Игнатий ВОЛЕГОВ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕДЯНОМ ПОХОДЕ

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русское поле:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕДЯНОМ ПОХОДЕ

Историческая повесть

Все дальше и дальше в историю уходят от нас трагические события революции и гражданской войны. Русский народ был преступно ввергнут тогда в братоубийственную войну, пережил невиданные страдания, понес невосполнимые потери.

В гражданских войнах, как известно, победителей не бывает. Мнимые эти победы одинаково губительны для обеих воюющих сторон (в России - для красных и белых), потому что в конечном итоге непримиримые эти стороны составляют единое целое - народ. Белые, потерпев поражение, ушли в эмиграцию, в рассеяние и не обрели (да и не могли обрести) там, вдали от Родины и Отечества, счастья. Красные, торжествуя победу, остались дома, в пределах родной страны, но на их долю тоже выпала нелегкая участь.

Из ошибок истории надо извлекать уроки. Сейчас, пусть уже только в памяти, надо соединить некогда искусственно разорванный народ. Хотя многого, наверное, и не вернешь. В те далекие годы ушел в расселение по всему миру, быть может, золотой генофонд нации: значительная часть дворянства, творческой и научной интеллигенции, русские офицеры, недавние герои Первой мировой войны, и сотни тысяч простых солдат, хлебопашцев и кормильцев России - соль русской земли. Они влили свежую славянскую кровь в другие нации, омолодили их, сделали более жизнестойкими и деятельными. Но своя, русская нация, с их уходом обеднела и кровью, и духом.

Среди вынужденных эмигрантов оказался и автор предполагаемых вниманию читателей записок, офицер русской, а потом офицер армии Колчака Игнатий Валегов.

Скорбя и тоскуя по Родине, он на склоне своей жизни, в шестидесятых годах написал воспоминания о тех событиях, участником и свидетелем которых ему довелось быть.

Свое успокоение Игнатий Валегов нашел в далекой Австралии, но сердце его и душа навсегда остались в России. Давайте по-христиански помянем его и всех русских, потерявших тогда Родину людей добрым словом. Вина их перед Отечеством была лишь одна - они слишком горячо его любили. Да будет их сердцам и душам в России вечный мир и вечная память потомков!

Иван ЕВСЕЕНКО

* * *

Книгу Игнатия Волегова, с которой знакомится ныне читатель “Подъема”, для публикации в журнале предоставила его дочь Галина Игнатьевна Сухова. Человек щедрого сердца, неиссякаемой энергии, безгранично любящая русскую культуру, Галина Игнатьевна многие годы старается принимать самое активное участие в жизни “русского” Мельбурна. Ее семья, как и семьи многих “старых русских” в Австралии, приехали в эту страну в середине 50-х годов из Китая. Еще до революции по территории Китая проходила железная дорога, принадлежавшая России. Ее строительство началось в конце ХIХ века, и уже к 1903 году открылось регулярное движение поездов. Одновременно застраивался и Харбин, ставший позднее центром русской жизни в этих краях. Земли вокруг железной дороги также принадлежали России, и поэтому поселки вдоль КВЖД были заселены русскими железнодорожниками. На этих территориях действовали российские законы и сохранялся привычный жизненный уклад русской глубинки. После революции в Китае оказалось около 30 тысяч беженцев из России. Среди русских изгнанников было множество воинов Белой армии, и еще годами продолжали действовать русские военные организации. К началу 20-х годов Харбин и Шанхай, наряду с Берлином, Прагой и Парижем, стали одними из самых крупных центров российской эмиграции.

Среди этих беженцев был и русский офицер, а затем участник Белого движения Игнатий Калинникович Волегов. В Китае он на занялся кожевенным производством, пережил японскую оккупацию, приход Красной Армии, послевоенного ужесточение отношений к русским со стороны китайского руководства, и, наконец, горечь отъезда в неведомую тогда Австралию, где, по сути, нужно было начинать все сначала. Игнатий и Антонина Волеговы вместе с дочерью Галиной, ее мужем Владимиром и внучкой Мариной поселились в небольшом городке Джилонг, что недалеко от Мельбурна. Здесь, в Джилонге, на небольшой ферме Игнатий Калинникович и закончил свои “Воспоминания”.

Не так давно в русском журнале “Австралиада”, который издается в Сиднее, появилась статья секретаря нашего церковного прихода Марины Толмачевой - внучки Игнатия Волегова. Там есть слова, обращенные к памяти ее деда: “...мой дедушка - Игнатий Калинникович Волегов... был офицером Белой армии и оставался верным клятве “За веру, Царя и Отечество” до последних дней своей жизни... Он не оправдывал свой жизненный путь ненавистью к России и, несмотря на то, что всегда оставался антикоммунистом, хранил любовь к родной стране и к ее людям. Он никогда не состоял в организациях, которые могли бы повредить русскому человеку в России, и никогда не унижал тех, кто остался в России и разделил ее страдания”.

Можно предположить, что читатели журнала могут иметь разные политические оценки событий, свершившихся в России в начале ушедшего столетия, но тем драгоценнее крупицы живых свидетельств людей, оказавшихся на сломе эпох, когда исторический разлом прошел через их сердца и души. Ибо несмотря на то, что с тех пор прошло уже более 80 лет, времена русской смуты до сих пор эхом отдаются в нашей сегодняшней жизни и по-прежнему приковывают внимание не только историков, но и всех, кому дорог лик той России, которая, как град Китеж, уже навсегда сокрыта от нас водами времени.

Священник Игорь ФИЛЯНОВСКИЙ,

настоятель Свято-Троицкого прихода Московского Патриархата г. Мельбурна.

***

ОБ АВТОРЕ

Игнатий Каллиникович Волегов родился в 1888 году в России в Пермской губернии Кунгурского уезда в селе Волегово. Отец его Каллиник Гаврилович был лесопромышленником. Мать Мария Георгиевна занималась воспитанием трех детей - двух сыновей и дочери и домашним хозяйством.

Начальную школу Игнатий закончил в своем селе, а затем, по настоянию своей сестры, которая училась на курсах в Петербурге, уехал к ней в Петербург и там закончил реальное училище, после которого поступил в Военную Академию.

Из Военной Академии Игнатий Каллиникович вышел в чине прапорщика и был

командирован в штаб дивизии начальником учебной команды. За подготовку, обучение и выпуск кадетов учебной команды он был произведен в подпоручики. За усердную службу и подготовку пяти маршевых рот получил орден Станислава III степени с мечами и бантом.

Игнатий Каллиникович воевал на Румынском фронте вплоть до объявления демобилизации армии. За военные заслуги - был представлен к производству в поручики и получил орден Владимира IV степени.

После демобилизации Российской Императорской армии Игнатий Каллиникович принимал участие в формировании Белого движения, с которым прошел все этапы борьбы с большевиками.

Пройдя всю Сибирь с Белой армией, включая Ледяной поход, Игнатий Каллиникович оказался в Китае, где стал заниматься мирным трудом, работая на кожевенном заводе у русских предпринимателей: Катаева, Шмелева и Горбунова в городе Маньчжурии.

В 1928 году Игнатий Каллиникович женился на Антонине Феодоровне Антоновой. Родилась дочь Галина, и вскоре вся семья перебралась в город Хайлар. Там Игнатий Каллиникович в компании с Ф. П. Рябковым открыл кожевенный и шубно-пимокатный завод и магазин обуви. Японская оккупация создала трудные условия для торговли, поэтому им пришлось переключиться на животноводство. Приобрели верблюдов, которых сдавали в аренду для перевозки грузов, несколько лошадей и коров.

После прихода Красной Армии в Маньчжурию все заводы были объединены под вывеской “Акционерное Общество по переработке Баргинского Сырья”. Организация, оборудование и восстановление этого завода было поручено Игнатию Каллиникову, где он работал на должности директора до передачи завода Китайскому Народному правительству в 1950 году.

24 июня 1957 года семья Волеговых приехала в Австралию. Прожив в городе Мельбурне около двух лет, они - Игнатий Каллиникович с женой Антониной Федоровной, дочерью Галиной с ее мужем Владимиром Суховым и внучкой Мариной - переехали в район Джилонга - Бэллбрей, где Игнатий Каллиникович начал писать свои воспоминания.

Умер Игнатий Каллиникович 7 декабря 1966 года.

Посвящается моей жене - другу Антонине Феодоровне

ВВЕДЕНИЕ (1)

Завидую тем людям, у кого хорошая память. Это воистину дар Божий. Мне очень хотелось бы с абсолютной точностью указать и даты и место сражений, но, к сожалению, я этого не могу. Я буду справедлив по отношению совершившихся фактов, не отступая от истины. Я думаю, что от Белого движения осталось много живых свидетелей, которые помнят лучше меня даты событий - эти свидетели покритикуют меня за неясность дат и мест событий и, я полагаю, тут же простят.

Октябрьская революция всколыхнула весь российский народ. Мало было таких людей, которые не принимали бы никакого участия в международных распрях и в Белом вооруженном восстании против большевиков.

Многие из нас в своей повседневной суете говорят:

“Что нам вспоминать, что было сорок шесть лет тому назад. Кто что сделал и пережил. Это уже все ушло в область преданий. Все это надо предать забвению”.

Нет, если так кто и думает, это не совсем правильно. Есть такие люди, которые говорят:

“В свое время история все события суммирует и представит народу готовый материал для чтения. Картина тогда для всех будет ясна".

Нет, с этим тоже я не могу согласиться.

Историк, прежде чем написать историю, ищет живых свидетелей, тех людей, которые принимали участие в событиях, и суть этих событий заносит в историю. История собирает материал от разных лиц, которые имели отношение к событиям, полемику из общественной прессы, пусть это полемика будет в форме писем, но лишь бы были отрывки из тех событий, о которых он собирается писать.

Собрав материал, начинает писать, учитывая дух народный и свои взгляды на прошедшее. Некоторые критики говорят:

“Историки не безошибочны, могут впадать в ошибки, уклонившись от истины, стараются свой труд преподнести читателю в художественной окраске, например, избрав из какого-либо события героя, который выведен гениальный личностью, и действия в событиях происходят по его воле”.

Те же историки описывают одно и то же событие по-разному. Один пишет в тот момент, когда событие происходит. Он ясно видит, что делается, и точно определяет дух народа. Этот историк менее отступает от истины, а второй описывает эти же события по прошествии десятков лет, причем сам не участвуя в них, а только со слов участников, в видоизмененном виде, поэтому труд его уже подлежит известной критике. Придется долго нам ждать того времени, когда ты увидим суммированные факты всех событий.

Время идет беспрерывно. Участники событий один за другим умирают, а молодое поколение подрастает, и многие из них даже не будут знать, почему же он, русский человек, живет в чужой стране. Как же его предки бросили свое отечество, что за причина побудила их оттуда бежать? Может, они были в чем-либо виноваты? Может быть, они были недостойны носить имя гражданина своего государства? Кроме этого, очень много появилось в свободных странах такого элемента, который обожествляет Маркса и Ленина как великих учителей социализма. Эти люди своими действиями могут вводить иммигрантскую молодежь в заблуждение.

Все это вместе взятое и побуждает меня, хотя не в обширном масштабе, а в самом сжатом виде, занести в эту тетрадь Белое движение. Я не буду обижаться на тех, кто не захочет прочесть мою рукопись, но буду знать, что я честно выполнил свой долг перед Отечеством, стоя на страже, защищая свой русский народ от произвола, разнузданной интернациональной толпы, которой дал власть и право распоряжаться судьбами русского народа Ленин.

I

В первой декаде 1918 года началась демобилизация бывшей Российской Императорской армии на основании декрета большевистского правительства.

Наш полк, 242-й Луковский, из прифронтовой полосы был отведен для ликвидации своего хозяйства на речку Ларгу в Бессарабии (а район, где граф Румянцев-Задунайский во время царствования Екатерины II одержал блестящую победу над турками, у которых была армия численность в 150 тысяч, а наше - 17 тысяч). Этот декрет народных комиссаров большевистского правительства аннулировал все права офицеров, вплоть до снятия погон. В полках были выбраны солдатские полковые комитеты, в ротах – ротные комитеты. Офицерам по настоянию приехавших из тыла агитаторов было выражено полное недоверие, запрещено было избирать их в солдатские полковые и ротные комитеты. Ввиду создавшегося положения офицеры всего полка - командиры рот и младшие офицеры - брали из полковой канцелярии свои послужные списки, а командир полка нелегально, за своей подписью и приложением полковой печати, выдавал удостоверения как получившим отпуск на родину. Я, как заведующий полковой учебной командой, был задержан в полку для наблюдения за порядком. Беспорядки в некоторых ротах стали возникать почти ежедневно в форме полкового пьянства. Ротные комитеты первое время не пользовались среди солдат авторитетом, и дисциплина совсем упала. Учебной команде пришлось дежурить при штабе полка круглые сутки.

28 февраля 1918 года и я получил освобождение от несения служебных обязанностей. Удостоверение на предмет увольнения в отпуск носил уже в своем кармане больше месяца. Своим чинам учебный командир об этом не говорил, чтобы не огорчать их своим отъездом. Очень было жаль мне оставлять 212 человек чинов учебной команды, прекрасно дисциплинированных, все они были хорошо подготовлены быть унтер-офицерами. Интересно отметить, что накануне их выпуска вышел приказ о демобилизации - какая ирония! Фельдфебель построил учебную команду. Я пришел с ними проститься. Этот момент я не забуду до самой смерти. Прощаясь, они почти все плакали, за исключением тех, кто стыдились показать свои слезы. Некоторые из них говорили:

“За что вы нас наказываете? Бросаете на произвол?”

Некоторые упрекали меня:

“Вы оставляете нас на съедение распущенной толпы!”

А другие просто заявляли, что поедут туда, куда еду я. Я уговаривал их с 9 до 12 часов дня. В 12 часов обед, и они задержали меня с ними пообедать. Возница на полковой двуколке, которая была приготовлена отвезти меня на ближайшую станцию железной дороги, ожидал меня. Итак, я с ними расстался с тяжелым осадком на своем сердце, думая, что я их больше уж никогда не увижу и такой любви уж мне больше не сыскать.

Мой возница был не из чинов учебной команды, а солдат из нестроевой роты, который был свидетелем нашей прощальной драмы, дорогой мне говорил:

- Товарищ охфицер, а что, если бы все охфицеры были таки, как ты, ведь не было бы ефтово-то. А?

- А чего этого? - спросил я его.

- Ну, ефтово, ну, революции.

Дальше я не стал разговаривать с ним. Занят был глубокой думой, как бы на станции залезть в какой-нибудь вагон не замеченным пьяными солдатами и охраной железной дороги, которая уже была сформирована из местной, разнузданной молодежи. Но мне тут повезло. Смотрю, на станции стоит эшелон, составленный из товарных вагонов, около вагонов бегают солдаты с винтовками. Зная, что огнестрельное оружие от солдат-фронтовиков отобрали уже месяц тому назад, меня эта картина навела на некоторые размышления. Решил не торопиться с посадкой в вагон, а узнать, что это за эшелон с вооруженными солдатами и куда он пойдет. Долго ждать не пришлось. Слышу, с шумом открывается дверь станционного здания, и оттуда выскакивает старший унтер-офицер с наганом в руке. Судя по шинели и петлицам, этот унтер-офицер был артиллеристом. За ним - семь человек солдат с винтовками. Кричит стоящим толпой солдатам на перроне:

“Через десять минут поедем! Садитесь в вагоны!”

Дальше начал объяснять причину задержки:

- Штаб станционной охраны требовал, чтобы мы им сдали все винтовки, - говорил унтер-офицер, - а когда я им показал вот это, - поднял свой наган выше головы, - сказал им, что если вы не отправите наш поезд через десять минут, мы всю станцию разнесем в три счета.

Я постарался в толпе солдат подвинуться к нему поближе, так, чтобы он меня заметил. Действительно, мой маневр оказался кстати. Он сделал несколько шагов ко мне, сказав:

- А вы, товарищ офицер, что еще ждете? Садитесь в любой вагон, скоро поедем.

Я взял свой дорожный чемодан и стал пробираться через толпу к вагонам. Слышу, сзади меня огромного роста тоже унтер-офицер взял меня за плечи и говорит:

- Давайте я вам донесу ваш чемодан и посажу вас в наш вагон.

Он был с погонами по плечах. Он, можно сказать, забросил и меня туда, как легкую вещь. Туда же забросил мой чемодан.

- Садитесь в угол налево на нижние нары, там уже сидит один офицер, вам будет веселей с ним, можете поболтать, а с нашей братвой вам не о чем поговорить, услышите только одну ругань.

В углу на нижних нарах сидел подпоручик Подкорытов. Мы его всегда звали Шура. Он - мой однополчанин, и вместе с ним мы в одиночном порядке приехали на Румынский фронт. Боже! Как он был рад нашей встрече! Бросился ко мне на шею, выражая этим детскую манеру ласки, свойственную ему.

Я, - говорит он, - сижу уже здесь десять дней, от группы наши офицеров отстал из-за того, что у моего возницы дорогой у телеги сломалось колесо, пришлось остаться ночевать в деревне, а подводу нашел только утром. Когда сюда приехал, наши офицеры уже уехали. Несколько эшелонов ушло отсюда с пьяными солдатами, я один не рискнул с ними ехать. Выбросят еще где-нибудь дорогой из вагона. Этот эшелон задерживает большевистская охрана, которая требует сдать винтовки, именует себя народной революционной армией, а солдаты здесь все больше сибиряки - не хотят сдавать оружие им. Они и уговорили меня ехать с ними.

Выехали мы не через 10 минут, как говорил унтер-офицер, а через 10 часов. Начальник станции не давал нам путевку, мотивируя тем, что вышедший раньше нас поезд не пришел еще на станцию. Что с ним случилось и где тот находится, он не знал, а путевку дал только тогда, когда под конвоем привели машиниста и посадили на паровоз. Вооруженные солдаты уже не сходили с паровоза.

Не буду вдаваться в подробности нашего движения, а отмечу лишь более важные моменты, касающиеся лично нас с Шурой Подкорытовым и поведения солдат-сибиряков в дороге. Из Бессарабии до Урала мы ехали около одного месяца. На больших станциях и городских вокзалах нас с Подкорытовым не выпускали наши сибиряки, оберегали нас, чтобы не арестовали. Говорили нам, что если нас увидят, сразу же снимут с поезда.

“Здесь так много этой рвани, все они вооружены до зубов гранатами, даже на них висят пулеметные ленты, ищут офицеров и снимают их с поездов”.

Так говорили сибиряки, принося нам хлеб и кипяток. Винтовки свои, с отомкнутыми штыками, завернули в солдатские одеяла на случай, если заглянут в вагон, чтобы не обнаружили. Когда подходили к станциям, к дверям вагонов ставили смелых, здоровых солдат, которые не впускали охранников в вагон, а давали заглянуть в вагон только с платформы. Если где и успевала протиснуться в вагон часть большевистской охраны, эти солдаты, которые дежурили у дверей, брали их за руки и выбрасывали из дверей на платформу и закрывали дверь вагона. Грозный вид солдат-фронтовиков пугал большевистскую охрану.

Где-то на одной из станций проник к нам каким-то образом незнакомый солдат. Наши сибиряки очень быстро обратили на него внимание и повели с ним довольно осторожно и дипломатично такой разговор:

- Вы откуда и куда едете? В какой части служили? Кто у вас был начальник дивизии? К какому корпусу ваша дивизия была прикомандирована во время такого-то сражения?

Этот солдат заврался от перекрестных вопросов сибиряков, которые назвали его “тыловой крысой” и заставили сознаться в том, что в действующей армии он совсем не был, а был командирован для связи военно-революционным комитетом с прифронтовым солдатским комитетом; очевидно, он этим хотел показать, что он не простой солдат, а что ему даны большие полномочия по вопросам прекращения войны, демобилизации армии. Наши сибиряки насторожились, стали с ним разговаривать мягким тоном, как вообще разговаривают с начальством, даже налили ему кружку кипятка и дали кусок хлеба. Этот солдат вообразил, что он своим разговором произвел на солдат известное впечатление и развязал язык до такой степени, что начал ораторствовать против царского правительства, против войны и против офицеров Императорской армии.

Неожиданно встал тот унтер-офицер, который посадил меня в вагон, и сказал одному из солдат:

- А ну-ка, бери! Открывайте двери!

Двери немедленно были открыты. В вагоне - мертвая тишина, только слышны просьбы этого загадочного солдата:

- Пожалейте меня, я, жив буду, еще вам пригожусь!

Молчание продолжалось. В открытую дверь завывал ночной холодный ветер, и просьба солдата превратилась в истерический плач, и вдруг с грохотом закрылась вагонная дверь, загадочного солдата не стало, а за этим и закрылось окно вагона с железной дверкой.

Потом все выяснилось из разговора сибиряков между собой. Они убедились в том, что к нам в вагон попал один из комиссаров народной революционной армии, которая воинственно расправлялась с мирным населением в нашей стране. Точно определили его национальность. Оказался еврей, говорил с акцентом, в особенности когда вошел в свою пропагандную роль, а держали его около открытых дверей, потому что ждали какого-либо моста через речку или большого обрыва, чтобы бросить его, откуда бы он не смог вернуться. Оказалось, что в окно вагона смотрел солдат, которому было поручено выбрать такое место, куда надо было выбросить комиссара. Конечно, выдало его и то, что на нем был френч военного английского покроя, хотя из солдатского серого сукна, но был пригнан у портного, и брюки галифе. Лицо не обожжено солнцем, не обветрено, а как будто бы он только что вышел из парикмахерской - выбритый и напудренный.

Нельзя обойти молчанием разговор солдат-сибиряков. Они говорили:

“Ораторы на фронте много нам обещали, только скорее кончайте войну. Вам будет дана земля, никто вас не будет притеснять, как притесняли вас помещики и правительство. И будете строить свою жизнь, как вам захочется”.

Некоторые говорили:

“Приедем домой и увидим, какая там власть. Если такая, как здесь - власть молокососов, у которых еще материнское молоко не обсохло на губах, едва винтовку-то поднимает, а тут же лезет указывать нам - фронтовикам, как надо устраивать новую жизнь. Нет, ребята, мы должны приехать домой с оружием - с оружием нам будет веселей с ними разговаривать. Если бы у нас не было винтовок, мы давно уже были бы завербованы. Почти на каждой станции подмазываются к нам с призывами записаться в народную революционную армию”.

Так разговаривали между собой солдаты-фронтовики, которые ехали с румынского фронта в Сибирь.

Кроме сибиряков в нашем вагоне было около десяти человек солдат без оружия. Эти солдаты были из Центральной России. Все они молчали, не говорили ни “за” ни “против”, только слушали, раскрыв рот, что говорили сибиряки.

Я слез в городе Кунгуре, а Подкорытов поехал дальше до города Екатеринбурга. В силу самосохранения и установленных правил декретом народных комиссаров, в городе Кунгуре пришлось встать на учет у воинского начальника, где я получил удостоверение личности и был зачислен рядовым солдатом. Не встань я на учет у воинского начальника, и если бы было обнаружено мое место жительства, я бы был предан военному трибуналу, а там суд короткий - расстрел в 24 часа. Приехавший с фронта, физически уставший, угнетенный морально, каждую минуту ожидающий, что вот-вот придут за твоей жизнью и отнимут ее - этого опасаться было основание.

Фронтовые офицеры еще там сняли погоны сами, а с некоторых и насильно содрали. Конечно, многие не хотели допускать до этого, чтобы большевистская рука осквернила их, бросила бы на пол и топтала бы ногами. Тыловые офицеры еще могли некоторое время лавировать и скрываться, не снимая погон. Даже были и такие офицеры, которые открыто заявляли, что погоны даны самим государем, и кроме него никто их не снимет.

“Данную присягу - не нарушу!” Против этого возник вероломный и зверский лозунг:

“Беспощадно бей погоны!”

Действительно, кто попадался в погонах разнузданной толпе, был зверски убит. Когда не стало офицеров в погонах, эта же толпа жаждала крови и кричала:

“Бей очки!”

Кто их носил, стал бояться за свою жизнь. Для того, чтобы продолжать уничтожить офицеров и русскую интеллигенцию - был лозунг:

“Бей белые, немозолистые руки!”

Это уже дошло до последнего предела. Жизнь офицеров стала совсем несносной. После этого офицеры бежали из городов в деревни, где еще можно было найти временное убежище, где еще городская разнузданность не свирепствовала. Здесь наша интеллигенция, которая себя именовала “народниками”, увидела подлинное лицо революционной стихии.

Профессора университетов, которые поощряли в своих аудиториях студенческие сходки на тему свободы и прав человека, начали бросать свои кафедры, потянулись за границу, примыкать к Белому движению, а большинство из них с разными поддельными документами уезжали, бросая свою родину, в надежде, что Россия переболеет, все войдет в свое русло, и тогда будет можно вернуться...”

И вот прошло уже сорок шесть лет (2) а возврата в нее ни революционерам, ни народникам нет. Студенты, которые незаслуженно оскорбляли офицеров Императорской армии, называли их политически безграмотными, слепо защищающими Императорский трон, убедились в том, что такое революция, как

может пользоваться свободой русский человек, остались в глубоком недоумении - что им делать, что предпринять, к какому лагерю примкнуть. Все их высокие идеи вылетели из головы, остался сумбур и хаос, точно такой же, какой свирепствовал на нашей Руси. Шкурный вопрос заставил их идти добровольцами в народно-революционную армию. Многие из студентов командовали полками красных.

В Петрограде был собран по инициативе народных комиссаров съезд, на который были отправлены делегаты от рабочих и солдат, от штаба военного командования и казачьих кругов всех казачьих войск (надо заметить, что казаки хотели возвратиться домой с фронта целыми полками с оружием). Ленин это учел, и поэтому ему было необходимо иметь голос и поддержку пролетариата. Этот съезд дал большие козыри в руки большевиков. Вынесенные на нем резолюции были в их пользу. Съезд снял пелену с лица всего казачества, нашел в нем не поддержку для пролетарской революции, а подлинных врагов, как и в вернувшихся с фронта офицерах, к которым все городские комитеты рабочих и солдатских депутатов относились с огромным недоверием, видя в них контрреволюционеров. На этом съезде народный комиссариат получил большие полномочия на право создания Народной Революционной армии, которая должна была подавить все внутренние контрреволюционные выступления, а в случае внешней агрессии со стороны капиталистических стран - быть реальной угрозой. Военнопленные разных стран, которые находились в России, были распропагандированы большевиками, оказались полезными работниками для Ленина по уничтожению русских - офицеров, духовенства и интеллигенции.

II

В деревне жизнь была совсем другая, не то что в городе. Весь 1918 год не видел бурных революционных переживаний. Все управление сельской жизнью состояло из административных лиц: в деревнях - сельского старосты, а в селах - из волостного старшины и писаря. Учреждение именовалось - Волостное правление. В конце 1918 года по распоряжению уездного комитета народных комиссаров вышел указ упразднить наименование “старшина”, а впредь до определенного распоряжения называть “председатель волостного правления”, а сельских старост оставить в старом звании.

Мужик-крестьянин занимался своим прежним трудом. Не мог точно определить свою будущность, не зная, что точно даст ему революция, а своим практическим умом размышлял, что от революции хорошего крестьянину ожидать нельзя. Он просто, без всяких научных предпосылок, говорил самым практическим языком:

“Хорошего от новой власти ожидать нельзя, потому что самого хозяина земли русской - царя столкнули. Теперь много найдется хозяев, один другого умнее, и каждому захочется быть хозяином, и пойдет между ними грызня, а у нас чубы полетят. А что хорошего сделали с войной? Позорно убежали с фронта, штыки в землю, где это слыхано?”

Так говорили крестьяне.

Как только вопрос касался войны, тут фронтовики сразу же вставали в оппозицию. Вступали со стариками в жаркий спор. Мнение стариков было - довести войну до конца.

“Насыпать немцу по первое число, чтобы он к нам больше не лез”.

Фронтовики доказывали, что так легко рассуждать, сидя дома на печи:

“А посадить бы вас в окопы, годика на три, где покормили бы вшей, тогда запели бы другую песню”.

Хотя фронтовики часто спорили со стариками с отцами, а инстинктивно чувствовали то же самое, что хорошего ожидать в будущем было нечего.

Действительно, получилось все так, как пророчили старики. Когда большевистская власть добралась до деревни, взялась за мужика-крестьянина, чтобы этот мужик чувствовал власть, знал власть только пролетарскую, а не какую другую, чтобы вошел в союз с городскими рабочими, для этого потребовалась в деревне коренная ломка. В селах упразднили волостное правление, заменили советами, в деревнях сельского старосту - сельским советом. Эти советы были не выборным началом, а просто по назначение проталкивали людей из бедноты, людей неопытных и непрактичных, не пользующихся доверием общества. Эти советы встали на защиту бедноты. Возникли в деревнях между крестьянином-середняком и бедняками споры, споры ожесточенные, большей частью между женщинами-крестьянками. Например, у бедной женщины одна или две коровы стельные, не доятся. Она идет к соседке, у которой много коров, требует от нее корову дойную с молоком. Та этого не хочет дать. Тогда женщина, не имеющая коровы с молоком, говорит:

- Буду ходить и предъявлять ложные обвинения за проповеди или за преподавание в школе Закона Божия.

В праздничные дни не стало слышно колокольного звона. Службы в церквах стали редкими. В селах и деревнях наступило уныние, у мужиков очередные дела по хозяйству стали запускаться, и он совсем опустил руки – не знал за что браться.

При такой обстановке наши фронтовики прекратили всякие споры со своими отцами о политике. Правда, некоторые фронтовики пролезали в советы, но это были такие люди, которые до войны ничего не имели, а придя с войны, имели только одну шинель не плечах, но таких было мало.

С этого времени русский крестьянин затаил глубокую мысль. Мысль у него была одна, как бы не потерять то, что имел, а ожидать от новой власти что-то хорошее - не приходилось. Нужно было действовать. Вот тут-то он взял в руки дубину и сказал твердое слово:

“Или я отстою то, что имею, или пусть не достанется ни им, ни мне!”

В это время я жил в деревне. Все это видел и слышал. Надо заменить, что у русского мужика - ум природный. Наблюдая за ними, слушая их разговоры, я заметил, что, прежде, чем приступить к делу, они приступали к составлению плана действий. План их состоял в следующем:

1. Точно узнать о восставших оренбургских казаках, где они и что они из себя представляют? Могут ли они оказать им поддержку, а также располагают ли они оружием, винтовками, в которых крестьяне нуждались?

2. Беспрерывно следить за красными, которые были намерены пройти через их села.

3. Иметь такого человека, который бы знал военное дело.

Мужики говорили:

“Мы, мужики, за плугом сильны, а в военном слабы. Нам нужен начальник, которого бы все слушали, а в особенности - наши фронтовики. Не имея такого начальника, нам казаки и винтовок не дадут”.

Выбор пал на меня. Кроме меня у них были еще офицеры и другие, но делегация от народа явилась ко мне. Я в то время был болен. Левую руку носил на повязке. Вовремя не была сделана операция – получилось осложнение, в результате чего чуть не потерял руку.

Делегация явилась ко мне в составе пяти человек, из которых три - старые солдаты, участники Японской войны, и двое солдат-фронтовиков, участников Первой Мировой войны, с целью просить меня принять руководство в вооруженном восстании против большевиков. Я, будучи больным, скрывая свое местожительство, находился в одиночестве и поэтому оторвался от всего мира, не имел никакой информации о ходе событий.

Видя их настойчивость понудить меня, невольно вспомнил случай из русской истории, как Пожарского просил Мини и народ принять над ними руководство, а я - простой смертный - буду противоречить голосу народа? Я посчитал себя обязанным удовлетворить их просьбу. Чтобы уточнить все вопросы, которые необходимо было согласовать с ними, я задал им несколько вопросов:

1. Твердо ли они решили на вооруженное восстание и у всех ли такое единомыслие?

2. Что побудило их идти на такой рискованный шаг?

3. Какие они имеют сведения о вооруженном восстании оренбургских казаков?

4. Какие сведения имеют о Красной Армии?

5. Как достать оружие и боеприпасы, фураж для коней, провиант для людей?

Все эти вопросы я им задал, чтобы не сделать опрометчивый шаг и не погубить народ, который доверил мне свою судьбу. Я посоветовал этой делегации обсудить все поставленные мною вопросы с народом и в самое ближайшее время дать мне ответ.

С ответ они не замедлили. Быстро разослали гонцов по деревням и селам, и уже вернулось ко мне не пять человек, а двенадцать. На мои вопросы дали исчерпывающие ответы. На второй вопрос был дан ответ довольно характерный, и если можно выразиться, даже прозорливый. Говорили так:

“Не стало царя - нет и правительства. Интересы народа защищал только царь. Мы хорошо знаем, куда царь приехал, там мы и арестованных выпускали на свободу. Вы думаете, что мы, мужики, ничего, не знаем? Нет, нутром чувствуем, что пришел конец. Все равно умирать на войне или от голода, а от голода умирать еще хуже. Вместо царя Германия прислала нам в пломбированном вагоне Ленина”.

А на пятый вопрос ответили так:

“Мы самых лучших дадим коней, не только овес для лошадей и провизию для людей, но мы можем собрать деньги для выдачи всем участникам в восстании жалования”.

О красных воинских частях их разведка через мирных жителей имела такие сведения: батальон красных вышел из завода Нижнего Тагила и двигается на Васильевский завод. В своем составе имеет 1700 штыков (человек) с конной разведывательной командой, при двух-трехдюймовых орудиях и множество пулеметов. Продвигаться намерен через наш район сел и деревень, расположенных по реке Чусовой, с целью захвата станции Кузино. Эта станция на Пермской железной дороге, откуда идет Западно-Уральская железная дорога. Занимая эту станцию, красные отрезают воинские повстанческие части оренбургских казаков, оперировавших по вышеуказанным дорогам от города Екатеринбурга. Эту разведку нетрудно было им проводить, так как народ всех сел и деревень симпатизировал Белому движению.

III

Из города Кунгуру в деревнях стали появляться беженцы с новостями о характере большевистского террора. Например, передавали, что в одну ночь расстреляли 280 человек из тех, кто имел торговлю, т. е. коммерсантов. Расстреливали отца, если был сын - сына, - учеников четырнадцатилетнего возраста. Словом, из этих семейств оставались только женщины с малолетними детьми.

Аресты мирных жителей происходили каждую ночь. Характерно то, что это происходило после 12 часов ночи. Страшный стук в дверь.

“Открывай дверь! Всякое промедление грозит смертью!”

Хозяин открывает. Заходят вооруженные - еврей без винтовки, с одним револьвером, вынимает бумагу, читает:

- По распоряжению коменданта города мне приказано у вас сделать обыск. По некоторым сведениям, у вас хранится огнестрельное оружие.

Перепуганную семью всю загоняют в кухню или в одну из комнат. К двери ставят одного вооруженного красноармейца с направленной на них винтовкой и держат их до тех пор, пока не закончат грабеж. Я нахожу, что это был не обыск, а формальный грабеж. По уходу этот же еврей – начальник вооруженной команды - вежливо передает хозяевам, что они пока свободны, что оружия у них не оказалось, но нашли у них золото в изделиях и денежную золотую валюту, которую они “принуждены” взять.

“Разве вы не читали приказ коменданта города, который расклеен на всех видных местах? Всю золотую валюту сдать в управление коменданта города. Эти средства нужны на вооружение народно-революционной армии. В ближайшее время вас вызовут в комендантское управление на объяснение”.

Главу семьи предупреждают:

“Не думайте скрываться, за Вас будет отвечать ваша семья”.

Ждать долго не заставляли. Снова вызов, и в комендантской хозяина арестовывали, накладывали на него так называемую контрибуцию, и его семья должна была внести указанную сумму денег. Говорилось, что если внесете всю сумму, то будет освобожден ваш глава семьи, а если не будет внесена - будет расстрелян. Все это повторялось несколько раз до тех пор, пока уже нечем было выкупать эту жертву, и в конце всего этого – это расстреливали. Таким образом уничтожали в городах весь коммерческий, торговый класс. Истребление этого класса было беспощадным. Только те люди спасались, которые убегали в леса или в деревни. Особенно нужно заметить, то, что каждому пострадавшему, но случайно спасшемуся человеку, ясна была картина и роль действующих лиц по уничтожению русского народа. Во главе всех политических организаций стояли на руководящих постах евреи.

Всегда и везде при таких обысках забирание ценностей в домах было произведено под руководством евреев. Обыск в домах мирных жителей производили однотипные вооруженные команды из состава четырех или пяти человек, из них один еврей. Он же являлся руководящим лицом - остальные: два мадьяра, один латыш и один русский. Интересной отметить, что в этих командах был только один русский, как будто он являлся представителем, указывающим, кого именно нужно подвергнуть каре. Потом эти же русские люди указывали на людей безвинных как контрреволюционеров, которых в ночное время арестовывали и уводили из дома, и больше они уже никогда не возвращались.

После этого, как по плану, начались аресты и расстрелы духовенства. Город принял унылый вид. Проходившие люди по улицам казались зачумленными тенями. Не было семьи, которая не оплакивала кого-нибудь из своих близких. У бедных семей было свое горе, да еще какое! Трудно объяснить в кратких словах. Сын шел в Красную Армию или увлекался действиями карательных отрядов по уничтожению русского народа – имущество класса. Превращался в слепого исполнителя революционных распоряжений. Отцы и матери не могли смотреть равнодушно на своих сыновей, со слезами упрашивали их отказаться от позорных действий революционного разгула. Все это ни к чему не приводило, а только лишь углублялись семейные раздоры. Выливались в более острую форму, и любовь сына к отцу и матери исчезала.

На всех митингах и народных собраниях слышен был лозунг:

"Если не разрушишь до основания старое здание - не построишь нового прочного". Теперь приступили большевики и к семье, которую тоже надо было развалить. Крепкая семья - крепнет и национальное государство, а им для пролетарской революции крепкая семья не нужна.

Силы, стоящие на производстве фабрик и заводов, тоже не могли представить собой одну монолитную семью. Они тоже делились на классы: низшей, средней и высокой квалификации. Инженеров, которые занимали руководящие посты, стали рассматривать как контрреволюционеров, стали создавать фабрично-заводские комитеты, в которые избирали не деловых и знающих людей, а крикунов и выскочек, отчего фабрики и заводы были приведены в такое состояние, что стали работать убыточно.

Вся городская жизнь замерла, не стало рынка, где можно было бы купить предметы первой необходимости, уже не говоря о предметах роскоши. Все исчезло. Городской житель потянулся с мешком через плечо в деревню. В своем мешке нес какую-нибудь вещь, какой не было у крестьянина, чтобы выменять на нее пуд муки, или гуся, или курицу.

Грузовики с вооруженными красноармейцами представляли исключительный транспорт, но не для мирного населения, а для воинов, которые расправлялись с мирным населением. Изредка пробегали легковые машины с комиссарами и командирами Красной Армии, а частного городского транспорта совсем не стало. Даже извозчиков, и тех стало мало. Хороших лошадей у них взяли в Красную Армию, а остались у них бракованные лошаденки, и для них не было фуража.

Вывески с магазинов были сняты, памятники разбиты, улицы не подметались, загрязнились, город принял унылый, безжизненный вид.

IV

В деревне еще можно было жить. Там можно еще было жить спокойно, спать спокойно, не бояться, что к тебе в полуночное время придут с обыском и тебя арестуют. Но мужик-крестьянин нутром чувствовал, что быть беде. То, что есть в городе, то же будет и в деревне. Теперь нет в России хозяина. Сейчас хозяев стало много, и хозяева-то стали все не русские, а разный сброд из военнопленных. Разве эти люди будут жалеть русского мужика? Пришла пора брать в руки дубину и защищаться от непрошенных гостей. Так говорил крестьянин в деревне в конце 1917 года.

В это время и явилась ко мне делегация с предложением взять на себя руководство в вооруженном восстании против большевистской власти. Хотя на все мои пять вопросов, о которых я сказал выше, дали мне исчерпывающие ответы, мы не могли выступить против красных частей, потому что они были вооружены, как говорят, “до зубов”. Все военные арсеналы с оружием и боеприпасами были в их руках. Не могли мы выступить, как старостиха Василиса выступила на французов, с вилами. У нас не было оружия - это первое, а второе - мы не имели точного представления о военных действиях оренбургских казаков.

Первым долго подобрали хороших лошадей, запрягли их в легкие парные телеги, всего тридцать пар. На каждую телегу сели по пять человек и поехали на розыски казаков. Заранее произведенная разведка мужичками оказалась точная, но не совсем точная в определении количества воинских частей. Куда мы приехали, там был не полк казаков, а только лишь один дивизион - две сотни Оренбурского полка. Полк в это время был разбросан по трем железным дорогам: Пермской, Западно-Уральской и Уральской, которая идет из Екатеринбурга через Кувшу на город Пермь. Уральская дорога также называлась Гороблагодатская.

Оренбургские казаки встретили нас с радостью и восторгом. Выбрали из брака тридцать винтовок, несколько берданок и по сто штук патронов на каждую винтовку. Мне было дано приказание такого содержания:

“Охранять правый фланг действующих казачьих частей, которые продвигались по направлению на города Кунгур и Пермь”.

Я уже раньше указал, что, на основании разведки крестьян из Нижнего Тагила, отряд красных двигался через деревни и села, расположенные по реке Чусовой, с целью занять станцию Кузино. Занимая эту станцию, красные отрезали оперирующие авангардные казачьи части от города Екатеринбурга, где формировались повстанческие части. Там же была часть вооруженных чехов, поддерживающих Белое повстанческое движение и работающих в полном контакте с оренбургскими казаками.

Задача, возложенная на нас, была нелегкая. Мы должны были всеми силами, хитростями и демонстрациями как можно дольше задержать противника, чтобы дать возможность подтянуть больше сил на станцию Кузино. Продвижение воинских подразделений к станции Кузино не могло быть быстрым. Прежде чем перебросить их, нужно было пройти пешим порядком через целый ряд уральских заводов: Васильевский, Ревденский, Билимбаевский и Верхне-Уткинский. За этот период времени нам, действительно, нужно было применять разные хитрости, чтобы задержать отряд красных. Через деревенских мужичков распространяли слухи о казаках: как будто, где нет ни одного казака, стоит сотня казаков, которые делают лихие набеги - стреляют с коней или кладут своих коней на полном карьере, а сами ложатся за спину коня и стреляют с упора. Словом, все казаки - неуязвимы. Распространили слух, что на станции Кузино стоит целая бригада (два полка). Командование красного отряда действительно боялось быстро продвигаться, отчасти из-за распространяемых слухов, и отчасти - что они продвигались по селам и деревням враждебным. Народ этих деревень умышленно их запугивал.

Мой отряд из добровольцев состоял из 293 человек. Кроме этого было много таких мужиков, которые взяли на себя обязанность держать связь с соседними селами и деревнями, и связь эта была с целью разведки о передвижениях отряда красных, его действий, отношении к мирному населению в занятых ими деревнях и селах. Снабжение нашего отряда провиантом, фуражом проводилось самим населением, и даже было много поступлений денежных. Все это делалось так конспиративно, что никто не мог знать, сколько принято и от кого - хлеба, мяса или денег. Сам народ просил меня, чтобы я выдавал жалование участникам отряда. Коней в отряд давали самых наилучших. Некоторые говорили:

“Даю этого коня. Если придется всаднику удирать от противника, чтобы пуля не догнала. Ничего не жалею. Придут большевики – все заберут”. Действительно, через разведку крестьян было известно всему населению, что происходит в тех деревнях, которые были заняты красными. Занимая село или деревню, воинский отряд красных первым долгом приступал к форменному грабежу. Под видом поисков оружия брал все самое ценное, складывал в их же сундуки и вез к себе в обоз. Обоз этот имел название: “Обоз особого назначения”. К нему не допускали мужиков, которые обычно возили вооруженных красноармейцев. Возницы этого обоза были красноармейцы неопределенной национальности. Грабители были тоже неопределенной национальности. Если хозяйка дома с истерическим ревом хваталась за вещь, выносимую из дома, иностранец ударял ее прикладом - и разговор короткий. Такую драму, конечно, не каждый русский человек может вынести, если даже он и добровольно поступил в Красную Армию. Национальные чувства при этом невольно проявляются. Поэтому у них все это было учтено. На такие грабежи они назначали иностранцев из бывших военнопленных, которых выпустили из тюрем.

У крестьянина в деревне было много припасов. Он был запасливый. Когда он шел на работу в весеннее или осеннее время, надевал на себя пониток или старенький, соответствующий погоде, пиджак. На ноги - сапоги-ботфорты. Эти сапоги были промазаны особым составом жиров - свар, в который клали сало, деготь и воск, чтобы не пропускали воду. Подпоясавшись опаяской из ситцевой материи, длина которой была не меньше четырех аршин, скажет:

“Вот хорошо, брюхо в тепле!"

В праздничные дни ходил в церковь в одежде “второго срока”, а в более торжественные праздники, как-то в Рождество, на Пасху, и в двунадесятые праздники, одевался в одежду “первого срока”. Слово “срока” у крестьян уже укоренилось давно. Этот термин взят из военного быта. Пятьдесят процентов крестьянских семей имели в своей семье одного или двух человек, которые проходили военную службу, а на военной службе солдат развивался физически и умственно и приобретал более широкий кругозор. Так что у крестьянина в сундуках много можно было найти всякого добра. Сундуки эти были окованы красивым сундучным железом с блестками в виде рыбьей чешуи. Сундуки ставили не просто по углам, а в горнице горкой. Они служили хранилищем шубы, шапки или шапок, пиджаков, шелковых сарафанов, пуховых шалей и прочих. Эти-то сундуки и привлекали большое внимание защитников пролетариата и весь интернациональный сброд, который пустил в ход Ленин для разрушения и уничтожения всего старого здания Российского.

У отряда красных была задача как можно скорее занять станцию Кузино, отрезать казачьи части, продвигавшиеся по Пермской и Западно-Уральской железным дорогам на города Кунгур и Пермь от Екатеринбурга, в котором происходило формирование пехотных частей белых. План красного командования для нас был ясным. Они, занимая станцию Кузино, наносят фланговый удар по оперирующим казачьим частям, по вышеуказанным железным дорогам, которые будут принуждены оставить свои эшелоны с фуражом, провиантом и боеприпасами. Погрузить все на деревенские подводы и двигаться в осенние дожди по проселочным дорогам с этим огромным обозом было немыслимо. Так же бы было парализовано действие казачьих частей, продвигавшихся по Уральской (Гороблагодатской) железной дороге, которая идет из города Екатеринбурга через ряд крупных уральских заводов на Кушву и Пермь. Красное командование в это время много бы выигрывало. В их руках было бы много уральских заводов с пролетарским населением, например, заводы Нижнеуткинский, Шайтанский, Висимский, Черноисточинский, Невьянский, Верхне-Тагильский, Нижний Тагил, в котором населения больше тридцати тысяч. В этом заводе был торговый центр северо-западного Урала, за исключением завода Нижнего Тагила. Все вышеперечисленные заводы имели население около сорока пяти тысяч.

Целью большевиков было удержать все уральские заводы в своих руках. Создать на Урале сильный кулак, чтобы не выпустить из Сибири в Европейскую Россию вооруженные части белых.

Нельзя не отметить тех заслуг, которые были оказаны в начале Белого движения полками Оренбургского казачества в районе Урала. Плацдарм начальных операций: Челябинск, Екатеринбург; железные дороги: Самара-Златоустовская и Пермская с разветвлением от нее Западно-Уральской с принадлежащими к ним огромным количеством заводов, которые оренбургские казаки держали все время под своим контролем, давая время для формирования Сибирской армии.

Тоже большое значение имел отряд полковника Казагранди, который был сформирован, если не ошибаюсь, в городе Верхотурии. Потом, при Сибирском правительстве, был переименован в полк. Этот полк состоял исключительно из добровольцев - людей заводских. Он обеспечил продвижение воинских белых частей по Уральской железной дороге генерала Переляева.

На Волге - восстание Каппеля. В Вятской губернии - Ижевско-Воткинское восстание. Все это способствовало очищению от красных всего Урала, и план большевиков, который имел целью создать на Урале огромную пролетарскую армию, которая должна была отрезать далеко не надежную Сибирь с ее формирующейся армией - рухнул! Генерал Пепеляев со своим корпусом быстро помог очистить весь Урал. Занял города Кунгур и Пермь, после чего возникли два фронта - Пермский и Уфимский.

Вернусь к тому, где я не закончил описание нашего повстанческого отряда. Пословица говорит, что когда пустил машину, в ней каждый винтик является нужным, так и мы с деревенскими мужичками оказались очень полезными для общего Белого движения и нужными винтиками. Мы не представляли собой боевой отряд, чтобы дать противнику отпор огнем, так как всех-то винтовок, при разоружении охраны сельсоветов, в нашем отряде оказалось около шестидесяти, а боевых патронов было на одну винтовку около ста штук. Если бы противник все это знал, то ему бы ничего не стоило молниеносно занять любое село или деревню. Однако, опасаясь их мнимых сил, большевики пополнили свои силы с 1700 человек до 2000, как сообщила нам наша разведка, и отряд красных двинулся из Висимского завода по тракту, идущему к реке Чусовой на деревню Сулем, с целью проникнуть в наш район сел и деревень. Этот путь, можно сказать, был кратчайший и выгодный для занятия станции Кузино.

Вот с этим отрядом красных нам пришлось в деревне Сулем вступить в перестрелку. Конечно, здраво рассуждая, было бы глупо и смешно с таким отрядом вступать нам в бой, но наша цель - по возможности задерживать продвижение противника - заставила идти на этот шаг, принимая такое рискованное маневрирование. Войти в деревню пехоте с обозами нужно было через огромный, высокий деревянный мост, который был построен через быстротечную горную реку Сулем. Выше и ниже этого моста пехоте и обозам было пробраться невозможно. Мы над мостом занимали доминирующую высоту. Мост и вся местность вправо и влево от него была нам хорошо видна и находилась под нашим огнем. С десяти часов утра до пяти часов вечера мы не давали противнику форсировать речку.

В пять часов вечера внезапно стрельба из пулеметов и винтовок прекратилась. Красные стали отступать, и через полчаса не видно было ни одного красноармейца, только был слышен в лесу грохот колес военных двуколок с зарядными ящиками и трехдюймовыми пушками. Почему они не ввели в действие эти пушки - мне было непонятно. Ночью же, после этого боя, к нам прибежал один мужичок из обоза красных и рассказал нам следующее:

- Когда наступали на вас, наши люди, которых забрали красные силой и распределили по разным ротам, закричали: “Нас обходят слева казаки!”

Цель была ясна - ввели в заблуждение красных. Кроме того, деревня Галашки была занята казаками, а деревня эта была расположена по дороге, идущей из Висимского завода на Шайтанский завод. Этот завод тоже расположен на реке Чусовой, но гораздо выше, чем деревня Сулем. Расстояние от Висимского завода до Шайтанского - 60 километров, а деревня Галашки от Висимского завода на этой же дороге расположена в двадцати километрах. Если действительно казаки заняли бы деревню Галашки, они не оставались бы ни одного дня в этой деревне. Они бы формированным маршем пошли бы на Висимский завод, зная, что там нет красных, которые пошли на деревню Сулем. Занимая Висимский завод, они отрезали всю тыловую базу двухтысячного красного отряда, и этот отряд мог остаться без всякого снабжения, а в Висимском заводе у красных были большие запасы всего.

Во всех уральских заводах казаков встречали хлебом и солью, так же радушно, как и в деревнях. Висимский завод имел население более семи тысяч человек и был торговым пунктом, так как вблизи него были расположены платиновые и золотые прииски. Потерять такой населенный пункт было далеко не в интересах красных.

Командный состав отряда красных, услышав такие слухи, не разобрав, откуда они поступают, и не подумав проверить их, бросился отступать по тому же тракту на Висимский завод, через сорокаверстный путь, без населенных пунктов и не имеющих сведений о противнике кроме тех, которые понудили их бежать назад. Дорогой побросали много военного снаряжения и большую часть обозов.

Висимский завод в то время не был занят казаками. Даже деревня Галашка тоже не была занята ими. Все это было сделано находчивыми и смелыми мужичками, взятыми в принудительном порядке в отряд красных. Заводские жители считались всегда смелыми и бесшабашными драчунами. Так их и называли жители деревни.

У фронтовиков, которые вернулись с фронта, очень у многих грудь была украшена Георгиевскими крестами, поэтому их патриотизм и смелость, находчивость, когда их насильно взяли в Красную Армию, - понятны и объяснимы. Отряду красных долго пришлось стоять в Висимском заводе, приводить свое хозяйство и транспорт в надлежащий порядок. Надо заметить, что отряд красных на Висимском заводе не изменил свой первоначальный план. Он, наоборот, пополнил свой состав живой силой и вооружением. Пополнение проводилось из жителей завода Нижнего Тагила. Когда отряд был доведен своей численностью до трех тысяч человек, он опять двинулся по тому же пути.

Наш добровольческий отряд уже не мог задерживать трехтысячный отряд противника. При медленном продвижении отряда красных оренбургские казачьи части успели отвести свои эшелоны за станцию Кузинов в сторону Екатеринбурга.

В этом городе Екатеринбурге в этот же период, с 16-го на 17 июля 1918 года, произошло кровавое злодеяние - убийство царской семьи в доме Ипатьева.

Нижне-Уткинский завод после двенадцатичасового боя был занят красными, а станции Кузино находилась всего в семи километрах от Нижне-Уткинского завода, и захват ее у красных был уже предрешен. Опять после двенадцатичасового боя вся заводская улица в количестве ста двадцати домов выгорела от бомбардировки красных, которые не смогли на второй день наступать на станцию Кузино, в этом заводе.

События, нужно сказать, развертывались очень быстро. Город Екатеринбург являлся главным областным городом всего Урала. В нем были сосредоточены все гороблагодатские учреждения, контролирующие всю техническую деятельность завода, рудников и приисков. Там же было много заводского пролетариата, который симпатизировал революционному движению.

Захватить его было нелегко. Подробностей захвата его повстанческими частями я не знаю, а поэтому не хочу читателя вводить в заблуждение. Скажу только то, что происходило на моих глазах.

После сдачи Нижне-Уткинского завода красным на другой же день утром со стороны Екатеринбурга в эшелонах прибыл батальон чехов. Быстро выгрузились на станцию Кузино и с дивизионом оренбургских казаков пошли в контрнаступление. Количество белых было гораздо меньше, чем красных, но умение маневрировать обходным путем с тыла и охватом флангов противника на второй же день Нижне-Уткинский завод был взят с огромными потерями красных. Красные отступили на Шайтанский завод, где им было послано подкрепление со станции Илим. На следующий день и Шайтанский завод был занят белыми. Красные, можно сказать, были окончательно разбиты и много было взято в плен. Остатки этого отряда бежали на станцию Илим, и уже больше этого отряда не существовало.

V

Судьба нашего повстанческого отряда с победой над красными в Нижне-Уткинском и Шайтанском заводах была решена. Весь наш район сел и деревень был очищен от красных. Хотя твердой власти установлено не было, но жизнь уже начала входить в более нормальную колею. Каждый крестьянин уже мог взяться за свою сельскохозяйственную работу. Весь отряд был распущен по домам, а я был прикомандирован к Оренбургскому казачьему полку. Для официального оформления я прочел выдержку из приказа по Оренбургскому Казачьему Войску:

“Все офицеры бывшей Российской Императорской армии, находящиеся на территории, занятой Оренбургским казачеством, обязаны вступать в ряды войск Белого движения, независимо от того, к какому они принадлежат роду оружия”. С этого дня началась моя служба в казачьих частях в роли пехотного офицера.

Помимо описания событий и боевых действий, я позволю себе коснуться характера, нравов, обычаев и традиций людей, чтобы описание событий военных действий не было бы сухим докладом.

Когда я был зачислен в Н-ский Оренбурский казачий полк на должность младшего офицера, нашей сотней командовал подхорунжий П. Все это говорит за то, что в полку был большой недостаток офицеров.

Подхорунжий П. принадлежал к разряду нижних чинов. Для примера - состав нижних чинов: приказный, младший урядник, старший урядник, вахмистр и подхорунжий. Это их звание. В мирное, также в военное время, подхорунжий занимал должность вахмистра или должность взводного урядника.

Полк был разбросан по трем железным дорогам. Как я уже сказал выше, офицерам я не представлялся, кроме сотника П. С ним я быстро сдружился и под его руководством начал свою службу в казачьем полку. Мой послужной список через него был отправлен в штаб полка. Это уже устанавливало мою личность и характеризовало мое прошлое на поприще военной службы.

Нельзя обойти молчанием сознание тех людей, которые должны были бы принимать горячее участие в Белом движении против большевиков. Сколько было крупных капиталистов в городе Екатеринбурге, когда был освобожден этот город от красных. Военный комиссариат не успел еще расправиться с промышленным и коммерческим классом населения. Очень много сохранилось в нем еще нетронутого капитала, который нужен был для Белого движения. Князь Голицын начал формировать дивизию. Солдат нужно было обмундировывать, обуть и одеть, но денежных средств не было. Он обратился к населению с воззванием с просьбой:

“Жертвуйте на нужды формирующейся армии!”

Никто не откликнулся. Второе воззвание было расклеено по всему городу, на всех видных местах. Тоже не имело никакого успеха. Наконец, в третьем воззвании он обращается:

“Я прошу для тех солдат, которые приносят в жертву для своей родины свою жизнь. Я прошу у вас денег, которые спасут и вашу жизнь! Враг - жестокий. Он просить у вас не будет, а он придет и возьмет у вас все, что у вас есть, а когда нечего будет у вас взять, тогда отнимет у вас и жизнь!”

На это третье воззвание поступило пожертвование в размере всего сорока тысяч. А насильственным путем можно было бы собрать не один десяток миллионов рублей. Приблизительно через год все это было взято большевиками. Мужской пол капиталистов, оставшихся на месте, стараясь еще сохранить свои капиталы, был расстрелян, а жены их сделались любовницами комиссаров.

Приведу несколько примеров.

В городе Пермь был на должности военного комиссара некто Окулов, который форменно занимался уничтожением торгового класса и ненавистной ему интеллигенции. Он их считал всех контрреволюционерами. Второй этаж гимназии был занят его штабом, а нижний этаж был превращен в тюремные камеры с железными решетками, где сидели заключенные в ожидании своей участи. Двор гимназии был обнесен кирпичной стеной. На дворе были аллеи с беседками для учащейся молодежи. На втором этаже был балкон вроде веранды. Он садился в кресло, брал в руки винтовку, приказывал пропускать по этим аллеям бегом очередную жертву, приговоренную к расстрелу, а сам стрелял по движущейся цели в бегущего человека. Подстреленный им падал на землю, и палачи уже добивали его до конца.

Епископа Пермской епархии - если не ошибаюсь, Андроника - замучили. Вывели его на реку Каму в зимнее время к проруби. Погружали его в воду, затем вынимали из проруби и замораживали на поверхности, пока на нем не обледенеет облачение, опять его погружали в воду и проделывали это до тех пор, пока в нем теплилась жизнь, а когда он преставился, его, обледеневшего, поставили на льду и не разрешали брать для погребения продолжительное время.

Когда белые войска генерала Пепеляева заняли город Пермь, было извлечено из нижнего подвала гимназии одна тысяча трупов в замороженном состоянии. Расстреляны они были в зимнее время. Эти люди не принимали никакого участия в военной жизни. Все они занимались мирным трудом, никуда из города не убегали, надеялись на милость мирной большевистской власти, у которой был лозунг:

“Все - народу!”

Миллионерам города Екатеринбурга все это было известно, но, одно, на призыв князя Голицына, как я уже говорил, выше, не откликнулись, и их постигла такая же участь, как и жителей города Пермь...

До сего времени я не представился командиру полка и не знал господ офицеров, а находился только в обществе сотника С. и подхорунжего П., и поэтому не мог знать существующих в полку порядков.

Сотник С. произвел на меня довольно хорошее впечатление. Он был неплохого телосложения, высокого роста, большие карие глаза, мягкая тонкая улыбка, в которой одновременно участвовали и глаза, часто пленяя “слабый пол”. Его красивый рот с рядом красивых, здоровых зубов, но, к сожалению, желтых от никотина, а он не имел привычки их чистить, тоже нравился женщинам, пока он не начинал говорить. Но стоило ему открыть рот, как на лице его собеседника появлялся легкий испуг и разочарование. Такой интересный человек имел в своем тоне ужасную грубость. Но и это являлось явлением первого знакомства, или первого впечатления. Узнав его ближе, многое прощалось ему, большого снисхождения он заслуживал уже только потому, что образование его заключалось только в четырехгодичной сельской школе. А военное училище, откуда выпускают офицеров, он тоже не кончил, а был произведен в офицеры за боевые отличия из урядников в Первую мировую войну. Вот эта-то манера и тон урядника в нем укоренились, как видно, на всю жизнь. Интересно было в нем то, что он умел держать себя в обществе, в особенности при знакомстве и даже при представлении его старшему начальству, так, что никто бы не подумал, что этот человек не имел воспитания. В обществе офицеров в боевой обстановке, конечно, вел себя свободно, но если тема разговора ему не подходила, в которой он мог бы оказаться слабым, он быстро подбирал такую тему из военной жизни, где могло оказаться за ним последнее слово. А выпить на брудершафт мог с кем угодно, даже с князем, и он спокойно переходил на “ты”. У нас есть поговорка: “Смелость - города берет!” Эта поговорка как будто, говорила о нем, так он был чрезвычайно смел.

Вот тут и разберись, к какому обществу он принадлежал?

Первое время мне было непонятно его особое отношение ко мне. Он был в то время командиром сотни и выполнял одновременно обязанности командира дивизиона. Поэтому он для меня являлся прямым начальником, так как вторая сотня была в его подчинении, но прав начальника ко мне он никогда не применял, а всегда, когда приглашал к себе, говорил:

- Вот эта деревня занята красными. Как вы думаете, что можно сделать? По сведениям разведки, красных в этой деревне стоит одна застава в количестве тридцати человек.

На его вопрос только можно было ответить так:

- Прикажите противника выбить оттуда.

Но он обязательно на это скажет:

- Вы сами знаете, что надо сделать. Я только прошу вас принять меры.

После, когда он уже был командиром дивизии, я видел, что он был очень строг к офицерам, которые находились в его подчинении, обращался с ними всегда строго, давая понять, что с ними разговаривает начальник.

В одном из боев на Уфимском фронте я был ранен в обе ноги. Когда меня принесли к нему на командный пункт, он обнял меня и заплакал.

- О чем вы плачете? - спросил я. - Ранение мое нетяжелое, только надо вынуть пулю, а раны быстро зарастут.

- Потом мы с вами поговорим, если я сегодня, после этого боя, останусь жив, - ответил он.

Ранение мое было в правую ногу выше колена, а в левой ноге – слепое ранение, где и оставалась пуля. При малейшем движении ощущалась резкая боль, я поэтому нужен был абсолютный покой. В тыловой госпиталь на деревенских санях нельзя было везти, поэтому меня оставили при штабе полка.

Когда бой кончился, сотник С. приехал в штаб полка с докладом к командиру, пришел в мою комнату, где я лежал, и тут-то он мне и рассказал, почему он заплакал, когда меня ранили.

- Когда вас зачислили в наш полк, - сказал он, - я прочитал ваш послужной список, где отмечены все ваши заслуги. От всей души вас тогда пожалел, что вы попали тогда к нам в полк. Вы не знаете казачьих традиций, вас не будут понимать наши офицеры, а казаки и тем более. Уже наглядный пример этого, что вас назначили во вторую сотню к подхорунжему Н. Я вас так полюбил, ваши советы для меня были очень цены и дороги. Я от вас многому научился, а сегодня я вас потерял. Я думаю, что вы уже в наш полк не вернетесь. Я вам откровенно расскажу, почему вы мне были так нужны. Я произведен в офицеры из урядников за боевые отличия на германском фронте. Сами знаете, что жизнь была окопная. Сидели все время в землянках, как кроты. Общества не видел и в семьях офицеров пришлось бывать мало. Не успели вернуться с германского фронта, как здесь опять гражданская война, опять приходится быть в одиночестве - все это меня заставило относиться к вам с любовью. За все это время, живя с вами, я приобрел то, чего у меня недоставало.

Я лично вывел такое заключение: сотник С. был очень способен от природы, и трудно было поверить, что он, будучи простым казаком, стал блестящим офицером.

Я не могу остановиться на одной личности сотника С. Меня интересует, что такое казак, его быт, его традиции, что он собой представлял в тот ужасный период времени, постигший нашу Родину. Интересно ознакомиться с казачьими офицерами, которые, можно сказать, первыми выступили на открытую борьбу с разгулявшимся произволом. Мало было того, что казаков я знал из истории. Пословица говорит: “Не хвались вкусом пирога, если не отведал его сам”. Так же и здесь. Если не поработал сам с ними, не можешь их хвалить или унижать. В то время о казаках в деревнях, а также среди красных в воинских частях, ходили легенды. Пленные рассказывали, что у них казаков очень боялись. Их можно было ожидать с флангов и с тыла, у них набег мог быть в любое время - днем и ночью. В него стреляли, он падал с коня, думаешь, что убил, а он опять на коне и палит в тебя.

VI

Теперь буду говорить о том, что я видел и с кем приходилось непосредственно работать по линии Западно-Уральской железной дороги.

Вновь только что сформировавшийся в городе Омске корпус из сибиряков под командованием генерала Пепеляева пришел на Уральский фронт. Оренбургские казаки вздохнули облегченно. Надо отдать справедливость, что сам Урал и его отроги с бесчисленным количеством заводов и трех железных дорог измотали казаков и конский состав до невозможности. Заслуги казаков в Белом движении и развитии его были велики, а поэтому оренбургским казакам необходимо было дать отдых. При выступлении их в поход против большевиков в сотнях было по сто пятьдесят - сто шестьдесят человек, а когда пришли сибирские войска, состав сотни был от шестидесяти до семидесяти человек. Это уже говорит за то, что им нужно дать отдых и пополнить людской и конский состав.

Два дивизиона нашего полка оперировали по Пермской железной дороге и при них же находился штаб полка. На основании приказа верховного правителя адмирала Колчака эти дивизионы были сняты с фронта и отправлены в станицы

третьего отдела города Троицка, а наш дивизион был временно задержан на задании вдоль Западно-Уральской железной дороги для выяснения технических обстоятельств. Эти выяснения так затянулись, что мы потеряли всякую надежду вернуться в станицу на отдых.

Сотня подхорунжего П. стояла в одной из деревень, ожидая от сотника С. распоряжения сняться с фронта и двинуться в тыл для дальнейшего следования на отдых. Вместо этого к нам в деревню пришла одна рота из полка корпуса генерала Пепеляева. Мы безусловно предположили, что это наша смена, а в действительности вышло иначе.

К нам на квартиру зашел командир этой роты в чине штабс-капитана с приказом от командира их пехотного полка. Приказ гласил:

“На основании распоряжения командира корпуса, с получением сего, дивизион Оренбургских казаков вступает в полное распоряжение вверенного мне полка. Все военные действия будете производить по указанию близстоящих к вам начальников вверенного мне полка”.

Этот приказ был адресован временно командующему дивизионом сотнику С. Это было для нас неожиданностью. Настроение у казаков упало больше из-за того, что полк уже на отдыхе в станицах, а мы на фронте. У казаков зародилась мысль недоверия к высшему начальству. Когда мы первые взяли в руки оружие на борьбу с большевиками, то нам никто не помогал. Приказы нам читали атамана Дутова, а тут появилось новое начальство, которое держит нас здесь. Это казалось нам незаконным. Да и что может знать пехотный генерал о казачьем порядке? У наших коней все спины сбиты, скоро некого будет седлать, а разве они это понимают? Нет, это большой непорядок.

У командира роты, которая пришла в нашу деревню, штабс-капитана в погонах (говоря о погонах, должен сказать, что мы еще их не носили и приказа по казачьему войску о том, чтобы одеть погоны, еще не было, но их солдаты уже все были в погонах), низенького роста, в возрасте лет тридцати пяти, был скромный вид, в разговоре тихий, предупредительный, все старался подчеркнуть заслуги казаков перед Родиной и считал, что они были виноваты в том, что долго не приходили к нам на помощь, но надеялся теперь облегчить наше положение. Из нашей квартиры он не вышел, просил нас обсудить с ним диспозицию, заданную на завтрашний день, и остался у нас ночевать.

В приказе было указано занять впереди лежащую деревню, находящуюся в десяти километрах от нас. Эта деревня была занята, по сведению местных жителей, двумя ротами пехоты красных. Командир роты в боях с красными еще не принимал участия, вследствие этого был чересчур осторожен, и поэтому с ним пришлось довольно долго согласовывать вопросы о порядке наступления. Характер наступления был очень прост. Пехота должна была наступать с фронта, а сотня казаков идти в обход.

На другой день утром, еще до рассвета, мы уже выступили. Не дойдя до деревни около двух километров, мы пошли лесом в обход. Условились так: как только мы придем на исходный пункт, откуда можно будет вести наступление, должны дать три оружейных выстрела. В это время пехота немедленно двинется в наступление.

Наша сотня сделала обход с правого фланга противника, но условий, которые были должны были выполнить, не выполнила, так как подхорунжий П. распорядился сотню спешить в глубоком овраге, покрытом лесом, до тех пор, пока пехота не поведет наступление. Тут стало мне понятно, почему подхорунжий П. уклонился от договоренности. Он боялся обнаружить себя этими тремя выстрелами, находясь у противника в тылу, и, очевидно, не надеялся на пехоту, которая могла отступить, не сообщив нам, и мы бы оказались отрезанными от той дороги, на которую должен быть наш отход, а другого пути отступления у нас не было, так как в стороне был непроходимый лес.

Находится в таком положении в овраге продолжительное время было нельзя и довольно глупо, так как было утро, и противник, за исключением сторожевых застав, еще спал и всякое промедление не делало как нам, так и нашей пехоте успеха.

Не спрашивая разрешения у П., я крикнул взводного урядника. Он подбежал ко мне.

- Что прикажете?

Я велел ему взять из его взвода шесть человек смелых казаков с конями, и мы пошли пробираться на опушку леса. Дойдя до самой опушки леса, мы увидели всю деревню, расположенную по обеим сторонам речки. Коней передали двум коноводам и моему вестовому Н., верному и преданному, в боях не отставал от меня, всегда был со мной. Пехота нас ждать не стала. Пошла в наступление. В это время по деревне мы открыли частый огонь из пяти винтовок с целью произвести впечатление, что нас много, и цель был достигнута. Красные в беспорядке бросились бежать. Видя, что противник бежит в беспорядке, мы сели на коней и бросились им наперерез. Многие из них начали бросать оружие. Мы успели захватить у них 52 человека пленных, а вся пехота красных в пешем беспорядке бежала в лес. Весь этот бой продолжался 15 минут. Обоз был захвачен нами. Возницы не успели запрячь лошадей. Пленные оказались все мобилизованные. На третий день, после очередного опроса в штабе полка, все были распущены по домам, только желающие поступить на службу к белым были оставлены в полку.

После взятия деревни прошло около трех часов, а нашей сотни все еще не было. Я решил ехать в ту деревню, где мы ночевали. По приезде туда увидел, что командир сотни лежит на кровати на животе и стонет. Я подскочил к нему и спрашиваю:

- Ранен?

- Нет, - ответил он, - я что-то съел соленое и у меня страшно болит живот со вчерашнего вечера.

- Что мне делать с сотней? - спросил я. - Мы не можем оставаться здесь. Наша сотня нужна там для разъездов по двум дорогам.

- Ведите сотню. Я больной, вести не могу, - ответил он.

Я распорядился положить его в деревенские розвальни, а сам повел сотню в ту деревню, которую мы заняли сегодня в девять чесов утра. Потом, дорогой, мне вахмистр рассказал, что, когда я открыл стрельбу, казаки заволновались, подумали, что нас окружили красные, и без команды сели на коней и поскакали тем же путем, по которому пришли к нам, то есть вахмистру и подхорунжему пришлось скакать за ними.

Оказалось, что казак смел и уверен в себе только тогда, когда он на коне, а выполнять роль пехоты он не может, так как привык к своему коню, сросся с ним. Не зная психологии казаков, конечно, мне нельзя делать определенного вывода, ибо могу впасть в грубую ошибку. В тот момент могла произойти паника среди казаков из-за слабости офицеров. Офицер не сумел вовремя дать команду, чтоб прекратить панику, или показал растерянность, и это могло отразиться на казаках, а поэтому я строгого приговора за это бегство вынести не могу. У казаков было много причин бояться красных. Если казак попадал в плен к ним, то его не просто расстреливали, а мучили - у живого вырезали на ногах лампасы вместе с кожей в ширину лампаса, и казах умирал мученической смертью. А если попадал в плен офицер, то у живого офицера вырезали на плечах погоны, а если на погонах были звездочки, то сколько было звездочек, столько же гвоздей вбивали в их плечи. Это - неопровержимый факт. Я был на похоронах одного их замученных офицеров. Он был в чине поручика, у него было по три звездочки на каждом погоне, и ему было вбито в плечи шесть кузнечных гвоздей от конских подков. Зверство среди большевиков свирепствовало в небывалых размерах. Я думаю, история не помнит такого, что происходило в двадцатом веке, веке цивилизации и культуры. Революция в России своей жестокостью превзошла во много раз революцию во Франции. Они находили в страданиях человека наслаждение. Мне одно было непонятно, что могло заставить красное командование допускать до такой зверской расправы над пленными. Ведь гуманизм привлекает на свою сторону людей, а не жестокость. Красные эту жестокость проявляли открыто, с таким расчетом, чтобы видели это белые. Очень много было замучено людей, попавших к ним, и этих людей, они, как рекламу, привязывали к столбам или к дереву на видном месте. В Красной Армии превалировал в то время преступный элемент, который выпустила революционная власть в первые дни своего захвата власти из тюрем, и много было всякого интернационального сброда.

VII

На другой день после занятия нами деревни командир роты получил распоряжение присоединиться к полку, который делал дневку вправо от нас в одной из деревень. Присоединение был с целью сгруппировать полк и приготовиться к наступлению на Лысую гору. По сведениям жителей, эта года была укреплена двумя линиями окопов, потому что у подошвы горы с северо-западной стороны проходила линия железной дороги, на которой далеко в нашем тылу были два броневика красных. На каждом из них было по одной трехдюймовой пушке и по четыре пулемета и два эшелона с пехотой. Красное командование учитывало то положение, что если не укрепить Лысую гору, с которой был хороший подступ через деревни с южной стороны, белые могут легко ее взять и отрезать, оперирующие части с броневиками глубоко в нашем тылу, после чего явится реальная угроза Лысьвинскому заводу, где у красных находилась база снабжения.

Когда мы пришли в указанную деревню, в которой стоял полк, командир пехотного полка вызвал нас с подхорунжим П. к себе в штаб полка. Тут, в штабе полка, был сотник Ц., который все время находился при штабе полка со своей сотней, как маршал при Наполеоне, а сотня его – как наполеоновская гвардия, которую Наполеон даже в Бородинское сражение боялся пустить в бой. Также и командир полка держал эту сотню казаков при себе для крайней нужды. А сотник Ц. у него слыл как советник, имеющий большой опыт в боях с красными.

Командир полка мне показался стариком в возрасте от шестидесяти пяти до семидесяти лет. Сидел он за деревенским столом, на столе перед ним чашка чаю и несколько флаконов с разными медицинскими препаратами. В левой руке держал большой носовой платок, очевидно, его сильно мучил насморк. Несколько в стороне стоял небольшой столик, на нем лежала топографическая карта и полевая сумка. Через несколько минут из другой избы пришел офицер в чине поручика. Познакомился с нами, представился как адъютант полка. При первом появлении нас с П. командир не мог понять, шутил ли он или предсказывал будущую победу. Оказалось, он поздравил нас с той победой, с занятием деревни, которую мы заняли вчера утром. После этого он сказал:

- Я вам предлагаю сделать рекогносцировку, желательно бы сегодня, чтобы вы дали мне сведения о противнике и подступах к укрепленной позиции к четырем, самое позднее - к пяти часам дня. По некоторым сведениям, мы уже имеем представление об общем характере укрепления противником Лысок горы, но все же то, что вы сделаете, будет для нас свежее и нелишним. Сейчас 10 часов утра, а до позиции противника всего около шести километров.

Когда я вышел из избы, за мной вышел и сотник Ц., взял меня под руку, отвел, чтобы нас никто не слышал, стал заискивающе рассказывать мне, что он все время надоедает командиру полка с просьбой, чтобы наш дивизион освободили для отправки на отдых.

- Если еще будет тянуть, - сказал он, - после завтрашнего боя поеду в штаб корпуса к генералу Пепеляеву. В завтрашнем бою нам придется участвовать.

Заискивание проявлял в форме виновности. Говорит:

- Я здесь сижу, не принимаю никакого участия ни в хлопотах, чтобы освободили вас для отправки в станицы на отдых, и в боях я тоже не участвую.

В общем, нашел для себя оправдание. А нам с подхорунжим П., как видно по его рекомендации, выпадали задача за задачей и довольно не из легких. Систематически выматывали своих лошадок, не имея ни одной дневки, где бы можно было расседлать своих коней хотя бы на пять-шесть часов.

Я не стал задерживаться, взял с собой одного урядника и пять человек казаков и поехал в разведку. Произвел разведку, набросал кроки, приложил к крокам легенду с точным указанием подступов к позиции противника. В три часа сдал все это полковому адъютанту. В восемь часов вечера командир полка опять вызвал меня к себе. Перед ним на столе лежали мои кроки.

- Вы, поручик, хорошо ознакомились с местностью, ваша рекогносцировка подлинно теоретический, учебный доклад. Я предлагаю вам завтра с отправного пункта, откуда полк двинется в наступление, выступить с полусотней казаков в обход слева. Обойти укрепленную Лысую гору и ждать. Как только пехота откроет огонь по правому флангу окопов противника, в это время вы должны открыть огонь по правому флангу окопов противника. Ваш фланговый огонь неизбежно должен произвести в рядах противника замешательство, а дальше уже действуйте самостоятельно. Мое желание было послать всю сотню в обход, но мой советник сотник Ц. настаивает послать только полусотню и дать ей пулемет “Максим”.

Мне стало понятно, почему сотник Ц. не захотел посылать всю сотню. Если послать всю сотню, тогда командование ею должно принадлежать подхорунжему П., который был командующий сотней, а я, как младший офицер, не мог командовать сотней. Довольно было странно смотреть на этот порядок со стороны. Во-первых - субординация отсутствовала, во-вторых, было явное недоверие командующему сотней. Все сложные и серьезные задания предлагали выполнять младшему офицеру - мне. Может быть, сотник Ц. был как временно исполняющий роль командира дивизиона и прав - без приказа командира казачьего полка он не мог сместить с должности командира сотни подхорунжего П. А второе - мне как пехотному офицеру, мог не доверить сотню казаков.

После этого командир полка распорядился дать мне одного проводника из жителей той местности, который хорошо знал все заячьи тропинки. Проводника я взял с собой на квартиру, чтобы ближе с ним познакомиться, тем более, что завтра выступать надо было рано.

Проводник был очень серьезный мужичок, как принято было говорить - “даром слова не проронит”. Видно было, что он привык больше слушать, чем говорить. Каждое его слово имело глубокий смысл, он своим умом выделялся из остальных мужиков. А может быть, его так воспитала тайга, где он проводил много времени, охотясь осенью за белкой, а зимой за куницей и медведем. Охотник привык всегда слушать шум леса, пение птиц, прислушиваться к малейшему шороху, а во время ветра - чтоб не пропустить лай своей ящейки.

Ящейка - это сибирская лайка, охотница на белок. Если она ее нашла, выследила или с земли загнала на дерево, тогда уж с глаз не спустит, а попробуй хозяин не прийти на ее лай - она страшно обижается на хозяина, и, со временем, делается ленивой.

Многие могут спросить - что такое проводник? Стоит ли о нем много разговаривать? Каждый мужик из деревни может быть проводником. Каждый из них знает все дороги и тропы вокруг деревни. А я скажу, что проводник очень важный человек. О нем надо говорить, его надо изучить. Из оперы “Жизнь за Царя” мы знаем, как Иван Сусанин завел ляхов в дремучий лес и погубил их. То же самое могло случиться во время гражданской войны. Прежде чем доверить свою судьбу и судьбу полусотни казаков незнакомому деревенскому мужику, нужно было его, по возможности, узнать: кто он, чем он занимается, какие его взгляды на гражданскую войну и какой репутацией он пользуется в своем обществе?

Вот эти-то обязанности и понудили меня взять его к себе и побеседовать с ним вечерком при сальной свечке. Ведь завтра нам предстояла не прогулка, а бой с противником, который сидит в окопах на высокой горе. На все вопросы, которые я ему задавал, он давал обдуманные, с большой паузой, ответы. Неясного ответа не было. Деревня, в которой жил проводник, была расположена в лесу. Вокруг нее было мало пахотных земель, а если и производили посевы, то пшеница или овес не успевали созревать. Крестьяне этих деревень не очень увлекались посевами. Сеяли только для себя пшеницу да овес для лошадок, и то не для всех, а для тех только, на которых больше приходилось ездить. Купить пшеницу или овес в этих деревнях было нельзя, не было излишков для продажи. Но несмотря на это когда мы пришли, крестьяне открывали амбары и предлагали свой овес для лошадей казаков в неограниченном количестве. При этом говорили:

- Корми свою лошадку, небось целый день она у тебя под седлом, а на то не смотри, что у меня есть свои кони, они и сенцо поедят, они дома.

Крестьяне этих районов занимались скотоводством, свиноводством, куроводством и много держали гусей. В сезон охоты на белку, куницу, ставили капканы на лисиц, и частенько в эти капканы попадали и волки. Для них было не новостью и медведя убить. Мясные продукты, яйца, масло возили на еженедельную ярмарку в Лысьвинский завод. Некоторые из них выкармливали и выезживали лошадей-скакунов. За этими скакунами приезжали сами покупатели из уральских заводов. На вопрос:

- Есть ли в этих деревнях люди, сочувствующие большевикам, и какие у них взгляды на революцию?

Проводник ответил:

- У нас Бог разум пока еще не отнял и мы в своем уме. Мы ни у кого хлеба не просили, а накормить чужого человека мы всегда можем. За пустой стол не посадим. Много к нам приезжают из Лысьвы разных агитаторов, и все они обещают в будущем хорошую жизнь, а как им будешь верить? Мы знаем, если ты проспал или на печи пролежал, тебе никто не принесет кусок хлеба, а назовут лентяем. Тогда и на мир будет показаться стыдно. Мы видим, к чему привели эти агитаторы некоторых людей из наших деревень, кто им поверил, бросил работу, запустил свое хозяйство, стал ходить по домам чай собирать да агитировать за проведение равенства. Хотя у нас-то таких людей и мало, а грех-то в наши семьи внесли. Раньше не обращали внимание на то, что делается, все, что давали бедняку, считали, что даем бедняку милостыню, а теперь не стали так смотреть. Бедняк раньше придет, попросит, а теперь требует, а если не дашь - донесу. У нас в деревне всего 85 домов, а плохих людей оказалось всего четыре дома, а они уже мутят весь наш мир. Раньше было так. Пробежит с палочкой по домам десятский, постучит в окно, крикнет: “На сходку!” - смотришь, если немного замешкался, а там уже весь мир в сборе. Прочитает волостной писарь бумагу, мирно обсудят, что надо сделать, и все мирно разойдутся. А сейчас не о. Сейчас заставляет, запугивают: если ты на сходку не придешь и не приведешь с собой сыновей - тебя оштрафуют или сочтут за контрреволюционера.

Определив взгляды проводника на гражданскую войну, я параллельно с этим составил представление и о населении всего этого района. Такой мне и нужен был проводник.

На другой день отправным пунктом на Лысую гору, он же должен быть и командным, было избрано у самого оврага, на дороге, идущей из деревни, где мы ночевали, какое-то зимовье, построенное из толстых бревен. В этом же зимовье и поставили для командиров полка складные стол и стул. Отсюда я и пошел с полусотней казаков в обход.

Лысая года была очень высокая. Если бы виден был ее рельеф, который обычно был скрыт облаками, вероятно, было бы видно ее невооруженным глазом за несколько километров. С юго-восточной стороны она была покрыта крупным еловым и пихтовым лесом. От подножья ее на восток шла сплошная тайга с той же породой лесов, а поэтому массив этой высокой горы скрывался в лабиринте елей высотой более десяти саженей.

Проводник привел меня с полусотней казаков на самую гору. Перед нами была видна елань. Эта елань представляла собой плешь на голове ото лба к затылку. На этой плеши, недалеко от опушки леса, стояли трехдюймовые орудия красных, которые беспрерывно обстреливали ту дорогу, по которой подходил полк к Лысой горе. Обстрел производили шрапнельный по невидимой цели, что никогда не допускается, а поэтому их стрельба не причиняла никакого урона, даже не была никого раненого. Словом, стрельба была из пушки по воробьям. Полк находился в низком месте у самой подошвы горы, т. е. мертвом пространстве. Чтобы нанести поражение, нужно было бы обстреливать навесным огнем из мортир или гаубиц. У красных этих пушек не было.

Не успел я еще рассыпать в цепь своих казаков, как из окопов красных загремели пулеметы “Максим” и “Кольт” не по нам, а по наступающей пехоте. Никаких действий я не мог предпринять, так как не мог сориентироваться. В моей голове и мысли не было, что мы зайдем так далеко в тыл противника. Окопов противника не было видно, а был слышен один грохот орудий, ружейной и пулеметной стрельбы, а открывать огонь, не видя цели, - бесполезно, лишь могли обнаружить себя и свои слабые силы. В общем, мы оказались между молотом и наковальней. Если бы наш пехотный полк открыл стрельбу по окопам красных, то дальность нашего же огня ложилась на наши головы. К нашему счастью, этого не произошло. Об этом скажу дальше.

Лежать в тылу у противника было немыслимо. Нужно было что-то предпринять. Когда наша цепь выдвинулась на елань по самой опушке леса, тогда мы увидели батарею противника, которая беглым огнем продолжала свою стрельбу. Снаряды ее пролетали с визгом над нашими головами. Здесь я решил открыть огонь из пулеметов по батарее, а из ружей по окопам противника, которых нам все еще не было видно.

Через несколько минут пушки противника прекратили стрельбу, и мы видели, как ездовые карьером подскочил к орудиям, зацепили их, и артиллерия исчезла. Тогда мы перенесли пулеметный огонь на окопы противника. Много стрелять не пришлось, как все затихло. Через несколько минут мы увидели в панике бегущих по открытому месту елани красных прямо к нам, но, увидев нас, побросали винтовки и сдались в плен.

Оказалось, что красные оставили окопы сразу же после того, как услышали наш обстрел с тыла. Выходило, что красные ожидали нас не только с фронта, но и с обоих флангов, и свои огневые точки расположили в виде ежа, а с тыла нас не ждали, куда мы попали не по стратегическим соображениям, а просто чисто случайно, а может быть, наш проводник учел этот подход более незаметным и безопасным.

Я сел на коня и выехали на середину елани. Нигде ни одного человека, ни одного выстрела - абсолютная тишина. Оставил полусотню с пленными, взял с собой двух казаков и поехал в окопы заграждение, а мой вестовой вынул из переметной сумки белое полотенце, повесил его на штык винтовки, и мы начали спускаться по извилистой лесной дороге по направлению к нашему штабу. Слышу, защелкали винтовочные затворы, я остановился. Молниеносно промелькнула мысль: “Это застава красных”. К моей радости, из-за толстой ели вышел ко мне офицер с погонами на плечах и с виноватым лицом сказал:

- С нашим стариком скоро каши не сваришь. Наш полковник до невозможности осторожен и медлителен. Я здесь с ротой пролежал все время, поджидая подхода наших, так и не дождался.

А всему этому причиной было следующее.

Командир полка применил не растерянность и не медлительность, а самое мудрое психологическое решение. Он быстро учел всю обстановку этого глупого сопротивления противника, применившего несвоевременную стрельбу картечью и беспорядочную из ружей и пулеметов, которая навела ужасную панику на солдат, нашедших убежища в глубоких оврагах под деревьями, зарываясь в моих и хвою. Убедившись в том, что противник проявил большую растерянность, о разослал находившихся при нем офицеров для связи по всем батальонам с приказом:

“Всем командирам рот, где их застала стрельба противника – лежать на месте, не двигаясь вперед, впредь до моего приказа. Господам офицерам принять меры к наведению порядка в своих ротах. Внушить своим подчиненным, что трусость оставляет на собой несмываемый позор и последствия ее бывают всегда гибельными”.

Выполняя такой приказ, офицеры в своих ротах по цепи ходили спокойно, не склоняя своих голов перед свистом пуль и артиллерийской шрапнели. Безусловно, такой пример носил воспитательный характер. На слабых духом солдат действовал успокоительно.

Когда все роты были приведены в полный боевой порядок, о чем было доложено командиру полка, он еще не спешил к принятию боевых действий, а держал свой полк под этим ураганным огнем, запрещая продвигаться вперед и открывать огонь. В зимовье, где он находился, за весь этот период времени не встал со своего места, сидя на складном стуле, изредка нюхая ментол от насморка и справляясь, как себя ведут солдаты, есть ли убитые или раненые, а полкового врача спрашивал, в порядке ли санитарный отдел.

Находившийся при штабе полка сотник С. мне потом рассказывал:

- Вот уже четвертый год я беспрерывно на войне. За весь этот период времени я не встречал еще такого выдержанного, спокойно человека. За все это время при отдаче приказов или при выслушивании докладов он ни разу не повысил тона. Он как будто не в боевой обстановке, а на пикнике.

Выслушав командира роты, с которым я встретился под горой в лесу, я послал казака за полусотней и пленными и приказал оставить там заставу, а сам поехал в штаб полка с докладом.

В зимовье, где сидел командир полка, он, увидев меня, встал, поздравил меня с победой. Отдал распоряжение командиру второго батальона двинуться с батальоном на Лысую гору, а всем офицерам, находившимся в оставшихся ротах, приказал собраться к штабу. В своем обращении к ним он выразил им глубокую благодарность за беспрекословное и точное выполнение его распоряжений. Многие из них были в недоумении, за что такая благодарность и какое распоряжение они выполнили? Разве за то, что почти весь полк в паническом бегстве бросился в овраг и не видел противника. Потом, после его объяснения, всем стало ясно. В полку семьдесят процентов было молодежи, которые, как говорят, не нюхали пороха, за исключением той роты которая участвовала в предыдущей день во взятии деревни. Командир полка все это учитывал и, как видно, был большим психологом. Не бросил этих необстрелянных солдат на окопы и проволочное заграждение, а держал их под обстрелом противника в мертвом пространстве, где не было никакого урона.

Красные тоже не дремали со своей разведкой. Они тоже знали, какой силой противник будет наступать на них. Гора, хотя и была укреплена хорошо, но с трех сторон была покрыта хорошо, нос трех сторон была покрыта лесом, и белые не полезли бы с фронта на рожон, поэтому у них фланги усиленно охранялись. Оказывается, в нашей жизни бывает много таких случайностей, которые проявляются не пожеланию человека, не по его воле и мышлению, а просто произвольно. Так получилось и с моей сотней, что не входило в общий план моей задачи. Если бы проводник не повел нас глубоким обходом, а привел бы на полкилометра правее, ближе к фланговым окопам, противник встретил бы нас ружейным и пулеметным огнем. Мы бы понесли большие потери. Продолжать бой более продолжительное время мы бы не могли, и наш отход вдохновил бы противника на дальнейшую защиту укрепленной позиции.

Командир полка, очевидно, предвидел многое, чего многие из офицеров не учли. Во время обстрела в лесу они открыто выражали свое недовольство за его медлительность, а некоторые даже этот весь ход боя приписывали ему как бездеятельность, а он, обнаружив своим маневром свои силы с фронта, прекратил активные действия. Это молчание и затишье отразилось на психике противника, которое привело лишь к такому заключению, что белые предпринимают обходный маневр, чтоб отрезать их. А когда я открыл огонь по их батарее, красные пришли к определенному заключению, что их обошли с тыла, и они бросились бежать, оставив в окопах большое количество винтовочных патронов и пулеметных лент.

Со взятием Лысой горы и отступлением красных броневиков и пехоты по железной дороге на Лысвинский завод вопрос об отправке нас на отдых был разрешен. По приказу генерала Пепеляева на ближайшую станцию были поданы товарные вагоны и несколько классных, в которые мы и погрузились. Генерал Пепеляев сдержал обещанное слово. На рапорте сотника С. была резолюция:

“По выяснении технических обстоятельств в первую очередь будете отправлены на отдых”.

VIII

В станицу К., третьего отдела Оренбургского Казачьего войска, мы прибыли на отдых в последних числах ноября 1918 года. Вся земля была покрыта снежным ковром. Станица была расположена на плоскогорье. На возвышенном месте красовалось здание станичного управления, а от него книзу, вдоль небольшой речки, параллельно одна к другой, как будто обгоняя друг друга, бежали широкие, прямые улицы с новыми домами, стремясь на чистую равнину, в простор, где не видно было ни холмов, ни лесов. Там, очевидно, были вспаханные поля, покрытые снегом.

Несмотря на то, что все лиственные деревья стояли голыми, потеряв свой зеленый наряд из-за суровой и дождливо-ветреной осени, они приобрели белое, узорчатое покрывало, но только до первого сильного ветра, можно было судить, какой красивый бывает этот поселок в летнее время.

В летнее время нам приходилось бывать в некоторых станицах и видеть, в особенности с возвышенного места, зеленый ковер и в нем, точно воткнутые цветы, красные, желтые, голубые крыши. Особенно выделялись голубые колокольни церквей с позолоченными крестами. Дома все “крестовые”, так называли их казаки, что значило разделенные посередине капитальной стеной. Сам дом имел правильный квадрат, а от средней стены обе половины были перегорожены дощатыми перегородками, и таким образом поучалось четыре комнаты. Одна из них называлась кухней с русской печью и вделанным очагом, как в нише, с чугунной плитой с конфорками. Эта кухня была отгорожена заборкой или занавеской, чтобы не было видно хозяйку во время стряпни из передней, в которую заходили из коридора и сеней свои и чужие люди. А вокруг русской печи - проход. Из кухонной комнаты еще была небольшая передняя, где раздевались, и там же, ближе к окну, стоял стол, и этот угол служил будничной или рабочей столовой. Для гостей или праздничных дней была отдельная комната из остальных трех. Оставшиеся две комнаты назывались спальнями, а некоторые хозяева одну комнату называли “горницей”.

Квартирьеры отвели мне комнату в доме казака Георгия Дмитриевича. Человек он был крепкого телосложения, в возрасте пятидесяти лет. В разговоре у него выражалась особенная суровость. На последнее слово из свой фразы делал ударение. Можно было подумать, что он очень сердится на вас, а на самом деле был человек очень доброй души, и сколько времени я у него жил, ни разу не заметил, чтобы он вышел из себя или разволновался. Я первое время думал, что он действительной службы вахмистр, так как умел подтягивать молодых казаков, а когда с ним разговорился, я узнал, что он вахмистром не был, а был на действительной службе младшим урядником. Обращаясь к нему, я называл его Георгием Димитриевичем. Он отзывался всегда как-то не совсем охотно, даже можно было подумать, что он не совсем расслышал меня. Так продолжалось всего два дня, а в это время у меня было много вопросов, интересующих меня. Потом он мне сказал:

- Зовут меня Митричем, а вы меня все величаете. Зовите просто Егором или Митричем.

За все время, сколько я жил у него, так и не мог привыкнуть звать его Митричем. Семья у него состояла из жены, сорока восьми лет, сына женатого, который пошел уже добровольцем в наш полк, невестки, дочери лет двадцати, еще не замужней, второй дочери, лет шестнадцати, и младшего сына тринадцати лет, который учился в школе. У всех членов семьи были свои роли. Жена всегда на кухне за стряпней, невестка смотрела за скотом, старшая дочь была ответственна за уборку дома, а младшая дочь помогала невестке ухаживать за скотом.

На другой день Г. Д. повел меня осматривать свое хозяйство. В огороде - большой навес, покрытый железом. Надо заметить, что все дома у казаков были крыты железом. Под навесом стояли рядами сельскохозяйственные орудия: плуги, борона, сенокосилки с приделанным приводом - самобросом, грабли, веялка, а у некоторых были и молотилки и сортировочные машины для сортирования пшеницы. Он не причислял себя к зажиточным, считал себя середняком, конечно, большевики назвали бы его - кулаком. Под другим навесом такого же размера стояли телеги на железном ходу. Один легковой ходок для выезда и несколько саней - розвальни и выездные санки, обтянутые цветным сукном, в виде ковра. Во дворе - ближе к дому жила птица: гуси, утки, индюшки, курицы. Влево в глубине двора - свинарники. Там зарылись матка со своими подсвинками в овсяной соломе. Не слышно было ни одного писка или хрюканья, очевидно, были вдоволь накормлены и напоены. Дальше, на заднем дворе в стае - три выезжанных коня, а в другом сарае - две дойные коровы-голландки. Из живности Митрич дома держал только тот скот, который был нужен для эксплуатации. От коров - молоко для себя, а кони нужны были для того, чтобы отвезти на базар пшеницу или овес и привезти дров. Остальной скот - гулевой. Молодых коров, телят и жеребят держал на заимке.

Посмотрел я на его хозяйство и решил спросит его:

- Таких-то людей, наверное, в станице мало. У тебя ведь только живой воды нет.

Он улыбнулся. Думаю, что мой вопрос пришелся ему по сердцу. После очередной паузы сказал:

- Э... вы мало знаете казачество. У нас таких казаков много. Есть много таких, которые с моим хозяйством меня продадут и выкупят.

Эту фразу всегда употребляли крестьяне, когда они определяли капитал какого-нибудь лица, эта же фраза существовала среди казаков.

- Конечно, есть люди, которые живут похуже меня. Это от своей лени. Может, найдутся такие не из наших, у которых земли в нашем наделе нет, и те имеют свой скот, и дома у них не хуже наших.

Я спросил:

- А кто же не ваши-то?

- А крестьяне-то, переселенцы. Их у нас много, даже большие села и деревни. Из них многие у нас живут в работниках во время уборки хлеба. Вот у меня на заимке живет старичок, ходит за скотом. Он имеет двух сыновей. Сыновья его не захотели ехать к себе в деревню. Дали им участок у нас под постройку дома. Они такой построили дом, теперь – богатые люди. Правительство им нарезало земли, но меньше приходится на душу-то, чем у нас, казаков, поэтому их и тянет к нам на заработки. Мы им платим не деньгами, а натурой. Кто ходит за скотом - получай скотом, а кто работает на уборке хлеба - получай хлебом. Из них тоже многие занимаются хлебопашеством, как и мы. Многие из них землю арендуют у нас.

- А нету у вас с ними вражды? - спросил я его.

- А какая может быть у нас с ними вражда? - ответил он. - Мы живем себе, а они себе. У нас свое станичное или поселковое управление во главе с атаманом, а у них волостное правление, во главе у них - волостной старшина. Ссориться нам с ними не о чем. Надо ему завести у себя породистую корову, придет к нам, купит породистую телку, а через два года уже у него корова симменталка или голландка. Также покупают у нас жеребят и коней. Вот эти-то сыновья старика, который работает у меня на заимке, они занимаются этой покупкой. У нас купят, а там своим продают, вот и быстро разбогатели.

- А все же казаки живут лучше, чем пришельцы крестьяне, - сказал я Митричу.

- Нет, они живут не беднее нас, - ответил он. - У нас, у казаков, больше расходов, чем у них. Мы содержим станичное управление, школу, рекрутский набор лежит на нас. Отправляя казака на военную службу, мы его обмундируем сами, коня даем ему с седлом самого хорошего, такого, чтобы не забраковала приемочная комиссия, а у них школу содержит земство. На военную службу ничего ему не справляют - одевает его военное ведомство.

В станицу пришли вечером. Уже было темно. На другой день утром, часов около девяти, я встал с постели и подошел к окну полюбоваться, как большими хлопьями падал снег на землю. Ветра не было. Вечно бы любовался этими белыми бабочками разной формы, которые медленно-медленно спускались книзу и осторожно ложились на свое место.

Слышу в кухне голос Митрича:

- Как у вас, к завтраку-то все готово?

Очевидно, говорил он это своей жене, а обращение на “вы” значило, что в этом деле принимала участие и его старшая дочь.

- Стол накройте малый в его комнате, - говорил Митрич, - и не вздумайте накрыть здесь на этой клеенке.

Только я успел умыться, еще с полотенцем в руках, как услыхал звон колокольчиков, таких же, как прикрепленных к дуге ямской тройки. Подошел к окну и увидел - в большой дорожной кошеве запряжена тройка лошадей, а в кошеве не менее девяти казаков, один из них кучер. Все в серых военных папахах, многих их них были пьяными. Пристяжные скакали полным махом, а корневик не сбивался с рыси. Это говорило за то, что кучер был опытным. Какую песню пели - разобрать было нельзя. Мне казалось, кричали просто от восторга, изливая свои чувства этим непристойным криком.

Не успели мы с Митричем отойти от окна, как опять услышали точно такой же звон колокольчиков. На этот раз увидел мчавшуюся тройку, но уже с противоположной стороны. На этой тройке в такой же кошеве сидели четыре офицера, а пятый стоя кучерил. Он был роста необыкновенного, страшно высокий, тонкий, как жердь, с заломленной папахой назад. Мы удивлялись, как он мог держаться на ногах при такой быстрой езде, в особенности на поворотах или раскатах. А он чутко подчинялся своему инстинкту, несмотря на то что был изрядно пьян. Чуть только его качнет в сторону или назад, он быстро хватался за головку кошевы обеими руками и через некоторое время опять принимал кучерское положение. Потом мы с этим тонким и высоким кучером познакомились.

Это был сотник Л. В полку офицеры, которые были с ним в равном чине, называли его Саша длинный. Конечно, хорунжие и прапорщики не имели право

его так называть ни в глаза, ни за глаза. Соблюдалась в этом отношении субординация, и к тому же он был командиром сотни. Дикция у этого Саши была плохая. Когда он выпивал лишнее, то рядом сидящий с ним человек ничего не понимал, о чем он говорил. Во время преферанса частенько возникали споры из-за неясно произнесенных фраз.

Промчавшиеся тройки не в воскресный день и не под вечер, когда бывает у людей свободное время, меня заинтересовали. Митрич постарался мне дать по этому поводу объяснение:

- Казаки приехали с фронта на отдых. Вот и пользуются этим отдыхом вовсю. Которые не женаты, частенько делают вечеринки, на которых бывает выпивка, а выпьют как следует, смотришь, ночи-то им не хватает. Прихватят и утро на следующий день.

- Но почему же офицеры катаются так же, как и казаки?

Митрич начал мне рассказывать и про офицеров, не торопясь, с расстановкой.

- Господа офицеры тоже частенько балуются этим, как казаки, да и осуждать их нельзя. Можно сказать, все они холостые, некоторые уже в годах, даже им, бедным, жениться некогда, все войны. Вот вам германская война протянулась три года, а тут получилось, немец ослабел, видит, что ему с Россией не справиться, он устроил на фронте братание, да в пломбированном вагоне забросил нам Ленина, чтобы он сделал у нас революцию. Как наметил, так и сделал, да какую еще сделал революцию-то. Всех министров Временного правительства посадил в Петропавловскую крепость, а сам встал к власти, разогнал всех, а себе набрал тюремщиков да матросов. Мы сейчас не знаем, где находится нам император Николай Александрович. Раньше слышно было, что жил при керенском правительстве в царскосельском дворце, хотя и под охраной, но в своем доме, а теперь никто не знает. Слух ходит, что как будто бы куда-то увезли. Я очень недоволен. Ведь английский король ему будет сродный брат, что, он не может, что ли, увезти его с семьей к себе-то? Эх... Все чужому-то горю рады. Плохое время приходит, опять надо в руки брать оружие. Вот уже добрых четыре месяца, как наши воюют с красной бандой. Некоторые на германском фронте пробыли около трех лет, а здесь за какие-то четыре месяца успели сложить свои головы. Поэтому я никого и не осуждаю - ни господ офицеров, ни казаков, пусть погуляют.

Так говорил мне Митрич, который уже четыре месяца тому назад отправил с казачьим полком своего сына на борьбу с большевиками. Его сын служил в нашем же полку.

После этих разговоров с Митричем и когда я увидел своими глазами богатство, которым обладали казаки, мне стало понятно, насколько была богата Россия. Трехлетняя война с Германией, приход большевиков к власти, уже более четырех месяцев гражданской войны - ничто не поколебало и не затронуло нашего уральского мужика-крестьянина, также не тронуло оренбургского казака, у которого полные сусеки в амбарах пшеницы и овса, полный двор скота, коней и овец. Также не затронуло рабочего на заводах. Некоторые члены семьи работали на заводах, а остальные занимались подсобным хозяйством. Такую Сибирь, Урал и все казачество, именно все, потому что сибирские, оренбургские, донские и кубанские казаки жили тоже не хуже. Такую Россию с ее богатыми районами начали преобразовывать “революционные вожди”. Из здорового мужика, краснощекого сделали “тень Гамлета”. У этого мужика не осталось ни коней, ни коров, а дворы для скота пошли на топливо.

IX

В 11 часов 45 минут приехал ко мне на квартиру сотник С. верхом на коне. Крикнул моему вестовому:

- Седлай скорее лошадей!

Вестовой в это время заканчивал чистить моего коня. Сотник С. забежал ко мне в комнату, второпях пробежал мимо Митрича, даже не поздоровавшись с ним. Когда мы с ним обменялись приветствиями, я счел необходимым познакомить его с моим хозяином, который прижался к заборке, заметно с обидой на лице.

- Он никуда не уйдет, я еще буду его гостем, а вы одевайтесь скорее. Нам надо в 12 часов быть уже в офицерском собрании, для встречи с командиром полка.

Но все же подал руку хозяину.

Через десять минут мы уже были на конях. В нашем распоряжении оставалось только пять минут. Пустили коней карьером, к собранию подскакали вовремя. У крыльца дежурный урядник нам сообщил, что командир полка еще не приехал.

Офицерское собрание было в доме одного богатого казака. У него будто бы была пимокатная фабрика и кроме этого он производил скупку зерна. Дом был большой, кирпичный. Столовая, гостиная, зал и большая кухня были заняты под

офицерское собрание. Отделка стен, окон, дверей и обстановка - все было на “городской манер”. Все комнаты были больших размеров. Офицеры были уже все в сборе, поджидая командира полка. Столы были поставлены буквой П, на столах была довольно неплохая сервировка. Можно безошибочно сказать, что стол ломился от яств, в графинах и бутылках стояли настойки и собственных изделий ликеры. Вся эта выпивка была сфабрикована на спирту, хотя в то время нельзя было достать никаких вин. Заведующий офицерским собранием нашел где-то повара, у которого был аттестат. Все его называли шеф-кулинар, он так и остался в нашем полку. Должен сказать, что таких обедов еще не было. Причина этого приема была такова: первый дивизион был на фронте очень продолжительное время, и командир полка был все время в разъездах по штабам, и сейчас впервые был устроен такой прием.

В 12 часов 10 минут приехал командир полка. Он был в чине войскового старшины, звали его П.Л.О, роста среднего, несветлый блондин, усы на верхней губе не густые, такие же волосы на голове, глаза, можно считать, карие, а когда начинал улыбаться, они превращались как будто в голубые, но мало они улыбались, скорее выражали физическое страдание. При входе в квартиру он закашлялся мучительным сухим кашлем. Так как я являлся в полку новым человеком, я представился ему, после рапорта сотника С., который доложил ему о состоянии дивизиона. Он взглянул на стол с закусками и сказал:

- Господа, чревоугодников я лишаю некоторого удовольствия. Пойдемте все в гостиную, немного там побеседуем, а потом, может быть, и явится у всех аппетит.

Все офицеры, военные чиновники, медицинский и ветеринарные врачи и полковой священник поместились в гостиной. Командир полка сказал:

- Наконец-то мы все в сборе. Первым долгом, благодарю первый дивизион за службу. Он был задержан на фронте по каким-то соображениям командиром Сибирского стрелкового корпуса. Конечно, об этом не нам судить, а оставалось только исполнять те приказания, которые исходили от него, и все эти приказания выполнялись беспрекословно, за что выражаю глубокую удовлетворенность и объявляю особенную благодарность господам офицерам первого дивизиона.

Командир полка продолжал:

- Оренбургские казаки всегда носили имя верных сынов своего отечества, и в нынешнее лихолетье, когда нашу Россию повели на Голгофу, на распятие, все казачество откликнулось на призыв нашего любимого атамана Дурова - взять вновь в руки оружие и защищать нашу национальную культуру и нашу веру в Бога. Как будто бы мы в этом отношении еще сделали очень мало, но на самом деле сделали очень много. Наше вооруженное восстание явилось стержнем, вокруг которого начал создаваться плацдарм, на котором начали формироваться новые силы против нашего врага. Доказательством этого - на смену нам пришла пехота из Сибири, но это не дает нам права снять с себя винтовку, поставить своего коня в стаю, обнять казачку и остаться в ее объятиях, забыв свой долг перед родиной. Им оренбургского казака прогремело не только на Урале, но и за Уралом и в Сибири. В городе Омске первое время была директория, во главе которой стоял генерал Болдырев, а в настоящее время уже сформировано временное правительство (сибирское), во главе которого стоит верховный правитель адмирал Колчак. Цель этого правительства - первым долгом освободить нашу Россию от засилия большевистского интернационала, а потом созвать учредительное собрание, в которое войдут все классы населения и представители от всех народностей, проживающих на российской территории. Это учредительное собрание изберет всероссийское правительство и главу государства. Полки Оренбургского казачьего войска предназначаются полосе пополнения и отдыха для отправки на Уфимский фронт, вероятно, будут сведены в отдельный конный казачий корпус. Предполагают, что командиром корпуса будет назначен генерал Сукин.

Командир полка говорил все это так, как будто все это намечается и предполагается, а на самом деле, надо полагать, он это знал, а умалчивал об этом лишь потому, что не было еще приказа свыше.

- Ваши обязанности, господа офицеры, нелегкие. Как бы мы сами себя ни успокаивали, что дисциплина у нас осталась та же, что и была на германском фронте, а она может оказаться подорванной в любой момент. До нашего прихода в станицы с германского фронта здесь уже велась большая агитация революционными идеями. У них заманчивый лозунг: “Все для народа, - народ - хозяин своего государства, как ему нужно строить свою жизнь, так и будет строить, никто ему мешать не будет”. Сейчас эти агитаторы могу проникнуть в наши воинские части. Вы в это время должны быть особенно бдительными. Офицер должен быть отцом для казака. Если будете стоять к ним ближе и входить во все их нужды, они будут чаще с вами делиться тем, что они слышат и чего они не понимают, а вы будете им объяснять, что для них непонятно. Тогда у них появится к вам доверие, а когда будет к вам доверие, тогда и в бой идти с ними не страшно. Помните старую поговорку: Не поворачивай на поворотах круто, можешь легко вылететь из саней”. В какой бы вы ни находились обстановке, не применяйте крутых мер по отношению ваших подчиненных. Всегда будьте хладнокровными и спокойными.

На этом и закончил свою речь командир полка, после которой последовали вопросы.

- Имя Колчак для нас новое. Кто он и откуда? - спросил один из офицеров.

- До революции, во время германской войны, он командовал Черноморским флотом. Там и застала его революция. К революционному движению первыми примкнули моряки Балтийского флота, а потом уже началось брожение среди моряков и Черноморского флота. Продолжительное время командующий Черноморским флотом адмирал Колчак во всем флоте поддерживал старую дисциплину и порядок, но в конце концов черноморские моряки были распропагандированы, и там началось открытое брожение. Вот такой был с ним случай, который может охарактеризовать его силу воли и преданность к России. Является к нему на корабль толпа пьяных, разнузданных моряков с других кораблей с требованием оказаться от командования флотом, снять погоны, сдать холодное и огнестрельное оружие. Он на все их требования дал категорический отказ. Тогда они хотели применить физическую силу и разоружить его. Он властно потребовал к себе своих матросов со своего корабля. Когда они протиснулись через пьяную толпу матросов, требующих вышеуказанного, он им сказал: “Оружия своего я не сдам ни им и ни вам, пока я жив. У кого поднимется из вас рука - убейте меня!” Воцарилась мертвая тишина. Адмирал отстегнул шашку, полученную за боевые отличия - Золотое оружие, бросил ее в море, а сам пошел к борту корабля спускаться в лодку. Матросы дали ему дорогу, и он поплыл на берег. Надо полагать, что его спасение в дальнейшем состояло при помощи иностранных военных миссий, которые, наверное, находились в непосредственной связи с ним как с командующим Черноморским флотом.

- Правда ли, что Ижевский и Воткинский заводы восстали против большевистской власти и на Волге формирует большой отряд полковник Капель? - спросил другой.

На этот вопрос командир полка ответил так:

- Я не склонен к иллюзии, но должен сознаться, что в это верю. Все честные сыны нашей родины не могут мириться с существующим произволом. Веками российский человек вносил свой вклад в общую урну нашей национальной культуры, и вдруг все стали ломать и разрушать; и кто? - люди, которые и не пахали, и не сеяли, а урожай этот стали собирать, объявив себя законными хозяевами. Урожай этот не складывали в склад российского народа, просто расхищали все российское богатство, которое попадало в руки темных людей и потоком текло за границу. Есть и теперь военные мыслители, которые говорят: “Рано еще браться за оружие освобождать родину от большевиков. Надо дать им время повластвовать. Пусть они все разрушат, а нового создать будут не в состоянии. Тогда они сами нас попросят, чтобы наладить все разрушенное и установить порядок на Руси”. Но таких мыслителей немного. Может быть, штаб верховного правителя в городе Омске хорошо об этом осведомлен, но с официальным опубликованием пока не торопится. Одно говорит за то, что весь корпус генерала Пепеляева почему-то брошен по железным дорогам на город Пермь. Если генерал Пепеляев выйдет на реку Каму, то перед ним возникнет неотложная задача связаться с этими группировками, которые оперируют в Волжско-Камском районе.

- Удачное ли назначение будет генерала Сукина командиром конного казачьего корпуса? - спросил кто-то, заметно смущенно.

Командир полка не сделал спрашивающему никакого замечания в порядке существующей дисциплины, но ответил:

- Генерал Сукин - природный казак, прекрасно должен знать казака и его психологию, но скажу, что он генштабист, более теоретик, чем практик, а гражданская война имеет свои особенности. Ее под одну мерку не поставишь. В четырнадцатом году полевая война с немцами длилась несколько месяцев, а потом она превратилась в позиционную, в окопную, где наши кони уже были не нужны, и нам пришлось выполнять роль пехоты. А гражданская война - война полевая. В такой войне конница нужна, как человеку нужна пища. Виделся я с ним, давал он нам кое-какие инструкции. Когда я уходил от него, он мне говорил: “П.Л., делайте больше атак”, - а я ему отвечаю: - “Как же сейчас можно производить атаки, когда снег уже глубиной около метра”. Как видите, у него проглядывает штабная теория. Генштабисты привыкли называть конницу царицей полей, а забыл, что теперь зима, а не лето.

Надо заметить, что все четыре месяца работы, проведенной оренбургскими казаками на отрогах Урала в борьбе против большевиков, проходили все время в напряженной обстановке. Офицеры и казаки мало что видели и мало что слышали. Не знали, что делается, что происходит внутри России, а только лишь могли предполагать, что что-то там есть. Знали одно, что власть насильственная и не может быть принята русским народом как неизбежное спасение для своей страны. Они видели перед собой только небольших размеров Уральский фронт, а поэтому информация, которую дал командир полка, была очень для нас ценна и открыла глаза на действия более широкого масштаба.

Командир полка во время беседы вел себя очень просто, с каждым разговаривал, как с друзьями, а не как с подчиненными. Своей простотой привлекал к себе не только симпатию, а возбуждал чувство любви.

В столовой за обедом очень много было сказано острот, которые вызывали среди офицеров не только смех, но и гомерический хохот. Офицеры полка мне очень понравились. Не было в них ничего деланного, все естественное, простое, товарищеское, без всякого гонора, как бывает у некоторых. Должен заметить, что в строю уже отношение друг к другу не то. Переход на официальную ногу особенно заметен при отдаче приказов.

Из станицы К. командир полка со своим штабом, вторым и третьим дивизионами перешел в станицу Н.У.Ю., а наш первый дивизион остался на месте. Офицерское собрание тоже ушло со штабом полка, и столоваться нам пришлось каждому там, где стояли на квартирах. Обеды, может быть, были не такие вкусные, какие готовил наш шеф-кулинар в офицерском собрании, но обеды были очень сытные, с обилием молочных блюд.

Недолго нам пришлось отдыхать. Пополнение пришло для нас неожиданно.

Х

Из третьего отдела города Троицка прибыли казаки, обмундированные, вооруженные, на своих конях. С ними прибыл и чиновник по строевой части, у которого были на руках именные и арматурные списки. В списках уже было указано, кто и в какую сотню назначен.

С места своего выступления наш полк как боевая тактическая единица двинулся в определенный, заранее указанный прифронтовой район. Район этот находился в полосе Уфимского фронта по Самаро-Златоустовской железной дороге. По этой дороге оперировал 6-й корпус. Нашему полку было дано задание продвигаться южнее Самаро-Златоустовской железной дороги, где тянулся целый ряд деревень, расположенных на окраине тайги, лесов, ельника и пихты. Все эти деревни были заняты красными. Части красных обеспечивали правый фланг действующих колонн на железной дороге против 6-го корпуса и защищали заводы, расположенные южнее железной дороги. Таким образом, мы были далеко в стороне от Уфимской железной дороги, вследствие чего мы не имели связи со штабом 6-го корпуса, а поэтому нашему полку пришлось работать самостоятельно. Ввиду глубоких снегов, глубина которых доходила до четырех футов, конница потеряла свою боеспособность. Для того, чтобы вытянуть полк из деревни по лесной дороге, нужно было занять три с половиной километра этой дороги. Они не шли колонной, а вытянутой лентой. Развернуть его в боевой порядок не представлялось никакой возможности. Лошади буквально тонули в снегу, и всадник для коня являлся непосильной ношей. Несмотря на все это, деревню за деревней освобождали от красных. Вся работа происходила только в ночное время. Деревню облагали пешими цепями, с фронта и флангов, а перед рассветом открывали огонь и бросались атаку. Сторожевые заставы противника всегда были расположены в крайней избе у дороги, а часовые ставились у изгороди. Ставить заставу в отдаленном месте не позволяли зимние холода. Часовой мог простоять на посту только один час. После смены с поста ему была необходима теплая изба. Вот таким образом ежедневно продвигались вперед.

Мирные жители всегда нам симпатизировали. Если деревенский мужичок не мог выехать на лошади из своей деревни - красные не выпускали его, он ухитрялся пробираться к нам на лыжах и давать нам сведения о красных.

В одно прекрасное зимнее солнечное утро одни такой мужичок-лыжник дал нам сведения очень печальные. Он сообщил, что деревни, которые мы прошли и

очистили от красных, вновь заняты красными. Что же получилось? Впереди - противник, справа - противник, в тылу - тоже противник, а слева - тайга, в которой снег глубиной до четырех футов. Выходило, что мы сидели в мешке. Этот же крестьянин нас информировал, что в одном Касимском заводе стоят два полка красных. Это, надо полагать, не менее пяти тысяч пехоты. Кроме этого завода, там еще были и другие заводы, названий которых я не помню. В этих заводах тоже было много красных...

После такой информации нам стало ясно, что красные были убеждены в том, что мы сидим в мешке, только осталось его завязать. Завязывать его они не торопились, потому что вся их армия готовилась к общему наступлению по всему Уфимскому фронту. Эти сведения мы также получили через мирных жителей.

На второй же день после получения этих печальных новостей, рано утром, к нам прибыл командир полка. Он был тогда уже произведен в следующий чин. Командир полка приказал мне взять с собой одного урядника, шесть казаков, лыжи по числу людей, накормить хорошо лошадей и сегодня же вечером выехать в деревню, откуда мы пришли. Надо было пробиться через все эти деревни, найти фланговые части корпуса, а там уже проехать в штаб корпуса или ближайший из штабов дивизий, и информировать о положении нашего полка. Если возможно, возвратиться назад, получив из штаба директивы для дальнейшего действия, а самое главное - план действий воинских частей 6-го корпуса. Письменного приказа командир полка не дал по той простой причине, что мы в любой момент могли оказаться в руках красных. Лыжи были взяты для того, что если будем отрезаны, бросить коней и на лыжах пробраться по назначению.

К счастью нашему, в деревнях, через которых нам пришлось проходить, постоянной стоянки красных не было, а они держали эти деревни под своим наблюдением. Каждое утро в 9 часов приезжали на санях с пулеметами около 30-40 человек, а после обеда, около двух часов дня, уходили обратно. Поэтому нам при помощи проводников-лыжников приходилось пробираться через эти деревни только ночью. Расстояние это было около 130 километров, а деревень на этом расстоянии под наблюдением красных было шесть. Еще тяжелей наше положение стало тогда, когда в последней деревне жители сообщили нам, что в седьмой деревне они не знали кто стоит – красные или белые. Сколько они ни пытались с этой деревней связаться, никак не могли и жителей из этой деревни не видели: очевидно, из нее никого не выпускали. Там оказались стрелки одного из полков Уфимской дивизии - татары.

После семидневного путешествия и бессонных ночей и жирных мясных щей мои казаки пластом свалились на пол, забыв о своих конях. Уход за лошадьми был поручен опытным татарам-конникам, а после этого обеда в деревенских розвальнях поехал в штаб дивизии, который находился в тридцати верстах от нас.

В штабе Уфимской дивизии все были поражены, как я мог пробраться через такую полосу населенных деревень, занятых красными, находящихся на протяжении 140 километров впереди от главных сил корпуса. Штаб дивизии совершенно не имел никаких сведений о нашем полку, где он находится и что он делает. Это говорило за то, что связь была отвратительная.

Начальник штаба немедленно пригласил меня к себе, где я сделал ему подробный доклад, а он меня познакомил с намеченным планом общего наступления по всему Уфимскому фронту с точным указанием числа и даже часа.

- Говорю вам это потому, что вы останетесь здесь, при штабе, и в свой полк не поедете, так как путь к вашему полку отрезан, - сказал начальник штаба. - Приказ о наступлении пока держим в секрете, знают о нем только командиры полков. Вас посвятил в эту тайну потому, что вы как курьер привезли нам ценные сведения. Когда мы узнали, где находится ваш полк, нам пришлось изменить план. Вначале мы предполагали послать целый полк в те деревни, которые находились южнее Касимовского завода. Теперь нет в этом надобности. Надеемся, что ваш полк, если сумел пройти так далеко вперед, сумеет и в дальнейшем активно участвовать при общем наступлении. По сведениям разведки, в одном Касимовском заводе красных тысяч и имеется артиллерия. Весь этот район приказано очистить от красных нашей дивизии, тогда им уже до Уфы не за что будет цепляться, а части нашего корпуса сомкнутся и ударят по направлению Уфы. Так долго нам пришлось задержаться, потому что глубокие снега не позволяли нам быстро продвигаться, а поэтому, из целого ряда докладов, нам пришлось прибегнуть к новому методу наступления. У нас в каждом полку уже имеются большие команды лыжников, которые прошли специальную подготовку. Одевая белую одежду с капюшоном, они могут в ночное время подходить к противнику совершенно незамеченными. Легко могут обойти деревню, занятую противником, с тыла и с флангов.

Штаб дивизии хорошо знал, что красные готовятся тоже к общему наступлению. Теперь главная задача была определить противника и выступить самим первыми. По военной истории известно, что наступающие силы всегда несут больше потерь, чем обороняющиеся, но военный дух у наступающих всегда выше. Обороняющиеся силы часто впадают в паническое состояние. Русского солдата зима задержать не может. Если бы мы хотели простоять в сильные морозы без действий, то противник не будет сидеть и ждать благоприятной погоды для нападения на нас.

С наступлением 6-й корпус не замедлил - опередил красных. Команды лыжников действительно оказали большую услугу. Вооружены они были легкими карабинами без штыков, и многие из них имели ручные пулеметы, Заходили к противнику в тыл и с флангов, открывали огонь перед рассветом, и у

Красных от такой неожиданности получался переполох. Они не были в состоянии оказывать нашим частям надлежащего сопротивления, и на рассвете деревня уже была в руках белых. План противника о наступлении был разрушен. Он нигде, даже частично, не мог перейти в контрнаступление.

Когда был очищен весь район от красных, разбросанных веером, сел и деревень и заводов с большим населением в них, наши части стали стягиваться ближе к железной дороге, тогда только я нашел свой полк, продвигающийся вдоль железной дороги.

ХI

Если мы будем рассматривать события Белого движения в аспекте как неизбежно необходимое действие, проявляемое в народных массах, а не одного лица, которое может действовать на психологию толпы и легко понудить ее на массовое восстание против существующего государственного порядка, тогда мы сможем впасть в ошибку. У нас в то время по этому вопросу было много оппонентов.

Первым долгом нам возражали люди, которые симпатизировали революционному движению. А в лагере противника - политические руководители большевистской партии, которые на митингах выступали с пространными речами и обвиняли только офицеров. Они всегда не говорили, а кричали:

“Восстание белых нужно не народу, не крестьянину или рабочему, а оно нужно золотопогонникам, чтобы народ держать в рабстве".

Были и такие критики, которые не принимали участия в Белом движении и избегали вступать в Красную Армию, старались, как говорят, придерживаться “золотой серединки”. Эти люди - не простые мужики или рабочие, а это была наша русская интеллигенция, которая не противилась революционному перевороту, а только хотела, чтобы революция прошла бескровно, чего хотел Керенский.

Люди, принадлежащие к третьей категории, говорили так:

“Пришла к власти большевистская партия, ей и карты в руки. Пусть попробует управлять нашей многонациональной страной. Пусть восстанавливает после войны экономику страны, которая бы удовлетворяла все народности. Мы уверены, что со своей теорией они бы все провалили, и с этой задачей им не справиться. У них нет кадров, которые могли бы заменить старую интеллигенцию, государственных чиновников, инженеров и вообще работников высокой квалификации”.

У них с первых же дней применялась тактика - замена работников административного аппарата партийными лицами, которые не имели никакой подготовки. Если главный инженер на каком-либо заводе был силен в своей специальности, предан своему делу, стоял вне всякой политики – только такого оставляли на его посту, но инициатива у него была отнята, и поставлен он был в зависимость от невежественного заводского комитета рабочих, вследствие чего заводы стали работать убыточно.

У них был лозунг: “Не разрушишь старого здания - нового не построишь”, а слово с делом у них не расходилось. Они проводили систематически разрушения всего старого. На все старое смотрели, как на какой-то нарост, который им как будто мешал создавать новое. В их программных речах и тезисах:

“Создать новую, пролетарскую интеллигенцию, а старую уничтожить, потому что она промозгла вся бюрократизмом”.

И Белое движение помогло им создать это.

Как только возникло Белое движение против большевиков, ряды большевиков стали увеличиваться. Своей пропагандой они стали привлекать многих из темного, неграмотного народа в свои ряды и, в конце концов, создали партию, которая была до гражданской войны, по их же сведениям, 385 тысяч человек во всей России, а через один год гражданской войны, т. е. к концу 1919 года, в партии одних членов, не считая кандидатов, уже было 1950 тысяч человек. По словам этих людей, выходило так: “Если бы не было Белого движения, большевики не смогли бы справиться с управлением такого огромного государства, они сварились бы в своем собственном соку, не смогли бы создать такую огромную Красную Армию и многочисленную большевистскую партию фанатиков, которых моно в любое время послать в огонь и в воду, только сказав три слова: “Пролетарская революция в опасности!”

Возражать этим людям мы не будем, а предоставим право разобраться в этом историкам, которые, может быть, сумеют достать больше документов из обоих лагерей противников времен гражданской войны, а остановимся на том, что мы видели.

Можно ли было остановить мужика, который взял в руки дубину, чтобы защищать свою свободу и сове имущество, которое он считал неотъемлемой собственностью? Можно ли остановить и успокоить женщину-крестьянку, у которой повели со двора лучшую молочную корову в комитет бедноты, чтобы та не схватила в руки топор или первую попавшуюся палку, и не избила того, кто повел ее буренку? Мне кажется, что никакая сила не может вытравить у человека чувство собственности. Это чувство родилось вместе с ним.

Что заставило оренбургского казака взять в руки оружие и идти против большевиков? он на это отвечал нам так:

“Я каждое утро вставал и приступал к работе той, которая мне нужна. Обед у меня полный и сытный, дом - полная чаша. Я был сам себе хозяин, и потерять все это я не хочу”.

Что заставило пермских мужиков от целого района сел и деревень прислать ко мне “делегацию”, как они выражались, чтобы принять над ними командование, и предоставили наилучших коней, фураж и провиант для людей, чтобы только очистить их район от большевиков? Я уже писал, как они выражались:

“Пусть все у нас пропадет, только бы не досталось им!”

Зачем вез с фронта винтовку солдат-сибиряк с собой? Он говорил:

“Приедем, посмотрим, какая у нас дома власть. Если молокососы будут нас учить, как жить, - мы их разгоним!”

Что заставило мужичка, живущего в пермских лесах, мало интересующегося посевом, приводить казака в свой амбар и предлагать ему овес из сусека? А как старательно мужичок исполнил свои обязанности проводника! Проводил вооруженный отряд белых по заячьим тропам только для того, чтобы очистили его район от красных.

Эти примеры приведены из бурных переживаний крестьян-сельскохозяйственников.

А что же заставило мастеровых Ижевского и Воткинского заводов бросить свои станки, взять винтовки и добровольно идти против красных?.

Без причины никак бы не могло возникнуть Белое движение, которое превратилось в грандиозную гражданскую войну. Вышеприведенные примеры являются неопровержимыми фактами. Они же есть причина Белого движения. Не офицеры-золотопогонники поднимали народ против большевистской власти, а стимулом Белого движения явилась воля народа. Возникновение ее произошло стихийно. У кого оказался топор в руках, чтобы не допустить чужую женщину под свою Буренку? Она и сама этого не заметила, да и не думала, какие будут от этого последствия.

Мужик только выразил свое недоверие к существующей власти в обществе двух-трех мужиков, как уже попал под их влияние, и это общество уже его к себе и поручило ему вести разведку за действиями красных, и не заметил того, как взял в руки винтовку. Как он попал под влияние того обществ, которому ненавистна власть большевиков, он этого и сам не знал, а знал только одно: что жизнь будет с этой властью тяжелой.

Мужик - дитя природы. Что происходит в природе, он на это смотрит реально. Он говорит так:

“Не успел бросить вовремя зерно в землю - ничего от этого не получишь, кроме одной соломы. Если опоздал снять урожай вовремя – зерно окажется на земле, а не в амбаре. Если не накосишь сена в рубахе, в шубе уже не накосишь и зимой поведешь свою скотину на базар, где продашь ее за бесценок”.

Он не пользовался сводкой метеорологической станции, барометра у нег не было тоже, а он знал, какая завтра будет погода. У него опыт приобретался веками, и знания передавались из рода в род, поэтому и не приходится удивляться, почему он ко всему новому был недоверчив.

Митингов и сельских собраний он не мог не посещать. На эти собрания приезжали из городов специальные агитаторы, которые обещали мужику такую жизнь, где работать он будет меньше, а иметь будет больше. Тут-то ему и было непонятно. Как можно меньше работать, а иметь много. Он верил только в то, что он реально видел своими глазами и испытывал на себе.

Совсем другое отношение к революции было у студенчества. Многие из них в начале революции, когда уничтожалась интеллигенция, не знали, куда примкнуть. Они растерялись. После среднего учебного заведения, где предметы преподавались в определенное время и в определенном порядке, поступивший в университет, студент уже делался не тем юношей, каким был раньше, он уже не боялся свободно мыслить, говорить в ползу слабых и быть народником. Он уже начинал думать о правах человека. Лица, которые стояли на страже своего отечества, как офицеры и чиновники, уже являлись объектом их суждения и со стороны студенчества подвергались критике за маловажные проступки. Поэтому у нас в России между студенчеством и офицерством был скрытый антагонизм. При первых же шагах революции удар был направлен на офицерский корпус. Офицеры оказались первыми жертвами революции, а студенчеству это доставляло больше нравилось то, что несла революция, поэтому они примкнули к большевикам, увеличили ряды Красной Армии.

Из студентов много было храбрых командиров рот, батальонов, полков и даже дивизий. Ускоренный выпуск в 1916 году из студенческих школ прапорщиков очень много дал офицеров, которые с маршевыми ротами отправлялись на фронт в действующую армию. Эти молодые и образованные офицеры успели приобрести хотя небольшой, но уже сравнительно боевой опыт на фронте. Многие из них верили в революцию, увлекались революционными идеями, но, как люди более сознательные, прежде хотели закончить войну с немцами, исход которой для всех нас был ясен, - он был в нашу пользу, - а потом уже устраивать свою внутреннюю жизнь.

Потом неожиданно произошла Октябрьская революция. Лозунг был заманчивый:

“Пора кончать войну, проводить на фронте братание, довольно убивать друг друга, люди все братья, немедленно будет заключен мир без аннексий и контрибуций”.

Этот лозунг оказал на солдат большое влияние. Русский солдат пошел в окопы к немцам, а немецкий солдат пошел к нам, и, таким образом, солдаты стали выходить из подчинения своих ближайших начальников, и дисциплина стала ослабевать. В этот момент те молодые офицеры студенческих школ прапорщиков и оказались более гибкими в подходах к солдатам. А когда возникла гражданская война, многие из них вступили в ряды Красной Армии. Этих людей можно разделить на три категории: одна их них просто шкурники, спасали себя: находясь в рядах сильных, было больше шансов остаться живым; другая - карьеристы; и третья категория - идейные революционеры, желание которых было закрепить революцию, чтобы вновь не вернуться к старому строю.

Были хорошие командиры в Красной Армии даже из кадровых офицеров бывшей Императорской армии: например, Тухачевский - бывший поручик лейб-гвардии Семеновского полка; братья Каширины - из казачьих офицеров Оренбургского войска и много других. Эти офицеры были только лишь карьеристы, которые хотели создать о себе славу, попасть в военную историю, а Россия для них не существовала. Свое “Я” стояло превыше национальных чувств. По сведениям военнопленных, они говорили просто:

“Я учился военному делу, как убивать. Это мое ремесло, а политику - к черту!”

ХII

Когда я провел около пятнадцати дней в штабе Уфимской дивизии и тем более - во время общего наступления Белой армии, я пришел к удивлению. Как могло быстро развернуться Белое движение за такое короткое время в таком огромном масштабе? Уже был полный комплект полков, дивизий и корпусов, также было укомплектование новых полков (пехотных) новыми пополнениями.

Наступление шло успешно по всему фронту. “Красные отступают”, - как сообщала армейская сводка о боевых действиях. В штабе дивизии офицеры поздравляли друг друга с победой. Все были уверены, что в конце 1919 года уже будет в России созвано учредительное собрание, которое изберет главу государства и правительства, которое будет отвечать нуждам всего российского народа. Точных сведений о количестве войск на фронтах Уфимском, Пермском и Волжском нам было неизвестно, ибо это было военной тайной, но приблизительно предполагали, что всех войск было около 180 тысяч. Интересно то, что вся эта Белая армия состояла из русских. В ней не было интернациональных примесей, правда, в Уфимской дивизии было много татар, но эти татары были примерными, честными солдатами.

В самое короткое время был взят город Уфа. Наши части беспрерывно продвигались вперед с рядом успешных боев. Наш полк был переброшен с южной стороны Самаро-Златоустовской железной дороги на северо-восточную. За городом Уфой в бою у станции Давликаново я был ранен и с этого места и времени я был оторван от наших действующих частей, а поэтому место кульминационной точки, где победа нашей армии была остановлена и она перешла к отступлению, указать не могу.

Я был отправлен на излечение в город Челябинск, где предполагал, что вынут у меня из ноги пулю, и я быстро поправлюсь. А получилось иначе. Пулю без рентгеновского снимка вынуть отказались и отправили меня в город Екатеринбург, с уверенностью, что там окажется рентгеновский аппарат, но и там его не оказалось. Поэтому мое лечение приняло затяжной характер. После этого остался один выход - поставить меня на ноги и освидетельствовать медицинской комиссией, которая должна была определить состояние моего здоровья и выдать мне на руки документ о состоянии здоровья. Служба моя в коннице пришла к концу, так как с раненой ногой я не мог ездить на коне, поэтому комиссия решила меня выписать из госпиталя и поставить на амбулаторное лечение на неопределенное время, чтобы рана зарубцевалась окончательно.

Пока я лечился в городе Екатеринбурге, на фронте произошел кризис, принесший выздоровление Красной Армии, а нашей армии – неизлечимую болезнь.

Временное сибирское правительство среди мирного населения освобожденных губерний и уездных городов от большевистской власти пользовалось авторитетом. Имя верховного правителя адмирала Колчака было светлое, никто и мысли не допускал, что со стороны его может произойти измена, или может этот человек путем договоров с иностранными финансистами ущемить экономические интересы русского народа в будущем. Все на него смотрели, как на честного, русского патриота, а Белая армия верила в его военный авторитет, и появление его в войсках приводило всех в буйный восторг. Речь его, когда он выступал перед войсками, отличалась от речи Керенского. Этот человек любил говорить по два часа, особенно рисовался художественным ораторством профессионального юриста, а адмирал Колчак не утомлял перед ним стоящую аудиторию своей речью. Он говорил конкретно и всем ясно излагал те обязанности, которые должны выполнить перед родиной.

Представители иностранных финансовых корпораций прекрасно учитывали, в чем нуждалась наша Белая армия. Они предлагали свои услуги финансировать наше Временное сибирское правительство, конечно, на выгодных для себя условиях. Верховный правитель адмирал Колчак ни на какие сделки с ними не соглашался. Предложения были примерно такого характера: иностранцы просили сдать им в аренду на несколько десятков лет лесные концессии, где они найдут для себя выгодными, а он говорил им:

- Я не хозяин и не имею права на торговлю государственным имуществом оптом и в розницу.

Из этого видно, что он ни на что не претендовал, а его идея была честного солдата освободить Россию от большевиков, и этот вопрос у него был кардинальным. В правительстве большевиков он видел большое влияние международной силы, которая не будет считаться с интересами русского народа. Все стремление будет направлено к проведению мировой революции, а русский народ будет собой представлять ничто иное, как опытное поле.

Мирное население всех освобожденных районов от большевиков было на стороне Белой армии. Крестьянин, заводской рабочий, городской житель, мелкий торговец и крупный коммерсант - все почувствовали свободу.

Налоговая система правительством еще не была проработана, а торговля была свободная, что удовлетворяло крестьянина и торговца. Крестьяне занялись сельским хозяйством, стали засевать свои поля.

Зайдите к крестьянину-сибиряку во время обеда. Вы можете поесть вкусных мясных щей, жареного мяса, соленых груздей и огурцов, молочных каш и брусники с молоком. Вот так жил наш русский мужичок в освобожденных районах от большевиков и говорил:

“Революция уж не затронет его никогда. Хватит и этого - побаловались”.

Он имел основание говорить так, потому что Белая армия победоносно продвигалась вперед, освобождая город за городом. Камские и волжские пароходы, приспособленные для военных действий и названные “Волжской флотилией”, также участвовали в этих действиях. Казалось всем, что победа на стороне Белой армии, а тут, неожиданно, произошел перелом...

ХIII

Теперь попробуем найти симптомы болезни, поразившей Белую армию, и поставить правильный диагноз - отчего она понесла смертельное поражение.

Когда я находился ан амбулаторном лечении в городе Екатеринбурге, у меня было очень много свободного времени и я мог наблюдать за жизнью мирного населения города. Когда на фронте продолжалось успешное наступление Белой армии - в городе жизнь кипела ключом. Не было грустных и задумчивых лиц, везде слышался смех и веселый разговор. Эта была жизнь сплошной радости и, казалось, неограниченной любви друг к другу, а когда стали с фронта поступать нерадостные вести и множество раненых, которых в госпиталях некуда было положить, и приходилось приспосабливать городские общественные здания под госпитали, настроение, не только у одних военных, но и у всего народа, падало, и прежней жизнерадостности не оставалось у людей.

Раненые поступали не только с Волго-Камского фронта, а даже с Уфимского. В Екатеринбурге было много медицинского персонала и военных госпиталей. Каждый раненый являлся живым свидетелем того события, где он был ранен, в каком бою, в каком месте и в какое время. Прочитывая армейскую сводку о боевых действиях на фронте и выслушивая раненых, участвовавших в боях, всегда можно было найти разницу между тем, что говорилось в армейской сводке, и что говорили раненые. Этому удивляться не приходится. Что поступало в отдел штаба армии, того раненый, пусто он будет командиром роты или батальона, не мог знать. Он только мог знать, что происходило на его глазах, а если была хорошая связь, то он мог узнать о соседних наступающих частях. Сообщение армейской сводки о боевых действиях армии в целом всегда бывает немного преувеличено. Конечно, в этом обвинять ее нельзя, так как это способствует поднятию духа солдата. Поэтому, читая сводку и слушая участников этого боя, о котором идет речь, нужно найти золотую середину, чтобы стоять ближе к истине.

Весной 1919 года продвижение Белой армии было приостановлено. Красная Армия в количественном отношении превышала Белую армию в два раза. Она изучила тактику Белой армии - теперь уже обходы, обхваты флангов для белых стали невозможны. Война была полевая, не позиционная, окопная, но уже у красных не было ни одной возвышенности, населенного пункта или города, который бы не был укреплен окопами. Все мирное население, которое было способно держать в руках лопату или кирку, было согнано на рытье окопов, а способные носить оружие были мобилизованы в ряды Красной Армии, которая была вооружена гораздо лучше, чем Белая армия. Артиллерии у нее было больше и много больше пулеметов. Белая армия имела сильный дух и дралась геройски, но, как говорят, соломинкой дубину не переломишь.

По сведениям контрразведки, нам было известно, что в Красной Армии боевой дух был ниже, чем в Белой армии, а продуктивность в боях стала превышать нашу. Объяснялось это не одним превышением в численности войск, а дисциплиной, которая была установлена не на принципе сознания, а на страхе. Эту дисциплину ввели в Красную Армию очень легко и быстро. Мобилизованные солдаты в Красной Армии не могли пользоваться доверием своих командиров. На них смотрели как на солдат до первого боя, и при первой же возможности бросят винтовку и - руки вверх. Чтобы избежать этого, применяли такой метод. Мобилизованных и беспартийных пускали в передовые цепи, а за ними шла цепь с пулеметами из идейных большевиков - преданных партии, фанатиков, которым был заранее отдан приказ:

“По дрогнувшим передовым цепям - открывать огонь из пулеметов”.

Таким образом, мобилизованные красноармейцы и беспартийные находились между молотом и наковальней. Оставаясь в рядах Красной Армии, они имели 50 процентов шанса остаться живыми после боя, тогда как перебежка к белым давала только один.

Кроме этого, в Красной Армии произошла реформа. Отступление ее с Урала до Волги вызвало в комиссариате недоверие командующему составу. Всю диктатуру власти Ленин принял на себя. По его инициативе были поставлены в воинских частях военные политруки от штаба армии, вплоть до роты, с огромными полномочиями. Все приказания по планированию Красной Армии, внедрению в ней дисциплины исходили от самого Ленина, который за каждый проступок карал смертной казнью. Правая рука у него был Троцкий, через него и утвердилась дисциплина, построенная на принципе страха. Приказы, исходившие свыше, не направлялись командирам, как это было раньше, а непосредственно политрукам. Поэтому командный состав Красной Армии, не исключая и партийных работников, оказался на таком же положении, на котором находился рядовой красноармеец. Теперь не нужны стали большевистскому правительству военные специалисты и авторитеты для Красной Армии, а вся власть и руководство перешло в руки Ленина и Троцкого. Генштабисты в штабах дивизий, корпусов и армий выполняли те прямые обязанности, которые исходили от военных политруков, а от себя никто ничего проявить не мог, кроме составления для проформы диспозиций, которые для боев были совершенно не нужны. Партия большевиков оказалась самой сильной в рядах Красной Армии. Своей жестокостью в расправе над слабыми духом она превзошла все исторические примеры, которые можно бы привести из мировой истории в отношении строгой дисциплины в армиях.

Члены комиссариата были командированы Лениным на фронт с целью держать командный состав и политруков в страхе. Член революционного совета держал в своем портфеле приказ, данный самим Лениным, содержащий в себе следующее:

“За непослушание, за неисполнение приказаний или за бездеятельность в ведении военных операций - расстреливать на месте без суда и следствия”.

Вследствие чего ведь командный состав, не исключая и политруков, находился постоянно под страхом позорной смерти - в любую минуту мог быть позорно расстрелян.

Если Л. Толстой говорил, словами Болконского, что успех боя зависит только от духа солдат, а не от искусства главнокомандующего, то в гражданской войне успех Красной Армии произошел не от сильного духом солдата, а от внушенного солдату страха, и это внушение произошло от одного лица - диктатора.

Этот же страх научил командный состав Красной Армии искусно маневрировать во время сражений. Наглядные для этого примеры: Каширин со своей конной дивизией и Буденный с донцами.

Война - это не состязание в каком-либо виде спорта, к которому готовятся спортсмены продолжительное время, а когда пришло время показать свою силу и ловкость на стадионе перед нардом, они уже спаяны между собой одним порывом и без страха идут к победе. Война - это такое состязание, где каждый участник может быть убит в любую минуту, где чувство спайки и любви друг к другу гораздо острее, где мысли о смерти не покидают солдата. Он бы и рад от них избавиться, но они слишком навязчивы. Избавляются от них в те моменты, когда солдат выслушивает приказание от своего командира. Солдат перед боем и в бою подобен малому ребенку, который боится потерять с глаз свою мать. Он не моет без нее прожить и одного дня. Кто же заменит солдату мать? Поручики, штабс-капитаны и капитаны. Эти люди едят кашу из одного котла с солдатами во время войны, спят вместе с солдатами в деревенской избе или в сарае на соломе. Они слились в одну семью, они срослись всеми чувствами, помыслами и представляют собой один физический организм и одну духовную силу. Ведь кроме поручиков, штабс-капитанов и капитанов у солдат есть и ближайшие начальники - отделенные, взводные и ротные фельдфебели, но эти начальники не имеют такого авторитета среди солдат, как вышеуказанные офицеры. У солдат укоренился взгляд на них такой, что взводные и отделенные - такие же, как и они сами”, свои ребята”. Поэтому в тяжелую минуту солдат возлагает надежду на офицеров, а не на взводного или отделенного, несмотря на то, что эти командиры находятся ближе к ним в бою и могут во время опасности спасти ему жизнь. Приходится удивляться, как тонко, и зорко, и чутко солдаты наблюдают за деятельностью своих начальников.

Поручик получил из штаба полка письменное приказание. Прочитывает его про себя, без огласки. Окружающие его солдаты уже точно определяют его содержание и передают друг другу: готовься, ребята, к походу. Поручик еще не говорит о том, что он получил, а по лицу его видно, когда он читал.

Новости о боевых действиях воинских частей, конечно, узнают первыми офицеры, которые первыми прочитывают оперативную сводку или приказы. И вот в нашем тылу среди раненых офицеров, находившихся в госпиталях на излечении, стали распространяться слухи довольно нерадостные. Будто бы здесь, в Екатеринбурге, уже несколько месяцев работает комиссия, под руководством юриста Соколова по розыску расстрелянных Государя Императора, наследника и всей царской семьи с приближенными.

Господин Соколов был известен как выдающийся юрист, имя которого внушало доверие.

Высший командный состав, вероятно, знал о том, что произошло с Государем и его семьей, так как Временное сибирское правительство учредило эту комиссию, но чины Белой армии, как солдаты, так и офицеры, находящиеся на фронте, не знали ничего об этом. Работа комиссии велась в глубокой тайне от народа и Белой армии.

Пословица говорит: “Шило в мешке не утаишь!”

Так же и работу комиссии, очевидно, было трудно утаить от народа. Надо полагать, что кто-то из членов комиссии поделился со своей женой или близкими, хотя и под строжайшем секретом, а по слабости человеческой стали эти слухи распространяться среди народа. Кроме этого, комиссия имела в своем распоряжении людей, которые выполняли чисто физическую работу, например, по раскопке земли.

Раненые чины Белой армии, находящиеся в тылу на излечении, услышав эти ужасные новости, были поражены. К жестокости, которую проявляли большевики по отношению офицеров и казаков, попавшим к ним в руки живыми, уже привыкли. Офицер уже внушил себе не сдаваться живым в плен к красным, а всегда беречь последнюю пулю для себя, но когда начали усиленно распространяться слухи об убийстве Государя - воинский дух упал и надежда на успех рухнула, особенно у тех, кто разбирался в общей ситуации Белого движения.

Слухи об убийстве Государя и его семьи стали распространяться не только тайно, а стали в народе говорить открыто. Многие не верили, что он расстрелян. Это очередная провокация большевиков. За что убивать царя и его семью? Что он сделал плохого для народа? При правительстве Керенского Государь и семья его жили в своем царско-сельском дворце под охраной, а где сейчас они находятся - нам было неизвестно.

Начали говорить, что Великий князь Михаил Александрович будто бы пробирался в Сибирь. В городе Перми было раскрыто его инкогнито, и его там расстреляли.

В Алапаевских заводах нашил расстрелянных Великий князей и брошенных в шахты. Даже говорили, что у них в телах не было пулевых отверстий, а сбрасывали их туда живыми. Эти последние слухи наводили нас на такое размышление, что Великий князь Михаил Александрович оказался расстрелянным в Перми, другие брошены в шахты в районе уральских заводов. Следовательно, они имели намерение пробраться через Сибирь на восток. А при каких обстоятельствах?

Доходили до нас и такие слухи, что будто бы очень много военных частей отступило на Дон и Каледину вместе с генералом Красновым, что там была сформирована большая армия белых под командованием знаменитого боевого генерала Корнилова. При такой группировке гвардейских офицеров и отряда генерала Краснова можно было допустить, что Государя и его семью вывезли на юг, но все это было предположением, ничем не подтверждением.

Хотелось думать, что кто-то есть, стоящий выше адмирала Колчака, где-то он, этот авторитет, находится и откуда-то дает директивы для завершения начатого дела по очистке нашей страны от большевиков. Не пришло еще время, чтобы этот авторитет открыл себя. Думали так, что Государь где-то скрывается вместе с князем Михаилом Александровичем. Все это было мучительно для нас.

Перечисленные мною факты дают возможность найти те симптомы болезни Белой армии в Сибири, и отчего она понесла поражение.

ХIV

Теперь постараемся обратить внимание на участников Белого движения. Из этих участников было очень много простых солдат, служивших в бывшей Императорской армии, которых революция застала на германском фронте. Эти солдаты давали присягу служить царю и отечеству. Их знакомили с общей военной историей, а что касается истории своего полка, в котором они служили, эту историю они знали хорошо. Они хорошо знали, за что дают им награду и отличия и их преимущества. Они видели и понимали, в чем заключалась сила и мощь русской армии. С первых же дней поступления их на службу, им объясняли, что солдат есть слуга государя и отечества, защитник их от врагов внешних и внутренних. Этот солдат хорошо понимал, что такой враг внешний, но врага внутреннего он знал плохо. Представление о внутреннем враге у него было смутное. Его удивляло, как может быть человеком врагом своему отечеству и своему государю. Понятие о Государе у него было, как о священной личности. Русский солдат был верным сыном своему отечеству. На военную службу он шел с понятием, что он обязан нести воинскую повинность, а если застала на службе его война, он шел на смерть безропотно. С военной службы или с поля боя он возвращался домой с гордостью, вспоминая о военной службе.

Пролетарская революция его застала в окопах. Когда настал период митингов, где выступали тыловые ораторы, красноречиво обещающие всякие блага народу, наш русский солдат все равно им мало верил. По возвращении с митингов в свои землянки и блиндажи у них между собой открывался жаркий спор с теми, кто поддавался пропаганде ораторов. Их споры обыкновенно заканчивались такими словами:

- Правильно он говорил, что война надоела всем, надо скорее ее кончать.

- Но что будет дальше? Вы думаете, что немец не сядет на шею русскому мужику? - возражали другие.

Уже на эти мягкие возражения большинства ярые сторонники агитаторов начинали задумываться.

И снова мысли возвращались к Государю. Если народу и солдатам надоела война и он, по их мнению, был виной, то он уйдет с поста Верховного главнокомандующего. Но нет, Государственная Дума стала настаивать, чтобы он отказался от престола в пользу Великого князя Михаила Александровича. Он отказался в пользу сына, законного наследника. Вероломным требованиям он, поистине, не мог подчиниться. Закон о престолонаследии он переступить не мог, поэтому его отказ был в пользу своего сына.

Вторая делегация Государственной Думы стала настаивать, чтобы Государь отрекся от престола в ползу своего брата Михаила Александровича. Государь и на это согласился. Подписал манифест в пользу своего брата. Ему ставили в упрек войну с Германией - опять тут он не виноват. Немцы сами вторглись на русскую территорию и первые объявили войну.

Вот в таком состоянии раздумья и находились чины Белой армии, находившиеся в тылу на излечении, а с фронта стали поступать сведения, что бои с красными не достигали успехов. Красные оказывали сильное сопротивление.

Конец 1918 и начало 1919 годов. Сибирская Белая армия сделала большие успехи на всех фронтах. Волжская группировка под командованием генерального штаба, возглавляемая полковником Каппелем, Ижевско-Воткинское восстание под командованием генерала Молчанова беспрепятственно признали верховного правителя адмирала Колчака, и все эти части объединились по одним командованием.

Много было написано и многое еще не пишут о Сибирской армии. Я же пишу о том, что лично видел, что испытал на себе, что я слышал от своих коллег - поручиков, капитанов и штабс-капитанов. Думаю, что мы были неплохие психологи. Знали своих солдат и казаков хорошо. Война нас с ними срастила. Мы знали каждого солдата или казака больше, чем кто-либо из чинов высшего ранга. Нам не надо было спрашивать взводного или отделенного командира, кого можно послать в секрет или в чрезвычайно опасную разведку. В таких случаях мы вызывали к себе вахмистра или фельдфебеля и говорили: “Пришлите ко мне Митюхина, Сидоренко, Иванова!" и давали им задачу, которая другим была бы неподсильна, зная, что эти люди выполнят ее.

Упадок духа о солдат и казаков был налицо.

Однажды я услышал разговор сидящих за столом нескольких казаков. Они обсуждали, почему такая большая армия белых войск стала отходить назад? Один из них говорил:

- Как не будешь отступать, когда у красных распоряжается сам сатана Ленин, а его помощник - такой же дьявол Троцкий. Говорят, он не Троцкий, только фамилию такую носит. С сатаной, братцы мои, бороться стало невмоготу. Мы Бога-то забыли. Вот, к примеру, скажу: поставили котел со щами на стол, накинулись, как коршуны на падаль какую, ни один не перекрестился на образа-то!

- Да, ты говоришь правду. А я смотрю на это еще так. Много еще у нас напортило высшее начальство. Оно делало так, чтобы воевать и не убивать. Забрал в плен красноармейца - доставь его в штаб целого, невредимого. Приведешь его в штаб, а там его спросят: “Ты - большевик?” А он крестится на иконы и отвечает: “Меня силой забрали в Красную Армию”. Тут ему и поверят. Отпустят его на четыре стороны, а он оказался заядлый большевик или сам комиссар. Все у нас в тылу-то разведает - и стрекача к красным. Ведь что еще у меня бывало такое. Приведешь его в штаб-то, не успеешь поесть, а его уже отпустят, и он туда же лезет и над тобой же смеется: “Ни за что ты давал мне подзатыльников”. А я, грешный человек, любил этим типам давать подзатыльники. А видно хорошо городскую шпану. Этих я частенько и нагайкой угощал, - рассказывал другой.

Третий говорит:

- Если ты воюешь с самим чертом, который у тебя на ногах у живого вырезает лампасы из твоей кожи, то тут же его уничтожь, коли попал тебе в руки. Если бы так с ними поступали, они тогда бы от нас удирали.

- Вы рассуждаете неплохо. Надо бы вас поставить на место начальника, тогда бы мы увидели, что бы вы стали делать. Я смотрю так. Начальство больше нас знает, что надо делать. Может быть, на Урале приготовили для красных хороший гостинец - получат его и потом не захотят нос свой дальше показывать, - заметил четвертый.

Надо заметить, что среди солдат этот слух ходил, что на Урале сосредотачивают сильную армию белых, которая должна нанести красным сокрушительный удар.

И все-таки, почему Белая армия понесла поражение?

Как очевидец, я могу сказать: введение жесточайшей дисциплины в Красной Армии; насильственная мобилизация всего населения, способного носить оружие; убийство Государя и его семьи - вот что произвело потрясающее впечатление и отразилось на боевом духе офицеров и солдат Белой армии в Сибири.

Наша армия под сильным напором красных отходила назад. Оперативная сводка о боевых действиях сообщила о героизме ижевцев, а результат получался один: наши части по стратегическим соображениям оставили ранее занимаемые позиции. О героизме ижевцев армейская оперативная сводка умолчать не могла. Она не могла этого не отметить, потому что этот героизм ижевцев проявлялся в каждом бою. В атакую ходили с песнями и плясками под музыку баяниста, не сгибали своих голов под градом пуль противника. Они проявляли форменное бесстрашие и презирали смерть. За свои боевые отличия поучали награды. Не преувеличивая можно сказать, что груди у них были украшены Георгиевскими крестами. Рядовых солдат было не видно, а все имели какое-то звание - ефрейтор, младший унтер-офицер или старший унтер-офицер. Не было случая, чтобы они не могли занять такой-то укрепленный пункт, если им был дан приказ, пусть там будет в два раза больше противника, чем их. Где бы они ни проявлялись, красные уже приходили в паническое состояние. Очень часто в полковых приказах отмечали их доблесть в отрядах, не принадлежащих к ним.

Отход нашей армии налицо. Сердце в груди сжимается. Ритмическое биение его нарушено. Раньше его в своей груди не слышал, а теперь оно не находит места и просится наружу. Жизнь как будто догорает, а будущее кажется темным, как могила. Как будто вот-вот, скоро все оборвется и улетит безвозвратно в пропасть темноты, где уже не увидишь светлых дней. Да что же это такое? Ведь и солнце-то не так стало светить, как раньше. Не стало нас пригревать и ласкать, как это было раньше, - значит, жизнь оборвалась.

Так мы все думали в то время, так мы все чувствовали. Не только мы, участники Белого движения, а весь народ, кто мог здрав мыслить. Это показывает, как вся жизнь была зависима от успехов нашей Белой армии, всего народа на этом осколке русской земли. Да, в сущности, это и был осколок, да какой еще осколок, огромный осколок русской земли, где вмиг воскресали радость, любовь, веселье и свобода. На нем были огромные просторы, еще не заселенные народом, с природными богатствами лесов, рыбных и судоходных рек и уральских озер с окунями, с рудой, золотом, платиной, драгоценными и малодрагоценными камнями и прочим.

Я уже раньше говорил, как здесь протекала жизнь города и деревни. Не было детей с тяжелой грустью на лице. Везде была видна радость и надежда на светлое будущее. А теперь, через такой короткий промежуток времени, произошла такая большая перемена, и народ потерял надежду на светлое будущее. Отчего же это все произошло? Ответ на этот вопрос короткий. Белая армия несет поражение, от грядущих страданий уже не избавиться. Остановить их уже нет никакой силы.

Нам всем должно быть понятно, что когда человек заболел, - вспоминает о Боге. Когда он находится в тяжелом материальном положении – он начинает искать пути к выходу из этого положения. А здесь путь к выходу оставался только один - упование на Бога, надежда на милость Его.

Вот я вспомнил, что мне удалось услышать, будучи на румынском фронте, о командующем фронтом генерале Щербачеве.

Февральская революция в корне подорвала в действующей армии дисциплину, и Ставка Верховного Главнокомандующего после ухода Государя Императора находилась в весьма тяжелом положении. Уже в то время правительство Керенского потеряло авторитет в глазах армии. Надо было ожидать, что вот-вот оно капитулирует перед большевиками или будет позорно разогнано ими. В Государственной Думе разгоралась фракционная борьба. Левое крыло настаивало на немедленном прекращении войны, Временное правительство от Думы не видело никакой поддержки. Уговоры Керенского в действующей армии, где он собирал митинги и произносил двухчасовые речи о продолжении войны, не помогали. Его приказ № 1 о демократизации армии сыграл роковую роль. Если снял голову - по волосам не плачь. Здесь как раз это и получилось. Армия осталась обезглавленной. Ленин в это время не дремал, выбрасывая лозунг за лозунгом. Его агенты устраивали митинги среди рабочих Путиловского завода, откуда шли толпы народа с плакатами:

“Долой войну”,

“Временное правительство, дай нам хлеба”.

И вот в это время, как видно, пришлось решать судьбу России следующими лицам: генералу Алексееву, бывшему начальнику штаба Главной ставки Его Императорского Величества; генералу Духонину, который после ухода Государя с поста Верховного Главнокомандующего занял должность начальника штаба Главной ставки, и генералу Корнилову. Так мы все думали.

Главная ставка разослала телеграммы командующим фронтов следующего содержания:

“Россия в опасности! Всякое промедление - подобно смерти. Предлагаю срочно прибыть в Главную ставку на совещание!”

Кем была подписана эта телеграмма - генералом Алексеевым или Духониным - неизвестно.

На эту телеграмму генерал Щербачев ответил так:

“Что Богом суждено, того не миновать. На совещание прибыть не могу.

Ген. Щербачев”.

Содержание этих телеграмм рядовому офицерству знать недоступно, так как эти телеграммы штабы посылали в шифрованном виде, и ключ к этому шифру был, наверное, только в штабах фронтов, а эти слухи как-то проникали к нам в штаб полка. В то время я ежедневно находился в штабе полка.

Наша действующая армия имела пять фронтов: Северный, Северо-Западный, Западный, Румынский и Кавказский. Военные мыслители в то время говорили, что съезд командующих фронтов необходим. Требовалось срочно принимать меры по восстановлению порядка в столице. Верховное командование много имело в то время надежных войск, которые можно было использовать для восстановления надлежащего порядка в столице. Ставка по прямому проводу все время вела переговоры с председателем Государственной Думы Родзянко, и мнение командующих фронтов генералу Алексееву было нужно. Съехались или нет в Ставку командующие без генерала Щербачева - не знаю.

Комментарии генерала Щербачева по поводу приезда в Ставку у нас велись оживленно Помощник командира полка выразил свою мысль так:

“Я осуждаю генерала Щербачева за отказ ехать в главную Ставку на совещание. Его отказ равносилен явному неисполнению приказаний от старшего прямого начальства. Это будет являться пагубным примером для всех”.

После продолжительного молчания командир полка сказал:

- Все делается по воле Божией. Я полагаю, что генерал Щербачев, категорически отказавшись ехать в Главную ставку на совещание, был в то время руководим Провидением, о чем знать нам не дано.

При тяжелой грусти на сердце думы нагоняют все новые и новые мысли. Образ командира полка воскрес, как живой, перед моими глазами, а его слова “руководим Провидением” заставляют глубоко задуматься, хотя в то время эти слова казались самыми обыкновенными и не оставляли сильного впечатления. Потом вспомнились слова из проповеди митрополита Антония Петроградского. Эту проповедь он говорил во время всенощного бдения накануне двунадесятого праздника в Александро-Невской Лавре в 1912 году.

“Православные христиане, с тяжелой грустью на сердце я смотрю на нашу интеллигенцию. Она мало стала посещать храмы Божии. Ее стала больше привлекать та жизнь, где царит веселье и разврат. Кем переполнены театры накануне праздника? - нашей интеллигенцией. Кем наполнены танцевальные залы в канун праздника? - нашей интеллигенцией. Они забыли Бога. В их душе - смятение. Они мечутся, не находя душевного покоя. Ведь покой душевный мы можем найти только в храме Божием. Храм Божий – это корабль, спасающий нас от житейского бушующего океана. В наше время очень много появилось врагов у Православной Церкви Христовой. Эти враги - очень сильны и метко направили копье свое в сердце нашей Церкви Христовой. Если они разрушат ее - польется по всей Руси безвинная кровь. Если мы не придем к покаянию в своих грехах, в которых мы тонем - этот день, день трагедии и скорби, к нам скоро приблизится”.

Мне кажется, что, каким бы скептиком человек ни был, при испытании чрезвычайно тяжелых переживаний, не своих лично, а ужасов, пережитых массой народа, этот человек изменяет свойственным ему чувствам недоверия. Когда он видит все окружающее, то начинает копаться в тайниках прошлого и забытого, анализирует действия великих людей. Великими людьми я называю тех, которые были с багажом государственного ума и находились у кормила власти. За свои речи они несли ответственность перед законом, а за свой народ - перед Богом и правительством.

Обратите внимание на слова Столыпина, произнесенные им на открытии второй Государственной Думы в адрес социалистов-революционеров:

“Вам нужны большие потрясения, а нам нужна великая Россия!”

Разве в то время мы не могли думать так, когда были потеряны надежды на успех Белого движения, что такая величина, как командующий фронтом генерал Щербачев явно отказался противиться злу, а может быть, был готов принести себя в жертву за неисполнение приказаний, а может быть, был готов принять мученическую смерть от руки революционера.

Разве митрополит Антоний Петроградский в своем призыве к интеллигенции о грядущих событиях не сказал правды? Он сказал пророчески, но наша интеллигенция не хотела слушать его, и уже через пять лет началась революция, и, действительно, полилась кровь по всей нашей стране.

Разве не знаменательные были слова Столыпина, произнесенные в Государственной Думе? Его слова не расходились с делом, за что он и был убит. Это для нашей интеллигенции было предупреждение. Революционеры убирали с дороги всех великих людей, которые стремились создать великую Россию. А наш народ думал, что все это пройдет своим чередом. Наша интеллигенция хорошо знала и видела, как революционеры производили террор. Убили Столыпина, убили Великого князя Сергия, убит был петроградский градоначальник и много губернаторов. Она смотрела на это как на очередные акты, побуждающие правительство дать свободу народу, а свобода была, можно сказать, неограниченная. На бурные дебаты, которые происходили в Государственной Думе, смотрели как на обыкновенные споры фракций, в которых проявлялась критика по отношению к правительству. Из всего этого было видно, что не одни революционеры, а многие из нашей интеллигенции хотели сильных потрясений. Конечно, не допуская мысли, что может произойти такая кровавая революция.

Государь Император не мог доверять нашей интеллигенции, которая показала свое лицо в Государственной Думе, поэтому он не мог ожидать хорошего от Думы.

В это время в высших кругах армии было слышно, что Государь искал поддержку только в войсках. За два года до возникновения войны с Германией он очень часто стал посещать гвардейские полки, где проявляли к нему искреннюю любовь солдаты и офицеры. Было слышно, что верховное командование всеми вооруженными силами во время германской войны Государь взял на себя только лишь потому, чтобы не быть оторванным от армии.

ХV

Проанализировав все прошлое и увидев действительную жизнь того дня, я пришел к определенному решению - как можно скорее ехать в полк. Здесь уже не было жизни, а в полку еще должна была быть жизнь. В семье своих друзей будет легче переживать, если и придется испытать тяжелые страдания. Казалось, что так легко было уехать из этого города. Сел на извозчика и - на вокзал. Документы, выданные госпиталем, - уже в кармане. Что могло меня задержать? Мысленно я уже был в полку. Стоит только скорее сесть в поезд, и забыть все, и не слушать городских сплетен, не видеть кислых, испуганных физиономий.

А в действительности никак нельзя было избавиться от тяжелых впечатлений. Люди в то время были особенно наблюдательными и чуткими, начинали забрасывать вас разными вопросами и на все вопросы ждали от вас ответа, как будто от ваших ответов зависела их жизнь. Начинали делать сравнения - в каком положении находились вы и в каком положении находились они - этот народ ни в чем не повинен. Судьба их была известна одному Богу. Оставаться на своих насиженных местах и ждать милости от большевиков - нет шанса. Бросить все, отступать с Белой армией - нет транспорта. В общем, проблема оставалась неразрешимой. Смотрел на их растерянные, испуганные лица и думал: “Боже мой, за что Ты нас наказуешь?”

Вот я уже в поезде, который мчит меня в город Челябинск. С полком связь потеряна. Где он находится в настоящее время - неизвестно, По моему предположению, он должен был находиться на Уфимском фронте. В Челябинске можно было узнать от приезжающих с фронта раненых о его месторасположении.

Поезд подошел к вокзалу около двух часов ночи. Я решил в город пока не ездить, а посмотреть, нет ли кого из моих однополчан на вокзале. Зашел в зал первого и второго класса. Столы все были заняты офицерами. Знакомых не оказалось не только из нашего полка, но и из других казачьих полков, Увидел: за небольшим столиком недалеко от стены сидит офицер в чине полковника. Он заставил обратить на себя внимание тем, что резко выделялся своим внешним видом и военной офицерской формой. На нем был китель из первосортной морозовской диагонали цвета хаки, хорошо пригнанный, погоны серебряные, светлые аксельбанты и на правой стороне груди рельефно выделялся знак Академии Генерального штаба. Рядом с ним у стены за таким же столиком сидел поручил в походной форме защитного цвета. На противоположном конце этого стола было свободное место. Я и хотел это место занять и заказать себе обед. Нужно сказать, что моя левая нога, в которой сидела пуля, не сгибалась в колене, и мне приходилось держать ее в вытянутом положении. Так что, садясь за маленький столик, мне пришлось отодвинуть свой стул на такое расстояние, чтобы не задеть этой ногой ноги поручика. Этот полковник все это заметил и предложил мне место за его столиком, где я мог уже свободно вытянуть свою ногу. Этот полковник оказался словоохотливым. Стал спрашивать меня, в каком бою и когда я был ранен. Я ему все рассказал.

- ...О вы в своей ноге носите мельхиоровый и свинцовый металл. Я не одобряю наших врачей. Нельзя выпускать из госпиталя, не сделав необходимой операции.

Несмотря на то что этот полковник произвел на меня приятное впечатление, но я к нему чувствовал некоторое недоверие. Основание у меня было такое: мы давно уже знали, что в первые дни гражданской войны, примерно в конце 1918 года, очень многие возвращались к себе на родину из германского плена. Все эти военнопленные у большевиков пропускались через контрольный пункт, который находился в Москве. На этом пункте их выдерживали, проверяя их политическую благонадежность и социальное положение, и после этого предлагали им вступить в народную революционную армию. Кто не хотел вступать в ряды Красной Армии - этих людей пропускали домой, но не всех. Пропускали тех, которые были изнурены германским пленом и физически были слабы, или тех, у которых сохранились письма от родных, в которых было указано, что дом без хозяина, некому работать. Этот метод применялся не ко всем, а только к тем, кто должен был ехать в Сибирь, где развивалось Белое движение против советской власти.

Большевики были не дураки, они сумели использовать этот случай в своих интересах. Под видом военнопленных из германского плена, пробирающихся в Сибирь и Приморье, они стали снабжать поддельными документами своих агентов, чтобы засылать к нам в тыл для разведки. Таких людей у нас в тылу было много. Эти агенты не довольствовались малым, а старались проникнуть в штабы нашей Белой армии и занимать руководящие посты. Кроме обыкновенных удостоверений военнопленного, возвращающего из германского плена домой, они были снабжены специальными удостоверениями, кои до известного времени держали у себя скрытно. Когда допрашивали таких лиц у нас в штабе полк или дивизии и он видел, что ему не доверяли, он тогда распарывал у своего пиджака подклад или снимал с ноги сапог, открывал поднаряд, вынимал второе удостоверение, которое свидетельствовало о его личности. В этом удостоверении могло быть указано: “Полковник бывшей Императорской армии” и т. д. Это удостоверение он подавал допрашивающему его с надменной гордостью. Таких людей отправляли в Ставку Верховного правителя, для них был учрежден резерв чинов. На руководящие должности их, конечно, не назначали. В Ставке Верховного правителя сотрудников с образованием генерального штаба было много, которым нетрудно было распознать этих людей. Многие из них настойчиво предлагали свои услуги. Ответы получали в вежливой форме, что нельзя полковника назначить на должность командира роты. Батальоном командует капитан, это будет нарушение субординации.

За несколько дней до эвакуации Главной ставки из Омска был сделан обыск среди таких чинов, которые находились в резерве чинов. У них были найдены кроки некоторых районных участков, как-то: мостов через реки и мелкие речушки, где не может пройти артиллерия, а кроме того была обнаружена у них литература пропагандного характера. Об этом мне рассказывал подполковник, с которым я встретился в Чите. О нем я потом буду говорить.

Вследствие вышесказанного у меня возникла мысль недоверия к этому словоохотливому полковнику который мог бы быть из резерва чинов. Наверное, он не имеет на себе никакой ответственности по служебным обязанностям, потому он такой жизнерадостный, да к тому же наша армия отступает. Может быть, он агент контрразведки красных.

При таких мыслях, навевающих на меня недоверие к этому человеку, я решил спросить его, в каком он штабе работает.

- Я работаю в оперативном отделе штаба 6-го корпуса, - ответил он.

- А вы, вероятно, знаете, - спросил я его, - где в настоящее время находится наш казачий полк?

- Вашей бригаде дано было распоряжение несколько дней тому назад отходить на город Златоуст, а где сейчас находится ваш полк, я сказать не могу. Он стоит в городе Миассе. Если вы выедете с пассажирским поездом, он должен отсюда выйти около шести часов вечера, тогда штаб завтра до десяти часов утра застанете на месте, а если опоздаете - он уйдет из Миасса.

Все слов о штабе он произносил вполголоса, чтобы не могли наш разговор услышать рядом сидящие за столами.

- Как, разве скоро будет оставлен город Златоуст?

При моем вопросе к нему, очевидно, на моем лице выразилось удивление. Он мне говорит:

- Не удивляйтесь, наша армия не несет поражения, она сохраняет свою силу, а этот отход вызван по чисто стратегическим соображениям. Ваша бригада у нас числится на хорошем счету. Всегда ваши полки доблестно дрались с красными, а сейчас они находятся, как хорошие полки, в арьергарде.

Да, этот полковник другого ничего не мог сказать о нашем отступлении. Он - настоящий работник штаба, он умеет держать военную тайну при себе. Если бы я был на его месте, я бы говорил то же. А вообще, военный человек свое воспитание получает исключительно на принципе чести и доверия и он привык относиться к своему начальнику или старшему с доверием, зная, что за незаконно отданное приказание этот начальник понесет ответственность. Поэтому мы верили во все сказанное, зная, что для лжи нет места. Этот полковник не являлся для меня начальником, а в то время он был для меня старшим, но в силу укоренившейся привычки хотелось верить, что армия отходит с какой-то определенной целью. Когда я был в Екатеринбурге, там ходил слух, что Белая армия где-то должна дать генеральное сражение. Этого сражения не было потому, что армия занимала растянутый фронт. Если включить весь Оренбургский казачий округ с юга и, захватывая все гороблагодатские заводы на севере Урала, то протяжение фронта будет не менее тысячи километров. Кроме этого, снабжение для нашей армии было разбросаны по четырем железным дорогам, и коммуникация для нас была весьма невыгодной. Город Челябинск являлся буфером сибирской железнодорожной магистрали и прямым проводником на город Самару. А город Екатеринбург - узел железнодорожных путей Урала. Занимая такой огромный фронт, естественно, концентрированного удара наша армия сделать никак не могла. А когда наша армия будет оттянута на линию Екатеринбург - Челябинск, весь железнодорожный транспорт с провиантом и боеприпасами будет сосредоточен на одной главной Сибирской магистрали. При таком положении для всей армии коммуникация будет отвечать всем требованиям для связи и снабжения. Только тогда может представиться возможность дать генеральное сражение. Значит, поэтому и говорил этот полковник, что отход нашей армии делается только лишь по стратегическим соображениям. При этой мысли еще не потеряна надежда на победу.

Как медленно идет время. Скорее бы шесть часов - и в поезд! Если полк недалеко от железной дороги, тогда, может быть, денька через два я буду в полку. Там поделюсь своими новостями, обо всем слышанном, узнаю общее настроение офицеров полка. То настроение, которое в последнее время в Екатеринбурге угнетало меня, - уже исчезло, а теперь как будто проснулась надежда на жизнь и борьбу осмысленную, которую каждый русский патриот своего отечества должен вести в наших рядах. Ведь мы боремся за свободу всего нашего народа, и правда должна победить.

В город Миасс приехал с большим опозданием. Поезд из Челябинска вышел не в шесть часов, а около десяти. Поезд был смешанный, к пассажирским вагонам были прицеплены товарные. Шел он не по графику, а на некоторых станциях маневрировал и отцеплял вагоны. Стоял подолгу, в разговорах среди пассажиров было слышно: “Нет путевки!” Действительно, дежурный по станции не мог дать путевку по простой причине. Со стороны фронта шло много поездов, а наш поезд шел в сторону фронта.

В Миассе на другой день нашел тот дом, в котором стоял наш штаб корпуса. Узнал, что сегодня в 10 часов утра штаб выехал отсюда. Вспомнил того полковника, как он точно сказал мне об этом. Значит, он действительно работает в этом штабе.

Внезапно на улице встретил чиновника нашего полка. Он мне рассказал, что обоз второго разряда нашего полка стоит отсюда недалеко на горе за городом, а где наш полк, не мог сказать. Много пехоты прошло мимо нас, мы спрашивали, но никто не знал. Место стоянки было указано командующим полком. Обоз должен был стоять здесь до особого распоряжения.

Когда я увидел обоз нашего полка, немало удивился, как он стал велик. Сколько в нем оказалось телег грузовых, легковых дрожек, очень много коней, а среди казаков перебегали с места на место казачки в подвязанных на головах платках, и множество палаток разных форм и цветов. Обоз производил впечатление цыганского табора. Там же оказался и мой вестовой Н. с моим хозяйством, которое состояло из одного коня для верховной езды. Он внушал больше доверия своим внешним видом, и поэтому его запрягали в телегу с тяжелым грузом, который он может вывести из какой угодной грязи. Поэтому Н. его запрягал всегда в телегу с грузом, хотя груз-то мой был невелик - два чемодана, походная кровать и постель. Второй был жеребец Дурман. Этот был хорош для верховой езды и хорош для дрожек. Его запрягали в ходок.

Что касается общего наступления нашей армии - в обозе никто ничего не знал. На третий день, как я нашел обоз второго разряда своего полка, полк наш пришел в Миасс. Оказалось, он был заменен пехотными частями и справедливо получил свободный отход на Челябинск. До того времени он ежедневно имел соприкосновение с красными, и люди изрядно утомились. Настроение офицеров было отвратительное. До Златоуста от самой Уфы все время отходили в арьергарде с боями. Это сильно утомило людей и лошадей. Много было проведено бессонных ночей, все это выматывало последние силы и энергию, и при беспрерывном отступлении моральный упадок был налицо. Что делалось в тылу - они не знали. Надо было удивляться тому, как планомерно проходило отступление, без всякой паники. Невольно приходила мысль, что кто-то умело руководил общим отступлением нашей армии.

Первоначально Белое движение происходило не по определенному плану одного руководства, а оно возникало из восстаний, которые происходили в разных районах. В Оренбургской губернии - восстание оренбургских казаков во главе с атаманом Дутовым, на Волге - восстание Каппеля, в Ижевске - восстание, во главе которого был генерал Молчанов. Все они были объединены Верховным правителем адмиралом Колчаком. До прихода сибирских войск на фронтах каппелевцы и молчановцы работали самостоятельно.

Теперь я хочу сказать, что при отходе всей армии, всех объединенных войск царил порядок, где не было места никаким разногласиям. Вся армия отходила, как одна общая, дружная семья.

Когда полк оказался в общей колонне отступающих войск, уже не имея соприкосновения с красными, стал принимать вид более нормальный. На очередных привалах и ночлегах стала наблюдаться оживленность, но камень на сердце был тяжелый. Разве легко было оставлять такие богатейшие, плодородные казачьи земли, богатые станицы и поселки и целый ряд красивейших озер! Мне никогда не забыть озеро Чебаркуль. Его природа создала как будто по плану архитектора. Очень красивый и правильный овал окружности, а в середине него - зеленеющий круглый остров, сочетающийся с общей окружностью всего озера. Вода в нем – голубоватого цвета, прозрачная, как кристалл, а посредине его - глубина, как мне говорили, около двадцати метров. Все это озеро окаймлено красивым сосновым бором, а в окружности его множество разных цветов, в особенности много душистых ландышей и гиацинтов. Люди, которые бывали в Крыму, называли эти места второй Ливадией.

Каждый офицер и казак были погружены в глубокую думу о своих семьях. Пред ними создавалась дилемма. Возникло два положения, и оба были удручающими, из которых одно нужно было принять. Одно положение – взять необходимое и ценное, погрузить на телеги, взять семью и отступать с армией. Второе - предоставить право самой семье решать этот вопрос. Как только наш полк стал приближаться к станицам, командование его оттянуло из арьергарда в тыл общих колонн отступающих войск. Почему оно так сделало - нам было неизвестно. Можно было предположить, что полк и вся наша бригада изрядно утомлена, находясь все время в прикрытии отступающих войск. А может быть, уже было выражено некоторое недоверие казакам, которым будет тяжело бросать свои станицы, поэтому казак может потерять боеспособность. Второе предположение затрагивало самолюбие офицеров полка. Все это вместе взятое приводило всех к плохому настроению.

Я приехал недавно из госпиталя, хотя продолжительное время находился на амбулаторном лечении, а на учете был в госпитале. По документам комиссии врачей и в действительности был непригоден к строевой службе, ехал с полком, как говорят, на правах вольноопределяющегося, был без служебной должности и не нес никакой ответственности.

Не доходя до Челябинска, примерно в километрах двадцати, получили приказ двинуться на одну из станций железной дороги Екатеринбург - Челябинск. Город Челябинск обошли с севера и вновь пришли к Сибирской железной дороге, идущей на Петропавловск. Когда Челябинск оставили - надежда на концентрирование наших войск абсолютно исчезла. Убедились, что здесь никакого боя не будет. Около Петропавловска приказом по полку я был назначен полковым адъютантом. С этого времени жизнь моя изменилась, и уже сделался равноправным членом в полковой семье.

(1) В публикации сохранена авторская стилистика.

(2) Рукопись писалась в 1965 году в Джилонге, Австралия.

Здесь читайте:

Ледяной поход Глава из книги А.И. Деникина "Поход и смерть генерала Корнилова"

Гражданская война в России 1918 - 1920 годы (хронологическая таблица)

© "ПОДЪЕМ"

Редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

1

2

3

4

5

6