Содержание

Ежемесячный литературно-художественный журнал

Основан в январе 1931 года

Воронеж - 2003

ПРОЗА

Евгений ШИШКИН

ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА

Рассказ

   День рождения Валентина отмечали в ресторане: дата подоспела не совсем юбилейная, но с претензиями – тридцать пять лет от роду! Отправной, заздравный тост – немного сумбурный, с затасканными стишатами, типа: «Желаю счастья… и чтоб житейские несчастья…» и подобную дребедень – произнесла его жена Рита, улыбаясь и чуть краснея, и по нечаянности расплескивая шампанское из полного бокала. Речь же от имени и по поручению друзей придется держать мне – другому здесь и некому, ибо среди приглашенных я находился в единственном экземпляре. По сценарию, правда, за столиком предполагалась еще «мой лямур» Наденька, операционная медсестра из госпиталя, - но не судьба: ей выпало беззаменное дежурство, и я остался без ее нежности, а именинник в окружении только двух лиц: собственной жены и друга – то бишь меня, - наверное, самого близкого и незаменимого в таких застольях. К месту заметить, дружба наша с Валентином развивалась как-то не особенно, что ли, равномерно… Но погодите-ка, Валентин вон рюмки наполнил, сейчас я тостик скажу, коньячку вмажу и тогда продолжим…

   - Желаю тебе, Валек, - говорю я и поднимаю рюмку, - чтоб и дальше у тебя все текло по-людски, не как у меня, у дурака…

   Валентин посмеивается, весело щурит рыжевато-карие глаза Рита, а я продолжаю комментарием:

   - Мы из одной альма-матер вышли, но к разным результатам пришли. Ты, Валек, практик, у тебя должность, подчиненные, объекты. У тебя – семья, квартира. А у меня на этих направлениях голым-голо. Сунул меня черт в научно-исследовательский! Еще и с аспирантурой

связался -  дурачина! Кому это в наше время нужно, когда у всех бизнес да баксы на уме! А ты, Валек, за жизнь крепко уцепился. За тебя! Ты человек надежный! – добрым словом подытоживаю я, и рюмки наши сходятся. Чайного цвета жидкость в рюмках, на которой, словно звезды, блестят огни люстр, колыхнулась. Выпиваем. И горько, и сладко. Хорошо!.. Потерпите-ка еще чуток. Сейчас я немножко подзакушу. Подцеплю вот вилочкой кусочек ветчинки из салата-ассорти, еще вот шпротинку можно. Теперь отглотнем запивочки из фужера, промокнем салфеткой губы… Кха, кха!..

   Так вот, в институт я определился, когда уже отслужил действительную. В армии был у меня закадычный друган Леха Старцев, мне его никогда не забыть. В студенчестве я дружил со многими настоящими парнями, но с однокурсником Валентином контактировал не часто. Только после института, спустя несколько лет, как-то раз мы столкнулись с ним на рынке радиодеталей: он любил всякие там причиндалы к средствам связи, а мне с того рынка потребовалась маленькая ерундовина к магнитофону. Разговорились, повспоминали, обменялись номерами телефонов, - с этого, постепенно, стало закручиваться близкое приятельство. Встречались, время от времени выпивали, в шахматишки поигрывали в клубе, матюками обкладывали политиков… Валентин, хоть и слыл человеком нелюдимым, тяжеловатого нрава, с крепкой упрямицей, но в моем обществе был компанейски прост, щедр и великодушен. К тому же благоверная его, Рита, тоже училась с нами в институте на параллельном потоке;  я неплохо ее знал еще «в девушках» и скажу (только тихо, на ушко, по секрету от Валентина): мне казалось, моему присутствию она всегда была рада, смотрела на меня и слушала меня как бы с неким сладким привкусом, ну вроде я киноартист или какая-то знаменитость… Она и сейчас на меня смотрит отзывчиво и, похоже, в удовольствие слушает мой застольный треп.

   В ресторанном зале тем временем наметилось всеобщее оживление: на низкой сцене появились музыканты. Раздались первые настроечные звуки инструментов, в центре зала погасли люстры, вспыхнуло разноцветье «танцевальных» фонарей, и все оделось в необычайные расцветки: фиолет, оранж, зеленоватую синь. Вскоре музыканты повели медленную классическую «Love story». Помните, в русском варианте начинается запев: «Как, с чего начать мою историю, чтоб вновь»… Магомаев пел когда-то, лет сто назад.

   - Первый танец – для вас! – будто шафер  на свадьбе объявил я. – И музыка самая подходящая.

   Валентин сперва, кажется, не понял ритуального характера моего предложения. Он с немым вопросом посмотрел на меня, потом -  на Риту, как бы уточняя: что, разве танцевать, да еще первый танец, обязательно? Рита бессловесно пожала плечами, будто ответила: как хочешь.

   Публика по округе, однако же, задвигала креслами: слегка засидевшись за закусками и истомившись в ожидании музыки, активно потянулась в центр зала, плавно сходясь парами, стала покачивать в такт мелодии круглыми дамскими бедрами и хиловатыми мужскими задами (это, пожалуй, я похулиганил: вычеркните, если резануло слух…) Валентин, вероятно, поддавшись стадному инстинкту и надежде, что в толпе его неловкость будет не отмечена, кивнул в сторону сцены и буркнул Рите:

   - Пойдем.

   Она улыбнулась – не столько ему, сколько мне, словно бы извиняясь за его неумение и нежелание танцевать и за его медвежистость и неуклюжесть в обращении с дамой. Потом она слегка встряхнула свои рыжеватые недлинные волосы, подстриженные по каре, и пошла вслед за мужем, который забыл подать ей руку и опять же – пропустить ее вперед, на танцевальную арену. Я между делом обратил внимание на ее походку, на ее фигуру; прежде мне как-то особенно не доводилось разглядывать Риту да еще такую нарядную, как сегодня. На ней были черные чулки со швом (вот ведь, с чулок начал: мужчина и есть мужчина, - если женщина к нему спиной, то будет снизу вверх оценивать), бордовые замшевые туфли на высоком каблуке, темно-вишневое короткое платье, с переливами, кажущееся мелкочешуйчатым, как кожа русалки: талия, к месту сказать, у нее была и впрямь как у русалки: бедра с мягким элегантным покатом; только ростом Рита была не высока, но быть может, в этом и есть изюминка: маленькая, удобная, привлекательная фигурка! Хотя стоит ли заглядываться? Жена друга – это жена друга, и только!

   Танцор из Валентина никудышный, не танцор, а топтун, как впрочем, из всякого обыкновенного мужика, всецело занятого службой, уже грузноватого, с брюшком, флегматически настроенного к моде и галантным манерам. Танец их был как неизбежность – Валентин двигался молча и сосредоточенно, лицо выглядело напряженным, будто он боялся отдавить кому-нибудь ногу или зацепить локтем соседнюю пару. Рита иногда поглядывала в мою сторону, а затем со снисходительной улыбкой – на своего мужа, и как бы говорила: «Ну что с него возьмешь …»

   «История любви» кончилась. Валентин поскорее сел к столу, забыв придвинуть кресло своей даме. Он, правда, никогда не баловал Риту обходительностью: то ли по складу был неисправимо таков, то ли что-то у них не клеилось. Я и прежде натыкался на приметы некоторого небрежения и безразличия его к семейному очагу: бывало, засидишься где-нибудь с ним «на стороне», спросишь: «Дома-то ждут?» - а он вяло махнет рукой: «Подождут», - и никуда не торопится.

   - Давайте-ка лучше выпьем. Дрыгаться я не умею, не любитель, - и Валентин потянулся к бутылке. – За вас!

   Он улыбнулся, кивнул и выпил первым. Следом выпила Рита, и как мне показалось – с настроением. Да и я, грешным делом, к рюмке-то с коньяком присосался не без охоты.

   Коньячный градус не то что градус в шампанском, от него смягчение души и тела ускоренное. Вот и время очередной сигарете пришло. Табачный дым уплывает в цветных столбах света. Разговор необязательный, пересыпанный шутками. Музыка… Ресторанный оркестрик дает жару. И метель танцующих тел. И хлопанье в ладоши, и выкрики, и смех. И влажно, приманчиво блестят полуоткрытые губы какой-то обалдевшей от телодвижений танцорши. И глядя на ее изгибающееся тело хочется чего-то такого… Неплохо бы, конечно, рядом Наденьку или другую подружку: глядишь, руку ей на колено в тонком капроне положишь – для полноты, так сказать, эмоций (не будьте ханжой, читатель, для полноты эмоций это действительно нужно, и нет тут ничего предосудительного, тем более со стороны моего холостяцкого понимания).

   - Что ни говорите, - это я высказываюсь, - а запустив по свету увеселительные заведения с выпивкой и танцами – а в выпивке есть сладкий яд безрассудства, а в танце есть затянутая пружина страсти, - Искуситель проявил уникальную изощренность. Что ни говорите, а Искуситель, как и Создатель, гениален!

   - Рита, слушая мою болтовню, не без любопытства поглядывала на танцующих и, похоже, чуточку завидовала им. Но мужа-именинника по поводу танцев не доставала.

   - Можно вашу даму? – это я обращаюсь к Валентину; я же видел, что Рите хочется танцевать.

   Валентин словно того и ждал, обрадованно усмехнулся:

   - Да конечно же, можно! Мне и без танцулек жарко, - и помахал на себя салфеткой.

   Было и впрямь жарковато: за окном стоял август, уже поздний, с желтизной, но еще очень теплый. Это – за окном. А в зале, под сводами зеркального потолка, поплыла лирическая щемящая душу песня; под такую песню, когда внутри благостный градус, пробуждается светлая грусть, тихое томление, приходит мечта о неимоверной любви, которой никогда не суждено сбыться.

   Мы с Ритой пошли танцевать. Она – справа, чуть впереди, и я невольно огладил ее внешность взглядом. Грудь, талия, каблуки, чулки… Все-таки как меняет женщину макияж и наряд! Под музыку мы соединились, и я уже непосредственно, с некоторым волнением, почувствовал достоинства ее фигуры. Мы были знакомы много лет, но танцевать с ней приходилось на студенческих вечерах, давно, и не прижавшись, а теперь, здесь, я совсем по-иному ощутил ее чувственную талию, упругую фактуру тела, большую грудь. Я испытывал запах ее духов, деликатный, не приторный, тонкий, не убивающий естественный запах ее кожи, ее волос.

   Рита взглянула на меня снизу вверх, таинственно и благодарно, и теснее приблизилась ко мне. Я был в тонкой белой рубашке (пиджак остался на спинке кресла) и явственно чувствовал ее грудь под мягкими, как бы отсутствующими чашечками лифчика. Она прижалась ко мне уж как-то слишком, наглухо, я с опаской поглядел в сторону именинника: не подумал бы он чего дурного, - и постарался поглубже затесаться в толпу танцующих, поближе к сцене, подалее от глаз Валентина. А Рита, податливая, доверительно-опьяненная, будто растворилась в музыке, в танце, во мне… В голове у меня забродили шальные мысли – стало неловко перед самим собой.

   И я вспомнил школу, школьные вечера в восьмом классе… Я очень любил танцевать с одной девушкой, Тоней. Кстати, и она всегда выбирала меня на белые танцы. Голубоглазая, светленькая, с кудряшками, полненькая, обольстительная не столько хорошеньким личиком, сколько развитыми, женственными формами тела, - я любил танцевать с ней, потому что в танце она сильно прижималась ко мне; и я-то ее накрепко цементировал к себе, да и она еще ко мне льнула: порой мы так слеплялись, что передвигаться под музыку было неудобно – колени в колени. А уж как за нами зырили учителя! Как наводили на нас свои осудительные «монокли»! Особенно выходила из себя старая дева, стерва-завуч. Даже вызывала нас на воспитательные беседы… Ну тогда-то – в четырнадцатилетней юности – ладно: смазливая глупышка-девочка своей налитой, созрелой для утех грудью прижималась ко мне – и отлично, и приятно, и здоровски! А тут я чувствовал слишком откровенно грудь чужой жены, и не просто чужой, а жены друга.

   Вот и последний аккорд песни. Публика остановилась, признательно похлопала в ладошки, стала медленно расходиться. Я улыбнулся, мягко отстраняясь от ласковой удобной фигурки партнерши, и вежливо поблагодарил за танец.

   - Это тебе спасибо, - вкрадчивым голосом ответила Рита и в знак какой-то исключительной взаимности сильно, очень сильно прижалась ко мне – почти что стиснула на короткое время. Такое объятие, наверное, каждому знакомо: перед разлукой, перед дальней дорогой, люди обнимутся крепко-крепко, поцелуются = и разойдутся. Благо мы не поцеловаоись…

   Валентин, развалившись, сидел в кресле, курил, от нечего делать вертел в руках зажигалку и посматривал по сторонам – вальяжный, порозовевший от выпитого и немного обманутый… Он ничего, надо полагать, не заметил, но мне было перед ним стыдно, и я избегал встречи: глаза в глаза. А Рита – как ни в чем не бывало.

   - Не опускай так низко узел, - посоветовала она Валентину и хотела поправить на нем галстук. Но Валентин отбрыкнулся, что-то пробурчал.

   Наблюдая за ними, я улавливал, я угадывал, что у них меж собою не все гладко: то ли обоюдная застарелая обида, то ли… Да ведь сколько семей, столько и драм! Со слов общих знакомых (сам Валентин на информацию о семейной жизни был крайне скуп) я все же знал, что был у них раздор примерно следующего толка: Рита в начале замужества родила дочку (теперь она уже второклассница), Валентин дочку, однако, не очень принял – ждал сына, продолжателя, мужика, и видно, хотел, чтобы сразу за дочкой Рита родила ему сына, но она или решила повременить, или… Словом, тут имелся конфликт, скрытый в паутине деталей и обстоятельств, - очевидно было другое: время от времени они друг на друга дулись, пофыркивали и даже (это тоже по слухам) хотели развестись. Да кто из супружеских пар не хотел этого?! У кого все путем складывалось? Взять моих «предков», так у них случались моменты, когда они друг друга терпеть не могли: двери ходуном ходили при скандалах, посуда – вдребезги, а бывало, мама с папой затевали маленькую драчку и поддавали друг дружке леща. Но это разговор особый… Имелась и другая молва-версия, объясняющая супружеское поведение Валентина и Риты. Покойный отец Риты (он умер недавно) был крупный влиятельный чиновник, и поговаривали, будто Валентин полюбил Риту с перспективой собственной карьеры, а теперь, когда тесть унес с собой в могилу и свой оглушающий авторитет, любви к его дочке со стороны его зятя поубыло. Но все это устное творчество, не имеющее отношение к фольклору…

   Вернемся, однако, в ресторан, за стол. Официант вон горячее подает. Сейчас маленько примем под растиражированный тост «За именинника!»  и подзакусим.

   Рита весело угощала Валентина.

   - Сам я возьму. Чего ты? Не безрукий, - отнекивался он.

   - Кушай, кушай, дорогой! Могу я за тобой поухаживать в день твоего варенья? – приговаривала она  и нежненько, держа большим  и указательным пальцем, подносила к его губам жирную маслину.

   И все же не заметная посторонним, зыбкая, эфемерная связь между мной и Ритой установилась: откидываясь немного назад, она мило щурила свои рыжеватые глаза и поглядывала на меня с кокетливой жульнической улыбкой. «Лишь бы она не окосела, - думал я, прикидывая, сколько она выпила – а то виснем повиснет на мне в танце». Ведь это такие провокационные вещи: вино и музыка! Даже моралистка может поплыть от прилива сантиментов, от кратковременного помрачения мозгов, от пьяных позывов к чьей-то нежности… Иди потом оправдывайся перед Валентином за Ритины провалы в любовную тоску по другому человеку. Нет, танцев с прижималками на сегодня с ней достаточно! Да и мне за себя спокойнее… Теперь-то, после ее сумасбродной ласковости, я не мог отрицать, что она мне нравится, что она меня чем-то подкупила, забрала. Я часто смотрел на ее губы, - верный признак намерения и хотения. К тому же она только что их подкрасила, выделила после еды помадой; наверное, эти губы умеют мягко, сладко, жгуче… Они дурманили меня, а моя рука была готова под покровом скатерти коснуться ног Риты, почувствовать шелковистую гладь ее чулок, округлость коленей. «Стоп, парень! – сказал я себе, понимая, что меня заносит. – Ты, пожалуй, больше не пей! Жена друга – это только жена друга! Как там где-то написано: если хочешь украсть – отруби себе руку. А мне в таком случае… Нет, рубить пока ничего не будем, пригодится еще, главное – с катушек бы не сойти…» А все-таки в ней было сейчас что-то лакомое, магнитное, дьявольски приманчивое!

   И надо же тому случиться! Музыканты, вернувшись после антракта, по просьбе какой-то Лары объявляют: «Дамы ангажируют кавалеров! Белый танец!»

   - Что, именинничек, пойдем? – игриво спросила Рита у Валентина, хотя в подоплеке можно было заподозрить другое: я, мол, тебе предлагаю потанцевать, но хочу, чтобы ты отказался.

   Валентин кисло сморщился, будто ребенок, которому наливают рыбьего жиру:

   - Так ведь танцевали уже. Я бы лучше шампанского выпил.

   - Ну и сиди! У меня есть с кем танцевать. Можно вас? – Она улыбнулась мне, в глазах ее заискрились озорные огоньки, словно между нами что-то было такое… Отказать я не смел, хотя догадывался, что танцульки эти могут небезобидно кончиться для всего треугольника.

   - Вот-вот! С ним и развлекайся! – усмехнувшись, поддержал Валентин. – У него лучше выходит. Он, я знаю, даже вальсировать умеет. А я пойду вниз. Мне пора освежиться…

   Наш столик опустел: мы пошли на танцевальную площадку. Рита держала меня под руку, я задевал нечаянно ее бедро и, казалось, сквозь платье чувствовал горячий шелк ее нижнего белья. А Валентин направился к лестнице, ведущей на первый этаж, где туалетные комнаты.

   Из этого танцевального путешествия я вернулся в смятенных чувствах и в губной помаде; след от нее остался не на щеке, не на шее или мочке уха, что я не смог бы и заметить, а на плече, на белоснежном материале моей рубашки, - и замечательно читался! как на рекламной картинке! – ну, хоть ладошкой прикрывай.

   Я придвинул кресло Рите, как полагается джентльмену после танца, и хотел пойти вниз, замыть следы помады, но Рита поймала мою руку, потянула меня к себе, и я вновь обжегся о ее дыхание, о ее шепот.

   - Завтра в двенадцать. Он точно весь день пробудет в Песчаном. Ты придешь? – она говорила совершенно трезво, с умоляющей настойчивостью. – Ты придешь?

   В этот момент я даже не заметил, а почувствовал появление Валентина. Меня словно током проняло: неужели он видел, как она держала мою руку? Неужели он заметил следы помады на моем плече? Неужели он разгадал предстоящую измену своей жены?

   Остаток вечера прошел у нас, однако, пристойно, без сенсаций. Рита никаких поползновений не предпринимала, сидела задумчивая, почти не говорила и почти не пила. Я пил, но не пьянел, а просто тупел от застольной усталости и рассеянно слушал Валентина, который под конец вечера разговорился, шутил, беззаботно посмеивался и вовсе стянул со своей шеи галстук. Когда мы встречались с ним взглядом, я испытывал сожаление и неудобство: на моем плече «горело» влажное пятно от замытых преступных следов губ.

   Расставались на парковой аллее, под фонарем.

   - Позвони завтра вечером, попозже. Я из Песчаного рано не выберусь, - сказал Валентин, подавая мне руку.

   Я ему пообещал, а Рите кивнул головой – на прощание. Она тоже кивнула – без всяких внятных намеков, но, быть может, с тонким свидетельством чего-то… При свете фонаря губы у нее приняли фиолетовый оттенок, лунным тоном блестели ровно обсеченные под каре волосы, как у фантастических голливудских героинь, и переливалось синими «чешуйками» русалочье платье.

   Они уходили по аллее, я свернул на тропку, поглядывая им вслед: сквозь неподвижные кудри деревьев, фиолетово-сине-зеленые от фонарей, видел мимолетно то платье, то волосы Риты, то широкие угрюмые плечи Валентина.

   О чем это она говорила в танце? Ах, да: «Он никого не любит, кроме себя… Он никогда никого не прощает… Да если бы не мой отец, он бы… (дальше я не расслышал)». Это она про Валентина. Ух ты! Еще бы вам и прощать! Знал бы он, что ты назначаешь мне свидание в день его «юбилея»! Подарочек… А про меня чего она там плела? Впрочем, голос у нее был трогательный, и глаза даже будто прослезились: «С тобой легко. Ты все-все понимаешь… Когда ты уезжал в аспирантуру, я тебя ждала… Я давно тебе хотела сказать, что ты… (тут я опять кое-что не расслышал из-за музыки)… Приходи ко мне завтра. В двенадцать. Позвони перед этим. Я буду очень ждать. Очень…» Потом она сильно прижалась ко мне и в каком-то забытьи прикоснулась губами к моему плечу. Такая искренность может быть сиюминутным всплеском увлеченности, но не притворством, не фальшивкою… Словно наваждение какое-то.

   Все же здорово я накачался! Брел домой тяжелый, усталой тяжелой походкой. А в мозгах крутилась дурацкая фраза, которая сгодилась бы для концовки рассказа какому-нибудь сочинителю: «Из ресторана она возвращалась неверной женой…»

*  *  *

   Утром следующего дня я во истину убедился, сколь могучи, неодолимы, заразительны тайные желания чувственных искушений. Миллионы мужчин, сотни миллионов мужчин каждый день, каждый час, каждую минуту сгорают от вожделения, от изнурительной мечты по женщине, изнемогают от представлений о ее обладании! Недаром мой знакомый, Эдуард Эдуардович, человек, проживший полвека, не пошляк, порядочный ученый, прогуливаясь со мной в Сочи по пляжу, признавался мне: «Я уже не молод, но и сейчас каждую третью хочу. Мысленно обнимаю. Ничего тут не попишешь – природа. Ее не проведешь… А сколько умственной энергии отдано этому? Жуть! Но ни одного стишка, ни одной бы песенки без этого не сложилось!»

   Прошлым вечером, укладываясь спать, я уже туго соображал, и все излияния Риты посчитал ерундой, а собственные расчеты на нее – пьяными бреднями. Утром, мол, отрезвею, просплюсь, и все схлынет, как ночная галлюцинация. Но настало утро, и все лишь сконцентрировалось в одной точке нестерпимого желания. И опять припомнился Эдуард Эдуардович. «Да ты что! – воскликнул он, когда затронули тему «похмелье и женщина». – Я с похмелья в сто раз сильнее женщину хочу! И похмелье, замечу, проще всего излечить любовью!»

   Я обнимал Риту неистово, душил в объятиях ее удобную фигурку, задыхался от поцелуев, я беспамятствовал в сладких конвульсиях на ее обнаженной груди, я наслаждаясь торжествовал в  тот миг, когда она, покорно подломившись, содрогнулась в прерывистом вздохе, сливаясь со мной, со своим новым мужчиной… Но все это было в вихре воображений. А переводя дух, я, как наездник, который осекает рвущегося скакуна, хлестал себя плетью холодного разумения: Рита жена Валентина! Что бы у них ни было, она его жена! Жена друга! И в этой трехсловице заключалось много парадокса, противоречия, соблазна и греха.

   В начале двенадцатого я не утерпел – позвонил Рите. Благородная надежда таилась во мне: вдруг она заговорит бесстрастным, чисто дружеским голосом, тогда все, что произошло накануне, утратит смысл, и мы будем избавлены: Валентин – от измены жены, я – от предательства, Рита – от позора, ибо неверная жена – это позор лишь отчасти для мужа, в первую очередь – для самой жены.

   Пошел зуммер, трубку вскоре сняли, там что-то загудело, коротко щелкнуло: аппарат, конечно, с определителем номера, Валентин любит всякие телефонные прибамбасы…

   - Алло, - негромкий знакомый голос слышу я в трубке.

   - Але. Это я … - говорю с придыханием, воровски пониженным тоном, хотя подслушивать меня некому (на кухне – мать, но она в мои дела не вмешивается).

   - Все в порядке. Я позвонила ему на работу – он уехал в Песчаное, - сообщает мне завораживающий голос. – Жду. Не задерживайся… Да, вот еще что… Можно я тебя попрошу?

   - О чем?

   - У меня есть бутылка марочного вина. По дороге купи чего-нибудь сладенького.

   Прикрывая ладонью микрофон, отвечаю:

   - Хорошо, куплю, - и по-шпионски озираясь, кладу трубку.

   «Сладенького… Как это по-свойски! Да она уже вся готовенькая! В общем, она уже моя!» - поздравляю себя с близкой донжуанской победой, и огонь желания забирает еще лихорадочнее, нетерпеливее. И тут же хочется выматериться и смачно сплюнуть от досады! Я представил, что все вещи Валентина в его доме будут укоризненно взирать на меня с Ритой… О! если бы она была женой незнакомца, а лучше – недруга, о! что бы я с ней вытворял уже через полчаса, о! какие бы рога, рожищи! Я наставил тому счастливчику! Но ведь она жена друга!

   «Сладенького», - неумолимо распалял меня ее голос. Сладенького… Ну немножко сладенького… Ну чуть-чуть… Сладенького… Никто же не узнает…

   Когда было без четверти двенадцать, я мигом собрался и порывисто вышел из квартиры. Приду как раз вовремя. Не опоздаю. Шоколаду куплю по дороге в булочной. Будь что будет! Зов страсти сильнее разума! Так было всегда – так будет всегда! Гореть мне в геенне огненной!

   В подъезде, на площадке первого этажа, я, однако, остановился и позвонил в одну из квартир. В соседях тут у меня – пожилой, пьющий мужичок с морщинистым смуглым лицом и добрым утиным носом, в котором росли седые волосы. Звали его все по отчеству – Кирилыч, но я звал искаженно, по-своему: Кирялыч. «От самоубийства, от сумасшествия, от бессонницы лучшее лекарство – стакан», - говорил он мне однажды. Сосед оказался дома, открыл дверь, посмотрел на меня выжидательно.

   - Послушай, Кирялыч, выпить найдется?

   Он сперва замешкался, но потом бодро отрапортовал:

   - Есть настойка на муравьином спирту!

   - Хоть на соляной кислоте, - сказал я.

   Кирялыч польщенно улыбнулся, и его ноздри стали еще добрее и шире.

   …В нашем отделении Академии наук, где я учился в аспирантуре, работала уборщицей преинтереснейшая бабенка, теть Шура, с провинциальной родословной и деревенским диалектом, прямолинейно-открытая в суждениях о своем супруге и о всех мужчинах в целом. «Весь мужиковский род – кобели! – говаривала она, гоняя по полу швабру. – Среди их токмо пьяницы бывают верными. Вот мой – пить пьет, рюмку мимо себя не пропущает, но чтоб гульнуть – ни в жись. Он тверезвый баб побаивается, а пьяный совсем по этой части немоглый. Я за него спокойнешенька…»

   Вспомнив суждения теть Шуры, я сказал Кирялычу:

   - Ты, Кирялыч, обязан меня накачать так, чтоб я бабу хотел всей душой, но не смог…

   Кирялыч сперва призадумался, видать, соображал, какова потребуется степень накачки и какими мензурами, затем догадливо усмехнулся, достал литровую бутылку с малиновой жидкостью и под завязку наполнил граненый стакан.

   После двух приемов граненых спасителей, я посмотрел на часы: время убийственно утекало. Нет, еще не все потеряно! Успею! Еще успею и все смогу!

   - Погоди, - ласково остановил меня Кирялыч: он и сам был не прочь вмазать за компанию. – На посошок. Еще по одной…

   - Какая крепкая, - коробился я от сивухи. – Чем ты ее заправляешь?

   - На чистом муравьином спирту, - утверждал Кирялыч. – Да ты посиди. Сейчас огурчиком закусишь и пойдешь.

   Проснулся я с дикой болью в башке. Никак не врублюсь: кто я? где я? зачем я?… Да я же у Валентина! Ведь к Рите собирался. Господи! Мне хотелось свернуться в кокон, самоуничтожиться, чтобы и не знать, чего я натворил по пьяной лавочке. А откуда Кирялыч-то здесь взялся? Зачем я это старое чучело к Рите-то притащил?.. Э-э, да оказывается – нет, не у Риты, а у Кирялыча я и отрубился. Продрал глаза, потряс чугунной своей головой, стал припоминать подробности. А Кирялыч стоит, как услужливый денщик, уже с посудиной.

   - Давно жду, когда проснешься. Опохмелишься ли? – заботливо спросил он и поднес к моему носу стакан с прежним пойлом.

   - Убирай! Убирай к чертям! Видеть не могу! – замахал я руками на своего избавителя.

   Дома, после вопроса «Ты где надрался, как извозчик?» -  мать доложила мне, что несколько раз звонила жена Валентина: «Ритой ее звать-то, да?» - «Да». «Просила, как появишься, позвонить. И сама еще хотела…» - «Ладно, ясно, позвоню». В скором времени Рита действительно позвонила. Я что-то пробуровил в свое оправдание, она разочарованно хмыкнула и сказала с чувством: «А я тебя ждала!..»

   Лишь спустя неделю, по служебному телефону, дабы не напарываться на Риту, я созвонился с Валентином, но поговорить нам оказалось в общем-то не о чем. Я соврал, что прихворнул и отлеживался последние дни, он сказал, что увяз в штурмовщине сдачи объекта в Песчаном, и весь наш дежурный диалог окончился вежливым словоблудием. Осталось в душе чувство неловкости и жалости к Валентину. Крутит ему Ритка мозги, и меня чуть было не зацепила. Ну и что, что я ей нравлюсь? Мало ли кто кому нравится? Ты мужняя жена – лицо и честь семьи! Хотя однажды я где-то вычитал, что есть женщины-жены, которые, пройдя однажды через любовника, всю жизнь последующую законному мужу остаются преданны и будут довольствоваться тем, что когда-то имели амурное приключеньице, - это как сокровенная остренькая приправа к постноватой замужней судьбе. И тем не менее Рита представлялась теперь мне в неприглядно-мутных тонах. «Все же стервы они!.. – в сердцах возмущался я  и наставлял себя на путь истинный. – Повремени-ка ты, парень, о женитьбе думать. Успеешь еще рога-то примерить».

   А кипящая взбалмошная страсть к Рите во мне быстро выкипела: то ли муравьиный суррогат Кирялыча подействовал, то ли любвеобильное свидание с безотказной подругой моей Наденькой, то ли утешение собственной совести: слава Богу, другу не нагадил. Даже неудовлетворенное щепетильное честолюбие соблазнителя не сказалось.

   …Помню, еще в студенчестве, на первом курсе, у нас на потоке училась очаровательная крошка (забегая вперед. Скажу: ее после первой же сессии отчислили за неуспеваемость): глаза серые-серые, светлые-светлые, волны пушистых волос, ротик, шейка, подбородок, ножки, задик – словно статуэтка, хоть целый день любуйся – глаза не устанут; и мне к этой ляльке удалось «подбить клинья»; мало того, она в меня слегка втюрилась: дожидалась меня после занятий, связала мне шарфик; я, в свою очередь, обожал ее и боготворил; наш роман только закручивался, и мне пока хватало полуплатонических свиданий, где обходились поцелуями, без интима, хотя (это я уже запоздалым умом дотункал) возможность близости у нас неоднократно подворачивалась и крошка моя была бы не прочь… И каково же было мне дураку, идиоту, олуху, болвану, дубине, когда один хрен, причем заика, с четвертого курса, быстренько отбил ее у меня, можно сказать – в один присест: я на четыре дня уехал на студенческую олимпиаду – всего-то! – а приехал полным олухом: обожаемая крошка моя вертится с заикой, а он, хрен моржовый, уже направо и налево, слюняво заикаясь, похваляется своими постельными подвигами… Пала моя крошка, пала! А я-то, балбесина, с нее пылинки сдувал! Как жестоко я издевался над собой! И по сей день не прощу себе, что такую куколку, такую конфетку у меня увели из-под носа. Горько мне не от ревности, а от обиды: ведь она почти моя была, моя! почти… И вот Рита тоже на волоске висела и уж точно, железно, была бы моя, да не воспользовался, упустил, прошляпил. Но обиды-то на себя – ноль. Не мое…

   Впоследствии мысли о возможной «любови» с чужой женой меня и вовсе покинули: готовился к предзащите диссертации, ездил в Академию наук в командировку, - и ни разу не состыковался с Валентином, да и он почему-то не давал о себе знать. Но тогдашняя история с Ритой имела продолжение, или точнее сказать - развязку.

*  *  *

   Как-то, уже по осени, вечером я встретил на улице Валентина. Смеркалось, шел мелкий холодный дождь – промозгло, сыро, и хотелось выпить чего-нибудь для сугреву в теплом уютном углу. Валентин уже «поддатый», но с явным намерением «еще».

   - Сдали сегодня объект. Комиссия подписала, - сказал он, оглядываясь по сторонам: так мужики при встрече исследуют местность, наличие поблизости либо винного магазина, либо питейной забегаловки, где можно притулиться.

   - Пойдем в ресторан. Деньги у меня есть. Там посидим как люди.

   Скоро мы оказались в том самом ресторане, где не так давно отмечали «Валентинов день». Устроились в сторонке, подальше от музыки: нам не танцевать, с женщинами не кадриться.

   Выпили, закусили. Еще выпили, еще закусили. Вперемежку с квелым, случайным разговором. Однако в атмосфере встречи постепенно зрело какое-то объяснение, какая-то общая недомолвка требовала разрешения и итога.

   Валентин заметно опьянел: хмельная медлительность, осоловелый взгляд, наметившийся двойной подбородок кажется увесистее, галстук сполз вниз. «А по темпераменту, - мимоходом подумал я, - Рита, должно быть, на порядок его выше. Он для нее тучноват, может, поэтому…»

   К нам подошел официант, убрал опустевший салатник и графин из-под водки.

   - Еще двести грамм принеси, - сказал Валентин.

   Официант сдержанно кивнул головой.

   - Может, не надо? – негромко спросил я у Валентина, опасаясь, как бы его не развезло.

   - Надо, - твердо сказал Валентин.

   Музыканты гнали знакомый репертуар, танцующую толпу оплескивали радужные лучи прожекторов.

   - Танцульки, - произнес Валентин с пьяной нехорошей ухмылкой. – Ты ведь любишь танцульки…

   - О чем ты? – резко спросил я, улавливая в его голосе издевательский зачин.

   - Ты и сам знаешь, - он смотрел мне в глаза прямо и жестоко.

   По свидетельствам знакомых мне было известно, что Валентин бывал иногда крут и безжалостен с подчиненными; возраст, пол, стаж, даже авторитет – не значили для него ничего, если кто-то пробовал идти ему наперекор; тяжеленная кувалда его характера, усиленная в свое время властью и связями тестя, могла раздавить человека. Теперь эта кувалда опускалась на меня, как на проштрафившегося подчиненного.

- Я видел, как вы с Риткой танцевали. Она к тебе жалась, а ты и рад…

   Кровь бросилась мне к лицу, я проклял себя за те «липучие» танцы, но и успел порадоваться, что Валентин не знает всего: о намечавшемся свидании с Ритой. В оправдание я хотел объяснить, что нелепый наплыв сентиментальности простителен, что музыка и вино…

   - Не выкручивайся. Сволочь ты! – с пожирающей улыбкой опередил меня Валентин. – Я надеялся, ты у меня Ритку уведешь. Чего ты с ней не переспал?

   Что-то натянулось между нами туже струны, что-то зависло над нами тяжелее предательства. Я ждал и молчал. Валентин ткнул вилкой в тарелку, ничего там не подцепил, отложил вилку и громко вздохнул – вроде как для разрядки.

   - Мне давно хотелось от нее уйти. Веского повода не было. А тут бы хоть причина была основательная: застукал с кем-то… а без причины разводиться неприлично да и как-то лень. – Он помолчал, а затем, глядя на меня, как на букашку, которую поймал и уничтожит, но сперва издевательски разглядит, усмехнулся: - Помаду на плече ты плохо затер. Заметно было.

   Я машинально взглянул на свое плечо, будто след все еще оставался. Нет, следов, разумеется, не было, но ожог Ритиных губ ощущался…

   - Почему она сама от тебя не уйдет? Разве не понимает? – спросил я.

   - А разве она дура? Начальник-папа умер. Поживи-ка сейчас одна с ребенком. С любыми алиментами – тяжело… За таких, как я, держатся. Я в семью деньги приношу, я с б… не путаюсь и выпиваю по праздникам. – Валентин обернулся к танцующим; в пестром глянце огней плавно двигались парами мужчины и женщины, прижимались друг к другу, о чем-то болтали и, наверное, грезили… - Сладенького ей захотелось! – Он засмеялся громко и пьяно, и смех его был для меня противен и ошеломляющ. Не могла же Рита сама себя «оклеветать», выдать! Не пытал же он ее каленым железом! – Сладенького! – Он продолжал хохотать и, похоже, смаковал от моего обескураженного вида.

   Я опять ждал и молчал, и мне все сильнее хотелось стиснуть кулаки.

   - Не удивляйся. Я в последнее время ее телефонные разговоры на магнитофон записываю, - наконец объяснил он примирительным тоном. – Она не догадывается. И ты, видишь, не догадался. – (Сейчас я понял значение того щелчка, услышанного в телефонной трубке). – Э-эх! – усмехнулся Валентин, все больше переходя на компанейский лад. – Не дал ты Ритке чувства проявить. Она возле тебя всегда неровно дышала… Все же гад ты! Мог бы и услужить товарищу – освободить меня от нее… Ну, давай еще по одной. На дорожку.

   Он поднял рюмку, я автоматически поднял свою.

   На улице сырой мрак. По-прежнему нудил дождь. Свечение фонарей от дождевой ряби казалось неустойчивым, болезненным, чахлым. Идти было не так далеко, но по такой погоде – противно. Поблизости от ресторана вход в метро (проехать одну остановку), но мне туда не хотелось. Не хотелось при ярком откровенном свете видеть, слушать и отвечать Валентину, к которому появились какие-то новые смешанные чувства.

   - Давай такси остановим, - предложил я.

   - На метро доберемся – не баре, - ответил он.

   Спорить с ним – себе в убыток: когда он пьян, своротить его почти невозможно. Мы пошли к тоннелю.

   В метро было светло и пустынно. На работе Валентин пользовался служебной машиной, но у него всегда имелся и служебный проездной на все виды транспорта. Валентин прямиком направился к проходу возле дежурной по станции. Я пересек небольшой холл, чтобы купить в кассе жетон.

   И откуда они взялись, эти два омоновца в пятнистой униформе с дубинами на поясах! Я стоял у окошечка, в котором кассирша пересчитывала выручку и просила минуточку подождать. Когда я оглянулся на Валентина, они, эти двое охранников, уже придерживали его под руки и направляли в служебку, над которой красными буквами на плафоне – «Милиция». «Сейчас вызовут «вытрезвиловку» и сдадут», - пронеслось у меня в голове.

   - Один жетон! Ну побыстрей, пожалуйста! -  нетерпеливо выкрикнул я кассирше, мои деньги уже были у нее в руках.

   В армии (я об этом упоминал) у меня был друг, настоящий кореш, Леха Старцев. Мы с ним в одно время в часть пришли, вместе «зелеными» на своем горбу ротную дедовщину испытали, вместе – по нарядам, караулам, вместе на учения мотались, в самоволку деру давали; порой из одного котелка ели, под одной плащ-палаткой спали, - и на дембель вместе, в один день пошли. Позади остался контрольно-пропускной пункт части, впереди – гражданка. Вышли мы оба на вольную жизнь начищенные, наглаженные, шинели начесанные, (тоже осень была) с дембельскими чемоданами, шапки – на затылках. И первым делом в винную лавку: до поезда время позволяло. Даже очень время позволяло, и мы себе очень позволили. Вермут пили, белый, португальский, его тогда по всей стране завезли.

   Идем мы с Лехой в обнимку, оба пьяные, армейскую песню горланим: «Дембеля, дембеля, все пропив до рубля…» Словом, море по колено, душа на седьмом небе, к тому же поезд на родину через полчаса. Вон уж вокзал-то, вон, только дорогу перейти. И тут мне моча в голову ударила (мы как раз мимо телеграфа шли), говорю Лехе: «Подожди меня, покури тут, а я телеграмму домой напишу: «Встречайте с оркестром!» Для хохмы…» Я свалил на телеграф. Леху одного оставил. А Леха сильнее меня запьянел: он по комплекции меня поменьше, видать, сказалось; бдительность потерял. Выхожу я с телеграфа – Лехи нет. Я – туда, я – сюда. Нет. Как в воду канул. И тут женщина, семечками торгует, толстая, добрая такая. Спрашиваю: видала ли?» - «Так его ж, сынок, военные забрали. С повязками. «Патруль» написано». «Эх ма! – выругался я. – Патруль чертов! Значит «губа» Лехе. Вот тебе и дембель! А ведь поезд уж под парами!» Начальство в местной комендатуре было шибко принципиальное: дембель не дембель – плевать, заполучи пять суток «губы», чтоб знал и помнил. Тьфу ты! Дернуло меня с этой телеграммой! Вдвоем-то с Лехой, в четыре глаза, мы бы вовремя засекли «повязочников», не дались бы. Поезд стоит. Билет в кармане. Ехать надо. И телеграмма уже домой отправлена – ждать будут. Если уеду, Леха вряд ли обидится: я ведь его не подставлял. Но нет. Конечно же, нет! Леха – друг. Понимаете, - Друг. Я сам пошел в комендатуру и сдался. За компанию. На «губу». Увидел там Леху, обнялись с ним, даже прослезились.

   …- Сейчас, сейчас, молодой человек, - засуетилась кассирша, положила мне жетон и сдачу, но потом забрала сдачу, пересчитала, поменяла надорванную сомнительную купюру.

   Наконец я сгреб деньги и жетон и опять стал пересекать светлый пустой холл по направлению к служебке под красными буквами, в которой недавно за пятнистыми спинами омоновцев скрылся Валентин. По пути я концентрировал силы, нагонял на себя трезвый вид, необходимый в таких случаях для объяснения с властями. Но чем ближе я подходил к милицейскому пункту, тем медленнее становились мои шаги. И это был не страх, не боязнь каких-то последствий: штрафов, разборок, возможных и неизбежных неприятностей. Это было что-то другое.

   Я остановился и посмотрел в сторону эскалатора. Темные ступени, неисчислимые и беспрестанные, мерно утекали из-под железных зубцов приступка, движущиеся перила черными ручьями сопровождали их. В стойку прохода я опустил жетон, прошел на зеленую вспыхнувшую стрелку. Вскоре эти бесконечные ступени эскалатора увозили меня. Они увозили меня туда – вниз. Увозили ровно и безостановочно. Увозили, не скорбя и не сожалея, и оправдывая все человеческие поступки на этой земле.