   |
| |
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
|
Евгений ШИШКИН |
|
ЧЕРНАЯ СИЛА |
ДОМЕННОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАРусское поле:ПОДЪЕММОЛОКОРуЖиБЕЛЬСКФЛОРЕНСКИЙГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
Рассказ И так-то было смурно в вагоне теплушки: от непогожего сентябрьского дня и застарелой мутности вагонных стекол, - а тут и вовсе густой серостью позадернулись окна: надвинулись со всех боков неба тучи, и с низкого свода, тяжелого, угрюмого, как непохмеленный стрелочник, сыпануло. Дождь по осенней увядающей земле... Михаил отложил книгу, которую силился читать, убивая в наивном фантастическом cюжете километры тягомотного узкоколеечного пути; повернулся к Бушуеву Андрейке, негромко спросил: нет ли у того ножа? В ответ хитроглазый, ушлый Андрейка с охотностью достал из ватника складенчик и, цепко заглянув в глаза Михаилу, прямиком поддержал его наметившееся начинанье: - Правильно! Чо зренье-то книгой портить..? У меня и закусон витаминный во... - И он из другого кармана ватника вытащил крупную фиолетовую, негорькой породы, луковицу. Михаил с Андрейкой односельчане, вернее - были, пока не развела их в молодости на разное житье армия, учеба и дальнейшая городская Михайлова привязка. Андрейка вернулся в отчую Рубежнищу, а у Михаила связь с малой родиной - одинаковая мать, которую нынче он ехал попроведать, помочь в хозяйстве, и вез немудреный гостинец. Еще, с ними же, в отсеке плацкартного вагона, приспособленного под теплушку, ехал Иван - крупного телосложения мужик, с чернявой небольшой бородой и мягкими чертами лица, - задумчивого и как бы виноватого. Он тоже из Рубежницы, но Михаилу знаком незначительно, по коротким случаям, ибо не коренной, а прибывший; своей-то, местной, была Иванова жена, Наталья. Когда из сумки Михаила появилась водка и раскладной стакан, Андрейка с предвкушением издал “О-о-о!” и быстрыми чумазыми руками с участием ножа раскроил луковицу. Наблюдая за ним, Михаил, без отблеска осуждения или сострадания, мимоходом подумал: уж под сорок ему, а он такой же неизменный Андрейка: и мал, и щупл, и с немытыми, как в мальчишестве, руками, и вечно без денег и норовит выпить за чужой счет, - и все он Андрейка, хотя и неглуп, остроязык, хваток как черт. - На меня не рассчитывайте! Я не буду, - встрепенулся Иван, когда ему предложили выпить, сделал рукой короткий резкий жест отказа и тут же уставился в окно, в дождливую муть; стал нервно пощипывать бороду. - Чо это ты не будешь-то? Вон у тя по роже видать, что с похмела. Пей, не кичимарься! Много-то и не нальем! - приструнил его Андрейка с веселой наглостью. - Нельзя мне, - буркнул Иван. - Закодированный я. - Чо, че? - Андрейку аж захлестнуло от восторга, затрясся от хохота. - Да ведь водкой от тя несет! Чую ведь я! Какой ты, к лешему кодированный? - Водкой несет со вчерашнего, а сегодня я уж закодированный, - с ученым видом урезонил Иван, хотя и в голосе его и в лице проступало смущение. - Ты чо нам дурня-то ломаешь? Не, ты скажи, а?... – Андрейка локтем толкнул Михаила, подключая в союзники. - Гли, как заворачивает! Чо, думаешь, не знаем? У меня свояк кодировался, дак перед этим скоко терпел... Да штоб кодироваться, пару недель ни грамму... Чо, тя ночью сегодня кодировали? Бабу, што ль, какую в городе прилепил? Я вот расскажу Наталье-то про твои коды. - Отвяжись ты! - отмахнулся от злоязычного сельчанина Иван, насупился, нахохлился, как воробей, который на проводе под дождем; и свой чемодан в мелкую клетку, с железным уголками, с переводкой на боку: блондинка с букетиком фиалок (были когда-то такие германские переводки в большой моде), - придвинул к себе на сиденье поближе, словно бы прочнее отгораживаясь в свое одиночество. А Наталья-то, жена его, до чего ж славной в девушках была! - почему-то подумалось Михаилу. И не то чтобы красавица, нет: не было в ней лакомой тяги для юношеских глаз, поминутно высматривающих смазливые черты и открытость красивой фигурки, но в обыкновенности Натальи, в этой самой ее обыкновенности и простоте, таилось что-то замечательное, не пустое. И ведь местных женихов до нее впоследствии домогалось немало, только она всем отказывала. Вон его выбрала, пришлого. Михаил с легким запоздалым чувством ревности смотрел на Ивана, который, отворившись от выпивного стола, в некоторой нервозности пощипывал свою бороду, как будто все удостоверялся, что она у него есть. Раньше-то он безбородый был, - это теперь что-то раскудрявился... - подумал Михаил опять мимоходом, и опять перенесся к Наталье. А вот ее-то он уже давненько не видел, давненько: поселок Рубежница пространен, многолюден, городишко почти; наездами не скоро кого из знакомых и встретишь. - Ну ладно, ребята, - вдруг покаянным голосом заговорил Иван, повернувшись к честной компании. - Плесните мне грамм пятьдесят. Внутри-то, и верно, все жгет... Андрейку и во второй раз подхватила волна восторга: - Видал как, а? Пейсят грамм ему! Видал? Во как он, кодированный - то! - И Андрейка по-союзнически опять толканул локтем Михаила. Потом Михаил и радостно ехидствующий Андрейка сосредоточенно ждали, когда Иван за выпитые “пятьдесят” будет держать отчет, объяснит, растолкует свое противоречивое поведение. Иван и впрямь, немного как бы расправившись в лице от принятого и посветлев, любовно огладил бороду - вроде как поправил прическу - и заимел интерес высказаться: - Я взаправду ездил кодироваться. Не вру, - Он стыдливо усмехнулся, почесал через куртку плечо. - Да-а... вычитала в газете моя Наталья, что в городе баба, гипнотизерша, так она тебе мозги на два года так завернет, что вина переносить на дух не сможешь. Уж не такой я алкаш, под забором не валяюсь, сам ведь знаешь, - Иван кивнул Андрейке: мол, подтверди, поддержи товарища хотя бы в глазах Михаила. - Но бывает и сорвусь. А тут еще начальник мастерской пригрозил: под этим делом замечу - выгоню. А если без работы останешься, куда нынче пойдешь? Это не в ранешное время: руки везде требовались... Вот и начала меня Наталья уговаривать: поезжай под гипноз. Два года, говорит, пить не сможешь, так, поди, и навсегда выработаешь “безвинную” привычку. Со слезами сломала меня да и последние деньги из заначки пожертвовала. И правильно ты, Андрейка, говоришь: перед этим выдержаться надо. Я тоже две недели в рот не принимал, настроился по всем меркам... Глядя на Ивана, слушая его присказку, Михаил опять мимолетно вспомнил о Наталье. И нет, не был он влюблен в нее прежде, не ухаживал за ней, не подбивался, однако с отроческих лет, когда ходили они с Натальей в одну школу, в один класс, сбереглось в его душе трогательное почтение к ее особенному таланту; вот имеет живописец особый сущий дар, а музыкант - свой, особый, - вот и у Натальи неповторимая способность к искренности, открытости, простодушию. И всегда почему-то казалось Михаилу: уж кого-кого из поселковых девок и обойдет счастье, так только не Наталью: не может, не должна быть судьба к ней немилосердна, скупа, жестока. Отчего у Михаила основалась в душе такая уверенность - то ли по наитию, то ли по желанию, чтоб так было, - он и сам объяснить не мог. В каждом человеке есть что-то необъяснимое, заковыристое - сфинкс на том или ином направлении. ... - Поселился я в Доме колхозника, - продолжал Иван, еще заметнее отеплев после опохмелки: голос звучал увлечению, глаза оживились блеском, руки стали жестами подбодрять рассказ. - Нашел я в городе хозяйство ихнее. Центр какой-то называется. Записался, деньги в кассу внес. Эх, денег до чего было жаль! Хоть реви! И за чего, думаю, отдаю? За горло свое... - Горлу не прикажешь! - насмешливо вставил Андрейка. - Да уж... - мотнул головой Иван. - Нас там таких несколько мужиков собралось. Посадили нас для начала лекцию слушать. И выходит к нам эта баба, гипнотизерша. В белом халате, как врачиха. Сама с виду цыганка не цыганка, татарка не татарка, но масти определенно не русской. Волосы смоляные, вьются, лицом смугловата, и глаза черные. Один глаз чуть сильнее щурит, вроде как по-бандитскому. И голос хриповатый, как у мужика. Говорила она все про алкоголь и какие-то внутренние силы. Ничего и не поймешь по-хорошему. Сижу я и все о деньгах горюю. Осень, думаю, началась, ребятишкам бы кой-чего подкупить перед школой. У меня ведь их четверо, - обратясь к Михаилу, внес Иван уточнение. Михаил кивнул головой: он уж знал, что Наталью по нынешним временам можно записывать в героини. А Андрейка в паузу опять вклинился: - Куда ты их стоко-то настругал? Двоих бы хватило. Чо лишнего-то распложать? - Котенок и тот жить хочет, - ответил Иван. - Я вот котенка и потопить не могу, потому что знаю: самое главное для него жизнь... А тут дети... Их надо бы еще... Да ладно! Про другое теперь разговор... Потом гипнотизерша стала нас по одному в отдельную комнату приглашать. Комнатушка небольшая, окно занавешено, одна лампочка синенькая горит. А посередке - табуретка. Лицо у гипнотизерши в этом свете ссиня, будто у покойницы. Поглядит она своими черными зенками да еще с прищуром, аж внутрях все опадает. И тень ее не стене, как у сатаны... Садитесь, говорит, на табуретку, руки на колени, и не шевелитесь. А потом на меня, на голову мне, черный мешок надела. Ну, думаю, попал! А она давай надо мной нагонять... - Тут Иван слегка выпрямился и монотонно, механически затрубил - ясно, под гипнотизерку: - Если вы хоть немного выпьете, у вас произойдет разжижение мозгов, прекратится дыхание, выпадут волосы, откажут ноги! У вас потрескается кожа и остановится сердце! Ни капли! Ни грамма!.. Иначе вам смерть!.. Мама родная! - Иван переменил чужой голос на свой. - Вот, думаю, меня угораздило! Послушался я на грех Наталью. Я ведь с детства колдовства всякого побаивался. А тут влип. Сижу, как крот, в черном мешке, а она, баба эта черная, меня полощет – даже мурашки по спине. - Иван покачал головой, мягко улыбнулся, провел рукою по бороде и дальнейшее свое повествование повел с некоторым отступлением: - У меня брат старший Николай (да ты его, Андрейка, знаешь, приезжал он к нам), так он мне признался как-то. Если его кто ругает, отчитывает или чего подобное: от начальства ли, от жены ли, - так он руку в карман засунет и там кукиш складывает. Видом своим показывает, что слушает, кается, а кукиш пуще сжимает. Вот, мол, вам хрен, выкусите! И ничего: после этого к нему вроде ни ругань, и худое слово не пристает. Это он, Николай, еще с пионеров научился. Вызовет его завуч за провинность или за двойки в учительскую, костит его, песочит, а он пальцы в кукиш до онемения жмет. И с этим кукишем ему спокойно, как под защитой... Нет-нет, Андрейка! Ты мне больше водки-то не наливай. Я уж определенно больше не буду. Андрейка, взявшийся за бутылку для очередного застольного круга, на такой Иванов отказ скроил издевательскую мину: дескать, чо, опять повыеживаться хочешь? - Так вот, - продолжал Иван, уже больше обращая свой рассказ к Михаилу. - Сижу я, слушаю, как мне гипнотизерша мозги воротит, и решаю: кукиш сложить. Руку в карман потянул, а она как гаркнет: “Сидите не движьтесь!” Я чуть с табуретки не полетел. Вот... Вышел я от нее, как чумной... Весь закодированный. Не помню, как и вернулся в Дом колхозника... Мужики там сидят в комнате выпивают, надо мной посмеиваются: отметим давай начало трезвой жизни. А я лежу на койке - у меня перед глазами пятная какие-то черные, и все ее голос мерещится, а на голову будто тяжелый венец давит. Уж стемнело давно, а я уснуть не могу, и, чувствую, лихорадка меня берет. Невмочь мне под этим наговором жить! Невмочь!.. Встал я потихоньку (все уже спать мужики-то улеглись), на улицу вышел. Так на углу киоск всю ночь работает. Подхожу, говорю продавщице: продай бутылку! Думаю, сам себя затравлю, замучаю, покуда меня голос этой гипнотизерши держит. А страшно... Бутылку-то беру, а руки дрожат, и пот - чувствую - выступил... Вернулся тихонько, взял стакан, хлеба горбушку, и пошел в умывальник, чтоб не мешал никто и не видал. Умывальник там просторный: лавка стоит и зеркало большое. Налил стакан, в самому боязно: выпью - и вдруг обезножею или с головой чего. А-а, думаю, была не была! Перекрестился в уме, с детьми и с Натальей мысленно попрощался - и шандарахнул стакан. Выпил - и на себя во все глаза в зеркало пялюсь. Жду, когда мозги расжижаться начнут. Смотрю же - не текут, только пот каплями по щекам да по лбу бежит. Бороду подергал - волос тоже не лезет. Ах, думаю, черная сила, не взяла меня: жив! И еще полстакана - для закрепленья успеха... - Ты как мой тесть: он валидол от болей в сердце примет и тут же брагой запьет... - сорвался на комментарии Андрейка. - Так зачем кодировался-то? Деньги-то для чо платил? Чо, лишние? - Ты мне про деньги не напоминай! И гляди - Наталье не проболтайся. Никому, понял? Я два года и так пить не буду! Пускай все думают, что закодированный. - Уж этак и терпеть будешь? - с ехидцей спросил Андрейка. - Буду! - нешутейно заявил Иван. - Цельных два года? Ни рюмочки? Вытерпишь? - словно пытался растравить односельчанина хитромудрый Андрейка. - Вытерплю. Бывают, люди по десять годов сидят в тюрьме и терпят. А тут два года. Обойдусь. - Не обойдешься, - с пессимистическим зевком сказал Андрейка. - Обойдусь. Говорю же. Поспорить могу. - На чо? - Да хоть на литру водки. - Пойдет! - рассмеялся скорый Андрейка; он не притязательный - и на литру согласен; протянул Ивану руку, заключая пари. – Штоб ровно два года - ни грамму. - Ты только перед людьми все в секрете держи, - выставлял и свои условия Иван. От важности момента они оба встали, и, скрепляя уговор легким потряхиванием соединенных рук, все еще обусловливали детали. - Штоб даже ни пива... И в окурат два года, до осени. - Ладно. Но если проболтаешь кому, с тебя в тройном размере... Разбивай, Михаил! Михаил тоже поднялся, символически рассек ребром ладони их рукопожатие. После этого всем стало даже как-то и весело. - Ну, чо, обмоем сделку-то? - задорно спросил Андрейка, дьявольски глядя на Ивана. - Сегодняшняя выпивка все равно не в зачет. Иван, с застывшей улыбкой на лице, насторожился: видно, в душе у него что-то зашаталось, заколебалось на какой-то чреватой грани, и все существо его будто приближалось к решению: “А-а, давай в последний раз! Наливай!” Михаил, наблюдавший за ним, даже сам прочувствовал эту зыбкую позицию Иванова настроения и держался начеку. А дьявол Андрейка осклабился, глядел на Ивана угодливо-нагловато, рукой уже обхватил горлышко бутылки, подвернул ее к соблазняемому нарядным этикеточным боком. - Не, - наконец выдохнул Иван. - Не-е, разговляться я через два года буду! - Дело хозяйское, - по-простецки сказал Андрейка. - Нам с Михаилом токо выгода. - Не-е, - повторил Иван еще тверже, взял чемодан и вышел в проход. - Ты куда это? - спросил Андрейка. - Покурить, а тамбур. - А чо чемодан взял? - Так. Он крепкий, на нем сидеть можно... Мокрая серость дождя немного осветлела, капли еще падали, но мелко и скучно, видать, основные ресурсы туч истощились. Обмытый, влажный, уныло-равнодушный осенний пейзаж плыл за окном: поля, рощи, дальний лес, - во всем этом было что-то покорное, смирное, нетленное. Михаил отвернулся от окна, понаблюдал за Андрейкой, который, держа стакан и бутылку перед собой, усердно - “штобы не обшибиться” - делил оставшуюся водку на двоих. Михаил встал, сказал, чтобы Андрейка допивал все, что он сам больше не хочет, и тоже пошел покурить. Иван в тамбуре стоял возле чемодана, посасывал папироску; Михаилу улыбнулся дружески. Некоторое время они курили молча, а потом, очевидно, Ивану захотелось дать пояснения к своей истории, приоткрыть для человека, в общем-то ему шапочно знакомого, некоторые частности: - Пьешь - денег не щадишь. А как трезвый - денег-то пропитых до боли жалко. Не потому, что жаден: работы сейчас нету. Боюсь, мастерскую бы нашу не закрыли. Я вон даже ради экономьи бриться перестал. С бородой-то, что взял ее ножницами обкорнал, подправил, а бриться - тут расход нужен. Уже привык, и Наталья говорит, ничего, - даже нравится... Мне ее деньги вхолостую пускать никак нельзя. Придется теперь закодированным быть. - Иван виновато улыбнулся и развел руками. И опять они курили и молчали, обоюдно глядя за окно на березовый поредевший лесок, в светлый сумрак утихающего дождя. А быть может, и думали в эту минуту об одном человеке? Михаил вновь вспомнил Наталью: еще тогда, на заре, юношей, когда посматривал на нее чаще, чем на остальных девчонок, наметился у него ее искусственный образ: будто похожа она на березку, одиноко стоящую на пригорке, и издали эта березка вроде печально-безразлична, молчалива, - это только издали, а подойдешь - она вся такая живая, радостная, приветная, и с тобой пошепчется о самом сокровенном. Теплушка, замедлившая ход, будто споткнулась, дернулась, покачнулась и замерла. Небольшой полустанок. Следующая будет Рубежница. - Я здесь сойду, - сказал Иван. - До Рубежницы пять километров - мне пройтись надо. Выдышаться... А если Наталья все же заметит, я, на крайний случай, скажу ей, что это там, у гипнотизерши, мне и налили. Для устрашения, мол, организма. Чтобы отвращение сильней выработать... Михаил усмехнулся столь сомнительно состряпанной Ивановой отговорке, пожал на прощание руку. Иван спустился по насыпи, пересек овражек и выбрался на дорогу, темно-желтую, песчаную, с мутным глянцем луж. Михаил, пожалуй, и сам бы в охотку прошагал до Рубежницы, невзирая на кислый, слякотный день, вдохнул бы в себя воздух лесного и полевого простора, ощутил непокорную широту и заунывную тишь родных мест, от которых добровольно отрекся, выиграв себе заурядное городское местечко. Теплушка поскрябала дальше. - Выгуляться, говоришь, пошел? Ну-ну, ему пользительно, - откликнулся злоречивый Андрейка на исчезновение Ивана. - Пару годов, говорит, в завязке будет. Как бы! Напьется при первом же удобном случае! Я и сам экий же. Сколь раз зарекался и сколь раз себя же обманывал! Вроде и хочешь утерпеть: и понятье к этому есть, и умом себя сковываешь, и, как дите, себя уговариваешь, - а не-ет, не выходит. Все равно сорвешься. Там сорвешься, где и не думаешь... Это, может, у немцев у каких или у англичанинов: сказано - сделано, они и шагу в сторону не отступят. А русского человека угадать нельзя! Он сам у себя не в подчиненьи! Я те точно говорю: погоди, запьет Иван! Не утерпит! - злорадным голосом говорил Андрейка и все сильнее пьянел. 2 Зимой, после Нового года, Михаил снова приехал в Рубежницу. Навестить мать. Снег, обильный, провинциально-чистый, веселый, убелил, окутал, обмолодил весь поселок. Снег сокрыл изъяны крыш, изгородей, подмаскировал покосившиеся хозпостройки, сараюшки и бани из отемнелых досок и бревен; снег принарядил окрестности, улицы, дома и, быть может, немного человеческую душу. И даже пивной павильон, синенько окрашенный - давно окрашенный и уже давно облезлый - гляделся в эту снежную пору, под толстым покровом сверху и по окружью, посвежелым и прихорошившимся, словно старенькая разбитная бабенка, подкрашенная и приодетая. Снег внес и еще один прок: не видать, не заметны брошенные окурки. Тут, в пивной, Михаил и встретил Андрейку. Михаил зашел туда с банкой, купить пива: нынче он задумал топить баню, - и для себя, и для матери; ну а после бани - пивка холодного, да и мать-старуха тоже выпьет с полстаканчика. Андрейка же в таком злачном мужиковском месте завсегдатай. По-прежнему в своей кондовой фуфайке, которой мог изменить только в самые жаркие летние месяцы, в черных брюках, вернее сказать - в штанах, глаженных, видать, только со времен пошива и отлично приютивших всякую приблудную грязь и пятна в заячьей шапчонке, раздрызганной годами; на лице у Андрейки щетина двух-трехдневного небритья и улыбка, веселехонькая, озорная, а руки опять немытые, или недавно мытые, но он их уже успел где-то извозить. Андрейка сейчас в поддатии, болтлив, напорист, и Михаила, встретив радостно, тут же отвел в угол за пустой столик. Без всяких вводных перешел к изложению дела: - Иван уж почти начал пить-то. Тут к нему брательник Никола приезжал. Дак он, Иван-то, уж полстопки отглотнул. Во! - Андрейка привычным солидаризирующим жестом - легким ударом локтя - увлекал Михаила. - Он передом мной-то отпирается, вывертывается. Говорит, даже языка не смочил. Но ничо, еще попадется. Сорвется еще - там и зацепим... На ровном месте где-нибудь сорвется. Нашему-то человеку на ровном месте споткнуться легче, чем на лестнице. На ровном-то месте бдительность притуплена. А на лестнице-то человек осторожен: туды да сюды глядит, цепляется покрепче, а на ровном месте... На горьком опыте проверено. На то он и есть наш человек... Мы и войну выиграть могем, а какую-нибудь тварь местную изжить не можем, - философствовал Андрейка, остро заглядывая в глаза Михаилу. - Свирюхнется Иван где-нибудь на ровном месте. Сам об том не думая. Не он первый... Я его все равно обоспорю, супостата! Михаил, слушая собеседника, невольно, как-то обреченно кивал головой и немного удивлялся про себя: неужели Андрейка всерьез хочет, чтобы Иван поскорее “свирюхнулся”, или недосообразит Андрейка чего-то? А тот с неистовым азартом, смаком, будто шла у него беспрестанная охота за планом и во всем свете не было ничего приманчивее, чем наградная водка, сжимал чумазые кулаки: - Скоро, скоро на его литру пить! У меня аж сосет. Я те, Михаил, как свидетелю, евонную бутылку оставлю. Одну, конечно, выпью, как победитель. Другую - тебе. Чо, не веришь?.. Погостить у матери Михаил намеревался с неделю: на заводе, где он работал, всех сослали в административные отпуска, залатывая таким маневром простои и безработье; намеревался кой- чего подремонтировать в отчем дому: заменить колодезный барабан, подправить крыльцо, укрепить дверные расхлябанные петли. К починке потребовались металлические штуковины. Походил по сараю, поискал - не нашел, у соседей поспрашивал - не подсказали: “Ты в механомастерскую сходи. Тебе там за бутылку подберут”. Конвертировав российские же рубли в российскую же валюту, которую завернул в газетку, Михаил направился в мастерскую, и первым, кто подвернулся там, был Иван. В брезентовой робе, в огромных валенках, на лице пополневший, гуще обросший бородой, Иван встретил Михаила с большой приветливостью, сразу взялся уладить хлопоты с железячками. Но когда пришло время рассчитываться, Михаил замешкался: отдавать водку Ивану что-то претило, сдерживало, будто против себя пойти. И все же протянул, - протянул коротенький газетный тубус, содержимое которого любой мужик и на ощупь определить. - Да я ж теперь не употребляю. Неужели забыл? - по-доброму усмехнулся Иван и газетный сверток повернул назад. Михаил хотел было сказать, чтобы тот взял для каких-нибудь взаиморасчетов, на будущее, но не сказал, а неловко, смущаясь, принял работал, бутылку обратно, буркнул, что останется должником. - Я тогда, помнишь, до Рубежницы пешком пошел? Ну вот, тогда сам себя и закодировал, - рассказывал Иван, когда присели они на лавку в курилке. - Я по дороге в лес зашел, костерчик запалил. При мне кружка была солдатская. Воды в ручье набрал, вскипятил, травки туда набросал. Как снадобье. Сел на пенек, попиваю, и сам себя уговариваю: чтобы два года ни-ни, ни капельки. - Иван задумчиво улыбнулся, провел по бороде, стряхнул с папиросы пепел. - Хорошо я там на пеньке посидел. Обо всем сам с собой договорился. Для человека очень важно самому с собой договориться. Понять себя и договориться. Было сейчас в Иване что-то просветленное, истовое, цельное, словно был он не просто сельский слесарь Иван, а Иван праведный инок. Михаил смотрел на него даже с некоторым почтением и белой завистью: похоже, и впрямь человек сам с собой во всем сошелся и не страшит его ни суетная копошня, ни грозовой удар земной жизни. Вон даже что-то в нем картинное появилось, подумал Михаил, взглядывая на его бороду, - с ним Наталье: прижмется к нему, такому большому, коренистому... - Вернулся я тогда домой, - досказывал Иван. - Наталья хоть и улыбается, а сама, чувствую, неспокойна, не разберет: пил я или нет. Обошлись. Допытываться не стала. Но за мной еще долго слежку вела. Не так чтобы как сыщик, а все доглядывала, будто я болен. Угодить хотела. И дети вели себя смирно... А вот уж Андрейка меня понял. Видал ты его?.. Ну и чего он тебе наплел - шалаболка?.. Ну, про это он врет. Брат Николай взаправду ко мне приезжал. Было, и за столом сидели. Мне уважить его хотелось. Чего он без меня за первый тост выпивать будет? Я поэтому и поднял с ним стопку. Не сказал, что кодированный, и Наталье сказал, чтобы говорить погодила. Подняли мы с ним стопки, как полагается: спервоначалу за встречу! Он свою-то опрокинул, а я свою только к губам поднес. А Наталья как закричит: “Ваня!” Я смотрю, она как полотно белая. И дети аж все остолбенели. Николай тоже поперхнулся. Я тут стопку опустил, говорю: чего испугались-то? Я ж из уважения, так, для виду, - Иван усмехнулся, видно, заново переживая ту трагически-веселую сцену. – А Андрейке не верь. Он наговорит... Но дождется. Мы его литру вместе с тобой, Михаил, разопьем. По совести-то сказать, выпить мне иной раз жутко охота. Слюнки текут... - И Иван почесал в бороде, виновато сощурив глаза. Возвращаясь из механомастерской, идя по окраинной поселковой улице, Михаил глядел вдаль, на синий дальний лес на дальнем угоре, и о чем-то думал - простом, ясном, невыразимом, как природа, как солнечный свет, как искры снежной поземки... В одном из палисадников, на рябине, где уцелели бурные мерзлые гроздья, Михаил увидел снегиря, толстенького такого, красногрудого, щекастого, с юркой головой; вспомнил, как в детстве с пацанами ставили силки. Ловили тех же снегирей, чечеток, синиц. А потом свою добычу Михаил отпускал. Другие держали дома, умудрялись продавать, а он отпускал: то ли жалко было, то ли за ненадобностью. Пускай летят себе... Вдруг Михаил споткнулся о след гусеничного трактора, который разгребал дорогу от снега. Надо же, почти на ровном месте! - подумал мимоходом Михаил. Шельма же этот Андрейка: он про дороги рассуждать мастер. Силен злоехидным умом! 3 Многое, однако, забывается человеком. Даже любовь, даже клятвенная месть, даже радость исполненный мечты и раскаяние похмелья, и уж тем более испаряются с зеркала памяти случайные интересы, краткосрочное любопытство, разрозненные впечатления. Вот и в жизни Михаила, в суетности ее затерялся на периферии сознания былой спор - заключенное пари между Андрейкой и Иваном, где он, Михаил, был в то время третьим, непременным действующим лицом. Так уж складывалось, что и в Рубежнице, куда он наведывался к матери неизредка, не подгадалось свидеться ни с Андрейкой, ни с Иваном. И все же одна встреча напомнила об их споре. С Натальей. Стояло раннее лето, и что-то первозданное, свежее присутствовало еще во всем, словно по инерции от весны. Тогда и надумал Михаил - то ли для разнообразия жизни, то ли под влиянием ностальгических мотивов из детства - выбраться на пруд на рыбалку, поудить. Приготовил снасть, накопал червей и в сумеречную рань, когда восток едва тронуло заревное золото, отправился по росе к речке. Мечты об ушице не сбылись: сидел на берегу, истово пучил глаза на мертвый поплавок, менял червей, плюя на них и плюя мимо них от досады. Даже сопливого ершика не вытянул, не заманил! А когда небосклон над прудом заполонило солнечным светом, так, без единой поклевки, Михаил засобирался назад. Тут он и увидел, а чуть позже повстречал на пути к пруду семейство. Женщина и двое ребятишек - девчушка да мальчуган, годков по восемь-девять, может, погодки, ростиком вровень, - тянули за лямку продолговатую тачку на велосипедных колесах; в тачке - жестяная ванна и таз, загруженные бельем. Михаил сперва и не признал Наталью. Была она в туго повязанном платке, наглухо спрятанными под этим платком волосами, в сером рабочем халате и резиновых высоких сапогах. Она первая узнала Михаила, заулыбалась: - Белье едем полоскать. Мать меня с детства приучила полоскать на пруду. Там раздолье. Дома разве так прополощешь!.. Младших своих в помощники взяла. Правда, толку-то от них не больно, зато не скучно... Ты чего так на меня приметно смотришь? Постарела, поди? Давно не встречались-то. Поговорили о самом будничном, бегло, и хоть ничего не вспомнили о своей школе, о своем классе, все же как будто на минутку присели на предпоследнюю парту в том далеком седьмом “б”, когда классная дама определила их сидеть вместе. - Покатим мы, - усмехнулась Наталья, добродушно закругляя разговор и запрягая себя и русых помощников в повозку. Но Михаил задержал ее вопросом: “Иван-то как?” И не хотел, чтобы двусмысленно получилось, а все равно в подтексте звучало: “Не пьет?” - Ничего Иван. Слава Богу! - коротко и настороженно отозвалась Наталья, словно побаивалась: не сглазили бы мужа. Однако поговорить о нем все же решилась и, после нескольких фраз, даже приоткрыла - голосом потише - тайну: - Я той бабе, которая его закодировала, каждый раз, как в церкви бываю, свечку ставлю. Хоть, может, она и веры чужой. Кабы не она, не знаю как бы мы с четырьмя детями перебивались. Разве стали бы держать Ивана в мастерской пьющим? Кругом сокращенья, безработные... Я не знаю, как у вас в городе, а у нас в поселке не житье становится, а мытарство. Люди отруби едят, свеклу с хранилища воруют. Старухи говорят, в войну легче жилось. Пусть голоднее, но легче: народ-то дружней был. А теперь каждый поодиночке бьется... А случись: Иван без работы, - горе! Я каждый вечер сижу и боюсь. Жду его с работы и боюсь. Вдруг начнет? А увижу, что он трезвый идет, петь охота... - Она улыбнулась, открытая и естественная в своей бабьей радости. - Теперь, Михаил, у меня одна задача, чтоб Ивана на второй срок к этой гипнотизерше отправить. Поедет ли вот? Михаил дружески успокоил, что Иван, пожив теперь “без водочного одурмана”, согласится и на другой срок “на гипнотизершу”. Уходя от пруда, Михаил несколько раз оборачивался на Наталью, наблюдал, как она со своими младшими, сыном и дочуркой, тащит горку поклажи. А потеряв их из виду, он представил, как Наталья, склонясь на мостках, будет полоскать белье, дергать его туда-сюда, выкручивать, отжимать, встряхивать, и браться за следующее, - на большую семью. А потом, наработавшись, она распрямится в полный рост - аж до хруста в пояснице, - оботрет пот с лица, приструнит детишек за баловство и брызганье и, вздохнув, улыбнется, глядя на утекающую из-под ног золотую рябь воды, на которой разлило солнце... Да может, и неспроста появилась у него, у Михаила, эта странная уверенность, что Наталье в жизни наверняка повезет: есть в ней истинный устой и ясность, и достоинство в ней и простота, как у березы в поле, как у свечи пред иконой Богоматери, как у звезды в прозрачном полуночном небе. Возвратясь с бесплодной рыбалки, Михаил весь день прослонялся по дому, по двору, по огороду, и ни к чему не мог приложить руки, курил, бездельничал, о чем-то рассеянно думал, - а с матерью разговаривал ласковее и теплее обыкновенного, хотел ее потешить, окрасить ее старушечью одинокую вдовью жизнь. Но давненько это уже было. Нынче вон уже осень. Опять осень! Следующая, очередная. И все же нет! Нет! Малое забывается человеком: все на нем - след, все - отметина, все - отпечаток! Осень выдалась яркая, сухая, и на пересадочной станции, куда Михаил только что прибыл с электричкой из города и откуда отбывать ему с теплушкой до родной стороны, его радовало обилие солнечного блеска на стеклах станционного здания, ровная, густая, не оборванная дождем и ветром желтизна придорожных тополей, до цыганской смуглоты загорелое лицо пастушонка, который шумно гнал через переезд маленькое козье стадо. Теплушка уже стояла на станции, готовая к посадке, с открытыми дверями, но до отправления ей - больше часа. Теплушка совершала челночные рейсы - туда и оттуда - и недавно пришла в Рубежницы; Михаил уже успел кивнуть головой нескольким знакомым; здесь, на этой узловой станции, всегда происходила встреча-разлука едущих в поселок и уезжающих из него. Чтобы до отправления не томиться в вагонной духоте, Михаил обогнул вокзальчик и по песчаной тропке пошел к близкому березняку: посидеть в тени на траве, прислонясь к белому стволу, переждать время. Тут, на опушке этой березовой рощицы, уже расположились несколько человек, тоже из ожидающих своих рейсов пассажиров: кто сидел небольшой компанией, кто - поодиночке. Проходя мимо одного из таких, взгляд Михаила будто что-то цапнуло - абсолютно незабвенное, резкое, хотя в сущности пустяк-пустяком. Под березой, возле тропки, неподвижно сидел мужик, отрешенно сгорбившись, с опущенной головой. Сам по себе он ничем не выделялся: одет в обыкновенный, невзрачно-темный пиджак, склонился, дремлет кажется, устал в дороге человек. Рядом с ним, по одну сторону, - это Михаил разглядит чуть позже - стоял на траве початый шкалик водки, стакан, а на газетке - нехитрый натюрморт из расхожей буфетной закуски. По другую же сторону - что и важно! - чемодан в мелкую серую клетку, с металлическими уголками и германской переводной наклейкой, на которой беловолосая фрейлейн с букетиком фиалок. “Та самая! Она!” - замер Михаил, повинуясь безошибочности своей зрительной памяти. Михаил подошел к мужику поближе, зорче всмотрелся в блондинку-немочку на картинке и, удостоверившись безоговорочно, вежливо сказал, что чемодан ему этот известен. Незнакомец сперва как бы не услышал - не сразу, не спеша поднял голову. Но никаких объяснений Михаилу уже не потребовалось: да это Николай, Иванов брат! Их единая порода сразу видна, многие черты сличать можно; да и знаком он ему уже опосредованно. Только Николай безбородый и постарше. Лицо у него сейчас было утомленное, глаза с красниной, будто не спал сутки. - Я не с чемоданом, а с сумкой приезжал. Новая сумка-то, стершему племяннику подарил, ему уж больно приглянулась, в ПТУ ходить. А чемодан мне Наталья дала. Ивана чемодан, он с ним из армии пришел, в Германии служил, - негромко говорил Николай. Михаил опустился рядом с ним на траву, хотел спросить: долго ли он гостил в Рубежнице, что нового у Ивана, однако вопросы эти оказались невостребованы: Николай молча налил в стакан водки и протянул Михаилу: - Помяни-ка брата. Я ведь на похороны приезжал. Ты, похоже, с Иваном-то знался... Михаил машинально взял стакан и даже машинально понес его ко рту, и только тут, только в этот миг, внутренне содрогнулся и опамятовался. Его потрясло не столько известие о смерти Ивана, о причинах которой он еще ничего не слышал, а воспоминание о своей сумасбродной, нелепой, давней уверенности, что Наталья должна быть в жизни непременно счастлива. Да с чего бы это! Да в кои веки русской бабе, крестьянке-труженице, отламывалась лакомая жизнь! Кто для нее такую приготовил? Вихрем невыразимой досады пронеслись эти мысли, когда пил Михаил эту поминальную - самую горькую - водку. - Иван-то все два года продержался. Не пил, - тихо заговорил Николай... Да, все два года Иван не согрешил ни единой каплею, поборов свое хотение, придушив в себе тягу в этой дикой анестезии русской жизни, он всегда мучительно помнил, что закодированный... И Андрейка, дьявол Андрейка, оказавшись в проигрыше, выставил неминуемую наградную литру. Все произошло в пивной, в той самой рубежницкой пивной, где когда-то Андрейка грозился перед Михаилом одолеть своего “супостата”, за которым неусыпно следил, кого норовил сбить с панталыку, над кем хотел позубоскалить при ненароком случившемся срыве. - Ну чо, Вань, на! Бери! - говорил Андрейка в окружении любопытствующих мужиков, выставляя на стол пару бутылок. - Во окурат два гора протерпел. Я проспорил, вишь - выставляю... Ну, чо бороду чешешь? Я тя насвозь вижу: соскучился! На вот, заслужил! Законную! – И Андрейка с веселой пораженческой злостью сорвал за ушко пробку, повернул бутылку вверх дном - полил водку в поллитровую пивную кружку. И вылил ее всю! Почти до венца! - Заслуженная, пей! Иван не произносил ни слова, смущенно и торжественно улыбался, как улыбается именинник, в честь которого произносят речь. На полную кружку покосился с насмешливым удивлением, будто принимал все это за игру. - Ну чо ты? Давай празднуй! - громко раззадоривал Андрейка, привлекая к зрелищу все больше посетителей. Иван окинул взглядом обступивших мужиков, усмехнулся, хмыкнул и осторожно потянул руку к кружке. Он уже огладил бороду, предстартово выдохнул и под общее затухание голосов поднес кружку к губам. Но на какое-то время растерялся, будто что-то забыл или не учел, и даже немного побледнел, будто жуть, пропасть разверзалась перед ним; потом оглянулся на входную дверь пивной, будто некстати, под руку, могла его окликнуть Наталья или кто-нибудь из четырех его детей мог подглядеть за ним, и наконец, опережая повторные бодрительные зазывы Андрейки, решительно приложился к кружке. Все мужики молча, заинтересованно следили: одолеет всю или прервется? А жаднее всех наблюдал Андрейка, скривя рот в ухмылке: всю вольет Иван - “ну чо ж, молодец!”, - а если сбои – значит “кишка тонка”, - тогда хоть малое утешение самолюбию проигравшего Андрейки. В кружке убывало - терпеть зрителям пришлось недолго. - Ха! Целую! До дна! - Ну, силен Иван! - Знай наших! - Я ж говорил, што соскучился! Всю хлобыстнул! Пивную наполнил беспорядочный говор мужиков, возгласы Андрейки; некоторые стали расходиться, считая, что главное действо позади; и никто вовремя не всполошился, а кто-то всполошился запоздало и безнадежно, увидев, что по лицу Ивана поползли красные неестественные пятна, словно внутри у него занимался пожар. Иван замотал головой, хотел вроде бы что-то сказать, попросить, но не смог и зажмурился. А потом, как от испуга, резко, широко открыл глаза и враз весь побледнел, и даже не просто побледнел, а будто стал сзелена, и задышал тяжело-тяжело, шумно. Он попробовал идти, но пошатнулся, вцепился руками в край стола и захрипел, стал произносить что-то нечленораздельное; он еще поднял руку и обернулся ко всем, будто хотел что-то сказать или выкрикнуть, но никто ничего больше от него не услышал: ноги у него подкосились, и он рухнул на грязный затоптанный пол. Он упал навзничь, раскинув руки, задрав бороду, он еще судорожно дернулся всем телом и остановился. - Его откачать пробовали, - рассказывал Николай, покусывая сухую травинку. - Не смогли. Он ведь с работы шел - на голодный желудок. До столько времени не пил. Да и водка черт знает какая... Андрейка-то потом слезами ревел, перед Натальей на колени вставал, казнился. Ясно, что он смертного умысла не держал, по дури полную кружку подсунул. Да не воротишь... Наталья-то теперь все молчит. Как в воду окунули... В остывающем осеннем небе еще ярко, лучисто светило солнце; в бесконечных нитках железнодорожных электропроводов таились несбыточная мечта о необъятных пространствах; беспризорная пегая дворняжка бегала возле станции, попрошайничала у людей жалостливым взглядом. Николаю и Михаилу подходило время расставаться. Николаю надо было на проходящую электричку в город, а Михаил мог еще посидеть, да и нужно ему было посидеть, потому что его немного мутило от выпитой заупокойной водки. Вскоре Николай, брат покойного Ивана, ушел. От него осталась только примятая трава вблизи березы, пустой шкалик из-под водки и следы на желтых песчаных прошлепинах тропки, которая извилисто белела на солнце. И все это: примятая трава, порожняя бутылка, следы на песке - были так беззащитны, так недолговечны и мимолетны по сравнению с негасимым солнечным светом. |
© "ПОДЪЕМ" |
|
| |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
Перейти к номеру:
