Антон САВИН

ВОЗНЕСЕНСК

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русское поле:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

Повесть

Окончание. Начало в №10, 2001 г.

Глава 7. Жизнь Василия Давиденского

На земле - ад, в небе - ад. Где же твой рай? Будь ты

Девочку.

Л. Андреев.

“Жизнь Василия Фивейского”.

I

Серега Колпин и Давиденский сидели под центральным куполом. Окутанные туманом солнечные лучи, врывающиеся сквозь узкие окошки барабана (1), освещали остатки старых фресок.

- Ты теперь прямо как поп - все в церкви да в церкви. А тебе бы подошло быть попом, - сказал Сергей Давиденскому, похаживая по каменному полу. Колпин был почти равен Василию по росту, а сейчас глядел и подавно сверху вниз на сидящего по-турецки Давиденского, - патриарх, блин, китайских реформ!

Василий молчал и смотрел то на пол, то в колодец главного купола.

- Пойдем лучше за рыбой, - ответил он, поднялся, прошел сквозь церковный двор, где Ольга загоняла в стойло пару коз. Увидев Давиденского, она испуганно улыбнулась, но Хозяин ничем не ответил.

Она пришла к нему в церковь во вторую же ночь. Когда посередине этой ночи Василий случайно проснулся, он увидел, как рядом на корточках сидит она - маленькая девчонка с застывшим выражением личика. Ольга, наверно, так и сидела несколько часов.

Давиденский откинул драное покрывало - он спал одетым – и несколько раз обошел вокруг свода центрального купола. Взгляд его хаотично обращался то наружу, то внутрь - Ольга бесцветными глазами следовала за ним, оставаясь все в том же положении. Потом Давиденский успокоился и вернулся.

Так она стала ходить в церковь каждую ночь. Когда ее хиленькое тельце все же исторгало из рта какие-то слабые звуки, Василий зажимал Ольгины губы двумя пальцами правой руки - большим и указательным. Почему-то эти пальцы у него были очень сильны.

Впрочем, зажимай не зажимай, среди такого узкого круга людей, естественно, ничего нельзя сохранить в тайне. Мустафа спал тут же, в храме, за тонкой перегородкой алтаря, добровольно охраняя сон Давиденского. Но и родители Ольги, конечно, все знали, однако не сказали даже слова.

Эти люди - библиотекарь и его жена - вели себя крайне тихо в обществе Василия - особенно Ольгин отец, который смотрел на Давиденского с явным благоговением. Им пришлось покинуть свой город, бежать, как последним людям, неизвестно куда - но любовь к освободителю стояла выше.

С таким же пиететом смотрел на Василия лишь Мустафьев, называемый в городе исключительно Мустафой. Татарин, ночующий в алтаре православной церкви, находился в этом месте лишь для защиты своего хозяина.

Было, наверное, что-то в раннем детстве Рината - то, что своротило его, нормального жителя уездного городка, на скользкий путь интеллигентности. Может быть, тогда, когда к нему, никогда не могущему перейти из одного класса в другой, в первый раз пришла помогать с уроками та самая Катя, старшая сестра Лехи Маслова?

Мустафа продолжал участвовать в невинных забавах сверстников, но в глубине души остался какой-то осадок. Видя дома ораву сестер и братьев, разбухшую мать, пьяного отца - а пьяный татарин страшен вдвойне, - он продолжал пребывать словно в недоуменной спячке. Поэтому Давиденский стал для него всем - человеком, который привнес должное в его жизнь, который сделал ее правильной, какой она должна бы быть, если б не случилась какая-та непонятная ошибка вселенского порядка.

Кругом - море бескультурья, дикости и бессмысленности, но Давиденский знает, как его переплыть и даже перегородить. Возвращение в прошлое было бы для Рината равнозначно смерти - и он добросовестно охранял новый порядок вокруг. Особенно любил он стоять на часах, как когда-то в регулярной армии, Впрочем, любовь к армейским штучкам сохранялась и у других, особенно у Колпина - не зря сам Давиденский в шутку назвал того “вечным солдатом”.

Сейчас татарчонок уже бродил по двору, изредка поднимая взгляд и осматривая окрестности. Он радостно поздоровался с Василием; тот радостно кивнул в ответ.

С едой, естественно, было трудно. Продукты, экспроприированные у крестьян ближайших поселков, не могли обеспечить народившуюся колонию. Выручала рыба - неподалеку протекала довольно крупная, хотя и не судоходная река. Давиденский оказался прекрасным рыбаком - к привезенному из неведомых краев, откуда явился он сам, спиннингу, добавились усть-ижицкие удочки. Впрочем, Василий признавал только ловлю на блесну, а ставить сети и сидеть с удою оставлял остальным.

Больше Василий любил рыбачить, стоя по колено в воде и забрасывая блесну под перекат. Река - широкая и мелкая, после создания Моря вздувшаяся, словно вена старухи, за несколько десятков километров до впадения в водохранилище.

Природа праздновала исчезновение человека с лица России будто исподтишка, словно стыдясь. Солнце потихоньку светило; ветер не спеша разгонялся вдоль неосвобожденной еще реки. Щуки, почувствовав всеобщую анархию, остервенело бились на тройном крюке - они словно не могли смириться с ролью

последних жертв.

Но Давиденский спокойно подтаскивал очередную щуку к себе и в мгновение засовывал два пальца ей под жабры. Далее через эти жабры в рот рыбы просовывался кукан - палка сантиметров в десять, к середине которой привязана веревка, другим концом прикрепленная к поясу рыбака. Окончив процедуру, Василий выпрямлялся и видел перед собой тот же несменяемый пейзаж - воду да леса. Впрочем, от воды, не имеющей запаха согласно учебнику по химии, всегда поднимается некий водяной запах - его чуял каждый, кто хоть раз в жизни был на берегу реки или озера. Василий же жил именно по запахам...

Но чаще Давиденскому приходилось рыбачить с лодки - на случай внезапного нападения. Тут же, на растрескавшемся дне лодки, лежал длинношеий автомат, бережно накрытый куском материи. Прозрачная субстанция воды под Василием медленно направлялась к окраине неба и исчезала в горлышке темно-зеленого стекла лесов.

Одна девушка откуда-то из заграничной Прибалтики, поступившая в Петербургский университет - странное и спокойное создание не от мира сего, впервые увидев Давиденского, одного из способнейших тогда студентов, сказала ему:

- Знаешь, когда ты вошел в зал, что я подумала о тебе? Я сразу поняла: этот человек - охотник... Нет, рыбак. Ты безумно похож на рыбака...

Василий улыбнулся воспоминаниям. Теперь ее пророчество сбылось - Давиденский, вечный паразит культуры, кормил собственноручно с полдюжины душ. Прежний опыт в рыболовстве его был невелик; более того, удача в этом деле никогда не сопутствовала Василию. Но странное дело: теперь он приносил каждый день больше рыбы, чем все остальные с их более практичными удилами и бреднями.

Да, в прошлые годы Давиденский держался на плаву на узком слое так называемой культуры. Он перепробовал множество “интеллигентных” профессий: журналисты, институт культуры, разные противоестественные программы и учреждения... С ними Василий иногда попадал в разные переплеты, поэтому оказался в Смуту востребованным.

Теперь он здесь - и нужно жить дальше. Периоды мозговой эйфории перемешались у Василия с периодами полного сна. Будущего не было, да и думал ли о нем Давиденский? Сегодня было сегодня - это запах воды и рыбы, это новая бессмысленная авантюра, которую он затеял. А завтра - завтра, как уже было остроумно замечено, осталось в прошлом.

Потом - возвращение “домой”. А там - какие новости? Спокойно. Местные ока не трогали “церковных”, а сам Василий еще не устраивал масштабных экспроприаций.

Мозаика деревенского, природного мира все больше распадалась на маленькие кусочки, на мозаинки - и круг радиусом в десять километров становился пределом мира. В одном селе не знали, живо ли соседнее.

Масловская собака с какой-то пятнистой, разноцветной шерстью, преданно бежавшая за обозом от Усть-Ижицы, теперь, поднявши ногу, обливала тонкой струйкой стену маленькой часовенки при кладбище. Оля, проходившая мимо с выстиранным бельем, заметив кощунство, между делом отогнала пса. Над кладбищем кружились огромные стаи галок. Что привлекало их в нынешнюю обезлюдевшую годину к месту, где лежали в земле десятки, если не сотни, неудачливых ловцов вчерашнего позавчерашнего счастья?

Птицы летали то понизу почти задевая маленькие крестики на неисчезнувших еще могилах, то кружились вокруг причудливых виражей металла в кресте колокольни. Леха Маслов в последнее время иногда любил встать около и глядеть вверх. Всю жизнь Леша прожил среди разрушенных церквей и погнутых крестов, но никогда Маслову не приходило в голову, что обычный православный крест так необычен и непонятен. Из его центра вырывались какие-то солнца, звезды на спирали... И думал Алексей: зачем это нужно? И зачем даже на листке с дерева прочерчены какие-то линии? А на ладони?

Нервные вскрики галок, перерастающие в гул, постоянно аккомпанировали жизни Василия и остальных. Давиденский бегло осмотрел свою епархию: Оля на этот раз даже не заметила его. Окончив проверку, он поговорил с Олиной матерью насчет хозяйства и вошел в небольшой барак.

За большим, но еле живым дощатым столом Колпин и Леша играли в карты. Поначалу от тоски - то есть отсутствия врагов - они начали было спиваться, но запасы спиртного кончились в три дня. Теперь оставались лишь азартные игры. Старые “ельцинки” кучами лежали на столе.

- Ты ставил шесть миллионов, а мне сколько надо, чтобы достать? Сам уже запутался.

- Еще два.

- Ага, хорошо, я сровняю. Открываемся... - Маслов сощурил и без того узковатые глазенки, - две двойки!

Сергей даже не стал открывать карт. Леха подгреб к своей кучи две маленькие.

- Сыграйте с нами! - попросил Маслов вошедшего. Леша недавно стал обращаться к Василию на “вы” совсем всерьез, переняв эту привычку у Рината. Давиденский явно не возражал, но и не приветствовал.

Это он, Василий, и научил всех играть в покер. Даже Колпин, хотя был не младше питерца, именно этой карточной игры не знал. Сахар, из которого варили самогон, давно уже закончился, так что покер остался едва ли не единственным развлечением.

Сам же Давиденский играть не любил, но теперь неожиданно согласился. Раздали карты, и Василий стал выигрывать. Секрет его был очень прост - один раз непомерно поднимать ставки, так что противники просто не решались играть и пасовали; а на второй раз он пасовал сам, потом снова поднимал, потом пасовал и так далее. После шести таких побед Леха Маслов собрался ответить, выложив все оставшиеся деньги, - но ему не хватило, и Леха стал выставлять хилое имущество своей семьи. Комбинация отличная – все пять карт одной масти, что именуется “флешь” и выпадает крайне редко. “Наконец ты попадешься, наконец - а то все уходить да запугивать! Нет, сейчас получишь... Сам же прешь!” - думал Маслов.

Давиденский молчаливо соглашался, повышая ставки в ответ. Сергей, сразу отошедший от игры, со скучающим любопытством наблюдал противоборство.

- Вот, - Леша победно швырнул свои карты на занозы стола. Василий Аккуратно выложил каре - четыре короля разных мастей. Потом, не глядя на перекошенную физиономию Маслова, отошел в сторону, к дощатой скамейке, отвернулся и сказал:

- Можешь считать, что ты ничего не мне не должен.

- Как так? - раздраженно, с совсем не свойственной ему интонацией бросил Леха, - извините, командор, но и у меня есть своя честь... Сейчас я все принесу.

И Маслов действительно встал, но Василий негромко приказал: “Стой”, - и Алексей повиновался, но продолжал роптать:

- Нет уж... Извините...

Его поддержал Колпин:

- Вась, ты выиграл - должен взять. А то что же такое? Мы что - и не люди?!

- Разговор окончен, - отрезал Давиденский и уже гораздо мягче ответил, - просто... правила такие... я должен был выиграть, потому что выигрываю всегда.

С удивлением взглянув на своего бывшего спасителя, оба парня вышли из барака. Василий остался - он уселся на скамеечку, наклонил голову и обхватил ее руками. Потом взял со стола колоду, механически потасовал ее, и карты постепенно, струясь из рук Давиденского, упали на скамью. Стук глянцевой бумаги о стол возбуждал голодный желудок. Василий не знал, почему - впрочем, Василий уже давно ничего не знал.

В своем родном городе - в школе ли, в институте, на работе или просто в жизни - Давиденский всегда ощущал себя выше остальных, одним из нескольких посвященных. Петербург он понимал, естественно, центром России - потому что именно этот город строился и воспитывался столицей. Поэтому - вся Россия, а значит, и весь мир. И весь мир смотрел на него, Василия - и с детства легко давалось ему чувство вершины.

Но с вершины можно только спуститься - подниматься уже некуда, тогда Давиденский еще попытался себя осознавать. Он думал о том, что Петербург, центр вселенной, стоит на болоте - а значит, есть что-то и вне болота: другая вселенная. Но потом выяснилось, что ничего, кроме России, и нет. И исчезли поначалу слова, а потом и мысли. Василий превратился в животное с длинным телом - в хорька, ощущающего мир по неуловимому водянистому запаху.

Но иногда мысль все же прорывалась, задавая все те же глупые вопросы: почему здесь? Почему я? Изящный огромный хорек – даже горностай, вытянувшийся в темноте на луну и щупающий ее тончайшими длинными усами - вот кем, вернее чем, мог видеть себя Давиденский со стороны.

Раз Василий повел свой отрядишко в какое-то из соседних нищих сел. Они вышли из леса и пересекли большой луг. Луг переливался всеми оттенками радуги: тут белые созвездия цветов волнуются под ветром, там синие и сиреневые... Солнце плыло сверху и лучами гладило стебли трав, словно шелковистые пряди на головке ребенка.

А потом деревенский мужик орал, стоя у крыльца собственного дома:

- Да хоть бы подавились вы, твари! Все забрали, суки, все шляетесь и шляетесь. Убивайте, сжигайте - все равно ничего нету. Я вас не боюсь! Довели...

- Ты, дед, не виляй. Знаем мы - есть у тебя, добрые люди сказали. Выноси жратву, сука! Мы ведь шутить не собираемся, - и Серега Колпин, до сих пор беспорядочно вращавший в воздухе дулом автомата, ткнул оружием в сторону крестьянина.

- И плевал я на ваши шутки! Шутите, не шутите - мне все равно. Мне уже все равно.

Вдруг на стволе своего автомата Колпин увидел чью-то руку. Это Давиденский отстранил “Калашников” и встал между Сергеем и его мишенью. Так двое - коренной петербуржец и коренной русский мужик - несколько секунд смотрели друг другу в глаза.

Вдруг человек сорвался с места и исчез в глубине своего дома.

- Куда?! - закричал Колпин и хотел было кинуться за жертвой, но Василий остановил его тем же своим жестом - поднятой рукой с расслабленными, ненапряженными пальцами.

Через минуту хозяин выскочил наружу и бросил под ноги пришедшим мешок, почти полный картофелем.

- Забирай, зверь, только убирайся отсюда, - закричал он, упершись в огромную фигуру Давиденского ненавидящим взглядом, а потом уже мягко, испуганно начал говорить, словно ребенку, - забирай, забирай и уходи...

Василий вытащил из-за пазухи Колпина пустой мешок, пересыпал туда половину принесенной мужиком картошки и сказал спокойно:

- Спасибо. Идем отсюда, - это относилось уже к своим; и отряд исчез в лесу.

Ночью того же дня маленькая Ольга, проснувшись вдруг ночью, не обнаружила вблизи Давиденского. Она встала и осмотрела всю церковь. Тут же из своего закутка появился и Ринат, они вместе вышли на улицу и там, против лунного света, увидели знакомую фигуру.

Мустафьев сразу что-то поняли и побрел назад, Ольга же кинулась догонять. Василий уже взошел на следующий - после церковного - холмик, и они вдвоем оказались словно на вершине.

Ольга шла за Дивиденским, не смея приблизиться вплотную, сказать что-нибудь, заставить его обернуться назад. Но Василий сам развернулся и, глядя на девочку таким взглядом, каким смотрят на маленьких детей, словно желая посвятить их в некую тайну, поднял распятую ладонь - ладонь с растопыренными пальцами.

И Ольга исчезла. Давиденский же своими метровыми шагами быстро дошел до луга - того самого безбрежно-зеленого луга. Ночь чернела в стеблях трав, вода лизала сапоги петербуржца, бесплотное северное болото растило пушистые травы.

И Давиденский остановился среди наполненных своим всесильным ядом цветов. В огромной чаше находился он: лес - стенки, а небо - гладь черной, мертвой воды, в которой плещется Россия. И поднял Василий голову, и хотелось ему завыть на светящую исподволь луну. Руки Давиденского бессильно опустились, и вдруг страшные ладони взметнулись кверху. Автомат выпал и повис на ремне.

Судьба была подвластна этой огромной фигуре, однако за власть эту Василий утонул под небом своим - и ушла жизнь, ушло человеческое. Он нанизывал нити Судьбы на вязальную спицу своего автомата, на змееподобный ствол.

Но на секунду прежний человек сходил сверху в одинокую фигуру, и с недоуменной яростью оглядывал Давиденский эту скудную северную землю. Земля - она ведь все-таки плоская, ее не видно дальше темнеющей зелени, но можно скомкать ее в сладострастном экстазе, сжимая в руке кудри лесов, словно Ольгины волосы, столь аккуратно и любовно перевязанные выцветшей единственной лентой.

Родившись в старой интеллигентной петербургской семье, Василий по долгу службы повидал на своем веку всякое - довольно всего. И не знал он давно своего круга - одинаково близки и чужды становились ему как родные интеллектуалы, так и гопники из Усть-Ижицы. Если можно было бы, сбросив хорьковую шкуру, взлететь вдруг вверх над ней, над лесами, райцентрами, Россией и миром – но чувствовал в себе Василий тяжелое звериное вожделение крови и холода под поднятой, расслабленной рукой.

И не осветит беспощадную, бесконечную равнину даже привычный светоч - слепящее пламя автомата перед прицелом глаз да заполняющий пустоту грохот выстрелов. Сдвинув этот автомат к нужному положению - дулом вниз наискось, Давиденский вернулся с ночной прогулки.

Еще при отъезде из Усть-Ижицы Маслов, вдохновленный происшедшим поворотом в сторону культуры, на радостях не глядя бросил на дно телеги несколько кип книг из разгромленной районной библиотеки. Теперь со скуки все отверженные почитывали эти книжки.

В церковном доме, когда они еще только вошли в него в первый раз, валялось невесть откуда взявшееся кресло-качалка. Леха, движимый охватившей его тягой к изяществу, буквально в первый же день попросил Давиденского, умеющего, как не странно, обращаться с деревом, починить ему кресло. Теперь он усаживался посреди центральной комнаты и читал вслух собравшимся, комментируя текст на ходу. Вокруг собрались почти все, кроме самого Давиденского. Даже Ринат изредка показывал свою физиономию в дверном проеме, застенчиво улыбаясь навстречу прекрасному и вдохновенно прижимая к груди свой укороченный автомат. Впрочем, Мустафа быстро спохватывался и исчезал, снова обходил церковную территорию и возвращался.

...Он только смеет иногда,

Улыбкой Ольги ободренный,

Развитым локоном играть

Иль край одежды целовать, -

под общий хохот читал Маслов. Тут же один бывший нижнеморский бас-гитарист, прибившийся недавно к стае Давиденского, с остатками длинных, чуть кудрявых и грязных волос, избрал ту, поэтическую Ольгу. Он с педерастичными ужимками вышагивал вокруг кресла с хохотавшим Масловым, а вслед шел ухажер - Ленский-Колпин и с похотливым выражением в лице изредка щупал “барышню” за “кудри”. Кругом умирали со смехом.

Вдруг вбежал Ринат и что-то проорал. Тотчас же слушавшие, схватив оружие, выскочили из избы. Остался только читавший - ведь Мустафьев успел крикнуть указание Давиденского - одному остаться в доме,

Теперь Маслов положил автомат прямо перед собою – на подлокотники кресла - и продолжал механически покачиваться посреди опустевшей комнаты, слушая лишь жужжание немногих уцелевших в неволе мух у заколоченного окна. Алексей вспоминал поразивший его вчера факт - когда, открыв смеха и скуки ради книгу из рубрики “Советский детектив”, он прочел там про какого-то дореволюционного инженера, инженера, который в пятьдесят лет получил оплеуху (разумеется, от белогвардейца) - и это была первая оплеуха и первый удар, заработанный инженером за всю его жизнь.

Случай этот так ошарашил Лешку, что он решил потом сходить за разъяснениями к Давиденскому, если только этот шухер не будет последним... Но по облегченному тону возвращающихся голосов Маслов понял: отбой. Давиденский сидел на развалившейся поленнице, прикрытой рогожей, и, вытянув ноги, смотрел на солнце. Сзади стоял импровизированный верстак - на маленьком сколоченном столике лежала доска, на доске отдыхал рубанок. Маслов спрашивал. Он говорил:

- Как же так? Почему? И правда, так было?! Но почему же меня-то били и били всегда?

Давиденский ответил:

- Да... иди и не мешай мне. Сколько ж возни с вами! Иди, занимайся своими делами!.. Впрочем, черт, тисков нет, упора нет, подержи мне пока эту доску, сейчас быстро обстрогаю.

На новый недоуменный взгляд Маслова Василий, чуть не заехав рубанком по лбу Лехи, сказал, словно оправдываясь:

- Все никак за дверь новую не возьмусь. Наконец собрался.

II

- Вооружены?

- Вроде нет. Говорят, что нет, и не видно.

- Кто такие?

- Да мужики как мужики. Обыкновенные, наши.

- И что, что мной говорить хотят?

- Да, тебя хотят.

Давиденский встал, взял длинный автомат в руки и подошел к церкви. Колпин шел позади; от церкви хорошо была видна “делегация” - несколько местных. Оружия, как и говорил Колпин, видно не было. Василий остановился на секунду, но потом устремился вниз; Сергей с ним. Остальные, устремившиеся к церкви, остались на холме для прикрытия.

Люди у подножия примолкли - Василий подошел к ним. В одном Давиденский узнал того самого мужика, который сам вытащил ему из своего дома мешок с картошкой. Обращаясь в первую очередь к нему, Василий бросил:

- Зачем пришли?

Колпин вставший рядом, ожидал какого-нибудь ультиматума, брани, а может быть, и доноса на соседнюю деревню.

- Нам это... это... рыбы...

- Ты... это... всю рыбу ловишь... оставил бы немного...

- Рыбу? В воде?!

- Да. Вся к тебе идет, со всей реки, а нам - ничего. Дай и нам половить.

- Ты - не наш, не русский, - вошел в разговор другой мужик, - тебя вода слушается...

- Это я-то не русский?! А кто же русский? Вы, что ли?! Я тут один - русский, запомните это, убогие! Хоть и люблю я вас зачем-то, убогих.

- Дай нам рыбу, и я скажу тебе, что скоро будет... для тебя и для вас... - снова взял голос главный, тот, который отдал картошку.

- Все “ты” да “ты”! - перебил его Давиденский, - у меня имя есть!

- Нет, не было, никогда и не будет у тебя имени, - спокойно ответил мужик, - никто твоего имени не знает. Что, позволишь немного рыбы?

- Ловите.

- Спасибо. Тут и я тебе скажу: наезд на вас будет. Тут у одного крутого, городского, из Усть-Ижицы, ты брата младшего убил. Он и собирает своих пацанов, а заодно и всех.

- Всех? Всех... Наверное, и ты вот меня ненавидишь?

- Нет, зачем мне тебя ненавидеть? Рыбы дал - и спасибо.

И он, как-то странно взглянул на Василия, попрощался и пошел прочь. Остальные “делегаты” двинулись вслед. Там у них, правда, началась какая-то перепалка - люди даже остановились. Видимо, не всех удовлетворил результат переговоров, и кое-кто хотел вернуться, но новый приятель Давиденского уговорил своих, и мужики ушли.

Еще до визита просителей “армия” Давиденского стала пополняться, да и после предупреждения об объявлении войны пришло еще несколько человек. Двусмысленная слава Василия гремела по бывшим Усть-Ижицкому и Нижнеморскому районам; особенно, естественно, среди молодежи. Многим давно надоела власть гопоты, шпаны и прочей швали - и эти “нерусские”, которым она надоела, пытались по возможности попасть под знамена Давиденского. Но, поскольку оружия - ну и рыбы, - было очень мало, да и личность мифического блюстителя справедливости при ближайшем знакомстве отталкивала, немногие оставались. Пришедшие после пары первый дней, насыщенным теоретическими беседами о гопницких кулаках и ментовских дубинках, сопровождаемых возлияниями принесенного самогона, успокаивались и начинали так же коснеть от скуки и медленно разбухающей ненависти ко всему миру, как и Маслов с Колпиным.

И - странно дело - жизнь под кривым крестом уже потеряла былое очарование. И сам Давиденский чувствовал, что идея, связывающая его маленькую команду, его апостолов, куда-то пропала. И это не могло привести не к чему хорошему.

Так, через несколько дней после прихода мужиков Василий окончательно убедился, что в собственном лагере у него появились враги. Обходя вечером окрестности, он наткнулся на группу “своих”. Они - все новые - расселись у костра, и Давиденский услышал примерно такие разговоры:

- Сколько будем торчать у этой длинной суки под брюхом, здесь, в этом хреновом бараке?

- Подохнем тут все. Ни баб, ни жратвы...

- А вы, пацаны, и рады ему в рот смотреть. Кто он вообще такой? Откуда взялся? Он не мужик, не человек даже...

Василий знал, что сказавший последнюю фразу давно уже хочет убрать его и стать паханом маленькой банды его бывших друзей.

- Ха! Не мужик! Видал бы ты, какая эта его коза, как ее... Оля... из его сарая выходит! (недавно Давиденский переселился из церкви в маленький домик, даже сарайчик).

- Кем бы он ни был, пацаны, - гнул свое новый претендент на престол, - надо послать его на... и идти на дело. А этот Дави... как его... фамилия какая умная... нам на... нужен. Головой в дерьмо его...

Тут говорящий замолчал. Может, он заметил длинную фигуру, черным силуэтом зияющую в лунном свете, там, в лесу?

Давиденский ушел. В душе его осталась тоска.

А утром Василий подошел к тому самому “пацану”, что вчера прилюдно посылал его, и спросил:

- Почему ты не в карауле? Ведь сегодня твоя очередь.

Тот не ответил. Он сидел на подстилке, лежащей на земле, и, широко расставив ноги, чистил свой автомат. При словах Давиденского он вздрогнул, вложил затвор на место, но овладел собой и продолжал сидеть, словно и не услышав.

- И потом, зачем ты ударил Леху Маслова? Он ведь не сделал тебе ничего.

- Надо было.

- Иди лучше на караул. Мы все же культурные люди! А если ты и дальше будешь так... придется мне, к сожалению, принять меры.

Вокруг уже собралось несколько человек. Они впервые видели, чтобы Давиденский так долго и интеллигентно распинался перед кем-нибудь - без тени насмешки и даже не повышая голоса. В довершении всего Василий вдруг перешел на “вы”:

- Встаньте, наконец! Ну человек вы все-таки или нет? Есть что-нибудь святое в вас, есть?!

Но тот, к которому с таким жаром обращались, продолжал сидеть, и даже презрительное выражение лица сменилось на снисходительно. “Видали, а?” - словно говорил его взгляд зрителям. Впрочем, те быстро рассеялись - у людей были заботы и поважнее. Только Ринат, стоявший вдали, чтобы не быть никому заметным, уже готов был разрыдаться, видя как топчут вымученную такой ценой культуру. Маленькая ладонь татарчонка сжимала автомат, по первому слову Давиденского он готов бы был броситься на обидчика, но Хозяин не обращал на него внимания. Колпин ушел к себе в барак, решив, что Василий, без сомнения, окончательно сошел с ума.

- И ради таких, как вы, выходит, я и прожил всю жизнь? И как же тогда?!

Сидящий беззлобно усмехнулся и потянулся, чтобы размять затекшее тело. Ведь он не замечал, что во время разговора правая рука Хозяина застыла у пояса - и с невероятной быстротой в руке мелькнул блестящий предмет. Хватая воздух ртом, цель упала набок - как была, в сидячем положении.

- Унесите, - скомандовал Василий двум безоружным приятелям убитого, которые сидели и слушали его тогда, у костра. А поскольку остальные уже успели разойтись, то двое безропотно выполнили приказ. Тело бросили в овраг за кладбищем.

III

Ждали. Уже провел Давиденский какие-то непонятные приготовления. Стало известно: они скоро придут. Почти все нехитрое имущество было свалено внутри церкви и в подвал колокольни. И люди сгруппировались вокруг – в церкви да в паре ближайших строений.

Однако ночь прошла спокойно. Утром народ обсуждал странное явление: как выяснилось, засветло улетели, словно по команде, все галки.

- Как крысы с тонущего корабля... так это, крысы бегут... чуют смерть.

- Да нет, это они прилетают ведь туда, где есть чего пожрать... на трупы летят... значит, от нас улетели, и нам просто лучше... это они, может, к ним от нас отправились, их дохлятину клевать... или еще куда...

- Нет, это вороны на трупы слетаются, а эти... нет, не так...

- Интересно, почему Вася часовню бросил? Вот, эту, видишь? И как из ней стрелять бы можно вниз, с пригорка, с самого его края!

- Нет, мы вчера ходили, смотрели. Дрянное зданьице, видать, народ кирпичи пер для себя. Половину растащили. Сильно накрепко стоит...

Наконец к полудню выбежал из лесу какой-то мальчишка лет двенадцати; Давиденский встретил его на краю оврага, на дне которого еще, должно быть, валялся труп. Ребенок и передал весть о наступлении, если таким словом можно выразить передвижение совершенно бессмысленной толпы. Давиденский ласково поговорил с мальчиком, усевшись напротив на корточки; леденцом, и, протянув еще маленький мешочек, сказал:

- Отдай это маме. Скажи ей, что буду ее помнить, если вообще еще чего-то помню, и передай большое спасибо. Да, вряд ли мы с ней еще когда-нибудь увидимся... Теперь беги.

А скоро ударил колокол сверху - тяжелый, грязный, покрытый окислами, с болтом вместо языка - он был найден вчера в подвале колокольни. Ржавый возглас его, словно птичий визг, огласил поле предстоящей битвы.

Наступавшие значительно превосходили числом людей Давиденского – плюс многие, пришедшие без огнестрельного оружия. Никто не предполагал, что столь огромная армия выйдет против “чеченцев” - казалось, половина Усть-Ижицкого района была тут. Только сам Хозяин, казалось, все знал заранее - по крайней мере, никак не выразил своего удивления. С разных сторон, почти не обращая внимания на одиночные выстрелы, пришедшие окружали холм. Солнце закрывала тяжелая плоть серо-синих, плоских туч. В их сиреневой немоте, в наступившей внезапно тишине стояла гора с колокольней на вершине. Словно исчезли полутона, и одиноким, бессмысленным казался холм между плоской землей и столь же плоским небом. Вызовом темнел в темных и без того небесах погнутый крест, окаймленной редкой, но словно вставшей дыбом травой, выросшей на разбитом куполе колокольни.

Секунда - и тишина умолкла. Церковь осветили огоньки выстрелов. Штурм начался.

У Маслова всегда, как только начиналось, сознание словно куда-то отступало, и мир начинал казаться еще менее обычного - совсем черным. Но все же, прилаживая автомат к окнам, словно мастер, вставляющий новую деталь в свой станок, он старательно стрелял, по мере сил стараясь поразить цель. Постепенно оборонявшихся оттеснили к самой церкви. Леха тоже перебежал туда и устроился у одного из окон. Передохнув секунду, он посмотрел вокруг - на пол, заваленный стопками книг, мебелью, какими-то мешками, сгнившими тряпками, на купол, еле пропускающий свет... И снова - выстрели, и пламя. Вдруг, случайно взглянув на стену прямо рядом с собою. Маслов увидел - прямо на него смотрят глаза. Были только два глаза на грязно-белой штукатурке - видно, не до конца осыпались изображение какого-нибудь святого, но Лехе показалось, что это Давиденский смотрит своим спокойным и бессмысленным в спокойствии взглядом, и Маслов не выдержал. Он взвизгнул, как заяц, и, высвободив автоматное дуло из проема окна, стал судорожно тыкать стволом в эти глаза.

А снаружи как раз в это момент какой-то пацан, словно почуяв свою безнаказанность, выскочил прямо на угол Маслова и успел забросить гранату в соседнее окно. Словно выпрыгнувшая из воды рыбешка, проскользнула она внутрь церкви и упала почти на середину здания - к ногам настоящего Давиденского, который как раз направлялся в сторону Маслова. Леха, обернувшийся вслед за гранатой, готов был поклясться, что выражение лица у Хозяина точно такое же, как на стене, - Дивиденский отражался на церковной фреске. И Маслов, круто развернувшись, направил автомат в сторону реального Давиденского, но тут Василий ударил ногой все еще вертящуюся под ним гранату, и она, словно мяч опытного футболиста, удивительно точно попала в окно и вылетела назад, наружу. В момент удара - самого обыкновенного, человеческого движения – чары разрушились, и Алексей опустил оружие.

Взрыв гранаты за стеной на секунду оглушил Маслова, но когда клубы пыли рассеялись и Леха поднялся на ноги, у него из головы совершенно вылетел случай с глазами. А, напротив, появился самый детский интерес - посмотреть, как Дивиденский стреляет. Конечно, тогда, в день Освобождения, Леха видел Василия в большой бойне, но оно происходило в старой жизни, где все было серьезно и важно по-настоящему, и тогда не было времени – да и смысла - присматриваться. А теперь вот он, Дивиденский, сидит совсем рядом и бьет с колена - бьет, как всегда, точными и отрывистыми залпами, спокойно, словно ученый направляет свой прибор, и только морщится чуть при выстрелах - от шума. Гильзы падают вниз, на пол, выщербленный ногами былых прихожан. Снаружи пули обтачивают кресты на надгробьях - бой идет на кладбище; выщелкивают кусочки стены и - о чудо! - церковь около них двоих покрывается розовыми пятнами. Видно, прежде чем положить нынешнюю, когда-то белую штукатурку, кто-то выложил низ церкви розовым.

Однако положение обороняющихся - уже, можно сказать, осажденных, - казалось все менее розовым. Замолк пулемет сверху - у Мустафы почти закончились патроны, и, согласно словам Давиденского, татарчонок отчаянно экономил человеческие смерти.

И вдруг на миг все прекратилось. Какая-то испуганная птица некстати защебетала, обрадовавшись затишью. Снаружи засмеялись, и добродушным матом стали вызывать находящихся внутри. Немногие оставшиеся боевики Давиденского прижались к церковным стенам в ожидании.

- Где Серега Колпин? - шепотом спросил Маслов Давиденского.

Давиденский молча посмотрел в глаза Лехе. Посмотрел и тихо сказал:

- Душа моя не чиста... - а потом громче, - душа моя не чиста.

И перехватил автомат.

Остальное произошло в какие-то доли секунды.

Вытянувшись во весь свой рост, Василий прыгнул в большое окно, почти без разбега пролетев чуть не четыре метра. Секунду он, раскинув руки крестом, держался в проеме, а потом столь же диким прыжком вылетел на улицу. Враги судорожно стреляли почти в упор, попадая друг в друга. А Давиденский, уложив нескольких, бросился к сараюшке, стоящей ближе к той самой часовенке, что на краю холма. Через часовню эту, где Василий на удивление своим приказал оставить на виду чуть не самые ценные вещи, и шли наступающие - сейчас многие из них сгрудились вокруг. Завидев длинный силуэт, они скрылись - часть за часовню, а многие внутрь. И тотчас же на Дивиденского обрушились потоки свистящего свинца - пули въедались в гнилое дерево сарая, рикошетили - а тут еще и сзади, опомнившись, подступали. Но сам Василий, переключив предохранитель на одиночный огонь, тщательно и медленно выцеливал что-то в часовенке. Одна из кирпичных стен ее, порядком разрушенная временем, было подперта несколькими толстыми деревянными балками. Небольшая щель между деревом и кирпичом была забита перепрелой соломой - туда и целился Давиденский своим одиночным выстрелом.

И он не промахнулся. Столб огня поднялся над боком часовни – а следом, лишенная своей деревянной опоры, зданьице рухнуло - оно упало на купол, который успел в полете отлететь, перевернуться и воткнуться в землю остатками креста. Расчет был верен - прельстившись на удобную, защищенную огневую точку, еще и наполненную добром, никто не догадался, что весь запас, тротила, привезенного Давиденским еще из Петербурга, Василий заложит в безобидную щель безобидной часовни.

Еще не успели защитники народных интересов оправиться, как с подножия холма послышались выстрелы, и наверх взлетел Колпин, непрерывно поливая врагов огнем сразу из двух захваченных автоматов. И с противоположной стороны - из церкви и колокольни - выскочили люди, только что спокойно приготовившиеся к смерти. Противник заметался меж двух огней, а мальчик, принесший Давиденскому весть о предстоящем бое, снова откуда-то появился в церковном лагере, взобрался на самый верх колокольни и начал оглашать все окрестности режущим уши звоном. В довершение всего облака, из синих превратившихся в черные, ударили молнией, и дождевой туман захватил все земное - мальчика, продолжающего трезвонить и смахивающего с чуба капли дождя, церковь, траву, трупы и раненых, победивших и побежденных. Последние, только что торжествовавшие перед церковью, визгливо матерясь, скользили по мокрой траве, вырывая пучки ее носками сапог и скатываясь с холма. Скоро их уже не было видно до самого дымящегося дождем лесного горизонта.

Глава 8. Враг народа - враг Божий

<...> Они несут на флагах черный крест,

Н. Рубцов, “Видения на холме”

Дождь зарядил на целые сутки, а как только он закончился, Давиденский, собрав своих людей, объявил о роспуске победивший армии. Точнее, он заявил о собственном уходе с холма, и собирался взять с собой только ядро: тех, с кем когда-то ушел из Усть-Ижицы, и то не всех.

Сам Василий, семья Масловых, Колпин и Мустафа - итого семь человек. Видавшая виды телега, тоже участвовавшая в бегстве из райцентра, завязла уже на первом повороте - дороги разбухли от дождей. Без утерянной давно карты, без знания местности, Давиденский все дальше удалялся от знакомых сел, от Усть-Ижицы, от цивилизации. Однако весть о них опережала саму семерку, и в самой отдаленной деревне можно было ожидать засады. Впрочем, деревни и люди являлись все реже...

Оля первая остановилась - уже не могла идти дальше. Несильно лучше выглядели и остальные - только Сам ничуть не изменился, словно не чувствовал голода или усталости. Впрочем, он со своим тонким хорячьим телом и раньше не производил впечатление человека упитанного.

Но никто не роптал и не сказал даже полслова, будто необходимость бесконечного и бесцельного движения совершенно бесспорна, пока Давиденский не решит иного. Лишь когда они подошли к небольшому неизвестному селу с маленькой церковкой на краю, Серега Колпин, не потерявший еще способность шутить и слушать шутки, сказал:

- Смотрите, босс, церковь. Как раз по вам! Может, останемся жить под ее кирпичами?

Ко всеобщему удивлению и облегчению, Василий воспринял это предложение всерьез и отдал приказ занять церковь. Ободренные мальчишки окружили церковный двор. На их крики из небольшого дома тут же вышла высокая женщина - уже не молодая и еще не старая, но с каким-то величием в лице.

- Оружие в доме есть? - отрывисто выкрикнул Колпин.

- Нет.

- Смотри, говори правду, не бзди, кишка старая, а то недолго и... - Серега выразительно тряхнул автоматом.

- Сказала же - ничего нет. Я - человек церковный.

- Сколько людей в доме? - вклинился Маслов.

- Ни одного.

- А вообще при церкви? - спросил Давиденский, и тут же дама обернулась к нему, и несколько секунд они смотрели друг на друга.

Потом женщина усмехнулась и ответила:

- Старик один - в огороде копается, за церковью, да тут еще одна живет, - и указала на большой дом в стороне, - там - церковный дом.

Во всех повадках хозяйки - а что она была тут главной, стало понятно сразу - в ее манере говорить чисто, “без сорняков”, не сжевывая конец фразы и не скатываясь на “о”, во всей ее повадке сквозило что-то не местное, городское и даже более чем городское.

- Вы откуда? - спросил Давиденский хозяйку, подойдя к ней вплотную. Правда, женщина стояла на крыльце, а Василий остановился снизу.

- В каком смысле?

- Вы ведь не отсюда.

- А. Я - из Ленинграда.

- Вы, случайно, не Скрытникова?

- Да, а что?

- Я тоже из Петербурга. Я читал ваши статьи в нашем журнале, в... - тут Давиденский назвал один питерский журнал культурологической направленности, где когда-то работал.

Скрытникова еще раз строго оглядела Давиденского и бросила:

- Что стоите? Заходите в дом-то, если принесло.

Женщина накормила непрошеных гостей. Старшие Масловы, совсем забитые Давиденским и не осмеливавшиеся с самой Усть-Ижицы лишний раз голос подать, теперь смотрели на Скрытникову с таким же священным трепетом, как и на Василия. Видимо, судьба окончательно бросила их незаметной песчинкой меж вихрей и смерчей.

Мальчишки блаженствовали; пища не отличалась большим изыском, то были сваренные вперемежку различные овощи, но и такой борщ казался вершиной счастья. Хозяйка постелила зачем-то белоснежную скатерть и села рядом с Давиденским. Естественно, перед едой она произнесла про себя краткую молитву и перекрестилась - однако это вовсе не выглядело нелепо.

Василий распорядился показать ей те питерские журналы и газеты, что привез с собой в Усть-Ижицу. Несмотря на все злоключения, они еще сохранились, но нес их почему-то Маслов. Когда журналы легли на стол, из одного из них, что Леха пробовал читать на досуге, вывалилась его закладка - портрет Высоцкого с подкасетника.

Скрытникова поморщилась и легким щелчком длинных старушечьих пальцев подогнала фотографию обратно, к Маслову.

- Заберите это, если вам нужно. Мне он не нужен.

- Вы не любите Высоцкого? - с удивлением ребенка спросил Маслов.

- Нет.

- Но как же, это же по вашему по христианству; Он же вроде тоже...

- Ну как же? Это же классно, замечательно! “И не церковь, ни кабак, ничего не свято, эх, ребята, все не так, ребята!” Это же...

- Это же ужас, что ты сказал! Как можно такое писать?! Как можно? - и неожиданно взволновавшаяся чисто по-человечески, по-женски, она встала и вышла из комнаты, перейдя в смежную.

- Ну вот, - рассмеялся Колпин, - задел ты ее верованья, ее идолов. А, однако, баба нервозная - перед жратвой кресты кладет...

Уснули все очень быстро, без всякой охраны беспечно разлеглись в новом церковном доме: Давиденский видел все это, но не сказал ни слова. Лишь он сам снова сел рядом с хозяйкой за белую скатерть, да Колпин из любопытства остался, полусонный. Снаружи темнело. Хозяйка зажгла свечи, видимо, припасенные для торжественного случая.

- Вы - человек не церковный? - спросила женщина. Одному Давиденскому она говорила “вы”.

- Нет.

- Но в Бога-то верите?!

- Не могу. Бога же нет.

- Ужасно. Человек без веры - это ужасно... - произнесла она медленно, теперь без всякого испуга.

- Э, тетка, ну ты даешь! Бог... Каменный век какой-то. Бабская истерия, - усмехнулся проснувшийся на маленьком диванчике Колпин, добродушно потягиваясь, - выбрось всю дурь эту из головы, пока сама жалеть не начнешь.

- Но ведь крест заменили звездой, а теперь чем? - совершенно серьезным голосом, с какими-то даже детскими нотками спросил Давиденский.

- Какой звездой?

- Это он советскую власть имеет в виду. И правда, ты подумай - послали твою религию на... и жили спокойно себе столько лет. А вы теперь руки воздеваете - Бог, Бог... Сентиментальность все. Здесь вам не Питер, между прочим, и не место для сентиментальности.

- Мне понравились ваши статьи, - продолжал бесстрастно говорить Давиденский, словно не замечая словесной “помощи” Колпина, - только, как всегда в нашем журнальчике, слишком приторные и простенькие.

На недоуменный взгляд Скрытниковой он ответил:

- Да, я работал в этом журнале, недолго, правда. Поэтому я вспомнил вашу фамилию, ведь и название местности я примерно помню... Да. У меня большая память, только она редко открывается. И мне стало интересно - почему вы остались?

- Я приехала сюда по распределению из ленинградского Института культуры и работала в музее, если вам это интересно. Но я с музейными никак не связана и из монастыря, который им до последнего момента жалко было возвратить Святой Церкви, давно ушла. Теперь вот из района сюда перебралась... А вы, извините, зачем здесь?

- Идем, - просто ответил Давиденский.

- Раю ищем. Покажи нам, старушка, рай! Он у вас, православных, наверно, за пазухой запрятан? - прокомментировал Колпин и замолчал. Кругом было бело и чисто, ходики на шкафу. Такой, должно быть, представляется деревенская изба народникам из столичной интеллигенции.

Серега замолк. Чем, в сущности, не угодила ему эта Скрытникова и ее вера? Ведь сам Колпин происходил как раз из духовенства - его дед был дьяконом последней действующей церкви Усть-Ижицы – церкви Казанской богоматери. Церковь то закрывали, то открывали - так три раза, пока не прикрыли совсем при Брежневе. Сам же Колпин до армии зачем-то заявился в Нижнеморск, устроился на завод и пошел на заочное почему-то на физмат в педагогический. Наверное, был после Давиденского самым образованным человеком среди всей братвы...

Хоть и тикали часы, а ночь, казалась, проплывала мимо, и время остановилась. Сергей уже давно похрапывал, сидя и безвольно свесив вниз плети рук.

Скрытникова блюла осанку. Она возвышалась, словно игла Петропавловского собора.

II

- Пойдем в церковь, помолимся, - предложил с утра Колпин, - поклоны побьем, заодно для пулемета место приглядим...

Однако его повышенной веселости не разделял больше никто. Словно испуганные, голодные дети смотрят на нищего отца-алкаша, смотрели на Колпина исподлобья Ринат, Леша и Оля, Давиденский стоял в стороне.

Но его идею пойти всем вместе в церковь почему-то все одобрили - может быть, потому, что каким-то образом все поняли: Давиденский будет говорить. Действительно, когда, как не сейчас? Когда выяснить свое будущее?

Но до этого произошел маленький инцидент. Когда Василий в очередной раз входил в дом к Скрытниковой, на пороге он чуть не сбил с ног низенького старика, которого попросту не заметил, поскольку в сенях было очень темно против улицы.

Старик уже не раз попадался на глаза людям Давиденского, и глядел на них сурово и отрешенно, только все же по-деревенски - не с такой гордыней, как Скрытникова. Но теперь, после случайного удара, он вдруг разошелся и прогундосил:

- Дурак. Ирод! Убирайся отсюда на..! Что пришел, ... длинный?!

Колпин, стоявший тут же, думал, что Давиденский мгновенно убьет старика. И верно, Василий страшно побледнел. Серега подумал, что никто еще, наверно, не посылал Давиденского матом - по крайней мере, не посылал безнаказанно. Но когда Василий продолжал стоять, словно в параличе, Колпин сам бросился в сени и ткнул старика своим автоматом.

- Да ты что делаешь, старый?! - закричал он. - Да тебя, сволочь, пристрелить мало... - и передернул затвор, точнее, не смог передернуть, поскольку пальцы соскочили от неожиданно тугой пружины.

- Оставь его, Сережа, - вдруг тихо сказал Давиденский. Тогда Колпин передернул плечами и отошел, оставив двоих в сенях.

В церкви собрались все. Последним вошел Давиденский, а за ним уже - старик. Молча Василий поднялся к царским вратам и круто обернулся. За его спиной вставали рядами иконы – иконостас сохранился на удивление полно. Темные, почти неразличимые лица – и их глаза, множество глаз.

- А где же поп? Как же служба? - подкалывал Скрытникову Колпин с задних рядов.

- Батюшка не был у нас уже несколько месяцев. Дела, должно быть. Но мы его ждем.

- Так вот и дождались! Подарок от Деда Мороза, блин, лбом к стеклу подводной лодки!..

И действительно, словно прихожане, стояли все, кто до сих пор шел с ним, Давиденским, - стояли снизу. Тут же, впереди и ближе, возвышалась Скрытникова. По правую руку от нее находился старик, по левую - бабулька, та самая “одна”, что “здесь живет”, с живым и обезьяньим выражением лица. Все десять пар глаз неотступно смотрели снизу на фигуру у алтаря, и еще больше смотрели ему в спину - сверху... Через окна пробивались узкие снопы света, да и те исчезали понемногу - туча находила на солнце.

- Ну что, что вы здесь собрались?! На меня пялиться или на эти картины? - и Давиденский ткнул пальцем прямо в лицо Богоматери, изображенной на ближайшей иконе. - Мне тяжело. Мне тяжело, ведь душа моя нечиста... Давайте останемся здесь, да, думаете, скажу?.. Я уж вижу, как вы готовы все молиться броситься, вот этим доскам вот! Так, Леша? - вдруг неожиданно спокойно обратился Василий к Маслову.

- Я так думаю, Бог все-таки есть... Извини, Вась.

- Бог? А вы думаете, здесь Бог? Это, - он обвел полутемную руками церковь, - не имеет отношения к еврею Христу. Это - наше, русское, убожество и дряблость наша... Но из их бескровной кожи, - Давиденский вновь повернул вытянутую руку и иконам, - еще все же можно пить кровь - для нас. Это - хорошее топливо. Говорят, иконы хорошо горят? Вроде так?

- Не сжигайте их, - просто попросил Маслов, вновь вернувшись на “вы”.

- Ах вот что?! - крикнул Давиденский так, что задрожал единственный уцелевший солнечный луч, сорвал икону Божьей Матери с иконостаса и со всей силой своего огромного тела, подняв, швырнул на пол. Икона разбилась на три равных доски, и эти части отлетели на несколько метров друг от друга. Следом он вырвал другую икону, потом третью. Скрытникова отступила. В этот момент - видимо, чисто случайно - плохо державшееся окно церкви открылось из-за порыва ветра снаружи. Рама со скрипом ударилась о стену, люстра качнулась, словно маятник, пытающийся улететь в небо, и еще, и еще...

Давиденский, разобравшись с третьей иконой, выхватил пистолет - так же стремительно, как в тот момент, когда застрелил своего конкурента - и открыл беспорядочный огонь поверх голов прихожан. Взвизгнула Ольгина мать и первая бросилась к выходу, за ней бросились все. Только Скрытникова отступила назад всего на шаг.

Давиденский спрыгнул с алтаря и выпустил еще несколько патронов по иконостасу, пока не опустел магазин. Тогда он замер на секунду. В самой церкви осталась только бывшая ленинградка, а ныне церковная женщина Скрытникова - она стояла посередине, да старик с Колпиным замерли у входа. Колпин на всякий случай держал на руках автомат со взведенным затвором, направив его в сторону Давиденского, только гораздо выше - куда-то под купол. Наконец Василий ударом ноги распахнул Царские врата и зашел в них, все так же держа в поднятой руке бесполезный уже пистолет.

Он исчез за Вратами, и снова затихло все - так же резко, как и началось. Через несколько секунд Давиденский, успокоившись, вышел из алтаря и прошел мимо Скрытниковой и Колпина, бросив им:

- Все, концерт окончен.

И он направился к главному дому, то есть к дому Скрытниковой. Однако почти у самого порога его догнал старик.

- Пойдем, поговорить надо.

Они вдвоем зашли за избу и вышли к огороду. Старик при ближайшем рассмотрении оказывался не таким уж стариком. Просто он был очень неряшливо одет и неухожен, к тому же суховат и сутуловат, и желтые, только на этот раз без всякого задора пристально глядящие глаза не отрывались от глаз Давиденского.

- Это... Знаю я, что тебе нужно. Вот...

- Что?

- Я знаю. Уходи и своих убери, и я тебе дам, что нужно. Мальчишку, девчонку и их мамку с отцом можешь оставить, а татарчонка и этого парня забирай с собой. Забирай и уходи. Иконы - это ничего, что поломал. Да... Ну разве еще автомат добавь мне.

- За что же это? Чего, старик, я, по-твоему, хочу?

- Книги тебя нужны, старые. Я знаю, там, в лесу...

- Какие книги?

- С прошлых времен, там, у нас, в скиту...

- Старообрядческие, что ли?

- Да. Старые. Русские, как ты сказал.

- Я имел в виду прямо противоположное... Ну тем лучше. Сейчас ты лучше сказал. Вижу, ты меня понял. А ты сам-то не...

- Отец мой был из них, из старой веры, - перебил его крестник академика Бармина.

- Что ж, я согласен, - ответил Давиденский.

III

По обе стороны реки темнели большие заболоченные пространства. Солнце еще освещало край небосвода, и на его фоне особенно выделялось дерево, одиноко стоящее на границе болота и реки – край рельефного силуэта кроны ярко светился, будто это было какое-то невиданное светящееся растение. Две лодки лавировали между клубами поднимающегося тумана - казалось, множество бесшумных орудий обстреливают их и поднимают вокруг столбы взрывов.

На секунду суденышки поравнялись и даже столкнулись бортами. Воспользовавшись этим, Колпин крикнул в соседнюю лодку:

- Случай, дед, ты это... точно ли это самое дерево? А то нам Сусанины не нужны. У нас быстро... - и привычным жестом Серега брякнул ремешком лежащего на коленях автомата.

- Это, это, успокойся. Ты сменил бы мальца, дал отдохнуть человеку...

- Пускай гребет, у нас очередность, - махнул Колпин в сторону Рината, черпающего воду маленькими и судорожными, собачьими гребками, - да и вообще, не лезь не в свое дело. Знай, дед, свое дело.

Последняя фраза ему понравилась самому, и Сергей, насвистывая какой-то эстрадный мотивчик ельцинских времен, продолжал барственно лежать на корме, голову свесив над водой. Ринат же, желая высказать дружбу и не поддержать хотя бы мысленно “деда”, стал грести еще быстрее и еще мельче, и в конце концов перегнал размашисто гребущего Давиденского. Выцветший зеленый рюкзак Колпина мирно свешивался с борта. Перед игрушечной флотилией вставали дремучие леса из осоки, камыша под два метра высотой.

Наконец подплыли к одинокому дереву. Старик привязал к нему лодку и начал длинным шестом щупать что-то в глубине осоки. Колпин приказал татарчонку остановиться в нескольких метрах, на чистой воде, встал во весь рост и направил автомат на старика, садясь контролировать каждое его движение.

В конце концов нашлись мостки, незаметные в зарослях, потом небольшая гать, потом отмеченная вешками тропа по более-менее сухому участку. Все это было устроено очень давно и не обновлялось, так что Колпин свалился-таки в воду, проломив прогнившие мостки. Но потихоньку вышли к заброшенной деревне недалеко от берега. Там и заночевали.

Весь дрожавший от холода после купания в болоте Сергей беспрерывно матерился и готов был чуть ли не залезть в костер. Обогревшись и пришедши в себя, он блаженно откинулся на спину, правда, часто почесываясь.

- Жуть эти комары! И через одежду лезут, и костер, в одном шагу - и хоть бы что! Какой идиот на болоте деревню ставил?!

- Здесь болота не было, - подал голос старик, - когда Море сделали, река обмелела, расплылась, и стало болото. Да и разве это болото? Вот завтра увидишь болото.

- Оптимистично! Оптимистическая трагедия, так это, что ли, называется?.. Да, а в самом болоте они меня здорово уделали! В пять минут! Сколько пьют кровь из русских, могли бы и к немцам полететь... А тебя, Василий: сильно они? В смысле комары?

- Комары мою кровь не пьют.

- Брешешь! Ну-ка, покажи руку! Пожалуйте ручку, сударь... И то верно, - на коже Давиденского не остались следов комариных укусов, - а у тебя, Мустафа! Тоже уделали? И у меня живого места нет... Ну ничего, Василий, завтра, дед говорит, в настоящее болото пойдем. Там и тебя не пощадят...

И довольный, но все же немного удивленный и уязвленный Колпин снова откинулся и стал смотреть в небо через остатки крыши - а уцелели только стропила, и то не все. Внутри дома щедро зеленела трава.

- Небо, звезды, да... А давайте лучше спать, пацаны... извиняюсь, господа. Что, Мустафа, еще хочешь на природу любоваться? А, нет, чай еще пьешь... Ну да, вам же, татарам, лишь бы чай хлебать, хоть эту гадость...

Вообще-то Колпин клеветал: ко всеобщему удивлению, старик обещался кормить троих своих спутников и делал это очень недурно. И даже чай был почти чаем, каким его знали до Смуты.

IV

Еще до ухода Давиденского Леша Маслов приобщился к православной вере. Вышло это так: он случайно вломился в дом к страшно испугавшейся старухе, бабке, перепутав ее дом с соседним. То была та самая бабка, что чуть позже стояла в церкви рядом со Скрытниковой. Так они познакомились.

Потом Леха помогал бабке перетаскивать церковные дрова в сарай и складывать их там в поленницу, полоть в огороде и так далее. А вечером, когда Давиденский беседовал с землячкой, а сонный Колпин влезал в разговор своими остротами - глядя на их еле заметные силуэты в окне напротив, старуха и мальчишка уселись на крыльце церковного дома и тоже заговорили о вере. Конечно, слова необразованной бабки вряд ли могли впечатлить его, но она говорила понятно - о том, что Бог, как и все мы, рожден обычной женщиной, матерью, и о том, что все в конце концов будет правильно. И наверно, Маслову, связанному прежде с православием лишь крещением в младенчестве, надоела вечная неопределенность, вечная дорога Давиденского, ведущая в никуда.

- Ты мальчик-то хороший, только вот... с Антихристом знаком, - шепотом добавила старушенция.

- Кто это тут Антихрист? Он, что ли? - и Леша кивнул в сторону окна с силуэтами.

- Да, он.

- Ну так не надо... Он мне жизнь спас, даже больше! Без него бы я никем и остался.

Конечно, после жизни в Усть-Ижице, после битвы у первой церкви трудно было поверить в общемировую любовь. Но все же Москва - правда, без особенного умиления - выбрал привычный крест и ткнул себя в подтверждение четыре раза пальцами перед бабкой. Может поэтому на следующий день он не особенно возражал приказу Давиденского остаться при сестре и родителях.

Когда с утра “слуги антихристовы” ушли, жизнь в доме Скрытниковой словно переменилась. Даже хозяйка, и та проронила несколько улыбок. Особенно расцвел отец Алексея, теперь оставшийся за единственного мужчину. Он уже договорился со Скрытниковой, что его семья может жить и работать при церкви. По поводу негласного примирения между хозяевами и Масловыми на столе появились праздничные продукты: хлеб, который потихоньку пекла у себя старуха, рассыпчатая картошка... Одна лишь Ольга сидела, нахмурив маленькое личико, не двигалась с места и не притрагивалась к еде.

Отец-Маслов тем временем все более входил в раж - острил, весело уминал картошку, громко сокрушался об отсутствии самогона, чего-то напевал, словно забыв все, что было. Когда взгляд его упал на дочь, Маслов-старший заботливо и радостно спросил ее:

- Оленька, а ты что не ешь?

- Спасибо, не хочу.

- Ну-ну, что такая хмурая? - тут, однако, веселость его убавилась. - Ладно, ешь, ешь... Ешь, а то хозяев обидишь.

Ольга, не отрывая взгляда от отца, поднесла ко рту ложку, проглотила, потом еще одну, и тут не выдержала... Вскочив из-за стола и опрокинув табурет, на котором сидела, Оля успела добежать до соседней комнаты, и там ее вырвало прямо на пол.

- Дочка, дочка, что с тобой, - бормотал отец, - ты отравилась? Вроде же ничего такого не ели? А? Мать, иди сюда, - подозвал он жену, - никто же из нас не отравился... и у Оли ничего не было...

И всем было почему-то понятно, что не сам факт банального отравления, не выглядевший особенным несчастьем во время Смуты, так сильно взволновал Маслова, но нечто другое.

И тут к девочке подошла Скрытникова. Маслов-старший конвульсивно обернулся, и, увидев вблизи высокую женщину, сразу понял, что та сейчас скажет что-то ужасное.

Скрытникова мельком усмехнулась, вспомнив, как утром, при отъезде Дивиденского, Ольга смотрела на него, и придвинулась почти в упор. Шаги хозяйки гулко отдавались в дощатом полу.

- А она у вас, часом, не беременна?

Вопрос повис в воздухе. Тогда Скрытникова взяла девочку за подбородок, легонько приподняла его и еще раз спросила:

- А?

- Да, - чуть слышно ответила та.

Маслов-отец разбегающимися глазами смотрел вокруг.

- Где он? - спросил у Скрытниковой.

- Далеко уж.

- Куда ты его засунула?! - И он бросился к тому самому шкафу с ходиками, чистенькому, какой обычно кажется вся мебель городского фасона в деревне. Рывком распахнув дверку внизу, сорвав при этом замок, Маслов запустил руку внутрь и вытащил автомат своего сына, убранный Скрытниковой с глаз долой.

- Убью его! Убью! - Отец кинулся вон из дому, наклонившись от быстрого бега и от натуги. Сосны, огромные, высокие, стояли у Маслова в глазах бесконечным рядом. Они стояли и стояли тут всегда, а он бежал, спотыкаясь об их корни и шатаясь из стороны в стороны. Легкие кололи сотни иголок; легкие будто слиплись и не могли распрямиться, чтобы захватить порцию воздуха. Кровь готова была выхлестнуться наружи, разорвав вены.

Внезапно впереди мелькнуло что-то белое. Секунда - и Маслов выбежал к обрыву, сбежал вниз... и остановился. Перед ним неброским свинцом переливалась река, да стояло на берегу несколько сараев. Он подошел ближе. От одного из сараев к воде тянулись ржавые рельсы, и ража их была словно срезана сверху, и сверкал освобожденный металл ярче реки. Видно, только сегодня воспользовались этими рельсами и спустили лодку.

Глава 9. Кремль

Что привело Вадима в этот город, в конце концов? И что привело его теперь на эту улицу?

Скучно как, ей-богу! Господи, ну за что ж так скучно-то?!

Ковров шел, против всех правил провинции открыто и нагло прижимая к себе книгу. Это был “Доктор Живаго” Пастернака, которого он взял из Москвы. Да, Вадим забрел в Кремль, в этот последний неведомый ему район Нижнеморска. Хотя Кремль и был, если можно так выразиться, исторической частью города, он давно уже не являлся центром - ни в деловом, ни в административном, ни в транспортном, ни в каком другом плане. Да, Андрей жил в элитном доме где-то по соседству, но это был уже совсем другой мир.

Кремль - город в городе. Но вовсе не по своему привилегированному положению - наоборот, бытовые условия в домах здесь были еще отвратительнее, чем в других районах, все старое и гнилое - нет, по какому-то своему закону, неподвластному ни Андреичам и им подобным, ни самому времени.

Впрочем - такое же захолустье, как и весь Нижнеморск, как и все, те же мелкие домишки, разбитые улицы и та же общая ущербность. Край света. Вся Россия, говорят - окраина мира.

За время, прошедшее после первого и последнего свидания с Верой, Ковров даже не то что спустился, а просто чувствовал себя в каком-то параличе. Жизнь словно перестала интересовать его, и согласилась оставить Коврова в покое, и уже не извивалась страшными и манящими извивами у него перед глазами, а тихо протекала где-то в стороне.

Тогда, на следующий день после расставания, он не смог найти Веру ни дома, ни где бы то ни было. Наконец, понадеявшись на силу выданного ему удостоверения, он сделал отчаянный шаг - пошел в милицию. Выслушали его там на удивление спокойно, и сержант высказал что-то вроде того, что искать Веру стоит уже на вокзале. Вадим бросился туда и нос к носу столкнулся с Фединым, который, не глядя Коврову в глаза, дал понять, что Вера уехала прочь из города. Как удалось выяснить Вадиму, это правда - увез девушку ее отец и сам убрался с нею, видимо, получив на то разрешение Андреича.

Когда Ковров уже уходил с железной дороги, он снова заметил Олега на перроне - и поскорее прибавил шагу. Ни тому, ни другому теперь не нужно было видеть друг друга, никогда.

Вадим так и не смог понять: знала ли Вера о том, что назавтра исчезнет, когда прощалась и говорила с ним, когда обещала себе и ему скорое счастье, - или нет? Ее отъезд, как он знал, произошел с дикой поспешностью - но все-таки... она исчезла, и этим сказано все.

И в этот же день, вечерком, Ковров явился к Маше, Машке, той самой стратеевской пассии. В самый последний момент, когда Стратеев провел Вадима до проходной, уже после того как отказался от денег, Борис сказал:

- Слушай, ты... это... возьми Машкин адрес на случай чего, а то я пропаду надолго, а она останется...

У Марьи была маленькая комнатка, бутылка самогонки; она сама, маленькая, похотливенькая, сидела на какой-то тахте, подобрав ноги, что было совершенно смешно при ее простецком облике. Все произошло быстро и точно - сначала выпивка, а потом и остальное. Ковров даже словно и не видел ничего, это было бегство, судорожное последнее бегство. Но в тот момент, когда он добрался до Машки окончательно, вдруг маленькое лицо ее увидел прижатым к своему лицу, и в ту секунду он любил эту женщину, любил все и весь мир.

Проснувшись утром, Вадим ушел и больше, естественно, никогда не приходил туда. Он стремительно рвал все старые связи, связывающие его с Нижнеморском и позволявшие ему выжить в этом городе - но ведь они начали рваться сами. Стратеев и Вера, так не любившие друг друга, уехали одновременно, и может, как один раз подумал Ковров, - вместе?

С этой беготни, наверно, Вадим заболел, простыл - и если несколько дней он еще пытался не обращать внимание на свою болезнь, то теперь это стало почти невозможным. Головная боль, правда, притупилась, но общая слабость все нарастала. Сегодня Ковров в последнем исступлении еще был способен куда-либо идти и почему-то выбрал Кремль.

Ни на улицах, ни в окнах домов никого не видно - этот район Нижнеморска был брошен первым. Вчера окончательно остановился Завод - осталась работать только гидроэлектростанция, которой никакого топлива не нужно - но этого очень мало. До сих пор город жил лишь потому, что нижнеморские ученые, как рассказывал Вадиму Стратеев, якобы разработали невиданно дешевый способ добывать энергию, сжигая, какие-то за много лет скопившиеся отходы то ли металлургического, то ли одного из многочисленных попутных производство. Раньше вокруг комбината существовало еще шесть крупных заводов, которые работали, используя его силу.

А ведь именно через Кремль Вадим вошел в Нижнеморск. Вот и клумба, та самая, и те же засохшие цветы. Почему-то здесь всегда очень спокойно, и о самой смерти думаете с умилением. Ковров остановился напротив дома, когда-то, видимо, одного из самых больших и богатых в городе - целых три этажа. Дом был украшен - и нынче остался кусочек лепного венка. Темно-зеленая краска тоже по большей части еще не облезла, наверно, дом выстроил для себя и семьи своей какой-нибудь удачливый купец, - подумал Ковров, - а то и городничий.

Но и здесь, в Кремле, люди еще изредка появлялись. В конце улицы Вадим увидел три силуэта - идущие направлялись к нему. Мгновение - и Ковров шмыгнул за угол и заскочил в подъезд. Конечно, предосторожность всего нелишняя, особенно если учесть настырные последние слухи о гибели Андреича - но стоит ли шарахаться от каждого? Может быть, совсем не из страха попал сюда Ковров, и появление людей лишь подтолкнуло его войти в дом?

Он нерешительно поднялся по лестнице на площадку второго этажа и опасливо выглянул на улицу через большое, почти во весь человеческий рост окно. Люди вообще казались сейчас. Вадиму излишними существами в этом Кремле, куда он пришел - умереть? успокоиться?

Они прошли, и Ковров собрался было спускаться, но вдруг заметил, что на третьем, последнем, этаже одна из двух дверей приоткрыта. Теперь, в новой жизни, в Нижнеморске, Вадим приучился мгновенно, скоропостижно принимать решения - и вот он уже вошел в квартиру.

Прихожую он миновал, успел лишь мельком оглядеть в общем-то средний достаток хозяев, и сразу же проскочил в следующую комнату, окна которой выходили на улицу. Вошел и остановился.

На полу валялись какие-то бумаги, вообще в комнате был беспорядок, но на допустимом уровне; в углу, рядом с окном, располагался стол очень современного вида - на столе стоял компьютер. За компьютером сидела девушка лет семнадцати, сидела на вращающемся стуле вроде тех, что были в офисах во времена так быстро появившегося и столь же скоро скончавшегося капитализма ельцинской эпохи. Однако и этим экзотика не ограничивалась. По стенам комнаты располагались книжные стеллажи, но часть из них была заполнена не книгами, а моделями машин и кораблей.

Сама обладательница всего этого богатства тихо вскрикнула, осознав наконец присутствие постороннего. Довольно полненькая, большеголовая, среднего роста, волосы до лопаток, соломенного цвета, спутанные, но все равно пышные - и капризные щечки, и губки; в общем, совсем еще ребенок, если учесть, что Ковров в последнее время сталкивался исключительно с женщинами старше себя.

Вадим тоже сделал шаг назад, бессознательно выставив перед собой “Доктора Живаго”, как икону, - на стороне обложки, обращенной вовне, нарисована лошадь на фоне деревенского дома. Впрочем, различить все это в размазанной манере рисунка на расстоянии довольно сложно.

Но девушка уже справилась с испугом.

- Ты кто? - спросила она, - и как попал сюда? И что это за книга у тебя?

- Кто я? Да теперь и сам не в курсе. Был Якир героем, стал врагом народа... А попал через дверь, она гостеприимно приоткрыта.

Но главный диалог шел не словами, нет, они сразу как-то поняли, что им не нужно уже ничего опасаться.

- Дверь? Надо же - ее забыли закрыть? Тогда закрой ее и, - она улыбнулась, - возвращайся.

И завязался разговор, впрочем, говорил больше Ковров, она оказалась очень благодатной слушательницей. И Вадим ощутил то чувство, которое в старой, донижнеморской жизни испытывал почти перед всякой такой вот девчоночкой: вину за то, что не может и не мог бы просто полюбить ее. Когда-то он винил себя совсем в другом - что не мог бы предполагаемую спутницу защитить, обеспечить и так далее, но потом понял, что это, может быть, не самое важное. Любовь, наверно, возможна или для очень благополучных и избалованных добром людей, или, наоборот, только для самых безнадежных.

Ее звали Светой, такое вот странное, как казалось Вадиму, имя. Среди его прежних знакомых такого имени ни у одной не было... Узнав о том, что Коврову, в общем-то, негде жить, Света согласилась оставить его у себя.

- Но ты ведь, наверно, не одна здесь живешь?

- Да, есть еще мама и брат, но он пока уехал, и ты как раз сможешь жить в его комнате, вот в этой вот, пока он не вернется. А мама...

- Что ты ей скажешь-то?

- Так и скажу... приехал тут такой красивый, высокий мальчик.

Несмотря на всю абсурдность ее заверений Ковров поверил и, как выяснилось, правильно сделал. Случайно попав в квартиру номер шестнадцать, Вадим остался там надолго.

Было прочитано и злополучное стихотворение про аристократа, и еще сказано много всего. Вадим и Света сидели, обнявшись, и Ковров спросил:

- Слушай, а зачем тебе компьютер? Ты что на нем, в игрушки играешь?

Что ты, Вадим, я в интернете сижу.

Ковров знал о существовании такого вида связи в Москве, знал, что интернет, или, как они его еще называют, паутина - какая-то общемировая грандиозная компьютерная сеть, использующая телефонный кабель, которая не только позволяет связываться друг с другом независимо от расстояния, но и “залезать” в разные базы данных, например в библиотеку Конгресса США, газету “Известия” или на биржу труда. Однако Вадим никогда не мог понять одного - почему место компьютера (и человека) в этой системе не зависит от его местонахождения? То есть нельзя даже понять, где твой собеседник - в Москве, Нижнеморске, Нью-Йорке или Токио.

Но даже столь оторванная от всех земных понятий сеть никак не могла, по представлению Коврова, функционировать в России в наше время. Казалось бы, теперь компьютеры, телевизоры и прочая электроника превратилась в бесполезный хлам, в лучшем случае в мебель, и вот на тебе!

- Как же, неужели этот интернет до сих пор существует?

- Да, представь себе.

Ковров вспоминал, как несколько лет назад паутине прочили преобразование мира и человека, пели дифирамбы, говорили о принципиальной новизне - и, конечно, как и всякий космополитический проект, не различающий наций, религий и полов, она вызвала у Вадима лишь отвращение. Теперь невозможно понять, как вся страна могла говорить о подобных вещах, настолько наплевав на свое ближайшее будущее. Особенно это заметно в столицах тогда и теперь.

- Ну что за вздор? Письма уж год как не ходят по стране, а тут телефон!

- Кто тебе сказал, что телефон?

- Ну как же... Интернет ведь по телефонному кабелю идет?

- Да что ты, Вадимчик, никогда такого не было. То есть связь иногда идет по кабелю, но на другой частоте, и ничего такого не нужно. А чаще через спутник или как там у них - я не знаю.

- Ну ты-то конкретно кому-то звонишь?

- Конечно, провайдеру своему.

- Да-да, слышал, а он тебя связывает с остальным миром. Но, значит, городской телефон еще работает? Я думал - все отключили.

- Вообще-то да, но у нас в квартире - нет. Это у кого как.

Под это вечное русское “у кого как” постоянно попадал и Вадим, наверное, благодаря ему и выжил, и познакомился со Светой, и попал сюда - ему ли не понять? Но разговор об интернете имел неожиданное продолжение.

Света рассказывала Коврову:

- Да, я, наверное, не люблю людей. Я не могу больше стукаться, ушибаться, вставать и опять падать. Я нашла свой мир. Мир интернета, электронной почты и так далее. Знаешь, меня и нет почти уже здесь. Есть только одна оболочка, которая старается нечего не пускать.

Вадим слушал это, полулежа, а она сидела на полу рядом. Сейчас, когда все успокоилось и не требовало уже прежнего напряжения, когда можно было уже и отдохнуть, преграды, сдерживающие болезнь, исчезли. Теперь Вадима била дрожь, и тонкий плед, который набросила на него Света, не спасал больного. Света носила очки, но сейчас она сняла их, и этот смешной, слишком серьезный жест для маленькой, какой была она, не раздражал еще Коврова.

Согласие Светиной матери было получено довольно быстро. Вначале бывшая учительница музыка с большим подозрением оглядела Вадима, выслушала объяснения дочери - та даже подсунула ей под нос листок с записными “Аристократом”, после чего Ковров решил вообще больше не упоминать о нем в этом городе, а хозяйка дома все-таки смирилась.

Первые несколько дней Вадим вообще ничего не помнил. Он лежал, спал в комнате Светиного брата - это ведь сам брат собирал из деталей все эти машинки-модельки - в той комнате, где стоял компьютер. Иногда Ковров вспоминал, где он и почему, и начинал это обдумывать. “Действую, как профессиональный приживальщик. Был бы масштаб побольше, стал бы бандитом - как раз к Андреичу. А ведь с детства хотел стать святым. Да, как хотел я стать святым! И неужели уже никогда не буду?..”

Воздух казался ему сухим - он с трудом дышал. И он запоминал - запомнил только две эти картины, два жеста, как Света снимает очки, подсаживаясь к нему поближе, и как она сидит за компьютером. Ему хорошо было видно, прямо в профиль, как она смотрит в экран, и печатает что-то, соединяясь с невидимыми мирами. Вадим хотел сорваться, сказать ей, что их нет, что это обман, что там, за экраном, пустота - но пугался, а вдруг и кругом пустота, обман, и ее детское, но полное и немного глупое лицо тоже обман, и ее жесткие волосы, и все эти машинки на стеллажах тоже виртуальная, или как там ее по матери, реальность.

Недалеко от дома располагалось кладбище Вознесенского монастыря - это первое место, куда они отправились гулять, когда Ковров начал выздоравливать. Кладбище молчало, как ему и следовало, лишь мокрая листва, вдруг начавшая опадать в августе, засыпала дорожки и могилы.

В последние несколько лет с погодой, со сменой времен года творилось непонятно что. Все началось, помнил Вадим, еще в памятном девяносто восьмом, когда зима держалась до конца апреля, а весны не было вообще - сразу началось невиданно жаркое лето. Тогда же и начались регулярные ураганы - первый из них, московский 20 июня, Ковров встретил на улице, он гулял с очередной подружкой по району новостроек, в котором жил тогда. Он был в прекрасном настроении, демонически хохотал среди хлестких ударов ветра, дождя и потоков поднявшегося мусора.

И казалось Коврову - ураган этот прообраз ближайшего будущего. Сейчас - счастливое время. Счастливое - потому что мы никак, даже приблизительно, не можем угадать, что будет дальше, что будет завтра. А значит, остается надежда. Пускай разрушено все - а как жалко, прибавлю от себя, что нам не оставили уже ничего разрушать, и теперь нельзя сбросить Пушкина с корабля современности, потому что он уже сброшен, нельзя оклеветать семью и нравственность, потому что они уже установлены - но все-таки остается надежда на будущее. На чудо. На... да на то, что будет.

Болел Вадим относительно недолго, наверно, всего неделю - но очень сильно, то ли грипп, то ли какая-нибудь лихорадка. Его лечили, как могли - но лечить было практически нечем. И, странно, эта болезнь по-настоящему привязала к нему и Свету, и ее мать - и всем казалось естественным, что Ковров останется.

И во время болезни он вновь, и не раз, видел тот сон и памятный огромный силуэт над миром. И в день выздоровления он все-таки понял, кто был этот великан.

Ковров уже смутно помнил всю эту историю, тогда совершенно выбившую его, обычного московского мальчика, из колеи. Лет, наверно, пять тому назад - было Вадиму семнадцать - он отдыхал то ли на Черном, то ли... нет, все же на Балтийском море. Значит, не только один раз в жизни был он возле Петербурга. Тогда начиналась осень, и нрав Балтики безнадежно портился. Так вот, Вадим там завел знакомство с девушкой, тоже москвичкой, и в лучших романтических традициях решил прокатить ее на лодке по волнам. Их пансионат был совсем домашним, маленьким и потому собственной лодочкой станции не имел. Поэтому у какого-то местного мужика наняли трехметровую посудину, выглядела она страшно - истлевший огромной гнилой деревяшкой, но это, естественно, лишь добавило романтики. Они отплывали все дальше от берега, а внутрь потихоньку затекала вода. В лодке имелся черпачок, и Вадим не обращал на воду внимание. Первой запаниковал девушка, но когда они повернули назад, было уже поздно. Неожиданно лодка стала наполняться гораздо быстрей, и о черпаке смешно стало и думать. Ковров даже не осознал того момента, когда они оба оказались в воде - плавать ни он, ни она по-настоящему не умели, да еще представьте, какая вода в Балтике осенью... А, казалось, до земли уже так близко, но можно было бы распроститься с ней навсегда, если бы не этот высокий, до уродства высокий человек. Это он как-то умудрился вытащить их с девушкой на берег и сразу уйти, пока спасенные еще не начали соображать. Однако Вадим запомнил - напоследок – его лицо и фигуру. Теперь он узнал наконец персонажа своих снов, да, но при чем тут академик Бармин и Нижнеморск?

Сейчас они со Светой сидели на кладбищенской скамейке, и Света говорила ему:

- Только по поводу тебя я могу дать себе гарантию, что принимаю тебя как реального человека. Не как нечто такое бессмысленное-иноязычное и еще куча таких слов.

- Значит, я у тебя все-таки один? - решил Ковров удариться в сантименты.

- Ну зачем ты задаешь такие вопросы и так часто? Я со многими общалась по интернету, я... но все мои друзья в реальности были гораздо старше меня.

- Ты говорила, у тебя даже какой-то жених был?

- Да, был.

- И вы по компьютеру познакомились?

- Да... то есть нет... то есть зачем ты это спрашиваешь? Вадимчик, милый, не мучь себя!

Коврову забавно было такое слышать, он, в сущности, часто разыгрывал такие комедии ревности, и неужели Света воспринимала все это всерьез? Она, наверное, действительно ребенок, как любит твердить - “рано повзрослевший ребенок”. Конечно, никаких чувств, кроме благодарности, у Вадима к ней никогда не было, и, естественно, быть не могло.

Любовь в Кремле - маленькая и какая-то несуразная. Но было спокойно. Здесь, наверное, всегда осень, вечная осень, и вечно ветер несет по Вознесенскому проспекту опавшие листья. Они со Светой до сих пор - и до самого расставания - так и спали в разных комнатах, так сама она определила сразу. Ну, может, это к лучшему: нет ничего противнее, всегда думал Ковров, чем лежать на соседних кроватях и думать - переправиться ли на другой берег комнаты и не окончится ли эта попытка скандалом. Но вспоминая о Свете впоследствии, он совсем не это. Вадим помнил, например, как он впервые заставил девушку снять хотя бы майку и потом долго-долго расцеловывал ее всю до пояса. Он навсегда был благодарен ей за все, а она ему - но кроме ничего их никогда не связывало. Маленькие дети Бога, или судьбы, или кого угодно, маленькие дети эпохи конца, они и не могли рассчитывать вытянуть из своих душ какое-либо другое чувство. Однако они все-таки видели только друг друга на белом свете - правда, потому, что в самом прямом смысле редко сталкивались с другими людьми. И Кремль - Кремль был их городом, их домом, их парком, их театром двух актеров. Да, он принадлежал только им двоим, а больше никого и не было.

Тогда, на кладбище, речь зашла о Светиной семье - выяснилось, что отец ее здесь, в городе, только уже давно не живет с ними. Работал он, как обмолвилась Света, на ГЭС, то есть на плотине. Услышав это, Ковров решил туда непременно попасть. Был ли это каприз больного - вообще в обществе Светы капризничать очень даже можно было, и Вадим этим пользовался - или предчувствие? По крайней мере, Вадим еще о плотине ничего не слышал, как будто и нет ее - впрочем, она находилась в самой отдаленной и индустриальной части города.

- На плотину?! - удивилась Света. - А ты знаешь, что с ней происходит? Уже даже и я знаю.

- Нет, а что?

- Посмотри на реку.

Река была недалеко, но нужно еще пройти. Ковров не поленился. Они вместе прошли мимо монастыря и спустились к воде, где еще несколько дней назад стоял дебаркадер, на который, так недавно казалось бы - Вадим сошел с буксира. Все было то же, все было так же, но и не так. Река изменилась. Она действительно стала рекой, и какой! По воде неслись ошметки мусора; как стаи рыб, играли грязно-белые буруны, и затопленные на несколько метров берега были покрыты коричневатой пеной. Исчезла набережная, исчезли металлические штыри, в изобилии торчавшие из воды, все то, что придавало подножию монастырского холма вид цивилизации - и казалось, все возвращается к том, что было и что должно быть. Так вот почему люди так бегут из Нижнеморска! Но вначале плотина должна быть прорвана окончательно, и город - с Заводом, с тысячами бетонных домов и уже почти без людей - должен быть уничтожен, смыт всесмывающей водой.

И останутся только леса, холмы и это небо, и снова природа останется наедине с самой собой, и будет стоять так сто веков. И снова придет человек, чтобы разделить ее тоску, и застучат топоры, и построятся деревни, города, и вылезут откуда-то раскольники, живущие в этих старообрядческих лесах, и зазвучат непонятные, исступленные слова, и прольется кровь, и снова будет Россия, и поднимется над этими лесами на этой крови вначале Москва, потом Питер, потом опять Москва... И будет, и умрет, и возродится снова.

Желание Коврова попасть на плотину, естественно, лишь увеличилось. Девушка обещала это устроить, и звонила куда-то по телефону, и оказалось, что можно отправиться прямо завтра – будет ведомственный автобус. Но до этого Коврову удалось получить одну весточку.

Вечером Света, как всегда, засела за интернет. В наитяжелейшие дни болезни Коврова она перетащила компьютер в свою комнату, но, только очнувшись, Вадим уговорил вернуть его, чтобы Света почаще находилась рядом с ним, Ковровым. Теперь Вадиму вдруг пришла идея - связаться с родным городом.

Но возможно ли это? По словам девушки, вполне. Вадима очень раздражало отсутствие настоящего адреса - почему нельзя написать: “Москва, такой-то район, такому-то такому”.

- Сначала, - учила Света, - ты должен задать свое имя.

- Какое еще имя?

- Ну у меня, например, Kristy.

- Какой такой “Кристи”? А что, паспортное имя нельзя? Просто - Вадим Ковров.

- Нет, Вадим, неужели ты не понимаешь? Вся суть в том, что каждый полностью свободен и может быть, кем он хочет.

- Ну, я не поэт, псевдонимов не имею, интернетов не знаю и напишу по-обычному.

Шутки шутками, но Ковров действительно волновался - неужели он сможет узнать, как там, дома? Да, в конце концов Света наша ему кого-то. Теперь Вадим мог “говорить” с ним - то есть печатать фразы и ждать ответа.

“Кто ты?”

“Dernier”

“Ну а имя-фамилия человеческие у тебя есть?”

“Это не важно”

“Ты действительно в Москве?”

“Да”.

“А где?”

“Я на канале”... - дальше шло какое-то действительно “бессмысленно-иноязычное” слово.

“Нет, а географически? В какой районе Москвы?”

“В Чертаново”

“А в окно тебе там что видно?”

“В окно? Улица, дома на той стороне”.

“Дома, наверно, высокие? Ты на каком этаже?”

“На 14” - так, цифрами, без падежей, пишут интернетчики.

“Да, а у нас тут такой высоты не бывает. Третий - предел. Только в Бруклине, за рекой, дома девятиэтажные. А машины по улице ездят?”

“Редко”.

“Dernier, dernier - что-то знакомое слово... А ты вообще - мужчина или женщина?

Молчание.

“Парень или девушка?.. Мужик или баба, в конце концов?!”

Молчание.

“Вадим, такие вопросы не задаются, - учит его Света.

“А улица широкая? Что там вообще у вас - Балаклавский проспект, что ли?”

“Да. Он самый”.

“Он же совсем огромный, и перспектива видна за несколько километров, и башни четырнадцатиэтажные стоят вдоль, и ночью так хорошо смотреть вниз”.

“Да”.

Ковров посмотрел за окно - прямо перед собой он видел крышу соседнего двухэтажного дома, сбоку деревянный какой-то домишко и деревья, касающиеся подоконника – маленький, пустынный и такой родной теперь – навсегда – город.

“Слушай, а телефон у вас в Москве работает?”

“Не знаю”.

“Слушай, ты позвони по телефону Владимиру Осиповичу и скажи, что Вадим Ковров редакционное задание выполняет и спроси его, цела ли сама наша редакция, это возле Чистых прудов. Позвонишь?”

“Да”.

Автобус - маленький “пазик” - действительно останавливался прямо на Вознесенском проспекте. Внутри было всего человека три, к тому же салон был перегорожен, и сзади образовался маленький закуточек, где уселись Вадим и Света. Они помчались к Заводу, в окнах мелькали большие - пусть и не на четырнадцать этажей - серые дома сталинской постройки, того же советского стиля, как и этот автобус. Прижаться друг к другу было довольно сложно, порядком трясло, но это не мешало им целоваться-миловаться. А тем временем промелькнула стратеевская проходная, возникали и исчезали перегонные башни, огромные баки нефтебаз, сверкающие на солнце, окруженные зеленой-зеленой травой и противопожарными рвами с еще сильнее сверкающей водой. Все это Вадим видел за спиной Светы через заднее окно - изредка автобус останавливался около огромных кранов, и новая публика попадала внутрь салона. И снова - движение, от которого Ковров так отвык в последнее время. Говорят, так же летит наша Земля в космосе, и Солнце летит с сумасшедшей скоростью между галактик - и на этой маленькой Земле он, Вадим, снова несется куда-то, подражая небесным телам. Как тогда, в день первый, на милицейском воронке. Он, и Света, и эти рабочие или кто там есть - снова волею судьбы, снова на секунду вместе.

Наконец приехали. Несмотря на огромный размер моря, плотина, его создавшая, была, к удивлению Коврова, совсем невысока и никак не производила величественного впечатления, которого ожидал Вадим. Перепад уровня был совсем невелик - создатели гидротехнической системы обошлись всего одним шлюзом.

Но отсюда было видно Море - иной мир. Не море в прямом смысле слова, не озеро, а нереальная, утопическая - в переносном и прямом смысле - даль. В даль эту вдавался огромный порт, северный, деревянный - как игрушечный, был он виден сверху, с плотины. Десятки пирсов, кранов, складов и сараев, и бревна, тысячи бревен, заполняющие целые затоны, словно сухари, накрошенные в тарелку с супом. И ни одного человека там, ни одного движения - все застыло, но, можно подумать, только на секунду. Так вдруг застывает туман, столб дыма... Так застывают парящие над Морем чайки: сносимые ветром, они жалобно пищат, нелепо расставив кривые крылья.

Однако уже видны буруны у самого тела плотины, и слышится гул аварийных каскадов - уже сбрасывается все, что возможно сбросить, не открывая шлюзов и не выплеснув на город сразу всю чашу водохранилища. А вот она, эта чаша - она наполнена до самых краев, еле-еле видна по бокам лесная каемка, и вода вот-вот выльется в небо. Вадиму казалось, что гладь Моря уже на уровне его глаз, и так он смотрел на горизонт.

Глава 10. Сходка

I

Но все кончается быстро, мгновенно, так кончилась и кремлевская эпопея. Сколько мыслей, чувств, людей умирают, так и не успев родиться, - так умерла для Коврова Вера, так умрет вот-вот для себя и он сам, прежний.

Просто вдруг прозвучал звонок в дверь - вдвойне страшный Коврову, потому что он никогда не слышал, чтобы в эту дверь звонили. У Светы и ее матери были, естественно, ключи, а он вообще старался не выходить на улицы один. Да во всем Нижнеморске Вадим ни разу не слышал звонка, к тому же и электричества давно нигде не было.

Света пошла открывать, Ковров не успел предупредить, чтобы она хотя бы спросила, кто пришел.

- Игорь, ты?! - в этом ее возгласе, кроме удивления и просто радости, Вадим уловил ту нотку, которая лучше всяких слов сказала ему, что он, Ковров, в этом доме теперь лишний, чужой. С ним она никогда так не говорила, эту фразу и произнесла словно не Света, а какая-то другая девушка. Раньше Вадим никогда не заметил бы никакой разницы, но постоянное истощение - не столько физическое, сколько нервное, эмоциональное - сделало Коврова гораздо более восприимчивым.

Стоя в комнате Светиного брата, он думал, не проскользнуть ли ему в кладовку - есть такая, нужно только отодвинуть маленькую, в половину человеческого роста, дверцу в стене, и внутри небольшой чулан. Но потом рассудил, что это было бы слишком банально и безвкусно, и остался стоять посередине, как тогда ночью, в милиции перед ефрейтором. Света, за радостью своей забывшая всякие возможные неудобства, провела пришедшего к Коврову и без тени смущения познакомила их.

Игорь Волков был гораздо старше Коврова, ниже ростом, и внешне был не особенно выразителен, лишь лицо его выдавало интеллигентного, как говорил Стратеев, человека. Даже, можно сказать, правильного и благообразного человека - прибавьте сюда еще небольшую бородку. Только неестественно глубокие глазницы придают ему несколько отталкивающий вид. Игорь нормально воспринял присутствие здесь Коврова и, как старший, первый протянул ему руку. Вообще на Вадима Волков произвел достойное впечатление - но тем ему, в одночасье ставшим в почти уже своем доме непрошеным гостем, тяжелее на душе.

И действительно, с этого дня в шестнадцатой квартире все пошло по-другому. Появился хозяин, мужчина - Марина Викторовна, мать Светы, прямо расцвела, не говоря уж о самой девушке. Даже за столом в обед они сидели уже совсем по-иному, как настоящая семья – и было, что положить на этот стол, и Игорь сидел, можно сказать, во главе. Его разговоры, полные самого искреннего и жизнеутверждающего юмора, магически действовали на женщин: сразу было видно, что рассказывающий знает толк в жизни и уверен в себе - не как какой-нибудь неформал и отщепенец Стратеев, но как муж в расцвете сил и лет. Такую роль должен бы играть Светин брат, примерный ровесник Игоря, но он и не думал возвращаться в родное гнездо.

Теперь Ковров, наверно, выполнял роль брата, но только не старшего, а младшего. Все относились к нему подчеркнуто вежливо и уважительно, словно и речи не могло быть, чтобы расстаться с ним, хотя никакой практической пользы “своей” семье Вадим, естественно, принести не мог. Он опять вспоминал слова, брошенные ему напоследок Стратеевым: “Ты удержишься и выживешь”. Даже без особых унижений”. А вот еще: “Для юродивых есть в мире справедливость”.

Именно за то, что Игорь так по-отечески обращался с ним, Вадим начинал попросту ненавидеть этого человека, но в то же время не мог не заинтересоваться его судьбой. Вечером, когда, плотно занавесив шторы, все устроились поудобней и зажгли пару привезенных Игорем свечей - он, казалось, привез с собой все, что возможно, - новый хозяин решил рассказать о своей биографии.

- Света уже многое слышала, но вы, Марина Викторовна, - обращался он к Светиной матери, - еще о многом не осведомлены, и, может быть, это вам будет интересно в порядке вечернего развлечения.

Биография у Игоря действительно оказалась довольно неожиданной. Родился он - нет, не в самом Якутске, а в одном из районных центров Якутии - и довольно долго не знал, кем же был его отец. Но не просто один из тех мужиков, которых вечно приводила домой его мать - это мальчик понимал точно не только из намеков матери и остальных - а какой-то другой, особенный. Все детство до семи лет Игорь провел в ужасающей мерзости, наглядевшись всего, что только можно было увидеть. Мать к тому времени окончательно спилась, лишь в минуты просветления вспоминая о сыне, и, казалось бы, дальнейший путь Волкова был ясен - детдом, колония, тюрьма.

И тут случился первый коренной поворот в жизни Игоря – первое яркое свидетельство бестолковой милости и утонченной жестокости судьбы. Он хорошо запомнил и этот обычный осенний якутский день с морозами и под тридцать, и этого человека, так смешно, не обычный осенний якутский день с морозами под тридцать, и этого человека, так смешно, не по погоде, и так роскошно одетого, с чемоданчиком-дипломатом, который еще больше рассмешил Игорька. “Как найти таки-то, мальчик?” - щурясь от непривычного снега, назвал он фамилию Игоревой матери. “Да вы к нам, к мамке?” - Игорь

порадовался, какой серьезный дяденька заглянет к ним сегодня на ночь. Но “дяденька” оказался родным дядей мальчика, то есть братом его отца. Оказалось, что сам отец недавно умер в заключении, куда он, крупный руководящий работник, попал по каким-то цеховым делам, и перед смертью в письме попросил брата, бывающего на Востоке - свою единственную родню - отыскать сына. Два старших сына отказались от него, и вдруг он вспомнил о том, якутском...

Переоформить опекунские права при связях дяди не представляло никакой сложности, мать не возражала, и Игорь, до сих пор ни разу не выезжавший даже в Якутск, шесть часов летел вслед за солнцем, не выпуская его из иллюминатора. И увидел Москву - ему предстояло теперь тут жить, и роскошную дядину квартиру на проспекте Вернадского, где в специальных ящичках росли бонсаи, настоящие сосны, дубы и клены в тридцать сантиметров высотой. Невиданные японские штучки, совершенно поразившие Игоря. В трех огромных комнатах, где дядя жил один, теперь они жили вдвоем - ни жены, ни своих детей у хозяина не было.

Новый опекун был очень доволен Игорем, частенько говоря ему, что несмотря на такое “плебейское” детство мальчик сохранил “погоду” Волковых. Действительно, Игорь на удивление быстро приспособился к новым условиям, новым людям, новым друзьям – дядя отдал его в какую-то спецшколу, впрочем, не особенно элитарную по московским понятиям.

- Дядя был очень образованным человеком, Пушкина, наверно, всего мог процитировать... В самой обстановке его дома было что-то такое аристократическое, упадочно-утонченное... В молодости он был артистом, снимался в кино, но его больше привлекала дипломатическая карьера. Он с детства знал несколько языков - это в советское-то время - свободно оперировал ими... А про отца своего ничего рассказывать не буду. Я почти ничего и не знаю и даже не видел его никогда в жизни.

И вот, когда Игорю было лет четырнадцать, произошел обратный переворот. Взяли и дядю - за что, никто особенно не болтал. Игорь остался в Москве и жил у бабки, дальней дядюшкиной родственницы, - вернее, числился за нею, все время пропадая в разных компаниях и тусовках. Что он ни дела в дальнейшей жизни: и действительно учился в Литературном институте, и действительно жил в Париже, и еще многое другое. Синтезом “простонародного” образа жизни и “дипломатического” дядиного стиля стала для него богема - литературная, художественная, киношная - да любая. От якутского райцентра осталась в нем, помимо всего, впитанная, видимо, с молоком матери страсть к выпивке, а от проспекта Вернадского сохранились образование, эрудиция и умение себя вести в любом обществе - качества, постоянно изумляющие собутыльников и не только их.

Патологическая расхлябанность, несоответствие всего и вся – такие черты “богемной” жизни не могли не привлечь Игоря, плюс любовь к “интеллигентному” попрошайничеству и дармовщине.

- Большую часть своей жизни, - говорил Волков, - я был прописан в одном поселке Владимирской области, в котором я прожил, наверно, всего месяц зимой, а потом и не видел этот поселок в глаза.

А в действительности обитал Игорь большей частью, конечно, в Москве. Например, они создали на несколько лет так называемую писательскую коммуну, полулегально проживая в полуразрушенном доме в центре столицы и обязуясь за это дворничать в окрестностях и охранять платную автостоянку у себя под окнами.

Все это Игорь выложил, видимо, без всяких преуменьшений, так что Марина Викторовна сильно забеспокоилась. Под конец она несколько раз быстро перевела взгляд с Волкова на Коврова и обратно, и Вадим понял, что добрая женщина как бы сравнивает нового Игоря, открывшегося ей, с ним, Ковровым, опасаясь хоть какого-нибудь сходства.

- Но, Игорек, извините, что я вас так просто, по имени, - как-то по-старушечьи, хотя была далеко не старухой, спросила она, - неужели это были вы? По-моему, вы на себя наговариваете.

- Да, потом я сильно изменился. В сущности, в молодости все это нормально, и потом ведь все это богемство - не от хорошей жизни. Не забывайте - у меня не было в Москве ни квартиры, ни прописки.

Однако почему-то сегодня Игорю захотелось повспоминать именно о том периоде своей жизни, о той юности. Возможно, он жалел, что начал рассказ в присутствии Марины Викторовны, но уже не мог остановиться, а скорее всего ему просто все равно, поскольку альтернативы его персоне у этой семьи не было. Так вот, в те времена Волков стал одним из известных молодых поэтов столицы в потоке так называемого постмодернизма.

- Суть этого постмодерна, Марина Викторовна, если вы знаете, в том, чтобы перепевать и переиначивать все, что уже было создано, написано, при этом еще и издеваясь над ним. Наши ближайшие предшественники рисовали словами кораблики с дымящимися трубами, лица, круги и прочее. Мы уже чуть поумнели и писали обычными прямыми строками, правда без знаком препинания, без всяких запятых и точек. А один написал роман об, извиняюсь, половой жизни насекомых, и этим прогремел на всю страну!.. Правда, я, может быть, написал и несколько настоящих стихотворений, ну... это все не важно. Так вот, а потом я занялся компьютерами.

II

Между шоссе, соединяющим областной город с Петербургом, и Нижнеморском расстилалось огромное пространство: пустырь, поле - всех этих слов было бы недостаточно, чтобы описать его размеры. Впрочем, вглядываясь пристально, можно было бы заметить на нем деревца, рощицы, домики, пригородные деревеньки - но все это пропадало перед огромной панорамой Завода, с дороги казавшегося еще более всепоглощающим, чем с реки или какого-нибудь другого места.

И силуэт Давиденского казался на фоне города маленьким, крошечным, ничтожным - но Василий не замечал своего ничтожества, привычными метровыми шагами покрывая расстояние до всей нависшей громады Нижнеморска. Он только что свернул с трассы на дорогу, ведущую в город. Никого из бывших соратников не было с ним. Зато сейчас около вертелся какой-то мальчишка, вернее молодой, невысокий, но накачанный парень. Его грудная клетка сильно выдавалась над впалым животом, а маленькая бритая голова курьезно возвышалась над широкими плечами.

- Так что ты делал при Ельцины?

- А воровал.

- И не попадался?

- Не у нас это просто. Ну, попадешься, подержат в милиции, отпустят.

- Как несовершеннолетнего? - видно было, что Давиденский совершенно не замечает разговора, а ворочает языком только по инерции.

- Да, точно, как несовершеннолетнего, - парню было трудно выговорить столь сложное слово, но он хотел понравиться Давиденскому, поэтому и старался.

- Хорошо, - сказал Василий, - работа тебе, я думаю, найдется. Мальчишка ты способный.

“Мальчишка”, описывающий до сих пор вокруг Давиденского круги по сложной траектории - нужно же было не отстать от быстро перемещающегося Хозяина - и просительно вглядывающийся вверх, в его лицо, теперь почти удовлетворен и лишь радостно щурится на перекатывающееся над заводом солнце.

Давиденский прямо прошел через вокзал, центр, мимо домов, автобусных остановок, газетного стенда - и направился прямо к зданию райадминистрации. Когда, не останавливаясь, он прошел в кабинет мэра, оттуда послышался сдавленный возглас, но вскоре сам мэр жив-здоров вышел оттуда к сбежавшейся охране и возгласил, что Василий назначается над всеми ними на место арестованного сутки назад Андреича.

Да, страх Коврова об “отставке” своего невидимого покровителя наконец воплотился в действительность, и случилось так, что сам Вадим стал свидетелем первого последствия этого. Он проходил мимо по каким-то хозяйственным делам, то есть по указанию Марины Викторовны - нужно было что-то получить в закрытом распределителе, - но сила любопытства заставила его повернуть к Белому дому, как называли нижнеморцы бывшее правительственное здание. К “дому” примыкали дворы, и Ковров из опаски вышел именно с этой стороны.

С тыльной стороны открылась массивная дверь, и в проем буквально вылетел Андрей. Несколько человек, шедших за ним, в том числе и ефрейтор, спешили сделать свое дело. Вериного брата, как полагается, поставили к стене - отвращение увидел Вадим, без дыхания наблюдающий из-за угла, на лице Андрея. Отвращение бога, смешанное с неистребимым желанием червя - жить, существовать, и эти два противоположных чувства корежили прекрасное лицо мальчика. Место, откуда наблюдал Ковров, было единственно возможным; впоследствии Вадим сам удивлялся собственному чутью, позволявшему всегда отыскивать такие места - еще там, на вокзале, и во многих-многих других случаях. И тут - тут он увидел, что кто-то тоже понял, кто-то тоже появился за ним следом, Ковров обернулся и узнал Стратеева, Стратеев схватил Вадима за руку, за запястье, и сжал со всей силы. Андрей что-то истерично кричал, пытаясь не уронить собственное детское достоинство, но тем было все равно. Борис подбежал еще ближе, оставив Коврова позади. Ефрейтор первый вскинул автомат.

А-у-а!” - издал Стратеев непонятный крик боли, и кинулся прямо на ефрейтора. Тот по-обезьяньи прыгнувшего на него Бориса – и бросил Стратеева на землю. Бориса подняли, быстро обхлопали, и, видимо, ничего не нашли. Маленький лейтенантик со вдумчивым взглядом легонько тряхнул неожиданную добычу - и Стратеев странно так качнулся, изогнувшись, словно бескостное существо. Потом Бориса тоже подвели к той же стенке, но в этот момент из-за угла здания появился Давиденский.

Его “помощник” - тот самый усть-ижицкий воришка, с которым они вместе вошли сегодня в город - все так же суетился вокруг, описывая сложные траектории на бетоне покрытия. Стратеев и Давиденский жили в Питере на соседних улицах, на той самой Петроградской стороне, и были связаны многими делами в прошлом, в том числе самом ближайшем - можно даже сказать, были связаны чем-то вроде дружбы. К тому же они вместе уехали в сторону Нижнеморска. Василий знал, что Стратеев должен находиться в городе, по крайней мере, был здесь месяц назад, а Борис знал, что Давиденский примерно в этих краях, правда, до сих пор думал, что в районе Усть-Ижицы. В конце концов Петербург, столица мира, стоит на отшибе, и не так уж много дорог и больших путей ведет от него в сторону остальной России. На севере вообще мало дорог.

Вадим сразу узнал Василия Давиденского: да, это тот самый, который шел по лугу в снах Коврова, тот, кто нес нимб над своей головой - только змею автоматного ствола уже не мог различить Ковров, Давиденский по уговору отдал его старику, когда они дошли-таки до книг. Именно ли Василий действительно спас Вадима тогда, в осеннем море, как спасет сейчас Стратеева и Андрея, как спас Леху Маслова, походя, неосознанно и особенно не желая этого - Ковров точно не мог определить, Василий стоял далеко, да и память на лица у Вадима всегда была отвратительной. Но наверное - он.

Да и времени на раздумье особенно не было - бросив несколько слов, Давиденский удалился, только теперь его сопровождал еще Стратеев. Лишь избавившись от верной смерти, он уже сумел о чем-то яростно спорить с избавителем.

А Андрей перелез через забор и еще нетвердо, словно только научившись ходить, направился к ближайшему дому - к Коврову. Для этого нужно было пройти через асфальтированный пустырь - задворки площади, раскинувшейся основной своей частью с противоположной, официальной, стороны. Давиденский успел кивнуть ему и крикнуть что-то вроде “иди спокойно”. Остальные недоуменно смотрели вслед - они никак не думали, что сынок бывшего номенклатурного босса может теперь просто так уйти. Естественным казалось, что сейчас должны погибнуть либо они, либо он.

После ободрения мальчишка преодолел оставшееся расстояние до угла, с трудом не переходя на бег, а потом, скрывшись с глаз наблюдателей, он пустился вперед со всей дури, пролетев мимо Коврова. Вадим позвал его, но Андрей не остановился и не узнал его окрика - Ковров было за ним, но раздумал. Он даже не спросил про Веру - стоило ли?

Да, еще двое человек были воскрешены из мертвых, но навсегда умерли для Коврова - ни мальчишку, ни Бориса Стратеева Вадим больше никогда не видел. Еще раньше умерла Вера - всех их уже нет, все они призраки, как эти нижнеморские листья, опавшие в августе. Но теперь появился Давиденский - Вадиму еще предстояло познакомиться с ним, с толкнуться, что называется, лоб в лоб и даже удостоиться чести жить с ним в одной комнате.

Игорь встретился с Давиденским прямо на улице, когда последний совершал что-то вроде обхода своих новых владений. Две встречи за пару дней - невероятно, словно какой-то шабаш, сходка. Да, Игорь, как и Стратеев, был хорошо известен Василию. Но если совпадение с Борисом было вполне закономерно, ведь они уехали вместе с Давиденским, тогда, еще до всего и до усть-ижицких событий, тот столкновение с Волковым просто невероятно.

Они были связаны через тот самый литературно-богемный мир обеих столиц и знали друг друга почти десяток лет, но года три, если не больше, уже не встречались. Смута, казалось, разнесла их окончательно - и вот они сошлись вместе в этом последнем городе, ибо не было уже ни Москвы, ни Питера... Нельзя сказать, кто из них первый узнал другого - ибо не было уже ни Москвы, ни Питера... Нельзя сказать, кто из них первый узнал другого - и вот новые офицерские сапоги Давиденского уже зацокали по ступеням Светиного дома. Более того, по радушному приглашению хозяина - то есть Игоря, - Василий так и остался в шестнадцатой квартире, можно сказать, переехал в нее. Может быть, он стосковался по домашнему уюту, может, руководствовался какими иными соображениями - в общем, остался. А Игорь изменился – в первый день он зазывал Давиденского со странным упорством, а когда уже стало ясно, что Василий никуда не уйдет, вернулся вдруг к тому старому своему образу жизни, который так ужасал бедную Марину Викторовну даже в рассказах.

Он стал пить. Самогон Волков доставал или сам, или с помощью Давиденского, который практически ничего не пил. Нет, Василий не отказывался демонстративно - нальет себе да и растянет на пять порций. Их совместная выпивка вдвоем мало напоминала те попойки, в которых принимал участие и которые привык наблюдать Ковров. Да и напивались они как-то странно, молча, Игорь просто тяжелел, сидя на стуле и, не издав ни звука, замирал прямо головой на столе или добирался до лежанки. Иногда он что-то лепетал, пытался что-то сказать, но это было абсолютно невнятно и непонятно никому. Давиденский – как ему и всегда было свойственно - тоже молчал. Ковров, наверно, за свою жизнь не видел более молчаливого человека. Всякая власть в городе почти упразднилась, так что роль Василия оставалась чисто номинальною, и даже днем он частенько сидел у Волкова, невидящими глазами глядя на осенний Нижнеморск. Вокруг всегда находились несколько его новых людей - в городе освободилось множество квартир, в том числе и в Светином подъезде, и внизу на втором этаже они устроили что-то вроде постоянного пункта, постоянной охраны. Таким образом шестнадцатая квартира стала одним из самых безопасных и спокойных мест в Нижнеморске.

Марина Викторовна не знала даже, горевать ей или радоваться - однако инстинктивно не только боялась, но и не принимала Давиденского. Что же касается Светы, то у нее этот человек вызывал просто какое-то отвращение - она сказала Вадиму, мило изобразив свое детское “фу”: “Склизкий он какой-то”. Но в том-то и дело, что где бы ни появлялся Давиденский, как бы ни относились к нему люди, по общей покорности именно ему все подчинялись.

Василий надолго замирал в каком-то ступоре, в неподвижности, вытянув вперед свои длинные ноги и словно в молитве сложив руки на груди. На первом этаже дома до сих пор жила семья с детьми, мальчиком и девочкой, совсем маленькими. Раз они заигрались, бегая по лестничной клетке, и влетели в комнату к Давиденскому, который сидел посередине. Сперва оробев, они вдруг бросились к нему и стали играть вокруг, правда почему-то перестали кричать. Девочка спряталась, присев на корточки, за его коленями, мальчик тихонько, неслышно засмеялся и побежал за ней. Так он сделали несколько кругов вокруг застывшей громады, а Ковров, вышедший на шум из кухни, недоуменно наблюдал за ними из-за косяка двери, не решаясь прервать это действо. Сейчас Вадим еще больше замечал, какие странные, уродливые пальцы рук у Василия, какой огромный и уродливый весь он. “Может, он и есть - Василий, Вася, разве бытуют такие имена у питерской интеллигенции? А Стратеев тоже почему-то Борис”, - среди московских знакомых Коврова даже и не было таких имен. А для святого Василий - как раз, очень даже. Ковров никогда не считал себя религиозными и в Бога-то не особенно верил. Да какой может быть Бог теперь, когда даже из двоих один всегда - предатель, если даже двое человек не способны объединиться какой-либо общей идеей вроде того же Бога? Да и подавляющее большинство русского населения тут солидарно с Ковровым, а те, кто, вроде того московского редактора, все еще считают себя “христианами”, наверно, попросту играют в умиляющую игру.

Нет, святой - это кто-то совсем другой. Святой - всего лишь человек, который случайно попал, забрел в то место, где не было еще никого, и нашел там что-то, что поменяет всю жизнь его. Пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что... “Но он убийца, а может убийца быть свят?” И кто же святой - Давиденский или все-таки он, Ковров? “А ведь я ни разу, ни разу не обидел ни одной женщины - неужели и это не зачтется?!”

А Василий тоже, наверно, о чем-то думал, а скорее вспоминал. Наверное, он вспоминал их последний поход. Болото изматывало, земля непрерывно качалась под ногами - это ли не чертовы качели? А на кочках - морошка, клюква, еще совсем белая, везде тусклая северная зелень и везде вода, вода. Маленькие озера выплывали и исчезали, тревожа белесое небо отражением в своих черных бездоньях. Как дед Виталий находил путь - уму непостижимо, ибо здесь уже не проплыть и не пройти. Встречались им осушительные каналы, прямые и бессмысленные в этих дебрях, некоторые очень широкие и уж совершенно непонятные. Видели они, бывшие боевики, ржавеющие баржи - одну из них осеняла серая свастика; видели и то, о чем писать никак нельзя, да и видеть-то человеку не положено. И уже было не вспомнить, сколько шли они - один день или всю жизнь. Скорее всего, несколько дней.

А потом открылся скит - деревянная изба-пятистенок на берегу очередного озерца, а на озерце, прямо на воде, был непонятным образом выложен маленькими белыми камушками семиметровый белый крест. Сам скит стоял в середине хитроумной спирали радиусом метров в десять, очерченной теми же камнями. Старик объяснил, что спираль осталась еще с языческих времен.

Внутри не было никакой утвари, только по стенам сооружено что-то вроде полок, и на них - книги, десятки книг. Давиденский и остальные переночевали в скиту, Василий пересмотрел все книги - черные, истлевшие, в деревянных обложках - и выбрал три, еще одну забрал себе Ринат Мустафа. “Для Лехи Маслова”, - пояснил он.

А потом они прошли всего-то несколько километров, и вдруг лес исчез: впереди еще далеко простирался берег, местами заросший травой, такой зеленой на голубом фоне воды, а местами обнажающий мягкий песочек - и дальше Море. И Морю не было ни конца, ни края. После стольких дней лесного заточения - огромные открытые просторы; путь до воды попросту пробежали. И это было счастьем, и Мустафа с Колпиным прыгали, дурачились, орали песни... Мелкие волны набегали на песок, замутняя воду. Серега Колпин скоренько снял с себя брюки и, обходя странное сплетение белых, похожих на кости коряг, залез в воду, уже зашел довольно далеко. Но он шел, словно Иисус, не погружаясь в глубину - потому что никакой глубины и не было, и еще можно было брести по щиколотку долго и долго, потому что псевдо-море было попросту большим болотом. Но почему же тогда так красиво, так хорошо? Серега не выдержал и, как был, прямо в майке бултыхнулся в эту мелкую воду, суча, как младенец, руками и ногами - устроил этой самой майке давно забытую стирку.

Там, на берегу, они расстались. Старик, забрав на продажу автомат Давиденского - без патронов - исчез, а трое оставшихся, идя по берегу, вышли за день к населенным местам. Тут они окончательно разошлись: Колпин вдруг пожелал посмотреть Петербург, в котором не был никогда в жизни, а татарчонок Ринат собирался навестить Масловых и заодно подарить им, христианам, христианскую книгу. Пусть Давиденского лежал в Нижнеморск.

Вадим спросил у Василия, помнит ли он тот случай спасения и на море. Давиденский, наморщив лоб, что-то такое припомнил, но, конечно, Ковров не узнал. Но это был повод для беседы, когда они разговорились в первый и последний раз. Василий тихо, как сильно уставший человек, подозвал Вадима поближе и даже лично выдвинул ему табуретку из-под стола. Он рассказывал Коврову, как нужно жить, и как стать святым, и тому, как убивать и остаться чистым.

- Но тебе, конечно, это не нужно, - сказал он, - но ты можешь стать... кем ты хочешь, ведь в тебе есть все. Главное - правильный путь, он для всех только один. Но с кем бы ни связался и что бы ни делал с людьми и с собой, помни меня, Игоря, Усть-Ижицу, Нижнеморск...

Вадиму не просто польстило признание его силы со стороны самого Давиденского, нет, он понял, что Василий действительно говорит правду. А Хозяин в свою очередь понял, что Вадим простил его за все, что он отпустил ему грехи, а уж такой младенец, как Ковров, имел право это сделать за всех.

Их разговор уже окончился сам собой, когда с шумом появился Волков и резко приказал Вадиму выйти из комнаты, так, как выгоняют детей взрослые перед предстоящей семейной сценой. Игорь закрылся, и они с Давиденским говорили, правда недолго, потом Василий вышел на кухню. Было тихо, очень тихо, разве пройдет кто из охраны или раздастся короткий женский смешок: солдатики, молодые пареньки лет по восемнадцать, развлекались неподалеку, не теряя, впрочем, бдительности. Дисциплина у Давиденского по-прежнему оставалась вне сомнения.

Еще весь день Игорь с Василием о чем-то переговаривались, к вечеру к ним присоединилась и Марина Викторовна. Что-то новое происходило вокруг, наутро Ковров проснулся от непривычного звука - к дому подъехала машина, уже много дней автомобили не появлялись даже на Вознесенском проспекте, как дуто и не было еще в помине ничего такого с начала веков. Так же, наверно, появился в Нижнеморске первый автомобиль - какая-нибудь “Эмка”, лоснящийся призрак новой власти. А может быть, еще в царское время протрясся тут диковинный, распугивающий всех вокруг заграничный агрегат, купленный в столице местным купчиком - любителем всякого оригинальничания.

Автомобиль оказался полуфургоном - он напомнил Вадиму о том, который вез его, Коврова, в день первый по мокрым улицам Нижнеморска, который вверг его в обитель страданий и избавлений. Но сегодняшнему фургону предстояло выполнить совсем иную миссию - Игорь, а с ним Света и Марина Викторовна должны были уехать из города. Машину достал Давиденский, он сам тоже собирался уехать из этого дома со всей своей свитой. Света ничего не знала до самого последнего момента, и о предстоящем расставании с Вадимом тоже ничего не знала.

Если в первые дни после появления Игоря она обратила все свое внимание на своего жениха, а Вадима почти перестала замечать, то в последние дни их отношения изменились. Она стала нежнее к Коврову, чем когда бы то ни было, она вообще изменилась за время их знакомства. Это был все тот же беспечный, хотя и грустный ребенок, которого знал Вадим, но страдальческие, жертвенные черты стали появляться и у нее.

К компьютеру Света больше не подходила. Правда, это могло быть обусловлено лишь тем, что последняя нить интернетовской паутины порвалась. Игорь пытался куда-то звонить, с кем-то скандалил, но без толку. А Света утверждала Коврову, что ей это давно не нужно. Перед самым отъездом в суматохе они ушли ото всех и вышли, как всегда, к кладбищу.

- Но ведь ты уедешь с нами, правда? - Ковров отрицательно мотнул головой, которую положил ей на колени. Она медленно провела рукой ему по лицу, словно слепая, пытающуюся узнать когда-то близкого человека; дотронулась пальцами до его губ. Вадим видел ее лицо, ее жесткие соломенные волосы, видел соединяющиеся на фоне неба стволы огромных голубых елей, невесть как оказавшихся на старом кладбище провинциального города, видел и само небо. И казалось, что эта девушка может все изменить, может защитить Вадима, маленького, одним нежным словом своим остановить человеческую силу, ненависть, голод, боль, смерть... Это материнское отношение каждой женщины, даже есть она моложе, всегда поражало и восхищало Коврова, и как это хорошо, но как непримиримо с днем сегодняшним!

Марина Викторовна рассеянно пожурила их за отлучку в столь важный момент - она окончательно потеряла способность влиять на происходящее. Но тем не менее именно эта женщина взяла на себя обязанность в последний раз поговорить с Ковровым. Она нерешительно повторяла ему мысль Светы, то есть предложила Вадиму ехать с ними. И он снова отказался - он хотел остаться в городе один и, наверное, умереть в нем, и опять же один. Он и Нижнеморск - вдвоем, лицом к лицу, без всех.

Но Света - Ковров чувствовал, что не хочет отпускать ее, он вдруг понял, что очень не хочет отпускать ее. Хотя Вадим не мог продолжать ощущать себя в каком-то подчиненном положении, он хотел бы быть для Светы, для всей семьи единственным, главным, а Игорь... Игорь занял это место, и по праву, конечно.

По праву возраста - по праву старшего, по праву более опытного, наверно. Вадим это прекрасно понимал, но принять не мог. Почему так? Думал он. Вадим пересек ближайший пыльный переулок и тут увидел одного из солдат военизированного формирования Давиденского. Солдат торопился, чтобы хозяин не заметил его отлучки, он был, естественно, вооружен. Ковров неожиданно преградил ему путь и попросил, как просят закурить:

- Убей меня, - Вадим совсем устал. Автоматчик напряженно глядел на него.

- Застрелили меня, - еще тише сказал Ковров. Солдат, разумеется, знал его в лицо, не раз видел в доме - значит, этот сумасшедший как-то связан с Давиденским.

Ковров с солдатом были примерно ровесники. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом солдат ушел, решив не связываться. То, что он как будто испугался, вызвало смутную, секундную улыбку на лице у Вадима.

Глава 11. Пустота

Уже к середине дня “мечта” Коврова исполнилась, дом опустел. Так странно - только вчера проходной двор, где входная дверь никогда не запиралась, а теперь... Марина Викторовна оставила ему ключи. По уговору квартира, теперь не нужная, оставалась за Ковровым.

“Наверно, мы скоро вернемся. Ты дождись нас”, - сказала она на прощание, хотя прекрасно понимала, что такая фраза в нынешней жизни просто бессмысленна. Но стоп - про всех них надо забыть. Они хорошо сделали, очень хорошо, что уехали. Единственный человек, которого, может быть, хотел бы видеть Ковров в этом доме в этот вечер - Стратеев, но Борис тоже покинул Нижнеморск. Давиденский взял было его к себе, однако в том-то и дело, что Стратеев никогда никому не мог подчиняться в принципе, даже Василию. Несколько дней они беспрерывно ссорились, потом Борис попросил отправить его прочь из города, что и было сделано, на чем и помирился с Давиденским. Расстались, что называется, в наилучших чувствах. При этом Стратеев обронил, что его там ждет какая-то женщина - Коврову упорно казалось, что это должна быть Вера.

Еду ему оставили, на некоторое время хватит. Компьютер увезли, а большую часть мебели, естественно, бросили. Теперь это был дом Коврова, и только его - последняя обитель, выражаясь высокопарно. Пустота кругом: пусто в природе, пусто в городе, пусто в душе у Коврова, если, конечно, таковая еще осталась у человека нашего времени. Пустота – синоним смерти, а смерть, как известно - синоним перерождения. Следовательно, пустота есть путь к перерождению - или вырождению.

Вадим вспомнил, что Федин собирался написать рассказ, который так бы и назывался - “Пустота”. Кстати, Ковров имел об Олеге известия. Выяснилось, что Стратеев перед своим отъездом попросил Давиденского найти Федина и по возможности опекать его. Василий вызвал Олега к себе - не к Свете, а в райкомовский кабинет, и там они долго разговаривали. Видимо, поняли друг друга, и Федин впервые вышел из официального учреждения не то чтоб с радостью, но хотя бы без озлобления. Еще Давиденский рассказал - уже в шестнадцатой квартире - такую подробность их встречи. На кабинетном столе Давиденского тогда лежала одна из книг, одна из рукописных книг из того самого скита. Федин очень заинтересовался ею и сказал, что рукопись весьма пригодилась бы ему для завершения какой-то капитальной работы об истории Нижнеморска и окрестностей. Тогда Давиденский подарил ему книгу, кстати, другую он хотел оставить Коврову, но, видимо, забыл.

Что это за “капительная работа”? Может быть, речь идет о том самом романе, упоминание о котором вызвало у автора тогда столь сильную злость на Стратеева? Тогда речь идет об одном и том же, и кто-то - то ли Стратеев, то ли Давиденский - просто напутал. Впрочем, Борис Николаевич в тот момент просто ерничал, и его тогдашний взгляд на Федина нельзя воспринимать всерьез.

Может быть, Вадиму уже настала пора, забыв старое, навестить интеллектуала? Вот кто-кто, а Олег точно не уедет. Хотя бы потому, что ему некуда. И, наверно, он скажет, как назывался все-таки этот город, как назывался он до революции. Ковров все хотел, да забывал спросить у Федина раньше, а никто больше в Нижнеморске, по впечатлению Вадима, названия этого не помнил. И не удивительно - ведь все нынешние жители появились тут в эпоху Завода, и даже Марина Викторовна, родившаяся здесь, не узнала имени города, ставшего ей родным. О Свете и говорить уж нечего.

А теперь он стал родным для Коврова. Москва исчезла, еще когда Вадим последним был выселен из своего дома в сама центре, из дома, которому было лет сто пятьдесят. Москва исчезла, когда был уничтожен маленький сквер у Большого театра, когда были вырублены растущие в этом сквере китайские яблони, опавшие яблочки которых маленький Ковров собирал для маминого варенья. Москва погибла, когда сердце, центр ее перестал быть жилым - а значит, живым; когда место великого русского города заняла самодовольная, вопящая и отвратительная масса, размазанная по разным Черемушкам-Алтуфьевым-Марьино, представляющая из себя средоточение людей, объединенных лишь безразличием ко всему тому, что происходит за пределами Кольцевой дороги. Безразличие – но конечно, только не в сторону Запада, к которому не в стыд, а в хвалу было проявлять самые провинциальные чувства. Да, Вадим, несмотря на тогдашнее свое малолетство, хорошо помнил, как в перестроечные годы при первой же возможности Москва мигом распространилась с любым изяществом манер и показала свою истинную, деревенскую конопатую рожу, с радостью ринувшись в торговки к наскоро сколоченным ларькам и лавчонкам.

Нет уж, лучше умереть здесь, в Нижнеморске. По крайней мере, не так обидно. По крайней мере, Вадим до конца будет держаться своей новой родины, как до конца держались они, Ковровы, того старого московского дома, пока не остались там последними. “Вот,- думал Вадим,- мое дело в том, чтобы всегда оставаться последним”.

Хочется спать, господи, почему так хочется спать? Ведь еще далеко не вечер, не ночь, только небо заложило серыми облаками, и Ковров один, совсем один здесь. Нужно лечь, заснуть и не проснуться. На секунду всколыхнулась мысль: неужели все это было зря?! Неужели зря жил он в этой стране, в этой прекрасной стране, где так просто быть добрым и сильным, так просто возвыситься над общим уровнем, в этой стране несчастных женщин и ни на что не способных мужчин? Неужели зря он читал Достоевского, Чехова, Солженицына, и мечтал все сделать так, как у них? И неужели не доживет до того момента, когда после бесконечной полярной зимы начнется быстрое, но такое жадное полярное лето, когда в один день набухнут и распустятся почки?

Вадим все-таки заснул и видел сны, множество снов, в беспокойстве сменяющих друг друга. Давиденский больше не появлялся, впрочем, с тех пор, как Ковров впервые увидел его в Нижнеморске наяву, этот кошмар перестал тревожить Вадима хотя бы в той реальности. Из сегодняшних снов Ковров хорошо помнил лишь один, метро. Потом, проснувшись, он понял, чего так недоставало ему в этом городе - подземки. Кстати, Федин, будучи в Москве, на метро ездить категорически не желал и постоянно тиранил Вадима - им долго приходилось ждать всякие автобусы-троллейбусы. И переубедить Олега не представлялось возможным, все доводы Коврова разбивались об одну фразу: “Видишь я провинциал до мозга костей и вообще в больших городах быть не могу”.

Но Вадиму снилось не родное, московское, метро, а нижнеморское! Да, в городе якобы построено метро, причем две линии. В каждом вагоне висела схема: эти две ветки постоянно переплетались между собой, словно на картинке в школьном кабинете химии, изображающей молекулу ДНК. И названия у станций самые что ни на есть нижнеморские: Бруклин, Заречье, Проспект Победы, ДК металлургов... А вот интерьер, то есть оформление - московское. Одна станция вылитая Менделеевская, другая - Комсомольская, что у трех вокзалов, и тут она выводит прямо к вокзалу. Народу, что в поездах, что на станциях - никого, ни единого человека, и Вадим воспринимает это естественно - впрочем, это и правда естественно при нынешнем состоянии дел в городе.

И он все выходит, почти на каждой станции выходит из поезда – и переходит на другую линию, но, поскольку они идут рядом, движется все в одном направлении - к Западу, к плотине. А нужно куда-то совсем в другое место, а сюда углубляться страшно, выйдешь наверх, а там одни заводские корпуса.

Когда он проснулся, на улице уже стемнело, а в комнате с занавешенными наполовину шторами - и подавно. Воздух казался черным и густым, может быть, это и не воздух уже, а вода, может быть, плотину уже прорвало? Вадим приподнял голову, и действительно, знакомые предметы словно плавали в чем-то вязком. Хорошо, что он уже тут многое знает: вот, например, множество закруженных в жгуты веревочек, висящие здесь для украшения, вначале Ковров принял их было за компьютерные кабели, тоже закрученные и тоже белые, ведь висели они над компьютером. А вот модельки машин, вот они так глупо и по-детски виднеются в стекле стеллажей. Надо снова заснуть, да, нужно снова заснуть, чтобы не остаться один на один с этой ночью.

А следующим утром Ковров решил-таки идти к Федину. Город снова изменился, и в его кондовом, советском о блике как будто даже и появилось какое-то предсмертное благородство. Хотя все вроде так же, только людей совсем уже не видно. Перед вериной квартирой Вадим замер; он не думал, что комплексы “благополучной” жизни еще остались в нем. О каких “неудобствах” казалось бы, может идти речь - Федин не опасен Коврову, и все тут. А замирать совсем не стоило, дверь была выбита, кусок ее, с замком, валялся на полу прихожей. Все мало-мальски ценное вынесли: Ковров уже слышал о таких “обходчиках”, что “исследуют” дома и квартиры в городе. Он и сам подумывал таким заняться, когда запасы подойдут к концу - если доживет, конечно, - да и вообще интересно посмотреть на то, как жили люди, так интересно нагло вторгнуться в чужое и подчинить все себе, все расставить по своим полочкам.

Тумбочка, где стояли фотографии Андрея и Веры, повалена на пол, стол, за которым они с Олегом пили еще в день приезда Коврова, сдвинут в сторону, с прохода. Видно, что никто тут не живет, по крайней мере последние несколько дней. Пол завален осколками, засыпан штукатуркой, мусором - а комод, где Олег хранил свой роман, стоит в целости-сохранности. Вадим подошел к нему, выдвинул ящик и стал искать кожаную тетрадь, но тут же переключил внимание на книгу. Она лежала в углу ящика, и Ковров сразу понял, что это и есть та самая книга Давиденского. Вадим взял ее в руки - вид это древности никак приятным не назовешь. Обложка - две деревяшки, две дощечки, каждая почти в сантиметр толщиной, поверхность их очень гладкая, словно отполированная сотнями рук. Внутри - переплетенные тетради, если это можно так назвать, да, как будто с десяток школьных ученических тетрадей соединили между собой. Соединили тремя ремешками и вдобавок связали двумя толстыми жгутами, сплетенными из десятков маленьких ниток - ни словно гусеницы, жирные ядовитые гусеницы, разве только белого цвета. Страницы сохранились удивительно хорошо, они были сделаны из какого-то плотного материала, не из бумаги - Ковров вспомнил, что в школе он слышал о пергаменте из телячьей кожи. Только страницы эти скорее черные, чем белые – если закрыть книгу, то видны их словно покрытые воском, словно намасленные края, и вся рукопись казалась какой-то... закопченной, что ли. В общем, она совсем не походила снаружи на благообразный, изящный предмет старины.

А внутри? Аккуратные, как будто даже напечатанные черные буквы - может быть, это впечатление создается оттого, что каждая стоит отдельно, как у нас при печати. Но из-за того, что изнутри листы тоже почернели, разобрать шрифт непросто, многие значки затерлись, однако даже понятные участки не прочтешь. Наряду с известными Вадиму обычными русскими буквами встречались и непонятные символы. По нескольким знакомым, общеупотребительным словам он понял, что вместо “о” и “е” могут почему-то писаться твердый знак и мягкий - но на большее его не хватило. То, что Олег сюда вряд ли вернется, ясно, а если заглянет кто другой? Интересно, почему в шестнадцатой квартире Вадим не ощущал такого страха? Там, правда, был замок, но что такое обыкновенный советский замок и обыкновенная советская дверь? Ничего.

Ковров давно заметил, что в рукопись сзади вложена тетрадка, обычная наша бумажная тетрадь в клеточку. Он уже догадывался, что эта тетрадь поможет ему понять смысл книги. Так оно и оказалось - за неделю с небольшим, что рукопись из скита могла быть у Олега в руках, тот сумел перевести часть ее и перевод записать.

Вадим нашел полуразбитое кресло, придвинул его к столу. Он решил все-таки остаться тут на некоторое время и прочитать все, все, что написал этот человек, который представляется чуднее древних и которого Вадим даже будто бы хотел убить. Почерк Федина очень своеобразен, он удивил Коврова еще в момент их знакомства в Москве - каждая буковка точно выписана, стоит отдельно, прямо, без обычного наклона вправо. Вадим тогда же и заметил ему это, а Федин улыбнулся и сказал по обыкновению: “Что поделаешь - провинциал...” А теперь Ковров видел точное сходство его манеры писать и манеры переписчика либо автора старой черной рукописи.

“...И всегда правда единая (одна) будет, и будут многие, сие отрицающие. И измыслит каждый: моя правда есть, и на нее право держу. И будут довольны премного, и не моги говорить им об истине одной.

Ибо истина всегда есть одна, как Бог сказал, а кто отторжет ее, сказав, “не дело мое”, и прельстится правдами многими, како латиняне, того изверзнет из уст своих. И люди есть, рече (называемы) агнцы божьи, кои веру истину[ю] несут и прочих, по Христу и по правде ревнуя, избивать и изгонять, рассвирепев, могут. И будут они, веревкою связав людишек, рабов Божих, к царству Божию волочить”.

Видимо, Федин переводил отрывками, а может быть, так, разорванно, в книге все и было.

“Авакуум преосвященный - страдалец изящный, [а] можем ли мы, братия, страдать изящно? Ибо Русь страдание есть, но страдать изящно подобает (“изящно - сильно!” - по-видимому, примечание самого Федина). А кто от страдания своего уклонится, тот человек не есть. Плюнь на него!

И время не страшное, но странное будет, странностью-то оно и страшно. Знать никто ничего не будет. Гонений на церковь, на людей Божьих не будет, да лучше б, кабы были. Смех будет, над всеми святыми книгами смех. И пропадут они, книги те. И станет любовь малая подвигом, как ране любовь большая, ибо хуже незнание всякого избиения. Пустота будет. Отцы святые, кто останутся, и те плечьми пожимать будут”.

“До этого, - писал Федин, - еще описывалось время советское, но такие предвидения и так довольно известны”.

Глава 12. Вознесенск

“И будет град некий, и странный, братья, будет град сей. Черен будет, а бел должен быть, золот должен быть, якоже град Божий откровенья Иоанова. Единый человек поставит его, аки антирист, а не будет антихристом, но чист станет. И не пребудет храма в городе том, кроме единого, но ад будет, ад невиданный и огнь, и дым серый, неба не увидишь (чистая правда - Ковров вспоминал, до Смуты, когда Завод работал в полную мощность, так и было). Но пройдет полста лет, и замрет ад. И сойдутся в городе все, кто должен. И тогда разрушен будет, и водами смыт, но вскреснет, хоть не успокоится. И вознесен будет на небо, и пробудет там только четырех дней в тишине, и опустится вновь в землю грешную. И пойдет от гража благодать Божия...”

И Олег - “дальше неразборчиво”.

Да и не надо, лучше уже не написать! Вадим захлопнул книгу и поднялся, чтобы уйти забрать ее с собой, но все-таки решил поискать сам фединский “роман”. Порывшись в другой части ящика, он без труда отыскал ту главную тетрадь, которую так и не показал ему Олег - она одна и осталась.

Господи, как надоел Вадиму этот город золотой, и эти его улицы, и этот тихонький Кремль. Именно “тихонький”, потому что в раскольничьей книге - если можно назвать так книгу, где так мало упоминается впрямую имя Бога, книгу, удивительно современную по материализму своему - было раз написано к невидимой братии: “милинкие мои”, так и написано. Этот город - вся жизнь Вадима, а как могут не надоесть все обстоятельства собственной жизни?

Он зашел на секунду в Светину квартиру, даже не закрывая за собой двери, специально не закрывая, чтобы не остаться и поскорее уйти. И Ковров действительно сейчас же спустился и направился к Вознесенскому монастырю - благо недалеко. Переходя Вознесенский же проспект, он вдруг подумал - а зачем эта книга, которую он продолжал нести с собой, Давиденскому? Зачем Давиденский с сотоварищами совершили столь долгий и мучительный путь в болотную бездну? И почему тогда Василий роздал все книги? Наверное, он всего лишь подчинился старику, потому что не знал, куда идти дальше. А почему старик повел его туда? Старческий маразм, может быть, а может, всего лишь желание, чтобы книги, единственным наследником которых остался сиделец нижнеморского обезьянника, не исчезли? Не пропали - “и пропадут они, книги те” - а попали в руки следующего законного наследника?

Прямо перед единственным оставшимся собором пересекались две бывшие оживленные улицы. Посередине этого перекрестка коптил костерок, а перед ним по-стратеевски сидел человек, высокий, мускулистый, и, что самое удивительное, длинноволосый. Ковров вообще не помнил, чтобы в Нижнеморске он встречал мужчину с волосами до плеч - разве что того цыгана. И в Москве-то эта мода давно прошла, если не считать сатанистов. Но этот сатанистом не был, его лицо, украшенное черной бородкой, оставляло даже приятное впечатление. Вадим подошел к нему почти вплотную, поэтому мог рассмотреть, а человек все сидел неподвижно. От него не исходил абсолютно никакой угрозы. Он протянул Вадиму руку, сам, первый, и они поздоровались, потом разговорились, словно давно не видевшиеся старые знакомые. Ковров совершенно не запомнил, как звали “знакомого”, имя самое тривиальное, и поэтому он так и остался для Вадима безымянным. Они ни разу и не обратились друг к другу по имени.

Выяснилось, что Ковров напоролся на земляка, поэтому мысленно он стал называть длинноволосого москвичом - сам себя он уже не хотел считать таковым. Более того, быстро выяснилось, что именно москвич и являлся автором железнодорожного дневника. Вот оно - “сойдутся в нем все, кто должен”. Длинноволосый - ему, наверное, лет тридцать - нимало не удивился, что Вадим читал его писанину и хорошо знаком с Игорем. Он спросил что-то о Давиденском, про которого был, видимо, только наслышан. Ковров отвечал, сидящий у костра предложил соседний ящик под сиденье и, чем окончательно завоевал симпатию Вадима, что-то вроде шашлыков, сготовленных тут же, на вечном тщедушном огоньке. В порядке юмора Вадим подумал, из чьего мяса могли быть эти шашлыки, и тут же проглотил все предложенное - кусочков пять, наверное. Хороших, крупных, он уже не помнил, когда ел столько мяса.

Неожиданно они перешли на социальную тематику. Выяснилось, что новый приятель Коврова является самым что ни на есть настоящим белогвардейцем, про каких в книгах пишут.

- Отсутствие всякого уважения к образованному классу, к образованным людям - единственное, что погубило Россию. Это беспрецедентно! - язык москвича отвык уже от этих громоздких слов, и он произносил их почти как то малолетний холуй Давиденского, - этот воспетый трудовой народ унижал, травил, словно крыс, своих же лучших людей, своих же братьев лишь за то, что те могли хотя бы связать пару слов! Да, травил даже в буквальном смысле: я помню, как мне было лет десять, и нашей соседке в коммуналке, учительнице французского языка, высокой, помню, почти пожилой женщине насыпали крысиного яду в кастрюлю на кухне. Только за то, что она не желала бояться их, господ пролетариев, что она не прятала свой ум, свои мысли в отличие от нас, остальных. Страна, нация, преспокойно отказавшаяся от своего образованного класса, не имеет права называться нацией, русской нацией! Жалко, что я не пошел к этому твоему Введенскому или как там его - ведь он, говорят, вернул все на место... Что ты так смотришь на меня?! Удивляешься, надо же, удивляешься, как я могу говорить такие вещи вслух? А тут больше никого нет, их тут нет, к тому же я вооружен, - он вытащил откуда-то пистолет, “Макарова”, показал огненную игрушку Коврову и снова убрал, - единственным спасением для нас было б восстановление сословий и привилегий интеллигенции. Чтоб наконец Холоп Ерошка понял наконец, что цена ему - три копейки! Тогда будет тебе и великая страна, будет кому идти за нее на смерть. Ведь сейчас хоть бы гражданская война была! Партии, армии, красные, синие... Нет, нынче просто каждый, не прикрываясь идеями, гребет под себя, чтобы только сегодня сберечь свою драгоценную трехкопеечную жизнь! Он о собственном завтра-то не в состоянии думать.

Ковров выслушал все это, под конец скривившись в улыбке, и у него все вертелись слова: “культурный человек, о России не рассуждал, пространного разговора о бабах не заводил”, написанные вот этим же, который говорил. Видимо, привлеченные запахом “шашлыка”, к ним уже подошли почти с десяток бродячих собак. Странно, казалось бы, в безлюдном городе должны быть тысячи этих собак, но до сих пор Вадим видел только единичных. Неужели и они ушли: кто собравшись в стаи, кто поодиночке?

А при монастыре были - рыжие, черные с белыми пятнами, вот одна, например, такая, самая большая, смотрит прямо на Коврова. Ковров с железнодорожником сидят словно в яме - почему-то с перекрестка весь асфальт сняли, и он оказался ниже уровня дороги. Сзади - Вознесенский монастырь, обсаженный деревьями. Вадим ответил:

- Все, в общем-то, правильно, что ты говорил, но... это же просто смешно! Что, будем на каретах ездить? И на балах танцевать? И прислугу стегать? Нет, друг мой, так не выйдет. Не обезумевшие остатки приличных семей, а новые люди будут.

- Какие еще люди?

- Я не знаю точно. Но я думаю, что в результате нашего смешения всего и вся возникнет такая, так сказать, новая группа людей, как бы раньше сказали, новый класс. И они возьмут все самое лучшее от всех прежних классов, ведь только у нас это можно, ведь только у нас столкнулись так близко все правды жизни. Они будут интеллигентны, но и бесшабашны, как холоп Ерошка.

Замолчав, Ковров встал и направился в сторону монастыря. В деревьях, окружающих монастырь, пряталась пара сараюшек допотопного, но колоритного вида. Сверху ярко светило солнце – преждевременная осень сегодня отступила, и продолжалось лето, вечное лето над городом золотым. Москвич тоже поднялся с ящика и шел сзади. Вадим как законный хозяин забрался под навес меньшего сарайчика и начал, не обращая ни на что внимание, читать фединскую тетрадку. Как он и предполагал, это оказался никакой не роман, а попросту история города начиная от основания и даже раньше.

Наконец-то Ковров мог все узнать, понять! Он читал, как возник на берегу Реки Вознесенский монастырь, основанный кирилло-белозерскими монахами, и как рос и поднимался этот монастырь, и стал одним из крупнейших на Севере, но не принял новой веры, и впал в раскол, и держал осаду несколько лет, покуда предательство не открыло потайной проход под высокими каменными стенами. И был срыт, срыт почти полностью, и уже никогда не возродился, напротив, все более приходил в упадок. Зато слобода, поселок, возникший вокруг монастыря, развивался и разрастался, богатея на речной торговле. Наконец Екатерина Вторая, совершая свой знаменитый объезд городов российских в 1775 году, специально завернула на двести верст к северу, посетила это удивительное по красоте своей место и даровала слободе титул города, и назвался город, конечно же Вознесенск. А монастырь перестал считаться таковым и остался при Вознесенске в качестве простой церкви.

Вадим читал дальше - про то, как в малюсеньком деревянном городишке в семье мелкой торговки родились два брата, выросли, удивляя всех окрест своим умом и физической силою, и первыми открыли на Реке массовое паровое судоходство. Они даже вывезли из Парижа рецепт пароходства на цепи, проложенной по дну - буксиры должны передвигаться по этой цепи, как скалолаз лезет по веревке. И один из братьев стал городничим, и Вознесенск - Кремль - снова возвысился, отстроился камнем, и сделался - по масштабам того времени - солидным торговым центром Севера. Себе же братья выстроили тот самый особняк с лепниной, где теперь находилась знакомая читателю квартира номер шестнадцать.

Но в следующую эпоху, эпоху железных дорог, обесценивших водный транспорт, эпоху бурного роста промышленности, населения и числа самоубийств скудный северный край, конечно же, не мог представлять для мечущихся умов русской интеллигенции ничего интересного. Вознесенск начала века легко прочувствовать хотя бы по вклеенным Олегом дурным копиям фотографий того времени. Городничий дом, как и сейчас, своими тремя этажами небоскребом возвышался над старым городом, где и двухэтажные-то редкость. Вообще Кремль мало изменился с тех пор.

Выходит, вновь - последнее захолустье; но советская власть установилась здесь через два дня после октябрьских событий в тогдашней столице. Федин немного отвлекался и приводил таблицу, данные по городам всей губернии и еще по соседним - где и когда был установлен большевистский режим. По таблице этой можно было поразиться, как мгновенно распространялась эта волна по самым глухим окраинам страны. Это какую же систему нужно выстроить загодя, думал Ковров! Или речь идет просто о бесконечной покорности провинции со времен Петра Первого всему, что идет сверху?

Но скоро шок прошел, и мысль, что вполне можно обходиться и своим умом, своими идеями, стала проникать в сознание многих. Судя по всему, Федин был сторонником даже не федеративного, а анархического устройства страны, полагая, что только свободный союз земель российских, не подчиненных никакому центру, еще может претендовать на модель нашего государственного устройства. Что ж, нынче его мечта как раз осуществилась, и отменены уже все столицы и все провинции.

Так вот, весь Север, как известно, поднялся на борьбу против большевиков, вынудив тех образовать так называемый Северный фронт. В Вологде одно время размещались даже иностранные посольства, в Архангельске стояли английские войска, да что там - Петроград был почти взят войсками Юденица! Но уездного Вознесенска почти ничего не коснулось - единственный был случай, когда за несколько десятков километров от города охрана железнодорожного моста через Реку, перепившись окончательно, закрыла движение по этому самому мосту и объявила себя независимым правительством народных интересов. Многие окрестные крестьяне, задавленные продразверсткой и непосильным террором, ничего не знавшие и воспринявшие “восстание” всерьез, стали стекаться к станции у моста как к своей последней надежде. С неделю “повстанцы” отражали нападения небольших отрядов красных, но скоро запасы сивухи окончились, к тому же из Вознесенска-Советска подошел целый батальон с бронепоездом, и всех оборонявшихся ждало окончательное протрезвление смертью. Вот так,

вполне по-федински, случились последние боевые действия в этом районе.

Устав от чтения, Вадим поднял глаза от тетради и увидел... ее автора. Дело в том, что метрах в двадцати от Коврова стоял еще один сарай, третий, поначалу незамеченный. Как Вадим успел понять, именно туда свернул длинноволосый, почему-то спокойно оставив его, Коврова, читать свои бумажки на его территории. А теперь в этот сарай, который в двадцати метрах, ломился Федин, Вадим сразу узнал его. Олег открыл дверцу сбоку, маленькую, с метр высотой, запустил туда руки - видимо, он совсем ошалел от голода, он и при Вере-то выглядел не лучшим образом, а теперь на него просто жалко смотреть. Вадим приподнялся, уронив с колен тетрадь, но его опередили - из другой, большой двери того сарая выскочил сам хозяин и схватил Федина за

руку. Олег пытался вырваться, да где там доходяге выбраться из лап этой огромной туши, этого железнодорожного романиста, “человека, до мозга костей штатского”! Еще в момент знакомства Ковров заметил, что москвич сильно озлоблен, что, впрочем, естественное состояние для человека нашего времени. Правда, на самого Вадима эта злоба не должна была вылиться, она прорывалась лишь в тоне разговора о рабоче-крестьянах.

А вот в Федине аристократ наконец нашел мальчика для битья. Пара коротких ударов в живот, потом он переворачивает Олега и несколько раз бьет его лицом о стенку сарая, приговаривая: “Будешь еще лазить, развелись тут, скоты! Давно тебя примечаю”, - и так далее. Более того, он достает пресловутый пистолет. – Вадим почему-то вспомнил, как Стратеев говорил ему в последний раз: “Но заметь, Борис Стратеев никогда никого не убивал и вряд ли убьет” - и Ковров с ужасом понимает, что вот этот-то, пожалуй, вполне может пристрелить Олега.

- Отпусти его! - резко, неожиданно сильно кричит Вадим.

- А? - отвечает москвич, слегка освободив Федина и опустив пистолет. Собаки, улегшиеся было неподалеку от сарая, вдруг по очереди поднимаются на ноги, а первая поднявшаяся, та самая, черная с белыми пятнами, большая, начинает рычать на длинноволосого, а вслед за ней лают еще две. С другой стороны из кустов появились еще несколько, окружая обнажившего оружие. Может быть, они так отреагировали просто на повышенный тон, на крики, а может быть...

- Отпустите его, тебе говорю!

Москвич тычет пистолетом то в Федина, то в сторону собак, то в сторону Вадима. И происходит чудо. Федин спокойно уходит, озираясь на Коврова. А земляк засовывает оружие назад и, вздыхая, почти что плача, идет к Вадиму. Но Вадим уже не обращает никакого внимания ни на него, ни на Федина - он высчитывает, сколько дней Вознесенску еще оставаться “в тишине”. Из тех четырех, о которых сказано в книге.

И Ковров, покинув цепь сараюшек, прошел мимо главной церкви и очутился над Рекой, на холме. И возрадовался, увидев, что вода спала, она вернулась на прежний уровень, и смерти не будет.

А будет жизнь, жизнь только начинается. Ковров видел Реку стоячую, которая и рекой-то не была, видел Реку бурлящую, а теперь она спокойно, неспешно несет, как и полагается воды свои к далекому устью. И там впадает в другую, которая, в свою очередь, вливается в море-океан. И сколько рек таких течет по всей России, собираясь с нее по каплям и синими жилами ветвясь по всей карте. И везде - худо-бедно, много их или мало - живут люди, самый живучий, жестокий и прекрасный народ на Земле. И как? - просто смешно думать, что такая мощь может погибнуть от хилых болячек-гриппов нашего времени, ведь люди наши, несмотря на вечную угрюмость свою, самые веселые люди, а Господу - или кто там его заменяет - веселье, как известно, любезнее всего. И как можно не любить всю эту огромную и бестолковую территорию, землю, хранящую в себе столько тайн, сколько не хранит никакой Тибет? Да, Ковров вдруг мгновенно представил себе ее, все то, что начиная со школьных учебников называется словом “Россия” - будто холм, на котором сейчас стоит Вадим, действительно вознесся над всем миром. И Вадим видел Москву, Питер, другие города, села - кучки домов, домишек и людей, таких несчастных еще вчера, еще сегодня! Подождите, ибо осталось совсем немного, подождите, ведь прошли мы через огонь и воду, через смерть и воскресение, через все. До счастья четыре шага...

Правда, перевод старой книги только начался.

(1) Барабан – цилиндрическая надстройка над церковью, несущая на себе купол.

© "ПОДЪЕМ"

Редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

1

2

3

4

5

6