остальные долго не протянувшего военного наёмника и

международного авантюриста,  сражавшегося за ту   родину, где больше платили. Португалец по происхождению, голштинец по службе и лакей по натуре , Яков Бенедикт Бастидон поднялся при Петре Третьем до камердинерского места. От страстной любви смуглого и пылкого Бастидона к Матрёне Дмитриевне с выдающейся притягательности телом, русской бабе, словно сошедшей  с роскошных полотен фламандцев, но отталкивающе сварливым характером, настрогалось четверо чернявеньких отпрысков. Исполнив долг свой природный, почёл странствующий рыцарь за лучшее отбыть в края невозвратные, почив в бозе и оставив Матрёне тучу долгов и кучу детей.

   Заняв привычное (не впервой!) вдовье состояние, стареющая русская Даная, бывшая кормилица царевичева, опальная от двора и бедностью опалённая, срывала бессильную злость на безответных крепостных и дворовых. От мужа досталась фамилия странная, смахивающая на прозвище и уличный простолюдный Питер не преминул дразнить её Бастидонихой за плотную мясистость телесную и звучную языкастость.

   Пенсиона, назначенного за мужа, едва хватало на пропитание. Подросший венценосный сосун её выдающейся груди помочь тоже ничем не мог, сам нуждался, купаясь в долгах, как в шелках. Российские Крезы ценили его даже ниже тех ста тысяч, что швырнула когда-то Елизавета его матери сразу после рождения, унеся  навсегда на свою половину. Великому князю приходилось побираться у иностранных посланников, даром денег на ветер не бросающих, дававших из политической коммерции, под кредит будущего императорства.

   Все дочери выросли красавицами, а сын гвардейским офицером. Изворотливая Бастидониха смогла дать детям достойное образование и пристроить по приличным партиям. В это время и подвернулся Державин. Не то, чтобы блестящая партия, но жених завидный, не мот, поведения достойного и к тому же поэт придворный, можно сказать, из своих, «допущенных».  При связях, стало быть до действительного статского дотянется... А там, глядишь, ветер в их сторону переменится. Выкормыш из собственной титьки в силу войдёт, на трон взойдёт. И Матрена баба Рязанская, как в оду глядела и на молоке гадала. Павел, надев корону, вытащит Державина на свет божий после очередной опалы и государственного забытия, сделает его членом Госсовета, казначеем российским, осыплет наградами, вотчинами, имениями. Из шести орденов, полученных Державиным, четырех удостоится он в короткое, как хмурое утро, странное царствование курносого, умного и взбалмошного императора.

   Орден Святой Анны в 1798 году.

   Крест Святого Владимира в 1800 году.

   Командорский Мальтийский Крест в 1801 году. Звезда Святого Александра Невского в том же году заблещет рубинами на голом шелке ленты.

   Лекарство успокоило. Екатерине Яковлевне привиделась весна 1778 года, их с Ганюшей свадьба. Синие подснежники, клейкие листочки березы, бегущей к ней, легкий, почти летящий жених, кричащий посвященные ей, любимые слова:

Хотел бы похвалить, но чем начать, не знаю:

Как роза ты нежна, как ангел, хороша;

Приятна, как любовь, любезна, как душа;

Ты лучше всех похвал: тебя я обожаю!

   Открыла глаза и, еще не осознав, где она и что с нею, погладила руку дремлющего мужа:

   - Спасибо тебе, как хорошо!

   Державин мигом влетел в ее состояние, улыбнулся, успокоил:

   - Подреми еще, путь скоротаешь, уж версты пошли ближние.

   Она прикрыла бархатными ресницами большие черные оливы глаз, втянула затекшие ноги и в который уж раз зареклась: «Вот приедем и больше в жизни никуда не двинусь до самой смерти». Если бы в эту минуту в пыльный, тряский дормез залетел ее ангел-хранитель и шепнул бы обреченно, что всего-то и осталось до нее восемь лет, залилась бы слезами от жалости к своему Гаврюше, так любящему ее, и еще от сожаления, что Бог детишек не дает… А как славно было бы, топали бы ножками, звенели бы голосками нежными: «Папенька, маменька!» Нет, если бы даже сам Бог Саваоф шепнул, не проговорилась бы, обмерла, а скрыла бы.

   На роду написанное, после смерти только прочитывается. Что за жизнь - народился и уж знаемо, когда помрёшь? Ведай каждый, когда смерть придёт, жил бы, считай, полумертвым. А может и к лучшему - точно знаться будет и начало, и конец, и как жизнь прожить . А так жить - и есть смерти ожидание, недаром Ганя и зовёт её мечтой неразгаданной.

   Вот и Тамбов. Тяжелая карета, перегруженная множеством чемоданов толстой кожи, перевалившись через порог, въехала во двор дома правителя, обнесённый

глухим тесовым забором.

   К приехавшим бежали со всех сторон. Державин с радостью опознал олонецкого   своего секретаря Аверьянова, титулярного советника. Человека знающего и порядочного. Стало быть, приехал, согласился на его резоны зазывные... «предлагаю вам место асессора в 400 рублей, здесь   эта сумма ввиду удивительной дешевизны мяса и хлеба, несравненно выгоднее вашей олонецой тысячи».

   Значит, и мебель с библиотекой прибыли наконец-то. Сколь много для человека значимы телесное и душевное отдохновение! С любимой книжицей на привычном диванчике полежать лучше нет красоты!.. Благодарно обнял, дружески расцеловал:

   - Мне тут такие, как ты до зарезу нужны. Пуще хлеба насущного. Это была первая ласточка из многих приглашений полезным и умным людям, а главное, некорыстолюбцам. Екатерина Яковлевна, выйдя на свет Божий, ослеплённая солнце, осмотрелась, вот оно где теперь жить придётся! Её окружили бабы, жилицы и приживалки соседнего призрительного дома – опрятные. словно чисто вымытая тряпица, старушки, коротавшие бесконечную старость полумонахинями, нанятые на первое время для обихода правительши.

   - С приездом, ваше превосходительство. Дай бог тебе здоровьица на новом местечке!

   Пленира стукнула веером по подолу синего миткалевого дорожного платья, выбивая облака пsли.

   - Не жалаишь ли матушка помыться с дороги? -  спрашивали бабы, дивясь на её нездешнюю смуглокожую красоту. Скоро она опускала своё прекрасное тело в большую пахучую бадью-ладью, ойкая от приятно горячащей воды, приправленной чистотелом, мятой и девясилом. А девки млели от нечуянного ранее запаха заморского мыла.

   Поселились Державины в деревянном двухэтажном доме с мезонином. К приезду супруги все тринадцать комнат, высокие и просторные, со сверкающими голубыми изразцами стенными печами, выбелили, полы подновили светлой, пахнущей подсолнухом охрой. Долго ещё вкусно несло конопляным маслом от крыльца, выкрашенного вишнёвым суриком. Вкус влажной побелки и непросохшей до конца краски создавали ощущение новизны жизни и свежести её, заставляли забывать прошлое и верить в светлое, счастливое будущее. Жизнь и служба начинались c чистого места.

             НЕЗАКОННОРОЖДЕНЫЙ

   Чиновники, затаённо трепеща, ожидали первых шагов нового  правителя, предварённые страшными росказнями   о буйном наместничестве в Олонецком крае, где он травил судейских за непослушание медведями и сажал на цепь.

   Посадил в острог за взятки и зловредное употребление должности вицегубернатора, прокурора и всех палат секретарей. Не пожалел, перешагнул и через начальника своего, генерал-губернатора Тутолмина, мающегося нынче то ли под следствием, то ли под судом. Конторы бросили писать, обсуждая с утра до вечера вновь прибывшего властелина их судеб.

   В директорстве домоводства и лесоводства губернский секретарь Алябьев, человек, в общем,

 незначительный и косоглазый, но видевший, как сам он был уверен, всякого насквозь и в землю на аршин, со знанием дела успокоил:

   - Благо богу, у нас медведи в Моршанском и Шацком уездах остались, пока отловят да пока привезут, да пока выберут на кого напускать ... время ещё есть чуток пожить.

   Коллежский регистратор Ивенский, плут великий по части бумажных крючков и выкрутасов, не согласился:

   - Почем знать, может нас к ним повезут и бросят в диком лесу на растерзание. А ежели медведь не сыщется, то волков у нас хоть пруд пруди, больше, чем собак. Вон надысь, за Тезиковым мостом, на выпасе, опять приказную лошадь задрали. Волк, зверь хоть и помельче медведя, но жестокосерднее. Его превосходительству глазком лишь мигнуть достанет – любого разорвут. Животные, они тоже чуют, у кого власть высшая. Не в пример некоторым двуногим безмозглым существам…

   Город поник и сомлел в полуденном мареве июльской жары. Знои стояли такие, что слышно и видно было, как испаряется волнистым миражом вода в тенистой и илистой Цне. Но казенная братия в палатах, судах и присутствиях более исходила потом от страха перед идущими переменами, нежели от жгучих лучей светила, пронизывающих веретена черноземной пыли, носимых ветром по улицам.

   Все жаждало дождя – земля, деревья, кусты, трава. Не просыхающие круглый год лужи покрылись серой, потрескавшейся от сухоты коростой. Богатый купец прасол Афанасий Иванович Суботьев, имевший на Долевой обширные ледники – подвалы, забитые мясом, в дюже уж нестерпимые дни пускал заседателей Казенной палаты остудить тело и душу, угощая за свой счет водочкой с квасом и сбитнем.

   Старший фискал в дикообразе жестких рыжих волос Терпигорев, цыкнул на хозяина:

   - Хмельного – ни-ни. Ты что? Под монастырь нас подвести хочешь? А вдруг нагрянет? А мы тут, вот они – готовенькие, разлюли-малина!

   Остальные поддержали:

   - Да, с этим не шути. Он сам еще тот шутейник. Стишками-смешками саму императрицу так обратал, что она ему сундук изумрудами обложенный, золотыми червонцами набитый презентовала. Стихоткач он, врут, гипнотический и магнетический. Как зачнет вирши говорить, так люди, как завороженные вокруг него кругами ходить начинают и все им веленное сполняют, хоть и богопротивное чего и самое, что ни на есть низменное, особенно дам касаемое. Как во сне пребывают и потом ничего не помнят. Признаваться-то   себе дороже хе-хе-хе . Срам и позорище.

   Да и что толку - дело сделано, назад пути нетути! Вон вчерась, он на бабу посмотрел и как стрелой ...как шла посуху, так и болотом попёрла,  хоть бы хны. Магницкая сила в нём содержится и фамилия у него как у причта какого - Держава Гавриилович.   Слыхалось, сама императрица пожаловала за заслуги перед отечеством ему орден. Он на пугачёвских сподвижников сглаз  наводил, они сами себя жизни решали.

   - Спаси и помилуй. Эй, хозяин, ты тут водочкой козловской хвалился. Налей-ка по рюмочке для сугрева, да окорочку со слезой подрежь.

   Невдолге казнопалатские, разгорячившись, снявши не только сюртуки, но и жилеты, в одних кашемировых рубахах отплясывали среди серебряных от мороза свиных туш комаринского:

 Чижик-пыжик, где ты был?

У Афоньки водку пил, 

 Выпил рюмку, выпил две, 

Закружилось в голове...

   На следующее утро копиист Ульян Фефелов, участник вчерашних веселий и рассказчик про   правителя-колдуна, по молодости лет   не испытывающий нетерпеливого похмелия, старательно выводил на гербовой бумаге с номером, числящимся за ним:

   "Благородному и превосходительному тамбовского наместничества правителю и кавалеру Державину Гавриилу Романовиичу от копииста казенной палаты... Рапорт ... Покорнейше доношу сим вашему высокопревосходительству в том, что титулярный советник Терпигорев со товарищи, вчерашнего дня, нахлебавшись горячительных напитков, яко свинья в свином хранилище купца первогильдейщика Суботьева, поносные и чёрные  слова разносили о вашем высокопревосходительстве...   в   чём   чистосердечно   свидетельствую   и собственноручно расписуюсь...»

   Фефелов, дрожа от возбуждения - пришёл, наконец-то, час его звёздный  и от страха - как бы кто не опередил, торопясь скорее, сложил рапорт вдвое, заляпал  сургучом,  разогревшимся  сам собою на окне от солнца и, сбежав  на первый этаж, отдал в экспедицию. Теперь оставалось только ждать. «Только ждать», - удумал он горячечно. Начнётся дознавательство - Терпигорева пинком под зад.

   На его место Чекин, на место Чекина Блажнин, а на его место - я!

*   *   *

   Вице-губернатор Ушаков Михаил Иванович тайно, скопом и отдельно ненавидел правителей и наместников, потому что знал уверенно - ему до них не подняться, как ни тянись. Сама мысль о недостижимости «действительного» или «тайного» тлела в нём свечей панихидной, подогревала зависть к уже достигшим, а временем, возгораясь, толкала к действию.

    Одно слово в его послужном формуляре – н е з а к о н н о р о ж д е н н ы й ,  записанное маленькими чёрными круглыми буковками, встало непреодолимой стеной на пути всей его карьеры. Державин уже третий после Салтыкова и Коновницына занимал должность, принадлежащую ему по праву. По праву достойного!       

   Сколько себя помнил, он всегда кому-никому, а завидовал. Детские и юношеские мечтания и желания по странной неизбежности облекались в зависть. Он завидовал брату единокровному Алексею, кончившему Пажеский корпус и дослужившемуся до генерал-майора. Завидовал Лабе, дальнему сроднику и секретарю Гудовича, такому же как он статскому советнику за то, что забрать должны вот-вот в Сенат экзекутором, где он непременно получит «действительного». Зависть через уважение испытывал он к достойным, а через презрение к недостойным, удостоенным не по заслугам.

   Взять наместничество, вот уж почитай четвёртый год тянет он его ломовиком и везёт коренником. Правители-временщики меняются как перчатки, а он остаётся. Да вот, ни родом, ни рылом не вышел. Дворянство личное выслужил с горем пополам. Одну пополаму службой усердной, жилы рвущей, а вторую деньгами -  в Питер немеряно отвезено. Полстолицы надсмехаются: граф Бобринский Тамбовского уезда!

   Но дело знаемое и понятное: те, кто берёт, тех  кто даёт выше себя не поднимают. Царица именных дворян не очень жалует, в губернаторы не пускает. И здешних уроженцев, тутажильцов тоже, во избежание соблазнов местных появления. Блажь! Будто пришлые все насплошь хрустальной честности и чугунного некорыстия. А посмотреть с другого бока? Здешник, он за свой край родимый вдвойне радеет. Завязан узами и узлами неразрывно и неразрубно. Родственники, свойственники, сватья да кумовья, друзья и враги. Боятся, что свои за круговую поруку скроются? Это тоже как толковать. Есть и другая маневра властвования - бей своих, чтоб чужие боялись. Ссорь и натравляй, а сам управляй!

   Они там, у престола того не разумеют, что тутарожак лучше варяга всякого пришлого местный обиход и обычай знает. У местного вожжи уже в руках - сел и поехал. Управляй - дорога знакомая. Ушаков подошёл к   тёмному зеркалу глубокого   чешского стекла, поднесённого купчеством   в прошлом году к сороковнику. Из толщи времени смотрел на него обыкновенный человек славянского облика с чутком мордовским. Никакого своеобразия, впрочем и безобразия тоже. Плоский лоб   с морщинами страдальческими, завистью оставленными, чуть с прищуром и раскосинкой  недобрые, с колючей искрой, глаза, губы презрительные с тоскливыми складками вокруг.   От зеркала мысль опять метнулась к торжеству прошлогоднему. Одних денег натащили с городов и уездов бочку, как капустой набитую. Казначей Антишкин трусоват, до сих пор ассигнации на золото и серебро не обменял  всё трухает. А ведь с каждого рубля себе семитку оставляет. Чего канителится? Вор у вора - не грабёж, а делёж! Казна не оскудеет. Ничья она, одно слово - казённая. Всё одно, пока до Питера доберётся - в Рязани, Москве уполовинят.

  Да, господин виц, стареть начинаешь. Под глазами злоба нависла мешками. Брюхо мундир раззявило. А всё из-за чревоугодия ночного. Вот напасть, а может и болезнь какая - года два как уж днём в рот ни крошки не лезет, а ночью жор нападает - мечется все подряд.

   Этот Гаврила - Гамадрила столичная - никак не разгадывается. Видно без Бельского не обойтись, как ни крутись. Плут и мошенник первостатейный, но ловкач и шельмец виртуозный. До генерал-прокурора Вяземского  князя Нарышкина и графини Воронцовой только через него достучаться можно.

   Если на небе всё в руцех божих, то на земле в ихних.

   Пусть я ничтожество, но великое! От щенка-сынка девки дворовой до вицегубернатора дистанция непреодолимая, как от  каптенармуса до фельдмаршала. Путь, мною совершённый, только человек выдающийся преодолеть может. Пройдено больше, чем осталось! Следующий чин - генеральский. Поднатужился, пукнул и в дамках!

   Вошёл, спросившись, коллежский регистратор Раздорский. Ушаков оглядел чинишку. Новенький, в обляпочку, рюмкой в талии вицмундирчик вызвал зависть.

   - У кого шить изволили?

   - У Акинфия Петровича на Большой. Мастер знатный, а недорогой.

   Ушаков пощупал живот: «Надобно сала меньше жрать и разносолов у Шульца, больше на рыбу налегать с овощами разными. Как всё же приятно быть молодым, легким и стройным, вот как этот стрекозёл.»

   - Так ты что хотел - то?

   - Просители ждут-с.

   - Пусть Биркин примет с журналистом, а мне доложит опосля.

   Нет, всё же пустое болтают, что зависть свойство разрушительное, напротив, созидающее, стремление рождающее. Другое дело сравнивать себя постоянно с другими, мучительство ни с чем не сравнимое. Но путь к самому себе всегда через тернии лежит. А зависть, она, кроме всего прочего, родительница достоинств и радостей жизни.

   Вот только грань знать надо, где кончается зависть и ненависть начинается. Допустим, завидую я Державину ровно настолько насколько и ненавижу. А чему там завидовать? Жердина длинная и тощая,  говорить толком не может, даром что стихотворец. Замнётся, заткнётся на ровном месте, то есть слове. Сразу пришепетывать начинает бекасом на болоте, шипеть по-змеиному, бекать и мекать бараном. Да о чём это я сам перед собой обманство строю! Губернатор, будь он трижды косой,  потому что самое присушительное и привлекательное на    свете:   в л а с т и т е л ь с т в о. В нём вся красота и совершенность. Оно всё прочее на свою сторону перевешивает, потому как весомее злата и серебра.

   Знать бы, ведома ли зависть Державину? И кому, чему он завидует? В сенаторы метит? В секретари придворные? Виц вытащил из бокового кармана изящную записную книжицу в зелёной тиснёной коже. Взял из раззявленного бронзового арапа новейшее достижение - стеклянное «вечное перо» и записал: "Разыскать слабосильные места наместника и его благоверной". Тренькнул колокольцем секретаря:

   - Вели к завтрему четверик дорожный закладывать, по уездам поеду с ревизией.

   - Какую сторону избрали, ваше высокородие? Надолго-с?

   - Пошёл вон, шельма! Инкогнито еду. Всё тебе скажи - враз курьеров разошлёшь с упреждением.

ТАЛАНТ – МОНЕТА РАЗМЕННАЯ

   Бельский Александр Фёдорович за тридцать пять лет своей бурной и буйной жизни прошёл Крым, Рым, огонь, воду и медные трубы. По странной совместности с этой частопотребимой поговоркой всё это присутствовало  на пройденной им стезе. В Крыму, под Анапой воевал, нетяжко ранен, награждён общей медалькой и по рапорту стреканул из артиллерийских сержантов в статскую службу. Окончил в Петербурге законоведческую школу по классу Римского права и подвизался скромным стряпчим в московском суде расправном. Из судейской толпы ничем особо из ряда вон не выделялся. Брал, как и все мзду, ни больше, ни меньше, хотя и знал про себя, что рождён для иной, отличительной от многих, судьбы.

   Родитель его, извечный заседатель Ярославского губернского суда желал видеть сына человеком выдающимся и употреблял для этого воспитательные средства оригинального свойства.

   - Деньги, Александр, для тела. Для души - карьера. Чтоб того и другого достичь, должен ты искусство постичь, как сгибаясь в три погибели перед сильными мира сего, оставаться несгибаемым! Не верь в сказки для рабов и нищих про райские кущи и загробное царство. В гробу кармана нет! Набивай его, сынок, сейчас, в этой богоданной единственной жизни.

   После отца, умершего внезапно, от удара в голову, остались ему в наследство смелость, ловкость умственная и совершеннейшая бессовестность. Стал он одним из тех, кому наплюй в глаза - божья роса. Утёршись, он точно знал, где и когда плеватель приползёт к нему за невозможной пощадой. Удачи, они прилетают к тем, кто ждёт их и ловит. Как-то занялся по неизвестной причине столетний деревянный суд. Может время подоспело гореть, может, подпалил кто, только успел вынести Бельский старикашку-председателя из-под рухнувших стропил, жаркими искрами в спину пахнувших

   Зачалась и для него карьера.  Выпустил на свет божий спасённый тайный советник затаённую в Бельском дьявольскую смесь самославия и гордыни. От пожара героического осталась у него одна пакость: ни с того, ни с сего бросало в жар нестерпимый. Но обопьётся воды ледяной и успокоится. Законы толковать он навострился удивительно быстро, видно талант скрытый имелся, и бойко-грамматически, расширительно, а когда надо, то и сузительно - до мнения начальства, что ценилось особо.

   Память имел столь отменную, что прозван был «Ходячим Уложением». Что кто ни спроси - отчекрыжит, как «Огче наш». Слог имел до того стрекулистый, а акты выносил столь обоюдные, что ни одна сторона в тяжбе придраться не могла. Всяк понимать мог, как ему сподручнее и выгоднее. Уж и в асессорах ходил и в непременных членах, но подвела жадность неоглядная. Ждать высоких чинов и жалованья - не хотел и не мог. А на что и кому старик нужен богатый, ничего не могущий и хочущий? Ловким девицам на обобрание? Подлым детям на ободрание? Молодость с богатством соединённая - вот силы жизненной волшебный эликсир. С этими мыслями Бельский хапнул, да не по рангу. Другая сторона в суде важнее и богаче оказалась. Князей Бельских интерес затронул. Тех самых, что Иван Грозный искоренял да недовырубил .

   Однофамильцы - противниками оказались. Начальник, себя обеляя, сдал Бельского, одел в железа, взял под стражу и в суд поволок, а оттуда прямиком в каторжные работы. Этапы тогдашние по Сибирке до Читинских острогов годами шли, звеня кандалами. Пока добредут -  полсрока отсидел, вернее отходил. И тут талант его правоведный грешный праведную службу сослужил.

   Написал он из-под Омска сентенцию аппеляционную одному графу польскому - убивцу неверной жены, на высочайшее имя в виршах. Да так ловко, что попала она в бумаги к Екатерине образцом непревзойдённым. Прочла императрица сей документ удивительный, и указала Безбородко: «Графа в прежнем состоянии оставить - ревность к женщине должна сподвигать не на жизни лишение, а на любви усиление. А писца сего высшего и стихоткача юридического - помиловать. Выдать 100 червонцев и назначить в Тамбовское наместничество председателем Палаты Уголовной. Аппеляцию же сию диковинную поэтическую пусть княгиня Дашкова в своём «Вестнике» поместит как образец победы красоты слова над логикой смысла».

   Сменив серый колючий сукновый халат каторжанина на зелёный судейский вицмундир, Бельский бросился во все тяжкие. Сперва он возвысился над другими заседателями знанием доскональным законоположений, прибегнув к самому простому и подлому способу. Все Указы высочайшие и Правительственные установления, из генерал-губернаторства поступающие, запирал он после изучения в большой дубовый шкап, а ключ носил с собой, на оной связке с кладовым и квартирным.

   Сейчас искал он пути свои соприкосновения с губернатором:

   «В судах свидетельство оное к государеву наместнику, дабы повелением его в страх злым наказан был преступник за преступление в том уезде или городе, где учинил злое дело». Ну это все лишь аппеляция, до моей персоны равнодушная. Пошли далее, статья 85: «Государев наместник долженствует вступаться за всякого, кого по делам волочат, и принуждать судебные места своего наместничаства решать такое-то дело, но отнюдь не мешается в производство оного, ибо он есть яко хозяин своей губернии, а не судья».

   Вот оно, то самое! Самая суть  сущая.  Раз вовнутрь дела ему ходу нет, значит, взятки – гладки: ничего не докажет. Пусть в Сенат пишет, а там долготня неизмеримая. Пока свои люди под сукно положат, пока чужие в долгом ящике поволокитят, глядишь, жалобщик из острога выйдет  или Державина с должности спихнут, а может авось и меня повысят. Хорошо-то как сказано, умно про наместника написано: "Ибо он есть хозяин ... а не судья!" Нету тута никого, кто бы против меня осилил, а Державину этому, тоже вельможа - без роду племени, рога-то обломать придётся, лезет бараном во все дырки, дюже настырный выискался.

   Бельский усмехнулся, вспомнил, как наместник простодушно признавался:

   - Я, господа, в правде зверь ...

   Зверь зверю рознь. Кабан напрямки прёт, дуром. Волк обходом, маневром берёт. Нет, хоть ты и «твое превосходительство», всё одно превзойду. Не надо на меня с открытым забралом - дуром напролом. Бельский если укусит, то больно и ядовито. Долго ныть и гнить будет!    Не по силам, господин правитель тяготу берёшь. Всяк в рабстве у страстей своих и в кабале у чужих! Зачнёшь свои гнуть - чужие одолеют. И так всю жизнь, по кругу, до скончания века и нет в том споре равновесия, и нет с того круга спрыга. А кто и решится - расколошматится вдребезги и взрызг!

   А ты, господин правитель, желаешь из меня, нектар жизни смакующего, безотрадное падалище сотворить? Живой от мёртвого тем и различается, что аромат жизни от других берёт, а усопший в месть оставшимся, сам зловоние нестерпимое распространяет.

   Хоть и говорят, чудес не бывает, но иногда они приключаются. Дверь отворилась сразу двумя створками, и в кабинет то ли быстро вошёл, то ли вбежал неспешно Державин. Каблуки его высоких дорожных сапог стучали по паркету, а Бельскому казалось, по его голове.

   С высоты своего роста правитель заорал на него угрозливо:

   - Ты почему никаким голосом не отзывается? Медлишь, дел не подписываешь! Людей в тюрьмах волочишь без сроков! Что ни дело, то тяготина бесконечная.  Ты здесь зачем поставлен? Какая от тебя польза государству, окромя уронения суда императорского? Почти что сто дел при наличии отсутствия - то ли утрачены, то ли проданы людям по ним винным. Куда ни кинься у тебя, господин советник, всё не в ряд, всё не в клин, а в запустение. Молчи, пачкун и слушай. Ты все законы наизусть знаешь, а судейские и приказные со стряпчими в неведении девическом пребывают. В судах шаром покати - ни одного Сборника, а по вошедшим нумерам на всех должно хватить было. Токмо за этот год из обоих - Московского и Питерского Сенатов прислано - Грамоты на права и вольности дворянства 56 штук. Указ об учреждениях для управления губерний – 49 штук, Устав благочиния или полицейский - 101 экземпляр. Наизусть помню! Это где всё? Отвечай альгвазил, куда задевал? Подканцелярист на ломая замки, раззявил дверцы. Из чрева посыпались белые, голубые, жёлтые книжицы, внабив  заполнявшие полки.

   - Вот они! Вот он, секрет! Тайна великая, что во всем наместничестве ни одного закона не имеется и судятся все по совести и внутреннему убеждению судейскому, то есть, как Бог на душу положит а может и кто другой. Вдруг на беду дьявол пошепчет, что тогда? 0твечай злодей хитрорадивый!

   Утишался Державин внезапно, так же как и вспыхивал.

   - Законы , говоришь, знаешь? И я знаю, какие контры мне в ответ приведёшь. К примеру, статью 82,  в коей сказано: «Государев наместник не есть судья, но сберегатель узаконений императорским величеством изданных, ходатай»,- слышишь, х о д а т а и ! – «за пользу общую, заступник утеснённых и побудитель безгласных дел».   Ты понял? Заступник! А далее как сказано, забыл? Поперёк горла они тебе, слова эти. Слушай и заруби себе на носу: "Нося имя государева наместника, должен он показать в поступках своих доброхотство», - слышишь? Доброхотство! – «любовь и соболезнование к народу». И от таких пиявиц кровососных, оберегать его и освобождать!

   Ты, господин статский советник, сколько уж председательствуешь в Палате--то? Третий год на исходе как ... А ранее какие занятия имел?

   - Ваше превосходительство, тебе обо мне всё доподлинно известили. Ежели сей вопрос с подвохом, то обидительный и оскорбительный, а если досужий, то тем паче позволь не отвечать.

   - Доложи как следует по протоколу, без рассуждений.

   - Без рассуждений   тебе, Ваше превосходительство, пускай лакеи и благочинные доносят, а я председатель Уголовной палаты Тамбовского наместничества, а не хрен моржовый! Персона Сенатом избранная и императорским величеством высочайше одобренная и удостоверенная, также как и ты.  Давай-ка Гаврила Романыч, уточнимся: ты – государев наместник, я - тосударев судья. Мы, как крылья у орла двухглавого гербового - машут, но не соприкасаются.   Прошу искательно не пересекаться перпендикулярно, а идти рука об руку, бок о бок и нога в ногу. Хороший мир лучше плохой ссоры. Ты «превосходительство» - то только по Табелю о рангах , а если разобраться - в чём ты меня превзошёл ? В офицерстве - до полковника и то не взошёл. Аудитором в Сенате тоже не прижился. В Петрозаводске наместником и году не выстоял.

   Державин,  не терпя и беленясь, перебил:

   - Ты своё суемыслие для заседаний палатских прибереги. Пока я в правлении наместническом главенствую, бдение своё прилежно простирать буду всюду и в первую голову на суд уголовный. Взыскивать со всяких непослушных, роптивых, ленивых и медлительных, а с такими как ты, злокорыстными. биться буду до последнего!

   Пришёл я к тебе не договариваться и не торговаться, а спрос учинить. Яви любезность, объясни-ка беспокой козловского гласного Алсуфьева о суммах, тобою собранных у тамошних тезиков и людей торговых по подписному листу под Гудовича Ивана Васильевича? Что за сбор, по чьему велению и где он ныне?

   - А, вон оно что! Вона откуда ветер дует! Вот куда оно кинулось-то! Ждал-ожидал и предвидел наветы козловские. Обнесение и наговор!   Ты, Гаврила Романыч, не запамятовал как с месяц назад о двух благочинных   тамошних справлялся? Я обоих в каторгу упёк за членовредительство безвинным при дознании, а ты сей приговор утвердил. Вот и месть не замедлилась. Они там одна шайка-лейка: городничий, голова, исправник с присными... не благочиние, а подлочиние. И тут подлость насквозь светит - меня с тобой, а тебя с генерал-губернатором лбами столкнуть - высшая для них услада и утеха!

   Бельский раскрыл красную кожаную папку с золотым орлом:

   - Предвидел я такой поворот и бумаги заготовил, всё поясняющие. Прошу рассмотреть и резолюцию наложить.

   - А кто тебя надоумил сборы с пользу генерал-губернатора произвести?

   - Никто, сам я, как член губернского правления и председатель палаты.

   Наместник от бешенства начал пришепетывать:

   - Ну-ка, подай-ка свои ведомости ... Так, так ... Умный Ты, Александр Фёдорович, да дурень. Сравни - у меня расписка купчика - безгильдейщика на 80 рублей, а у тебя в списке—40. Третьегильдейщик Иванов своеручно пишет 100, а у тебя напротив него 50 стоит. Дальше считать будем? И там враки. И не впервой у тебя выкрутасы такие. В Кирсанове такая же петрушка на 900 рубликов. Поборщик ты постоянный. А если твои дела арестантские копнуть? Помыслить жутко, какая бездна разверзнется! Тебя под стражу и к суду волочь надо, а я с тобой турусы на колёсах развожу. Чего глазами заёрзал? Сшиб я с тебя спесь-то? Отвечай мне - виниться будешь? В суде совестном или в шестом департаменте Сенатском? Там заплечных дел мастера - не здешним чета. Живо из тебя явку с повинной вместе с жилами вытянут, ойкнуть не успеешь. Нет, успеешь! Ещё как ойкнешь - во всё горло!

   Бельский струхнул.   Бойцом себя считал сильным, да на сильнейшего напоролся. Но от оговора до приговора как до Луны - тыщу верст и всё пёхом.

Теперь вины не чужие, свои, за них драться легче. Бог даст, и с этой дылдой пучеглазой справится. «Ты, губернатор, не пугай кобеля голой репицей. Я каморы не боюсь: биты и учёны, кандалами кованы. Я перед кем хошь очищусь, а вот ты крамолы мои доставать - пупок надорвёшь и докажешь ли - бабка с Астраханки ещё надвое вякала!»

   Бельский подошёл к Державину, тронул за рукав зелёного мундира,

   - Гаврило Романыч, прошу покорно, не затевайся, не давай ход делу. Не о себе, о тебе пекусь: не совладаешь - не мне, себе дорогу перебьёшь. И в Тамбове конфуз выйдет как в Сенате и Олонце. Плетью Бельского не перешибешь.

   - Пошёл вон! - закричал наместник и, схватив попавший под руку журнал, запустил им в наглеца.  Оба в пылу разгара пикировки забыли, где находятся. Бельский, с едкой усмешкой, защитно и утишительно выставив руки, покинул свой кабинет, укрывшись за высокими узкими дверями.

Державин, легко воспламенявшийся, быстро приходил в себя, отходил от ослепления. Утишаясь, повторял:

   - Зевс, ты берёшься за молнию вместо ответа, значит ты не прав! Гнать надо метлой поганой эту сволочь, да только как? Прав ведь сукин сын - себе дороже. Княгиня Вяземская уже раза два про него справлялась, покровительствовать просила. Шут дворцовый, Нарышкин, что ни письмо, тож про Бельского поминает. Фрейлина Васильева туда же... Что за фрукт такой диковинный? Червивый, а не сорвёшь!

    Оставшись один в чужих апартаментах, осмотрелся. Обширный стол, отливающий нефритовой чернотой морёного дуба. На зелёном сукне - роскошный бронзовый чернильный прибор на малахитовой доске. Гладкие сытые обнажённые нимфы держали в руках бутоны-чернильницы из горного хрусталя.

   В казённой описи таких роскошеств не значится. Там всё больше банки узкогорлые с застывшими в мутном стекле пузырьками, по гривеннику за штуку.

   Вот стервец, срамоты не имея, на показушность подарки дорогие выставляет. Но странное дело, ненависти к Бельскому он не ощущал, ставя скорее в сильного, энергического, хоть и злотворного человека. Поднял с пола ракрылившийся журнал и вышел.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ХВОЩИНСКИЙ

Повходящий № 890

Его превосходительству действительному статскому советнику правителю Тамбовскому Гавриле Романовичу

                           Державину

                             РАПОРТ

   Под строение провиантского магазина назначено было место. Его высокородием и  господином статским советником и кавалером поручиком правителя Михаилом Ивановичем Ушаковым переиначено лежащим у черты города в конце 35 квартала, на мысу берега речки Студенца, против 26-го квартала. Здесь обер провиантмейстера Палициына ведомству ещё отведено не было. А между тем то место Вашим превосходительством назначено было под построение для больницы.

   Место же под тот магазин от вашего превосходительства было в 73-м квартале на берегу Цны.

   6 июля 1786 года Полковник Булдаков. ( Орфография оригинал . B.C.)

   Правитель вскипел. Что ни замыслишь дельного для горожан - в болоте тонет. Ушаков, волк овцеобразный, такие пелепела кружевные плетёт, враз и не распутаешь. Кнут на них нещадный нужен! А и от него толку чуть - одного тронь, за ним сродников и подсоседников тьма. Такие тулумбасы разведут, успевай, отписывайся. Нет, тут похитрее, похолоднее надо. Я в правде зверь, но и они в кривде не божьи коровки. Скорохваты известные... Взял из почты следующую бумагу.

   «Ея императорскаго величества...

   Однодворец Гололобов челом бьёт и оходатайствует разрешения владения землицею и произвол постройки в сельце Ольшанка Тамбовскаго уезда с заносом задним числом в писцовые книги третьей ревизской сказки...»

   Смысл читаемого до разума, занятого неотрывно чиновничеством и оголтелым ему  супротивничеством, не доходил. Перед глазами нескончаемой чередой плыли лица статских советников, коллежских асессоров, титулярных губернских секретарей. Вся эта государственная толпа    в зелёных, заляпанных чернилами, промокательной пылью и воском, мундирах, сливалась в его воображении в огромное, копошащееся животное. Каким-то непостижимым образом, с таким трудом воспитанный им в себе при службе в Сенате немецкий педантизм в делах, извращался здесь в русское занудство и   упрямство, а английская тщательность в делопроизводстве выхолащивалась в российскую волокиту и бюрократическое несварение.

   Всплыла в памяти передряблая тыква рожи генерал-прокурора Вяземского и зашлёпала вывернутыми губами: «Скорее по носу моему поползут черви, чем Державин просидит долго губернатором»... Теперь до него с простой очевидностью доехало, почему за шесть лет от создания тамбовское наместничество четыре раза сменило начальников. Не так и глупы, слабы и недеятельны были генералы и кавалеры заслуженные Салтыков, князь Давыдов, Макаров и Коновницын.

   Черпанули грязи, глотанули отравы,  да и отбыли восвояси не солоно хлебавши. По одиночке он мог растоптать и растереть любого, но скопом они были сильнее.   Всех не уволишь. Это были как бы и не люди, а сама природа, бессмысленная в своей непобедимости.  Как можно бороться с дождливым грязным осенним днём? Который может и не день вовсе, а вечер или ночь. Или превратить свинцовое пасмурное небо в солнечную лазурь….

   Высокие напольные часы в чёрном дубовом, похожем на гроб пенале исторгли незамысловатую мелодию и гулко пробили пять раз. Дверь отворилась и вошёл председатель верхнего земского суда советник Хвощинский.

   Он поклонился и, как всегда, лаконически произнёс:

    - Наазначено, ваше превосходительство. - У Державина внутри потеплело. Нет,  не все тут тяголыцики халтужные, есть и порядочные люди. Хвощинского он уже сам обознал и Булдаков рекомендовал, как человека честнейшего и чистейшего, выдвинув, правда, причиной кристальности сей единственно богачесто и вотчинны обширные.

   «Для него сотня, что для меня рубль!» Державина же причины честности Хвощинского не интересовали. Он довольствовался наличием самого этого факта, здраво полагая, что   раз человек порядочный, то значит он не подлец. Председатель положил на стол обширный кожаный портфель, набитый бумагами и отёр кружевным платком пот со лба. Вся округа знала о лёгких горячих и нежных отношениях Хвощинского с супругою - беленькой, легкой козочкой неизменно приветливой и жизнерадостной - в любви Аделаидой, в миру Машенькой.

   Державин на мгновение ощутил её присутствие, навеянное духами от платка, и улыбнулся её светлому образу.

   - В здравии ли супруга ваша прелестная?

   - Благодарю вас, слава Богу! - улыбнулся судья, вспомнив свою Аделечку. - Доброго здоровия её превосходительству пожелайте непременно. Готов доложить по делам, рассмотренных в отношении дворянства и знатных горожан.

   Державин кивнул:

   - Слушаю вас.

   - В общности своей, Гаврило Романыч, дворянство наше отличительно крайним самоуправством, несоблюдением   установлений власти и полным небрежением к законам по причине дикости, необразованности и оторванности в своих поместьях и имениях от цивильного общества.  К примеру, помещик Кирсановского округа Можаров перессорился глубоко со своим соседом Шишковым. Вражда между ними разгорелась нешуточная.

   Крестьяне Можарова, по личному его повелению учинили нападение на сенокос Шишкова и свезли оттудова 340 копен сена. Минул месяц. Посылает Шишков своих работников на 40 подводах за собственным сеном в луга. На обратном возврате напали на них можаровские и всё отняли. Обиженный – с жалобой к капитан-исправнику Волкову. Тот, как положено, с понятыми не помедля, выехал для дознавательства.

   У ворот можаровской усадьбы  встретила его сотня дворовых оторвяг с цепами и дубинами. «Что за люди будете?» - подступили они угрозливо к полицейскому поезду.Волков цыкнул на них , представившись служителем царской власти .А они ему: «Врёшь! Разбойники вы все и господский дом грабить приехали. Да не на таковских напали… Поворачивайте, не то в дубье вас примем». Исправник ни с чем и вернулся.

   - Ну а чем же суд кончился?

   - А ничем. Мировым соглашением. Все трое помирились - Можаров, Шишков и Волков. Друзья-приятели не разлей вода, да разлей рюмицу. Случай-то не из свежих. Пока до нашей, верхней палаты дело добредёт, много воды утекает. А вот происшествие иного рода. Проезжал через Тамбов помещик Щегаров. Подкатывает он со свитою к почтовому двору и требует лошадей.  Но как на грех, все лошади в разгоне. Щегаров к майору тамбовских ямов Федерману: "Читал ли ты, немчура, подорожную мою? Счас подавай ямщиков». Федерман ему: «Обратись за проводниками в городской магистрат». Щегаров в кошки-дыбошки, схватил Федермана за грудки и пальцем в глаза тычет: «Ты беглец немецкий, заковать тебя в кандалы надобно!»

   Федерман попытался было возразить, что он такой же «штаб», почто, мол порочишь, но подбежали щегаровские, схватили его и высекли на его же собственном дворе, в присутствии семьи и подначальных служителей. Почтовый майор еле-еле ноги унёс, а Щегаров захватил, что требовал - сани с подрезами, принадлежащие побитому почтовому начальнику.   Прикатил победителем к тамбовскому  приятелю Пискунову, пробыл там несколько часов и вполне благополучно проследовал в село Талинку, откуда и отпустил ямщиков, плёткой огрев, не заплатив и гроша ломаного. Дело тоже ничем не кончилось. Федерман тот после происшествия скрылся из Тамбова в неизвестную сторону. А без потерпевшего, какой суд?

   Младая наша поросль благородная   тоже   бывается добронравием не отличается. Тому в пример дело недоросля Вельяминова. Из семьи добропорядочной и тихой. По малолетству он ещё нигде не служил, но телесно созрел черезчур.

   Однажды с целою шайкою, ночным временем, подъехал к дому очень нелюбимого им дьякона Лысогорского. Ворота выломал, окна повыбивал, всю семью подверг избиению жестокому. Дьяконовский сын в одном изодранном белье - на колокольню и ну трезвонить. Священник и пономарь прибежали. Вельяминов и их рожном отходил, а сам, потехи ради, принялся трезвонить во все колокола. Народ собравшийся дивился на молодого барина да поделать ничего не мог с детинушкой неразумным.  И это дело ничем не кончилось. Недоросль Вельяминов семнадцати лет до судебных установлений недоступен в силу малолетства.

   - Тебе-то самому, господин советник, каково на эту неправедность ненаказную смотреть?

   - Охо-хо-хо! Гаврила Романыч, не мне говорить,не тебе слушать. Закон и справедливость друг к другу касательства не имеют. Суть вещи разные и не пересекающиеся.

   - Ну а мздоимца хоть одного привлекли за шкуродёрство?

   - Намедни кадомского секретаря Карева в каторжные работы отправили на пять годов. Совсем было вывернулся, да староста письмо его собственноручное представил, из коего вытекло, что этот Карев наглость беспримерную служебную взял. В суде раз десять зачитывал, в память запала: «Я к тебе писал перед тем, чтоб ты плут и мошенник, выслал сюда в Кадом солдата Пайкова. Да он уже здесь хотя подушные деньги платил, но отсюда, не взяв квитанции, бежал.

И для того к тебе ещё пишу, чтобы ты его непременно выслал сюда ещё с подушными деньгами, ибо ежели челобитную солдат подаст, то я уверяю вас всех, будет она ему больше 200 рублей стоить».

    Тот солдат действительно челобитную подал, но оказался под арестом, а ловкач Карев ухитрился поначалу выйти из-под следствия. Да хорошо староста Мирон Курмашов письмо сохранил.

   - Так в чем же и где выход из состояния сего первобытного тамбовского нашего края?

   - Мутен, ох мутен народец здешний, ваше превосходительство! Про крестьян, однородцев и прочую чернь не толкую, но и дворяне благородные, титулованные мало пером владеют, а иные и вовсе неграмотны. Особенно из местных, из иноверцев. За много лет в суде я многих к присяге приводил. Так вот даже такие вотчинники крупные, как Маматказины, Булушевы, Енгалычевы, Кашаевы, Еникеевы, Маматовы, Бекмаевы, Канчурины, Сампалаевы, другие на язык не идут.. так вот все они сказывались – «в службе не были, грамоте и писать не умеем».

   - Да, вот тебе и век просвещенный! Я и сам вижу и дивлюсь на грубость и не обходительность дворянства местного. Ни одеться, ни выйти, ни обратиться, как благородному человеку не могут, кроме некоторых, которые в столицах жили. Ну что ж, спасибо за откровение. Мне, признаюсь господин председатель, всегда доставляет приятность общение с вами. Да, пока не запамятовал, не поступали ли вам жалобы или доносы, а может челобитные на Бельского?

   Хвощинский помрачнел, заелозил на стуле и руками по столу.

   - Председатели палат нам неподсудимы. Шестой департамент Сената высочайше уполномочен на такие дела. Недавно две или три бумаги в отношении означенного вами лица отправлены были по принадлежности в Петербург.

   - До чего они касаемы?

   - Запамятовал. Кажется, вертелись вокруг денежных сумм, полученных господином Бельским в обход законных оснований и в интересах лиц, по уголовным делам проходящих.

(Продолжение следует.)