Александр ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

ШБТП

Местами поэма

Дырка от задницы.

Курт Воннегут.

«Тяжелый понедельник или «Завтрак для чемпионов»».

УТРО ГЕРОЯ

Проснулся я немного позже, чем обычно, но как всегда в воскресение, если, конечно, не предвидится срочных или точнее экстренных дел, а также запланированной на выходной поездки за грибами, рыбалки или, что много реже, охоты. Как всегда разбудили новости. В этот час по Центральному радио диктор сообщил, что меня удостоили звания «Героя Мира».
Стало быть, трижды.
Меня это не удивило, но порадовало. Приятно, когда твои заслуги перед человечеством не остаются незамеченными. И тут же немного расстроился.
В личном служебном удостоверении у меня значились лишь две упомянутые награды, в то время как я уже трижды.
В принципе, несоответствие было несложно исправить, ведь именно я и вносил в надлежащую графу документа сведения о наградах, а потом визировал запись собственной подписью и печатью. Я решил исполнить это без лишних проволочек, тем более что молоко в холодильнике кончилось, а теперь я имею законное право не стоять в очереди. Если дважды герой – то еще нет, но когда трижды – извините, законное право, регламентированное международной конституцией.
Я стал искать удостоверение. Перерыл все ящики стола, половину чемоданов, обшарил все карманы и шкафы, смотрел даже в женском белье, куда оно могло попасть по бабьей безалаберности – нигде его нет. Корова языком слизала! Мне ничего не оставалось, как изготовить новое.
Я выбрал подходящую красную «корочку» с золотым гербом, вклеил туда свою фотографию. Эта была не служебная фотография, а такая, на которой я без усов и берета, пришлось дорисовать их черным фломастером. Далее я заполнил графы – фамилия, имя, отчество, с удовольствием внес свою партийную кличку – Смоленый, указал место службы и, наконец, добрался до пресловутых граф, куда должен был занести сведения о наградах.
Все бы у меня всё равно не уместились. Даже если бы я вписал только самые главные – хотя любая награда нам дорога как память о пережитом – то свободного места уже бы не осталось. Были бы заполнены все три отведенные для этого строки формуляра. Но ведь могли появиться еще и новые ордена, и самого высокого уровня. А еще раз заполнять удостоверение, тем более вносить изменения и дополнения в сам формуляр, устоявшийся и принятый повсеместно, мне не хотелось. Еще хуже и глупее заполнять формуляры на каждую награду отдельно. Во-первых, крайне не экономно, всё деньги – и бумага, и время. Во-вторых, ни к чему, наконец, просто жалко нерационально затраченных усилий.
И тогда я схитрил.
Я не стал вписывать каждую награду отдельно, а записал сразу «Трижды Герой Мира», оставив еще две пустые графы про запас. Потом я нарисовал штамп, так как он тоже куда-то запропастился, но не изготовлять же новый, тем более что рисую я хорошо и уже не первый раз так делаю. Это законно и спасает от волокиты – вечной спутницы всякой бюрократии.
Умывшись, побрившись, одевшись, я положил новое удостоверение во внутренний нагрудный карман пиджака, проверил наличие кошелька в боковом, в другой боковой убрал сложенную вчетверо черную матерчатую сумку, накинул плащ, поправил перед зеркалом берет и вышел из дома.
Какая-то женщина пыталась удержать меня в прихожей странной фразой: «Ведро так и будет сутки смердеть?» Разговаривать с ней мне было некогда, и я покинул прихожую через входную дверь незамедлительно.

Лифтом я не пользуюсь. Подъем на шестой этаж – небольшая здоровая нагрузка для тренированного, закаленного организма бывалого бойца, а меня ожидал спуск. Я бы себя перестал уважать, если бы воспользовался для этого вышеупомянутым удобством современных городских многоэтажек.
Как все-таки расслабляют, изнеживают человека достижения цивилизации и научно-технического прогресса, в частности! Лифт, автомобиль, самолет, газовая или электроплита на кухне, микроволновка, стиральная машина и даже сливной бачок унитаза. Я уж не говорю о биотуалетах, конечный продукт которых издает запах много хуже, чем выделяемое человеком, а при внесении в почву наносит непоправимый вред природе и экологии, в то время как натуральные экскременты являются высокоэффективным органическим удобрением, повышают урожайность сельскохозяйственных огородных культур, не снижая их природного качества.
Но вред биотуалета в данном аспекте – это вред опосредованный, с отсроченным последействием. Во много раз страшнее и нагляднее прямой отрицательный эффект благ цивилизации на наше здоровье. Повторюсь, но даже обычный сливной бачок унитаза развращает человека физически, как и сам унитаз.
Огромнейший вред, несомненно, наносит стульчак. Та поза, в которой испражняется человек на природе или в условиях, так называемых, «удобств на улице», требует напряжения определенной группы мышц и улучшает кровообращение в области малого таза. Это одна из кардинальных причин того, что у сельских жителей почти никогда не бывает геморроя. Сидение же на стульчаке, не только не упражняет, но вызывает расслабление и кровяной застой в той же области. Как следствие застоя – геморрой, мелена, половое бессилие. Кроме того, стульчак не гигиеничен, соприкосновение мягких частей тела с поверхностью, с которой прежде находилось в тесном контакте тело чужое, способствует передаче инфекций. Делаю вывод – пользование стульчаком в высшей степени неблагоразумно и вредно для человечества, в перспективе угрожает снижением рождаемости, демографическими ямами, широким распространением и угрозой пандемий венерических заболеваний.
Но в тысячу раз опаснее лифт многоэтажного городского дома! Ежедневные восхождения и спуски по лестнице полезны и необходимы каждому горожанину, живущему под беспрестанным давлением интенсивных стрессовых воздействий. Физические нагрузки, которые испытывает человек при ежедневном пользовании обычной лестницей, как нельзя лучше сказываются на состоянии его здоровья, поддерживая в норме мышечный тонус, тренируя сосуды и способствуя снятию нервного перенапряжения, а, следовательно, предупреждая развитие неблагоприятных последствий действия стрессовых факторов. Два – три лестничных пролета ежедневно, лучше пять или десять, и вы абсолютно здоровы на долгие времена.
Но лифт в доме – это инфаркт, инсульт, атеросклеротические бляшки на стенках сосудов, в лучшем случае – стенокардия, преходящие нарушения мозгового кровообращения или предынфарктное состояние. О вреде городского лифта следует крепко задуматься каждому. И начинать надо, прежде всего, с себя. Самоконтроль и дисциплина, а потом личный пример – вот три кита, на которых стоит и строится физическое, нравственное и душевное здоровье.
Увы, никто не идеален. Проще всего дозволить себе маленькие поблажки, допустить минутную расслабленность, ради мнимого комфорта позабыть о непрерывном своем совершенствовании. Не идеален никто.
«Вот и сегодня, – с неудовольствием подумалось мне, – уже спускаюсь по лестнице, а утренней зарядки не сделал».
Однако я достиг уже предпоследней лестничной площадки, где в нашем доме располагаются собранные, словно в стальные соты, и закрепленные на стене многочисленные почтовые ящики. И здесь же толокся какой-то сумрачный тип, субъект, которого я не знаю.
Голову даю на отсечение, что не видел его никогда прежде. А соседей своих по подъезду знаю всех до единого, знаю в лицо, а многих и поименно. Более того, кое-кому из них я мог бы выложить как на тарелочке всю их жизнь в деталях и мелочах и даже нарисовать без ошибок генеалогическое древо этих персон со всеми тайными браками и незаконно прижитыми детьми до пятого колена. А о некоторых я знаю то, чего они и сами о себе не знают. Однако об этом смурном человеке, отвернувшимся от меня и старательно сделавшим вид, что он сражается с замком одного из почтовых ящиков, я не знал ничего. Однако…
Беспечно насвистывая на зубах легкую мелодию, кажется арию Хосе из оперы «Кармен» – бессмертное творение Бизе – я очень естественно встал к этой личности боком и, будто вовсе не обращая на него внимания, отворил свой почтовый ящик ключиком, который всегда ношу с собой на общей связке. Сегодня в стальной утробе хранителя корреспонденции оказалась газета «Труд». Мне сразу все стало ясно, ибо такой газеты я не выписывал. Это был знак. «Труд» да «дело» понятия близкие, не только серьезному человеку, но и между собой. По сути - синонимы. Что ж, неглупо. Мысленно я похвалил своих товарищей.
Сунув сложенную газету в боковой карман плаща, так что половина ее оставалась снаружи, я бодро продолжил спуск по следующему пролету, оставив инкогнито все у того же почтового ящика.
Газету я просмотрел сразу, как только закрылась за мной подъездная дверь. И сразу вычитал все, что мне было нужно. Из четырех заголовков на первой же полосе складывалось все сообщение.
Так я получил новое задание.
Они уже об этом знали. Впрочем, выходя из подъезда, я еще сам находился в неведении – они ли это, или же наоборот мои соратники-сослуживцы приставили ко мне того типа в сером плаще, узких черных брючках почти дудочкой из тонкого довольно дорогого вельвета, слегка пижонистых тоже черненьких ботиночках лодочкой и безо всякого головного убора. Того самого, что так усердно возился с замком почтового ящика, и, конечно же, тут же появившегося из двери подъезда, едва я удалился меньше чем на десяток шагов.
Мне стало забавно и весело, как всегда в таких случаях. Я ускорил шаг. Тип в черных брючках из дорогого вельвета следовал, в согласии с ожиданием, неотступно за мной. Однако на некотором расстоянии. На пути к выходу с нашего двора – обширного прямоугольника, ограниченного по периметру двумя пятиэтажками из желтого кирпича и двумя такими же девятиэтажками друг напротив друга, уже брежневской застройки, но с хрущебными квартирами – я проверился дважды. В первый раз – воспользовавшись боковым зеркальцем удачно припаркованного автомобиля и вторично, когда выкидывал в мусорный бак якобы случайно обнаруженную в кармане, завалявшуюся там бумажку.
Мой соглядатай вел себя превосходно – отсутствующий взгляд, целеустремленная и в то же время свободная походка, все говорило, почти кричало, впрочем, ненавязчиво, что он сам по себе и следует по делам, не очень его обременяющим. Вскоре я убедился, что имею дело с профессионалами высокого уровня.
За углом пятиэтажки, сразу после пересечения границы двора, где я поджидал, поставив ногу на ограду палисадника, нарочно расшнуровав и неспешно зашнуровывая ботинок, он сдал меня своему коллеге. Краем глаза я видел, как тип в вельветовых брючках свернул в арку, ведущую на проспект, к потоку машин и витринам больших магазинов. И тут же из арки появился подтянутый брюнет – с легкой еще сединой на висках, одетый с претензией на спортивный стиль и неизменной опрятностью, свойственной большинству специалистов этого рода.
Лишь птицы самого высокого полета, специалисты экстракласса близкие к гениальности, способны к совершенному перевоплощению и не могут быть угаданы не то что с первого взгляда, а вообще никогда даже мной, да и ни кем другим. Здесь требуются иные методы из области провокаций.
Спортивного же брюнета с седыми висками я, конечно, не «выкупил» – как ни старался, не смог встретиться взглядом – но сомнений у меня осталось совсем мало. А если честно говорить, то никаких. Разве что я до сих пор так и не знал, наши это или они, то есть чужие.
Решив до поры не вмешиваться в развитие идущих своей чередой событий, но внутренне находясь в состоянии полной готовности, я направился по изначально избранному пути к нужному мне магазину. Хотя кое-что я все- таки изменил в своих прежних намерениях. Теперь я шел уже не в молочный отдел нашего гастронома, а в винно-водочный.
Брюнет свернул за мной в ту же сторону, по узкой асфальтированной дорожке, бегущей между городскими палисадниками под окнами пяти- и девятиэтажного домов в соседний двор. Еще цвели какие-то цветы, листва же только собиралась пожелтеть – начало сентября. Успел заметить бархатцы и астры.
Нет, все-таки он не был гением слежки. Уж слишком безразличный взгляд, скользящий чуть ли не по крышам домов, который я подметил трижды – обходя лужу, огибая еще один угол дома, и опять же огибая угол следующий дома того же. Уж чересчур пружинная походка, выдающая напряжение гончей, идущей по следу.
Прежний, в вельветовых брючках, был не в пример лучше.
За два двора до нужного мне гастронома брюнет свернул в подъезд ближайшего на тот момент к нему дома.
Я нагло остановился. Я знал, что продолжение последует. И, разумеется, не ошибся. Почти сразу из подъезда выкатился пузатый и лысый в белом свитере с бурой полосой поперек груди. Он выкатился, быстро перебирая накаченными ляжками, и воткнулся в меня взглядом. Всего на секунду, но я его «выкупил»! И он это понял. Он засуетился и повернул в ту сторону, откуда только что пришел следом за мной спортивный брюнет. Потом резко остановился, откинувшись назад, хлопнул себя ладонью по лбу, развернулся на месте и бросился в другую сторону, опять остановился как бы в раздумье и нерешительности.
Я все также нагло стоял и ждал, что он будет делать дальше.
Тогда пузатый простофиля выудил сигарету из заднего кармана брюк, не доставая пачки, и стал прикуривать ее долго и старательно. Дешевый трюк, рассчитанный на выигрыш времени.
Вообще я человек дисциплинированный, выдержанный, привыкший и умеющий управлять своими поступками в любых ситуациях. Хвалиться ни к чему. Этому жизнь научила, жизнь и служба, естественно, хотя понятия почти не разделимые. Но порой на меня находит. Иначе я просто бы не был живым человеком. Редко, но бывает. Шалю. Не то чтобы я себя в такие мгновения не осознавал, безоглядно следуя на поводу у собственных эмоций, просто хочется иногда поиграть, подразнить, подергать за хвост судьбу. Естественно в пределах разумного. Поэтому, даже тогда, прежде чем исполнить задуманное, я демонстративно посмотрел на свои наручные часы, демонстративно же отодвинув другою рукой обшлага плаща и рубашки.
Прекрасные часы. Не самые дорогие, но и достаточно солидные. Фирма Casio веников не вяжет, хотя «Победа» наша или «Слава» ничуть не хуже. Но Casio все же, вынужден признать, надежнее в экстремальных условиях. В тот миг на них уже было одиннадцать двенадцать.
Играть, так играть.
Я тоже хлопнул себя по лбу и, сорвавшись с места, опрометью бросился со двора, все в том же избранном мной направлении. Прежде чем выбежать за угол, я притормозил у последнего подъезда пятиэтажки и оглянулся, чтобы увидеть спину пузатого лысого, спешно скрывающегося в подъезде, из которого он так неудачно выкатился с полминуты назад.
Что ж, правильно. Если бы и он рванулся за мной, провал бы его был полнейший и очевиднейший. Но, значит, не личность моя, но дело – основной предмет интереса тех, кто меня преследует.
Посмотрим, как они выкрутятся, думал я, переходя уже на бодрый шаг, в ста метрах пути от магазина. Я был уверен, что так просто не отцепятся. И оказался прав. Очень скоро мои догадки получили реальное подтверждение. Но прежде я отыскал соратника. Вернее, сначала он меня.

СОРАТНИКИ

Его бессильный взгляд, лизнувший по чужим плечам стоявших в очереди, растекся по щеке моей прозрачным киселем. Он обволакивал не концентрируясь. Прекрасный способ спрятать истинные мысли и намерения.
– Геннадий, – представился он, тихо приблизившись и взявшись щепоткой за широкий рукав моего плаща.
Напрасно. Я его уже вспомнил. Узнал сразу.
Геннадий Андреевич Бруствер – связной Автандила в Анголе. Хотя ни разу я не находился с ним в прямом контакте, не провел ни одной беседы и ни разу не участвовал в передаче, но это скупое на внешнее проявление эмоций, изборожденное глубокими морщинами лицо, с вечно бурой, землистого цвета кожей и слабоокрашенными акварельной голубизной влажными, как устрицы, глазками прочно врезалось в мою память. Как небо над Африкой. Впрочем, я помню все физиономии агентов и связных, с которыми, так или иначе, имел или не имел дело. Бруствера же я трижды видел вживую, но он об этом не знал.
– ШБТП, – сказал я.
Геннадий сморщился, извив в лице свои глубокие морщины, страдальчески выскрипел:
– «Агдам» лучше.
Это был отзыв.
Но как! Черт возьми! Как это было сделано! Все-таки наша школа не имеет себе равных. Разве что, быть может, «Масад». Да ведь они у нас и учились.
Как бы то ни было, но распознать в Бруствере кого-то еще, кроме алкаша последней степени опущения, было в тот миг никак не возможно. Я же почувствовал гордость. Мне было приятно.
– В таком случае, – поддержал я игру, – возьмем «белую», – и шутливо-заговорщицки подмигнул.
Геннадий шмыгнул носом и, сделав один тихий шаг, почти прижался ко мне плечом, склонив голову. Рукава моего он не выпустил, даже уцепился покрепче – горстью. Так мы и двигались рука об руку и плечом к плечу до самого прилавка. Головы он не поднял.
Я купил их четыре. Четыре «Салют, Златоглавая!», самой дешевой, чтобы не привлекать лишнего внимания.
Мы вышли на улицу: я чуть впереди, Бруствер на полшага сзади. Тут же стало ясно – мы снова вместе. В том смысле, что не одни, то есть не только вдвоем. Вниманием нас не обделили и не забыли.
На противоположной стороне улочки, чуть влево от магазина, стоял серый «Опель» с тонированными стеклами. Я знал, что это они. Хотя прямых примет не было, но я все равно не ошибся. Сработало особое чувство, которое не назовешь даже интуицией, это просто чутье, развитое годами жизни определенного склада, работой.
Я позволил себе улыбнуться. Ну, конечно, едва мы отошли на пару десятков шагов от магазина, причем Геннадий следовал за мной молча и неотвязно, шаг в шаг, «Опель» тронулся с места. Я резко повернул в ближайший двор. «Опель» прошелестел мимо.
Все также в молчании мы с Бруствером пересекли двор по диагонали, миновали узкий проход между двумя соседствующими домами и оказались во дворе следующем. И, точно! Я чуть не рассмеялся вслух. «Опель» уже был здесь и неспешно катил нам навстречу.
Не мудрствуя лукаво, я быстро сориентировался на местности и пересек и этот двор, совершив некий слалом между детскими грибками, горками, качельками, песочницами с мелкотой и бабками на скамеечках, за мелкотой надзиравшими. Мой ведомый – Геннадий – сопел у меня за спиной. «Опель» же тем временем огибал двор по периметру, лавируя средь неудачно припаркованных машин, и приближался уже к зеленым помойным бакам, огражденным со стороны детской площадки П-образной невысокой стенкой – сюда жильцы ближайших пятиэтажек сносили ведрами мусор, за неимением в их домах мусоропроводов.
И тут я резко поменял направление, чуть не сбив с ног зазевавшегося Бруствера.
– Да ёштв, – с досадой выдохнул он известное звукосочетание, но повернул тоже.
Теперь я устремился быстрым шагом к противоположному углу той стороны периметра прямоугольного двора, у которой мы тогда находились, и получилось, что в своем движении мы с Бруствером описали зигзаг в виде семерки. «Опель» же оказался у нас за спиной, причем капот его глядел в другую сторону. Оглянулся туда же через плечо и я. Автомобиль преследователей остановился, видать, водитель решал дилемму: разворачиваться ли ему в узком месте между помойками и забравшейся двумя колесами на тротуар «Газелью», или же совершить еще один круг позора, огибая весь двор.
А мы с Геннадием уже проскочили во двор соседний, тут я увлекся и дал волю собственной изобретательности, закружив по смежным дворам и проходам между домами в стремительной коловерти. Делал я это исключительно из профессионального интереса. Тренируя не лишний раз себя и лишний раз проверяя уровень моих соглядатаев. Иного смысла наше петляние по дворам не имело. Я не настолько глуп, чтобы не понимать – раз за моей квартирой установлено наблюдение, и как бы я не петлял, но все равно приду именно туда, то мы обязательно рано или поздно свидимся. Так или иначе.
Поэтому уходил я от преследования легко и азартно, как в старой доброй детской игре в казаки-разбойники, втайне от других посмеиваясь над собственным мальчишеством и нервозной нерасторопностью шпиков, коих уже, кроме сидящих в «Опеле» за тонированными стеклами, насчитывалось шесть человек пеших, да еще двоих я приметил в стареньких «Жигулях», специально приспособленных для неприметной слежки. Андреич же явно переоценивал ситуацию. Было видно, что он принял гонку всерьез и переживал все ее перепитии ничуть не менее вражеской стороны.
– Куда, куда ты, на хрен, поворотил, – нервно дергался он, стараясь ухватить меня все за тот же рукав и добавляя вслух более крепкие выражения. – Там, блин, мусоровоз, заметут к грёбаной матери.
Никто нас, естественно, не замел и не загреб. Вдоволь нагулявшись по дворам и совершенно запутав преследователей, так что они все исчезли из моего поля зрения, наверняка потеряв из видимости и нас, – а, скорее всего, вовсе перестав нас преследовать, ибо бесполезно, – я, наконец, привел усталого Геннадия Бруствера к моему подъезду, моего же дома.
– Дошли, – кратко отметил я.
– Ёштв, – еще раз выдохнул Бруствер.
На лестнице наблюдателей не было, то есть мы не встретили никого, хотя филеры могли укрыться в квартирах, за надежными перегородками стальных дверей, прильнув к глазкам, через которые так удобно вести наблюдение и даже видеосъемку. Впрочем, камеры слежения наверняка были установлены на всех этажах моего подъезда заранее.
Убедившись по одному мне известным приметам, что в мое отсутствие никто дверь не вскрывал, я отпер замок ключом с общей внушительной связки.
Всегда и везде я ношу все ключи вместе. Дача, работа, городская и явочная квартиры ­- никогда не знаешь, куда и когда, в какой момент, тебя закинет судьба или, что чаще, дело. Не стоять же тогда перед закрытым засовом с растерянным видом. Что трижды не позволительно, когда, быть может, дорога каждая секунда. И не в том беда, в конце-то концов, что время – деньги. Беда в том, что порой промедление смерти подобно.
Скинув плащ в прихожей, угнездив берет на верхней полочке вешалки, я провел разоблачившегося из верхней одежды Бруствера сразу на кухню. Геннадий не только снял с плеч старый засаленный лапсердак без петельки для вешания его на крючок­ ­– так он и зацепил его прямо за ворот – но и разулся, освободив от разношенных кожаных шаланд никогда немодного фасона шишкасто-мозолистые натруженные ступни, сокрытые теперь от посторонних взоров лишь одними носками никакой свежести и такого же цвета.
Итак, мы были в кухне.
Цитадель духа и плоти. Здесь и только здесь человек по настоящему свободен умом и телом. Здесь, насыщаясь, он получает необходимые организму жиры, белки и углеводы, усваивает заключенную в химических связях энергию солнца. Здесь он проводит значительную и весьма приятную часть своей жизни. Здесь чаще всего встречается с родными, близкими и друзьями. Питаясь вместе с ними, человек подпитывается и духовно в общении. Обсуждает насущные проблемы, планирует будущее, формирует мировоззрение в застольных беседах на темы культуры, науки, политики. Гигантский опыт моей работы свидетельствует – нет лучшего места для обмена оперативной информацией, чем кухня явочной квартиры, коей может служить и собственная квартира работника. А почему нет? Разумеется, при строгом соблюдении необходимых требований предосторожности и конспирации. Чему-чему, уж этому обучен.
– С чего начнем? – спросил я, когда Геннадий устроился на табурете, за серо-белым кухонным столиком, нынешним антиквариатом, традиционным почти для всех советских квартир.
«С чего начнем?» - я так спросил, но имел при этом в виду совсем, совсем иное. Бруствер понял меня. Понял сразу, без заблуждений. Он пошло покосился на бутылку «Салют, Златоглавая!» и вымолвил:
– Так вот…
Он тоже имел в виду совсем, совсем иное. И я тоже понял его.
Иначе общаться здесь мы просто не могли. «Жучки» уже наверняка населили не только мою кухню, комнаты, прихожую, но и санузел. Это прекрасно понимали мы оба. Однако ничто не могло помешать обсудить нам наши проблемы, так как мы оба относились к разряду знающих КОДЯБР, то есть кодовый язык будничной речи.
Я расплескал половину первой бутылки в чайные чашки и начал излагать на КОДЯБРе план операции, который уже складывался в моей голове, пусть пока в общих чертах, без тщательной проработки деталей, но с чего-то ведь надо было начинать, чтобы выполнить задание Центра.
Бруствер внимательно слушал, безмолвно и вроде бы безучастно. Ценю это бесценное умение быть беспросветным для окружающих.
Когда на кухне появилась женщина, я, честно говоря, не сразу заметил. Слишком увлекся делом, пусть пока оно еще было на стадии слова. Я даже не понял, пришла ли эта особа только что с улицы, или, когда мы пришли, уже находилась в той части квартиры, в которую мы не заглянули.
Я принял ее за домработницу, ну, конечно же, нашу сотрудницу, других домработниц у нас не бывает. Однако вела себя она странно. Я никак не мог, сколь ни старался, вникнуть в смысл ее фраз, носивших при появлении характер яростных заявлений, но вскоре угасших до уровня холодного бешенства, на слух отличающегося значительным превалированием шипящих. Отдавая должное высокому актерскому мастерству имитации эмоций, честно говоря, я был несколько озадачен. Прямому раскодированию по семи известным мне системам, включая КОДЯБР, речь домработницы не поддавалась, остальные же девять предусматривают работу в лаборатории с предварительной фиксацией звукового фрагмента текста на магнитную ленту магнитофона, магнитный же гибкий или лазерный компакт диск или любой другой носитель кодовой информации.
Внутренне я вознегодовал, не показывая этого, разумеется, внешне, ­­- какого лешего и кому пришла в голову идея присылать ко мне агента не говорящего на КОДЯБРе и шести других кодовых языках, которыми я в совершенстве владею, но говорящего, вернее говорящую, черти на чем, не поддающемся прямой расшифровке. Ведь в Центре прекрасно известны все мои профессиональные навыки, в конце концов, можно осведомиться в личном деле. Однако вскоре я понял, просто догадался, что нашу внезапную домработницу прекрасно понимает Бруствер. И все сразу стало на свои места.
Очевидно и несомненно, моя особа давно находится под пристальным наблюдением, и те же профессиональные мои навыки вполне могут быть известны противнику, располагающему, что также несомненно и очевидно, разветвленной сетью осведомителей, включающей и двойных агентов. Поэтому Центр, дабы избежать ненужных утечек информации, вывел меня на Бруствера, одна из функций которого в планируемой операции значилась быть толмачом, живым, можно сказать, ретранслятором с отсроченным переводом, при контактах со связной, условно названной мной «домработницей». Возможно, что кодовый язык, на котором происходило в данный момент общение Бруствера и «домработницы» был специально разработан нашими шифровальщиками специально к этой конкретной операции. Бруствер и «домработница» прошли потом специальную же подготовку. Что ж, это другое дело. Это даже очень умно, пришел я к окончательному выводу.
Меж тем «Златоглавая» убывала, за общей беседой я не забывал подливать себе и Брустверу, соблюдая в отношении «домработницы» правила конспиративной игры – прислуге ни капли. О, она оказалась достойной напарницей, гнев, разыгранный в финале нашего пребывания на кухне и на исходе третьей бутылки, затмил по достоверности все предыдущее представление.
- Сволочь! Говнюк! – и кто-то еще, как-то еще назвала она кого-то, то ли меня то ли Бруствера, покидая кухню и в последний момент, прежде чем хлопнуть дверью. Впрочем, глаза ее метали такие снопы молний, что могли испепелить нас обоих. Зевес, а не баба. Ах, да! Она еще сказала: «Мышенька!» Именно так на прощание она назвала то ли меня, то ли Бруствера. Почему Мышенька? Что еще за Мышенька? И как-то вовсе не вяжется с остальным контекстом заключительного выступления. Наверное, поэтому я не сразу и вспомнил этого Мышеньку. И вообще, если я не знаю, что это за Мышенька, наверняка она так назвала Гену Бруствера.
Мы с ним не успели тогда даже опрокинуть еще по стопке, только поднесли к губам, как женщина появилась в дверном проеме кухни вторично.
- Пошли вон! – все также педалируя шипящий звук заявила она. – Оба! Выметайтесь! Скоты! – и еще раз: - Забирай с собой дружка своего засратого, Мышенька!
Не совсем у нее ладно что-то с русским языком, подумал я, быстро опрокидывая в себя стопку и поднимаясь одновременно из-за стола. «Засратого» - не говорят. Правильно – засраного. Однако не место и не время для филологических диспутов. И я и Бруствер покинули кухню, а чуть позже, не позабыв одеться, квартиру.
Нам обоим было прекрасно понятно, что «домработница» в такой несколько экспансивной, но надежно оригинальной форме только что передала решительное предупреждение Центра: «В квартире находиться опасно». Вот только при чем тут Мышенька? Надо будет спросить об этом у Бруствера, в конце концов, он толмач при общении с этой связной.
Мы вновь очутились на лестничной площадке. Все то же, только вместо четырех – одна «Златоглавая». Впрочем, все уже так, да не так.
Последствия погони, тяжелое нервное перенапряжение и физическая усталость серьезно сказались на состоянии моего товарища. Геннадий Бруствер засыпал стоя. Его сильно качало, просто мотало из стороны в сторону, прямо-таки штормило, он все время щурился, глядя на мир лишь одним сморщенным глазом, попеременно то правым, то левым, а когда его спина случайно касалась стенки – голова неизменно слабо падала на грудь, ноги подгибались в коленях, он скользил вниз по отвесной плоскости, лопатками стирая побелку, лишь силой воли останавливал это движение, еще не достигнув пола, и резко выпрямлялся, вскидывая голову, как норовистый конек.
Я выглянул в подъездное окно со своего этажа. Дом был обложен, как гортань больного ангиной и как я и предполагал. Их скопилось во дворе столько, что хватило бы на целый батальон. А если без преувеличений ­­- на роту спецназа, усиленную снайпершами, ибо и прекраснополые агенты также участвовали в осаде моего жилища, маскируясь детскими колясками и неброской рабочей одежкой дворничих.
Даже в превосходной физической форме, в которой я находился, не стоило свеч появляться в нашем дворе при таком скоплении неприятельских сил. А уж в том состоянии усталости, в каком пребывал Геннадий, подобные действия неминуемо привели бы к провалу всей операции.
Нам надо было где-то отсидеться, переждать, затаиться на пару часов, пока окончательно не стемнеет. Ко всему прочему, Геннадий должен был передать мне в конфиденциальной обстановке ту информацию, которую он почерпнул в квартире из монолога «домработницы». Чердак для этого – самое подходящее место. Проверено и доказано на практике мною. Подцепив под локоть, я повел, буквально потащил усталого Бруствера вверх по лестнице.

УБЕЖИЩЕ

Обители таинственности и приключения детства.
Запах пыли и земляной сырости, полумрак подземелья с одной светящейся лампочкой на две подъездные секции. Вдоль невысоких бетонных стен и поперек между ними нагромождение толстых серых питонообразных тел – трубы. Крысы, помойка под мусоропроводом, источник питьевой воды – водопроводная труба с вентилем, смотрящая наружу в маленькое окошечко чуть выше уровня земли, шепот и внезапная гулкость слова, сказанного в полный голос. Это подвал.
Сварная лестница из стальных прутьев, ведущая вверх до двери обитой железом. За ней тоже пыль, но другая - сухая. Сухой же и кислый запах ковра голубиного пуха с пометом. Совсем иной свет, струящийся в щели чердачных окон-амбразур, откуда в лучшем случае видно серое небо и только. Брусья из света с золотыми искорками вьющихся в толще пылинок. Еще железная дверь – выход на крышу. Утробное хрюканье, шелест и хлопанье крыльев встревоженных голубей. Все звуки без эха. Одиночество.
Мы были на чердаке, но одиночества не было. И не только потому, что с Бруствером нас уже двое, на чердаке оказался и третий.
Он сам вышел, пригнувшись под низкими сводами, нам навстречу, едва я прикрыл за собою чердачную дверь. Тертые джинсы, серая куртка брезентовой ткани, длинные прямые, когда-то темные, ныне сивые волосы, нос с горбинкой, внимательный взгляд.
- Виталий, - протянутая рука с раскрытой ладонью.
Рукопожатие.
Мы тоже представились. Вернее представился я и представил Бруствера. Геннадий же неровно подобрёл к левой от нас стенке, где лежала, брошенная кем-то, быть может, Виталием, картонка – разобранная в плоскость коробка. Там он пригнулся пониже, развернувшись спиною к стенке, присел, вытянул одну левую ногу, уронил голову и затих.
- С ним что? – серьезно поинтересовался Виталий.
- Устал, - ответил я.
- Понятно.
Мы тоже присели рядом с Геннадием. Места хватало. Искоса, боковым зрением я рассматривал чердачного встречного.
Он меня сразу заинтриговал, одним внешним видом, и я сразу предложил ему выпить. Виталий не отказался. Мой ход оказался верен. Первая же доза развязала пока еще незнакомцу язык. Виталий охотно вступал в общение, подробно отвечая на мои вопросы и самочинно по собственной прихоти пускаясь в пространные повествования и рассуждения на отстраненные темы.
Через десять минут я уже знал, что мой новый знакомый охотник.
- Их лучше всего брать живьем среди ночи, с фонариком, - приоткрывал он мне маленькие охотничьи хитрости. – До этого лучше уйти, прогуляться. Чтобы успокоились и заснули. Потом можно будет даже не особенно беспокоиться о тишине. Просто входишь и все. Они как куры тут на насесте. Освещаешь фонариком. Выбираешь, что пожирнее. Подходишь и просто берешь. А потом дерг за голову – бульон и второе. Этому научил меня мой однокурсник, он питался так целую зиму. Исхудал, но в институте остался. Только он их дважды вываривал и оба бульона сливал, потом долго варил и уже мясо выбрасывал, а третий бульон пил. Всем остальным брезговал, поэтому исхудал. А я сливаю только однажды, уже второй бульон пью и мясо ем с грудки, а больше там ничего и нет.
- Однако, вы тоже не толстый.
- Давай на «ты», - первым предложил он. – Толстым я никогда не был. Такая конституция. Вот нос у меня раньше был прямым. Однажды сломали. Я потом года два комплексовал, что он стал с горбинкой. Как посмотрю на себя в зеркало, сразу переживаю. Пока не понял, что так мне даже лучше. Бабы объяснили.

Я прекрасно осознавал весь риск моего общения с этим человеком. Вряд ли он случайно оказался «в нужный момент в нужном месте», просто так ничего не бывает. Главная опасность исходила от моего неведения: кто он, чей он, на чьей стороне ведет свою тонкую, глубоко продуманную, филигранную игру. Надо ли мне его вербовать? Насколько он может оказаться податлив? Не попадусь ли я сам на крючок умелого провокатора? И многого-многого другого не ведал я, сидя с Виталием на одной картонке рядом с притихшим, итак по жизни немногословным Бруствером.
Виталий же, в отличие от Геннадия, все говорил, говорил, говорил. Будто на голубях оптичился и превратился в легендарного говоруна со всем его умом и сообразительностью.

- Теперь только мне по Москве ходить стало трудно, менты принимают за лицо кавказской национальности, - короткий трубный смешок, Виталий потрогал пальцем нажитую на носу горбинку. – Я балдею, украинца – я родом из Шахт Донецкой области – от чеченца отличить не могут. Путин их собрался мочить. Уже сам обмочился. Теперь к олигархам подбирается. Читал сегодня «МК»? – взгляд с поворотом головы сбоку в мой профиль. – Читал?
- Нет.
- А «Труд»?
Я мысленно вздрогнул: «Вот оно? Подбирается?» Рефлекторно мои пальцы сжали в кармане номер газеты. «Уничтожить!» - мелькнула краткая мысль; на то, чтобы сделать это раньше, у меня просто не было времени. Какая все-таки неосторожность, граничащая с беспечностью. Надо было изыскать время!
Виталий, как бы не дождавшись, а может, и вправду не дождавшись:
- Я «Труд» не покупаю, на лестничной клетке нашел. Взял сюда посмотреть, да и бумага сгодится по надобности. Та же информация, что в «МК», но с другой стороны. Блин, все вывернут. Как с советских времен повелось у них, так все и перекручивают. Найдут соринку, как белье грязное выкрутят и всем напоказ. В Ходорковского вцепились, как раньше в Станкевича, в Собчака…
«Либо он бездарный провокатор, - думалось в тот момент мне под его неумолчную трескотню, выдаваемую со скоростью стрельбы из авиационного пулемета, - либо молотит весь этот бред для конспирации. Опасается меня? Не доверяет? Но он должен все про меня знать. Ведь не случайно же здесь. Не случайно…»
- Чубайса им не свернуть. Как когда-то не смогли свернуть Сахарова. Это последовательный и принципиальный человек, вызывающий у меня глубокое уважение. Они смяли Ковалева, Гайдара, довели до смерти Собчака, расстреляли Старовойтову…
«Нет, это не КОДЯБР. И совсем не то, чем владеют Геннадий и Домработница. Это панический наговор на себя или … Или из Виталия провокатор, как из говна пуля».
- Почти не осталось никого, кто бы сегодня твердо отстаивал демократические позиции. «Яблоко»… Явлинский - как проститутка, Лукин и того хуже. Партия развития предпринимательства? Я вас умоляю, - новый смешок. – Больше нет никого кроме!

В это мгновение я решился сделать головокружительно рискованный шаг, практически поставив на грань провала всю только еще начинающуюся операцию. Но риск – лишь одна из граней нашей многогранной профессии.
- ШБТП, - быстро произнес я.
Виталий словно поперхнулся и замолчал, подавшись всем телом вперед в немом недоумении. В недоумении ли? А если все же в нем, то так ли неподдельном? Пауза затянулась на долгие две-три секунды.
- Извини, - сказал он, как-то снизу и сбоку не то по-собачьи, не то по-птичьи заглядывая мне в лицо. - Извини, не расслышал.
- ШБТП, - отчаянно повторил я, в то же время пристально вглядываясь и изучая выражение его лица. Серьезно-озадаченное, так определил бы я его в тот момент.
- Нет, - Виталий категорично потряс головой. – Только СПС, а прежде еще «Демороссы».
Я вздохнул с облегчением и крепко пожал ему руку. Эта была новая версия отзыва, вступавшая в силу после четырнадцати часов тридцати минут по московскому времени. На всякий пожарный я все-таки взглянул на часы – все в порядке, уже двадцать три минуты четвертого, то есть пятнадцать двадцать три.
Виталий расплылся в довольной улыбке.
- Чубайс будет покрепче.., - начал он.
- Чубайсу всегда покрепче, - открыв глаза с натруженными розовыми белками, поднял голову Бруствер.
Виталий продолжительно трубно рассмеялся.
- Пошли к Чубайсу, - хрипнул Геннадий, делая попытку подняться. - Я его знаю, и он меня знает. Пошли к Чубайсу.
Новый трубный накат смеха Виталия.
Геннадий принял положение на корточках, опираясь верхом спины о стену. Сделал усилие штангиста, резко живой выпрямляющейся пружиной подался вверх, встал и тут же согнулся, схватившись обеими руками за голову. Даже он оказался выше чердачного потолка.
Мне стало неловко и стыдно за Виталия, трубившего свой смех через гнусавый нос, который теперь с горбинкой. Я повернулся, чтобы прекратить столь неуместное веселье.
- Чубайса знает, - ткнул пальцем в сторону Бруствера весельчак, - ты слышал, он Чубайса знает.
- И что? – холодно спросил я. – Я, например, лично знаю Саддама.
Улыбку стерло с лица насмешника, как мокрой тряпкой полоску мела со школьной доски.
- А я Чубайса! – грозно выкатив мутно блестящие очи, гаркнул Бруствер. – Да, я знаю Чубайса! Хотите, познакомлю? Прямо сейчас пойдем. Только налейте мне, а то я башкой треснулся, - страдальчески морщась, закончил он свое предложение.
- Ты ему веришь? – уже без смеха спросил Виталий, пока я передавал ушибленному другу остатки обезболивающего средства.
- Я его знаю не хуже чем Саддама, - ответил я.

ПОХОД

Конечно, это было похоже на безумие – отправиться вот так из безопасной крепости убежища на улицы, таящие угрозу. Но Геннадий настаивал, и настаивал неспроста. Я тогда еще не понял, что за мысль родилась в лихой голове моего переводчика Домработницы, однако не сомневался в перспективности задумки. Не зря же Бруствер так долго притворялся спящим во время нашего с Виталием разговора.
Людей во дворе не убыло, но и не прибыло, лица, однако, все были другие. Очевидно, за время нашего пребывания в убежище здесь произошла смена агентов. Впрочем, меня это не взволновало, я лишь сухо отметил сам факт свершившегося. В том, что никаких серьезных активных действий с их стороны до поры не последует, у меня была не то что стальная, алмазная просто уверенность. Никто в мире, ни один службист любых служб любой державы, не пойдет на открытый захват сразу троих спецов нашей организации, однако на дальнейшем пути следовало быть готовым к любым неожиданностям.
Увы, иль не увы, но я уж, как обычно, оказался прав на все сто процентов. Без каких либо осложнений мы миновали три двора и вышли на прямую, ведущую меж двух длинных заборов к станции Московского Метрополитена. Виталий всю дорогу был неизменно весел – шутил, дурачился и балагурил, порой, на мой взгляд, даже чересчур. Впрочем, такая показная бравада могла служить и некоторой ширмой наших истинных намерений, скрывая всю их серьезность, так что я ему никак не мешал.
Бруствер же являл собой полную противоположность Виталию. В той же степени, в которой последний растрачивал внутреннюю энергию, щедро разбрызгивая вовне свое «Я», столь же Геннадий на этом отрезке пути был замкнут, углублен в себя и самососредоточен.
Моя натура воспитана и вышколена в подчинении цели. Внешне естественен – собран внутри. Продумывая на ходу возможные сценарии предстоящего, я в то же время ни на секунду не терял контроля над сиюминутной ситуацией, пристально отслеживая и бесстрастно анализируя все проявления ее безостановочного развития во времени и пространстве.
Я ждал знака.
Ждал интуитивно и осознанно. Ни на одно мгновение не теряя уверенности в постоянном присутствии где-то рядом надежной, но тайной опоры в лице соратников. Интуитивная составляющая анализа все боле нарастала по мере приближения к метро – до нервного зуда и звона в ушах на пороге разрешения.
Которое и последовало.
Мой цепкий взгляд безошибочно выхватил из толпы одну единственную значимую фигуру в разреженном встречном потоке шагающих от метро. Темно-серое, почти черное, сильно приталенное демисезонное пальто, элегантно подчеркивающее стройность и прямоту осанки. Высокая прическа каштановых с медью волос. Крепкие икры в колготках с крупной сеткой синей капроновой нити. Высокие массивные каблуки. Четкий стремительный шаг.
- Здравствуй, миленький, погоди, - по-цыгански метнулась ко мне эффектная женщина, - твой-то опять у меня двоечку получил.
Честно говоря, в тот момент мне стоило немалых усилий сдержать нахлынувшие эмоции. Катенька Морг – Центр не мог найти никого лучше, чтобы поддержать меня в трудную минуту.
По разработанной руководством легенде Катеньке досталась в жизни нелегкая судьба – она работала на месте учительницы математики в средней школе для современных оболтусов. Ее личностные качества, несомненно, как нельзя лучше, были взвешенно учтены при выборе легализированной профессии. Екатерина Морг всем своим огненным сердцем беззаветно любила детей, так же как беззаветно была предана главному делу.
- То есть, я им всем двоечки поставила, - Катенька рассмеялась, ее прямоугольно удлиненное лицо оживилось и заиграло по-детски непосредственно и открыто – проблеск скрытой радости от встречи со мной. – Ну, а как же, миленький, если они не учатся? Семнадцать двоечек за сегодня, а в классе двадцать один человечек, двое больны. Так что почти всем, но у твоего-то эта двоечка уже четвертая и из других оценочек только одна троечка.
Я любовался милой энергичной красотой своего товарища.
- Когда первую двоечку в этой четверти получил – улыбался все, хорохорился. А я сказала ему тогда, что не надо так этому радоваться. А сегодня насупился, - Катенька снова рассмеялась, порадовав мое сердце, - щечки красные, глазки блестят, вот-вот заплачет. Так и ушел, слова не сказал, – Катенька посерьезнела и стала еще краше. Она положила свою узкую ладонь мне на предплечье. – Это хорошо, что он так воспринял. А то все весело ему было. Я его сегодня еще после уроков на дополнительные оставила. И завтра на полчаса раньше в школу должен прийти. Если проспит, миленький, я ему еще двоечку на проверочной поставлю. А исправлять уже некогда будет.
Самоотверженна всегда и во всем.
- Я побежала, миленький, мне еще тетрадочки надо проверить.
Озарив серость окружающего межзаборья, одарила прощальной улыбкой и быстро исчезла, запечатленная в сердце звенящей нотой с детства знакомой песни – «Куба – любовь моя».
- Кто эта сука? – грубо обрубил струну Виталий.
С трудом я не въехал ему в ухо. Так, запросто, без всякого каратэ – по-рабоче-крестьянски. И потому только не въехал, что это могло быть использовано нашими общими недругами, как благоприятный момент для проведения операции задержания. Ведь скопилось их тут во время состоявшейся краткой беседы немало, и все в непосредственной близости в состоянии боевой готовности.
Виталий понял сам, что зарвался. Догадался, съежившись под моим уничтожающим взглядом. Я ничего ему не сказал, и он не повторил вопроса, только засопел, словно нашкодивший пес, своим горбатым носом и, развернувшись, заспешил в направлении метро. Мы с Геннадием шли за ним следом до самого входа. Бруствер все также внешне бесстрастный, но исподволь закипающий от горячего сердца, я – весь тоже бесстрастный внешне, с постепенно остывающим пламенем осуждения в груди.
Дело ­- прежде всего.
Метро встретило теплыми потоками воздушных масс, многолюдьем массы человеческой и преградой автоматических турникетов. Последние мы миновали без особого труда и приключений, несмотря на отсутствие проездных документов у обоих моих товарищей, но благодаря наличию такового многоразового у меня.
Профессиональное чутье не обмануло. В подземке противник не замедлил проявить себя провокациями, направленными на подрыв нашей деятельности, ставящими при частичном успехе серьезные препятствия осуществлению тактического плана, а при полной удаче совершенному его разрушению со всеми вытекающими последствиями.
Если бы только для нас!
Первый сюрприз поджидал уже на платформе. Увечный малый на инвалидной коляске, в пятнистой камуфляжной форме десанта, уныло свесив неровно остриженную голову на грязном фитиле длинной шеи, тоскливо впялился в грязный пол, лишь изредка бросая вверх и влево косой пугливый взгляд, на воинствующего над ним милиционера.
- Ты понял? – разорялся тот. – Понял, говорю?
Удар дубинкой по ручке кресла усиливал эффект внушения и стресс калеки.
- Ты понял, нет? Еще раз, блин, тебя увижу тут, выкину на улицу на хер и коляску твою изломаю.
Рывок за спинку кресла превратил безногого однорукого в живую неваляшку на колесах. Смешно качаясь на сиденье, локтем цеплялся он за подлокотник, ладонь притиснула картонку с мелочью к культяшкам.
- Валяй отсюда, понял? Вернусь через три минуты, чтобы тебя тут не было. Понял? Выкину на х..р.
- С-сука, - высвистел сквозь зубы Виталий и сделал шаг.
Я вовремя схватил его чуть выше кисти, за запястье. Он вынужден был вмиг остановиться, конечно, оценив, всю силу хватки.
- Отставить, - почти не разжимая губ, без всякой мимики озвучил я прочтение момента. – Им это надо. Подсадной.
И словно в подтвержденье моих слов блюститель безопасности внезапно обернулся, в мгновенье прочесав всю нашу троицу служебным взглядом. Я невзначай, но сильно и настойчиво повлек Виталия к краю платформы. К той стороне, где предстояло нам самим сесть на колеса.
Приехал поезд. Мы вошли, пред этим выпустив сходящих. Когда уже в вагоне развернулся я к дверям, блюстителя простыл и след. И лишь калека скорбный с трудом заруливал единственной рукой себя в коляске к отделанному мрамором столбу из тех, что держит своды подземелья. Народ спешил в вагон, пока что не закрылись двери.
«Семнадцать и два, двадцать один минус два - девятнадцать, девятнадцать минус семнадцать, опять два, и три минус один - тоже два» - трудился мозг, осваивая информацию из Центра. Спасибо, Катюша!
Мы тронулись.
Я был готов. Путь пролегал сквозь тьму, пронзаемую поездом и нами, и проходил в молчании.
Московское метро – безмолвье северян. Вот в Киеве трещат в метро сороки, болтая на балакающей мове. А тут все больше книги или сны. Примолк и наш неугомонный говорун. Я глянул на Виталия. Увидел профиль. Нет, на кавказца не похож, скорее - на идальго. Такие лица я встречал в Кастилии, на Кубе, дальше всюду, где отпечатался сапог конкистадоров. А ведь хохол с Донбасса с перебитым носом. Такой же шнобель украшал когда-то злодейскую физиономию Писарро. Как запросто меняется лицо. Но образ мыслей…?
Нарушив мерность качки, чуть сильнее качнулся Бруствер и, направляясь к двери, кратко бросил:
- Наша. Сходим.
Казалось, нас оставили в покое. Напрасные уловки. Я – готов.
Подъем на эскалаторе - без осложнений. Ужели оторвались?
Никогда.
Но мы уже на улице и в Центре. Как будто сразу же во вражеском тылу. Авто кругом сплошь иномарки, за окнами витрин товары зарубежных производств. Нерусские слова просвечивают мозг, вливаясь чрез глаза огнем рекламы. Чужая жизнь проникла прямо в сердце. Экспансия извне.
Да, годы бархатной оккупации преобразили наш город. Макдоналдс, Пепси, Баскин Робинс, Ирландский Паб, Джек Пот и Казино. А где же «Военторг»?
Однако там, где вывел нас из под земли Геннадий, никакого «Военторга» никогда и не было. Другая станция, другая улица. Все ж остальное из упомянутого присутствовало в наличии, или же нечто подобное, а то и более того. Но Бруствер вел нас не туда и, в общем, не за тем. К счастью недалеко.
В двух десятках шагов от выхода метро, на узкой улочке, точнее в переулке, сбегая вниз на три ступени ниже уровня асфальта, нашлась вдруг уютная рюмочная и, как оказалось, туда-то мы и шли.
Уют здесь был особенный, почти былинный.
Хотя бы круглые шатучие столы, увы, не с мраморной столешницей, но все ж с прямым напоминанием – как прежде. Свободных мест за ними почти нет. Снаружи, с улицы московской натоптанная слизь на кафельном полу. И курят все, и пепельницы - резанные банки. Густой «духан» – тела, табак, вчерашний перегар и пиво. А рожи! Что за контингент! Сплошные старожилы. Искатели уюта прежних лет. Романтики. Авантюристы. Все будто от станка к стакану. За стойкой круглые мясистые девахи, ассортимент напитков, с сельдью канапе, пельмени, дохлые креветки, и пиво стоит вдвое меньше чем везде. И наливают в кружки, не в стаканы.
Меня в душе пробило на верлибр.
Виталий тщетно морщил нос. Мы с Бруствером вписались в очередь за стойкой, вдыхая дым не наших сигарет. Уже у стойки я распорядился. Мы взяли каждому по вкусу. Я так хотел. По вкусу можно ведь судить о многом.
Геннадий аскетичен и суров – сто грамм «Столичной» для начала, якобы «Кристалл», «Бадаевского» кружку, канапе с селедкой - все. Я взял пельмени, сотку «Флагман», «Бадаевское» тоже, сдвоенную порцию креветок. Чтоб хоть по штучки три на рыло. Виталий просто поразил мое воображение. Он заказал все те же сто опять таки «Столичной», как Геннадий, но дале… Канапе с горбушей и… маслины. Вы, батенька, пижон. Подметил я, пока что про себя.
Нам повезло, у самого полуподвального окошка на приступке освободился столик. Просто чудо! За ним больше троих – не разместится. Он круглым боком в угол упирался, где сходятся две стенки. А стало быть, никто не сможет помешать нам.
Мы выпили и закусили. Виталий с постной миной озирался крысой. Мол, скука, мерзость, мы – не там. Я ж наслаждался атмосферой счастья. Геннадия сам черт не разберет, буркалы, как остекленели.
Я ждал, не начиная разговора. Потягивал дешевое пивко. Играла музыка, верней ее играли два шансонье: рыжий - на гитаре, а что поменьше, клоунского вида, лупцует без зазренья в барабан.
Чубайс здесь вряд ли появлялся, и, видимо, Геннадий привел нас в этот смрад с другою целью. Впрочем, события имеют свойство сами развиваться. Мной этот факт давно подмечен. А здесь я лишний раз имел возможность в том же убедиться.
По лесенке в полуподвал, где, собственно, располагалось заведение, ввалилась женщина. Пьяна и весела.
Моя связная с Че Гевара в Боливии – Мария Cильвия Рафаэлла Августа Хулиа Альбертина дона Роза де Эстебанос, от рожденья Наталья Петровна Черпакова, конспиративная кличка – просто Натаха. Ее здесь знали, и знали хорошо. Но все же хуже, чем я знаю, не только по работе, этого выдающегося, если не сказать более, агента, прекрасного человека, замечательную женщину, нежную многодетную мать и любящую жену многих преданных делу законспирированных сотрудников из самых разных уголков нашего совсем уж и не такого большого Земного шара.
Какой уж тут верлибр.
- Всем здрасте, - окинув взглядом сброд, кратко и громко поздоровалась с присутствовавшими Черпакова. Я бы сказал, сказала она это задорно, заводно.
Нестройный хор незвонких голосов и хриплых смешков достоверно подтвердил местную популярность нашего агента. Ее одновременно приглашали сразу к двум столам, а за тремя другими не смогли бы отказать, кабы она их выбрала.
Я позавидовал, что не имею права также свободно и открыто пойти навстречу близкому и дорогому мне человеку. Человеку, с которым когда-то делил все: беды и горести, счастье и радости, успехи и неудачи, стол и ложе. Но дело – есть дело. Конспирация – есть конспирация. А выполнить задание Центра – это мой нынешний долг. Так что: сантименты в сторону!
Конечно же, она была совсем не пьяна, нисколечко не пьяна, хотя и неизменно весела, такой уж человек, точнее – женщина. Она просто играла заданную роль, играла талантливо и самозабвенно, как всегда, так, что и комар носа не подточит.
Безошибочно «умыв» меня скользящим ничего не выражающим, как будто отупелым взглядом небесно-водянистых глаз, Натаха, игриво раскачивая сразу верхней – выше талии – и нижней половинами своего пышного тулова, но двигая их в разных направлениях, так сказать в противофазе, что-то под нос напевая, подошла к столику, занимавшему центральное местоположение в помещении питейного заведения, и облобызалась с абсолютно незнакомой мне личностью. С настолько неприметным с виду завсегдатаем пивных, что это сразу внушило мне некоторые подозрения.
«Что она этим хотела сказать? На что намекала? Что имела в виду? Быть может ничего?» - глубоко задумался я.
Натаха же тем временем, склонившись над столом и конфиденциально приблизив лицо к лицу предмета моих подозрений, что-то негромко и быстро говорила, успевая прихлебывать из уже любезно предоставленной ей кем-то кружки.
- Чу-байс! – неожиданно громко крикнула она своим неподражаемым хрипатым контральто. – Чубайс! Иди сюда, Чубайс!
Кому-то она зазывно махала рукой. Я проследил, кому, и… удивился. К ней приближались, пробиваясь между спин, те двое шансонье. И гитарист шел впереди, уверенно. Их всюду пропускали.
Я ж был уверен – весь спектакль для меня. Я знал Натаху. Ермолова, Раневская, Орлова!
Тот рыжий улыбался ей и только ей, она старалась только для меня, но не могла не видеть, чуять, знать, а значит, не могла и не учесть, что зрителями стали сразу все. И началось…
– О-хо-хо, ежик пидорный! – озорно кривляясь, бесподобно играла Натаха, обращаясь очень непосредственно к гитаристу. – А, З-з-зайка моя, когда ж ты меня вы…шь? Неужели понять мы не сможем друг друга-а-а? – последнюю фразу она полу-пропела, полу-провыла, подражая известной певице, тоже, кстати, нашей агентше, и тоже где-то в чем-то с кем-то связной.
Тут рыжий доказал всем, что и он не просто так взял в руки балалайку. И он в душе служитель Мельпомены.
- Как только, так сразу, - пусть неоригинально, но все же к месту, чтобы заполнить паузу и дать разгон для нового захода примы, поддержал гитарист.
- А есть чем? - почти всерьез заинтересовалась Натаха.
- Чем богаты, тем и рады, - отбивался поговорками скоморох.
- А если я проверю?
Натаха будто бы пошла на приступ – сделала большой шаг и стала к рыжему вплотную, отодвинув рукой струнный инструмент в сторону, чтоб не служил ненужной преградой между людьми.
- Давай, - решился рыжий. Возможно, он поверил в звездный миг актера.
Под хохот и шум публики Натаха решительно просунула мясистую ладонь в карман не самых свежих брюк отважного музыканта.
- Чой-то нету, чой-то не найду, - озабоченно приговаривала она, заметно шуруя вблизи чужого «хозяйства». – Да где ж, блин? Слышь, Чубайс, у тебя хозяйство все на щипок что ли? На один щипок только, - глаза Натаха возвела к потолку, якобы полностью сосредоточившись на внутрикарманных поисках. - О! Нашла!
- Это расческа, - возразил рыжий.
Зал взорвался ­- и хохот тут и крики.
- Ну, комик, ну, Чу-байс, - неустанно повторял, беспрестанно кивая, какой-то толстый и усатый за соседним с нашим столиком.
- Чу-байс? – прозвучало еще раз уже в самой непосредственной близости моего уха. Я скосил глаза на источник звука. Виталий, наклонившись над кружкой, в изумлении тянул шею. Казалось, он только что едва-едва обрел дар речи. Вглядывался он, естественно, тоже в рыжего гитариста, похоже, пытаясь отыскать в том приметные черты внешности уважаемого им самим человека.
Напрасно. Конечно же, то был не Чубайс. И я заметил это сразу, я ж не сумасшедший! То был человек, отдаленно напоминающий Чубайса. Ну совсем отдаленно, лишь колером волос. Кстати, его напарник гораздо больше походил на клоуна Румянцева, известного Карандаша, чем Чубайс – на действительно Чубайса. Однако время клоунов прошло, а вот такие, на кого похож был рыжий, сегодня в силе.
Нестранно, что Геннадий обознался. В конце концов, это не его профиль, он, прежде всего, исполнитель, функционер-боевик. Даже роль моего личного переводчика «домработницы» Бруствер исполняет впервые. Однако не возразить Виталию он просто не мог.
- Чубайс, - согласно и твердо кивнул он. – Это – Чубайс, так его все здесь зовут. – Чубайс! – уже призывно крикнул он. – Сыграй нам «Темную ночь», Чубайс. Слышь, давай. Мы оплатим. Вернее, он.
Геннадий икнул и посмотрел на меня исподлобья, чтобы не возникло сомнений, что я оплачу пение местного массовика-затейника. Выручила Натаха.
- Не х..ра! – категорично выкрикнула она в лицо Геннадию, правда, через пару столов, – Не х..ра тут! Он мой сегодня и всегда. Чубайс мне весь вечер петь будет. Правда, Чубайсик?
Рыжий кивнул и вскоре запел под свой же гитарный аккомпанемент, не отходя от Натахи:
- Ах, Самара – городок…
Пиво в кружке закончилось, и я понял, что делать нам здесь больше нечего. Тем более не стоит задерживаться, если мы все еще хотим успешно и в установленный срок выполнить задание Центра.
Второе дыхание наполнило жизнью уставшие члены всех членов нашей маленькой, но гигантской по духу боевой группы. Мы удалялись прочь от славного полуподвальчика и приближались к цели с означенными координатами, которые я теперь четко усвоил после двух состоявшихся конспиративных свиданий с нашими прекрасными во всех смыслах агентами. Который раз за день я восхищался талантами и выучкой своих товарищей.
Два, да улица Щипок - улица Щипок, два.
Слава вам, девочки! И Гена молодец – очень тонко, профессионально, на грани дерзости. Той дерзости, которая и сбивает с толку противника, не позволяя разгадать истинного сценария, разыгрывающегося перед ним спектакля. По выполнению задания буду ходатайствовать перед начальством о награждении всех троих орденами за боевые заслуги.
Старая улочка купеческого Замоскворечья, плотно набитая банками и магазинчиками коммерсантов от реставрации, прямо и скоро вывела нас к площади на Садовом. Я остановился сориентироваться на местности. Сердце все еще билось в ритме походного марша, которым мы бодро отмахали минувший отрезок пути.
Прямо перед нами у начала сквера и спиной к нему возвышался меж чуждых средней полосе России пирамидальных тополей какой-то там восточный гений. Быть может Ибн-Сина, а быть может Бируни иль кто-нибудь еще. Черты лица неузнаваемы на расстоянии. Чалма же и халат на каменной статуе свидетельствовали о происхождении с Востока.
Правее его левого плеча увидел я «Макдоналдс», а далее за улицей - метро. Две буквы «М» - не наша тут, еще правее наша. Под нашей «М» располагался вход и выход с кольцевой, а вход и выход с радиальной есть за сквером, что за спиною Бируни иль Ибн-Сины. Нам следует пройти туда, там повернуть налево, немного вниз по переулку и до Щипка останется подать рукой. Однако прежде предстояло пересечь всю площадь.
Еще раз осмотревшись, я заметил вход в подземный переход и двинулся к нему.
- Любезный, - как-то слишком странно обратился вдруг ко мне Геннадий. Он даже сделал шаг, чтобы загородить дорогу, и тут же уцепился за рукав привычным уже для меня манером.
Виталий снова рассмеялся трубно.
- Любезный, - повторил Геннадий, - э-э-э, а может, завернем?
Я проследил по направлению брошенного взора, и мой взор вперился в «Сосиски».
Так гласила надпись над окном и дверью.

Честно говоря, я не могу припомнить, когда в последний раз впадал в замешательство. Но в тот миг я в него впал. И было отчего. Вряд ли Бруствер позволил себе предложить такое лишь для удовлетворения голода, рассуждал я, тем более что недавно он скушал канапе. А мог бы и креветки, которыми почему-то побрезговал. Он явно неголоден, и значит не спроста… И вовсе не спроста он акцентировал мое внимание «любезным». Однако же и цель была близка.
«Тем более, наверно, не случайно», - решил тогда я и согласился с предложением.
На взмах моей руки, мы дружно повернули и вошли в дверь в трех шагах от входа в переход.
Заведение пустовало. Лишь полосатая в меру упитанная тварь, питалась прямо на столе остатками, естественно, сосиски.
Тяжелая темная пиявка тревоги поселилась у меня в подреберье и стала пухнуть с каждой секундой, до тошноты давя на сердце и желудок. Неурочность часа могла сбить с толку только новобранца. Полуподвал был полон, здесь - только кошка.
Засада?
Очень даже может быть. Иначе я не мог бы объяснить пренебреженья посетителем столь милого местечка.
Уступая чудному и уже ставшему по существу легендарным полуподвалу, «Сосиски» согревали душу. Здесь умещался всего один прямоугольный стол с четырьмя стульями, зато, экономично расположенные по периметру и даже поперек помещения, стойки, не создавая тесноты, обеспечивали должную вместимость, почти забытый ныне уют прежних дней и все необходимые удобства принятия питья и пищи посетителям.
А запах!
Теплый, парной.
Будто портянки сварили.
А меню…
Изысканное, должно быть, меню. Горошек там, селедка с луком, всякие оливы, быть может, сайра или даже шпроты, нарезанный соленый огурец. Не говоря уж о сосисках и сардельках.
И никого.
Распухшая пиявка угрожала взрывом или полной асфиксией. Мне кажется, что я уже сипел на вдохе.
Виталий, свистнув носом, рассмеялся трубно.
- Чего-о?! – неожиданно резко повернулся к нему Геннадий.
Нервы, нервы. У всех нервы.
Последнее дело в минуту опасности утратить над собой контроль. Затеять свару с товарищем. Гораздо выгоднее внешне проявив беспечность, тем самым обеспечить себе превосходство. Пусть в сети попадется птицелов - неосторожный и самонадеянный.
Прежде, чем Бруствер дождался ответа на свой слишком общий вопрос, я обнял его за плечи и подтащил к стене, где на листке формата А4, был список блюд и цен. Не успели мы прочесть косо бегущие неровно волнистые строчки шариковой ручки, как ситуация переменилась.
Внезапная барменша:
- Что будем заказывать?
Решил не мешкать ­- три по сто, закуска – сало.
Мой выбор разом убивал двух зайцев. Энергетическая ценность почитаемого повсеместно, но особенно на Украине, продукта позволит Геннадию и остальным, меня не исключая, поддержать силы и обеспечить необходимый резерв на ближайшее обозримое будущее - это во-первых. Во-вторых, я экономлю время и деньги - тонкого слоя прямоугольных ломтиков на тарелочке с голубой каемочкой достаточно в означенных целях троим.
Еще минута, и привал окончен. Труба пропела в сердце моем.
Но не откликнулась эхом в сердцах соратников. Оба, обмякши как-то, мялись. Ни бе - ни ме, но и не с места. И вижу я – устали. Угас в глазах огонь, верней почти угас, до красных проблесков в угольях. Чтоб возродить его из тленья, я взял еще по пиву – три бутылки.
- Не здесь, мой друг, не здесь, - пресек я Бруствера на самой мысли. – Вперед и только вперед!
Мы вышли и спустились в подземелье перехода.
Долгие месяцы, проведенные в логове террориста номер один, агента 07 британской разведки и тайного агента ЦРУ, якобы восставшего, в соответствии с утвержденным в Белом доме стратегически-тактическим планом, против своих хозяев, не будем называть его имени, и так понятно, о ком идет речь, научили меня легко разбираться в немыслимом хитросплетении пещер Гиндукуша, ориентироваться по слуху во тьме, десятым чувством выбирать правильное ответвление коридора, находить в любом запутанном лабиринте кратчайший и единственно верный путь, безошибочно ведущий к желанной цели. И тут без всяких колебаний я выбрал именно такой, повел своих товарищей под площадью через оную.
Гулко печатались наши шаги, отражаясь эхом от покрытых кафелем стен в относительном полумраке. Удивительные встречи поджидали нас здесь. Женщина, за дешево предлагающая мужские носки, причем, чем больше пар – тем меньше плата, прямо-таки в геометрической прогрессии. Мужчина без голоса и слуха, играющий на гармонике нечто вроде вальса «Амурские волны» и поющий «В парке «Чаин»…». Просто бабка побирушка. Торговец-букинист. Испуганная пара потерявшихся в катакомбах. Бегущая толстая женщина, по-лошадиному наклонившая голову, словно закусившая удила и крепко прижимающая к пышному боку кожаную дамскую сумку. Азиат с двумя клетчатыми клеенчатыми баулами, в каждом из которых легко разместится трое таких, как он. Столпотворение у витрин подземных бутиков, двойник мужчины без слуха и голоса, играющий на такой же гармонике что-то вроде «Из-за острова на стрежень…» и поющий при этом «Все вымпелы вьются и цепи гремят…», женщина, прячущая в сумку мужские носки, милиционер, прогоняющий торговца потрепанными книгами, куда-то от кого-то убегающий точно такой же азиат, все они похожи на первый взгляд, с двумя такими же большими клетчатыми баулами, пара увидевших свет в конце тоннеля и обретших надежду, столпотворение…
- Стоп, любезный, - с трубным смехом остановился и остановил меня Виталий, используя обращение, пущенное в обиход с нелегкой руки Геннадия. – Любезный, что мы ищем по второму кругу? Если место для отлива, так нам налево и наверх. И я хотел бы поскорее, потому что уже всё.
- Че-го-о? – вдруг громко вопросил его Геннадий. – С-сы здесь.
Я не мог этого позволить. Не в Амстердаме ж… Мы вышли к свету, которого все меньше – наползает вечер, а с ним приходит и ночная темнота. С ней борются огни реклам. «Макдоналдс» сияло желто-синим через дорогу слева. Туда без лишних слов спешил Виталий, мы за ним.
Этих дешевых столовых коммерческого общепита я лично чурался даже в бытность на Западе. Здесь собираются подонки общества. Увы, как много их у нас, - «Макдоналдсы» в России неизменно многолюдны, что еще более странно, ведь здесь они не так уж и дешевы. Любой «биг-мак» - бутылка пива нашего розлива, по цене.
Вошли. Виталий быстро скрылся там, куда указывала стрелка под черным человеком и надписью WC.
Не намеренный долго задерживаться в чужеродной клоаке, однако вынужденный ждать, я опустился на сиденье у первого ближайшего стола, так кстати опустевшего при нашем появлении.
Геннадий присоседился. Недолго думая, мы откупорили бутылки, за пивом время пролетит быстрее.
События же развернулись еще быстрее первого глотка.
Они возникли будто ниоткуда, как чертенята – прыг из табакерки. Один, другой и сразу стало много. Стоят, молчат, взяв столик в окружение, а вместе с ним и нас или наоборот. Одеты одинаково, по форме, плюгавые и дружные детишки, глаза горят - но нет, не пионеры, скорее Гитлер-югент наших дней.
«Однако, споро», - не мог не оценить я выучки и вражеской сноровки. – «И все же если в строй идут такие вот засранцы и засранки, то дело у них швах».
Положение и у нас сложилось пиковое, хотя еще и не аховое. Можно сказать, не мат, но шах.
Но Бруствер-то каков! Сидит, сосет пивко и будто ничего не замечает. А я опять напрягся, но не как в «Сосисках». Пиявки не было. Открытая угроза рождает не тревогу, а готовность.
И все ж я мешкал. Бить младенцев не в правилах моих. Уверен, что на это был расчет. Они меня прекрасно знают. Что ж, почетно.
Но делать, что? Ведь скоро подоспеет для захвата команда хватов – это очевидно. Тогда – провал! Пленение и позор… Что делать? Здесь мы в мышеловке. Что же делать?
«На улицу!» - спасительная мысль. Я бросился бежать, сорвавшись с места, стул уронил и пару «пионеров». Мелькнула рожа цербера – охранник, и он же, очевидно, авангард еще не подоспевшей группы для захвата, - хотел меня схватить, да промахнулся. Я слышал, как он падает за мной, врубаясь в столик.
- За мною, Бруствер!
Я бы вышиб двери, да, к счастью, в обе стороны на петлях ходили створки.
Лишь на тротуаре, еще три шага пробежав с налета, я остановился между шарахнувшихся в стороны прохожих и резко обернулся к опасности лицом.
- Че-го-о? Да, ёштв! – со мной столкнулся Бруствер.
- Виталий! Ждем… Они здесь не посмеют, - я запыхался и еще не отдышался.
- Глотни, - с улыбкой друг мой протянул одну из двух спасенных им бутылок пива.
Ах, Геннадий!
Ну, что за человек! Кристальной чистоты и мужества образчик. Когда б таких людей природа мать… Да что там…
Я глотнул.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Не скрывая насмешливой усмешки, на выходе из покинутого нами гадюшника появился Виталий.
- Что хочешь для них сделай, все обосрут, - начал он с загадочной для меня фразы. - Единственное приличное заведение в Москве, где недорого, и тут уже, выхожу – охранника поднимают. Рожей в стол врезался. Ни водки, ни пива в «Макдональдсе» нет, и все равно нажрался, кретин.
Виталий обернулся через плечо туда, откуда тоже только что вышел, сопроводив движение головы расслабленным движением руки и горлышком бутылки. Той самой третьей, забытой в спешке.
- Народ, да? - подвел он итог, и сделал небольшой глоток. – Никогда ничему не научатся. Теперь уволят урода.
Геннадий тронул мой рукав, напомнив, что приспело удалиться. И абсолютно зря, ни на сотую долю секунды я никогда не забываю о деле ­- сегодня и всегда в плену у долга. Иное заставляло в тот момент меня так медлить в эпицентре риска, иное и столь важное, что, думается мне, я рисковал оправданно и не случайно.
Но все ж заигрываться нам действительно нельзя. Не время и не место. Вот только путь теперь тернист - длинен и труден. Чем ближе к цели, тем круче круча. И перво-наперво нам надо убедиться в отсутствии хвоста. А если есть такое осложнение, избавиться, во что бы то ни стало.
Я всех повел путем окольным.
Сусанин наших дней.
Виталия тем временем несла стезя словесная, он все никак не мог распрощаться с «Макдоналдсом», мысленно, разумеется, ведь с каждым шагом мы все более удалялись реально - физически.
Я слушал, но вполуха. Вернее, как вполуха? Не совсем. То есть, я слышал все, что он молол, и все воспринимал, все понимал, ни малости не пропуская. Но мысль моя была не с ним, а где-то там… Куда мы шли. И мыслил я о деле. Однако успевал анализировать подспудно услышанное, не делать выводов при этом, но как бы ждать и быть на стороже при проблеске намека на серьез.
Его рассказ, как многие другие, зазиповался в ячейках памяти моей. Любой из них могу в необходимости извлечь, восстановив до запятых и точек. Профессия …
Виталий, например.
Он говорил о том сначала, что «Макдоналдс» есть воплощение демократических идей, с трудом проникших к нам, но строя такового все же нет - устои шатки. Затем метнулся вспять на много лет и Сахарова вспомнил, как чистый образец, чего-то там предтечу. Признался в том, что на похоронах был этого воинствующего старца. Мол, несмотря на горе, там лично получил заряд, дыша с толпой единомышленников единой как бы грудью.
«Заряд в тротиловом эквиваленте», - подумал я в тот миг.
Меж тем Виталий вернулся в темы наших дней. Он говорил уже, что ныне, как не старайся президент, иль кто угодно, не повернуть ему течение прогресса. Мол, раз и навсегда джин выпущен и не зайдет обратно, а сила капитала такова, что скоро люди будут жить, как в сказке, но надобно трудиться и терпеть.
«Занятно, - мнилось мне, - об этом я уже когда-то, где-то слышал».
А кончилось все тем, что он мне предложил Ирину Хакамаду. Вернее, отозвавшись с похвалой о женских прелестях ее, признавшись честно в тайном вожделении, спросил меня:
- А ты б ее хотел?
Я просто промолчал. Уж больно пошло. Но он не отставал, заглядывал в глаза, я чуть в его глаза не плюнул, но сдержался. Он, наконец, отстал, пристал к Геннадию и с тем же.
- Че-го-о? – ответил тот. – Пошел ты на…
Виталий не смутился. Напротив, он стал перебирать всех дам демократического света. Не пощадил ни вдов, ни мужних верных жен. И многих он хотел. Точнее всех за исключением одной. Не будем поминать фамилий и имен. Из соображений этики хотя бы.
- Ты не заметил, - завершая цикл, небрежно бросил мне мечтатель, - у коммуняк все бабы – просто тумбы. И это не спроста. Здоровый образ мысли отражается и в красоте телесной. У них же там болото. И жабы в нем сидят.
Мне стало жаль его. Поверить в то, что он все это откровенно…, - несчастный человек, политика да бабы. Ну, голуби еще.
- Послушай, ты женат? – спросил я как бы вдруг говоруна.
- Женат.
- А дети есть?
- Да, дочь, вернее, дочь жены. Но я воспитываю как свою – не вижу разницы.
- Конечно, - согласился я. – Но только, где ж твой дом? Ты ловишь голубей, с которыми живешь. Или это хобби такое, вроде городского сафари?
- При чем тут сафари? – недовольно и брезгливо поморщился только что жизнерадостный собеседник. – Меня уволили. Три месяца назад. Ищу работу. Уже почти нашел. Но я не хочу возвращаться в семью без средств. Я мужчина и должен всех обеспечить. А жить за счет жены – не в моих принципах.
- Чего-о? Баба выперла? – немного по-своему понял ситуацию Геннадий. – Пошли – вернешься.
Он будто проглотил червя, наш Виталий, скривился всей физиономией и еще больше чем от первого вопроса, которым я прервал его свободный бодрый монолог. Геннадий выстрелил в десятку. Мгновенно оценив мою задумку, он подыграл талантливо и виртуозно.
Конечно же, ни в коей мере меня не интересовало семейное положение охотника за голубями, как и само его хобби, мне надо было выявить легенду, проверив на слабо, прощупать дохлые места, загнать в логический тупик и вскрыть как устрицу. Сомнения меня не отпускали и более того… Недавняя ловушка – не его ли рук? Быть может, он и вправду «птицелов»? Быть может…
На время он замолк, поникнув головой. Шел молча, убежав на два шага вперед. Как будто погрузился в мир грез и дум, забыв о нас.
Я не спешил за ним. Шел также, не сбиваясь с темпа.
- Ты знаешь, он ведь жид, - шепнул Геннадий.
Национальный вопрос, острый всегда и мучительный для многих, практически никогда и никак не мучил меня. Кредо мое – все люди братья. С этой позиции подхожу я ко всем и каждому. Так воспитан. Узбек, таджик, эвенк, грузин, нанаец, «друг степей» калмык или «чечен гололобый», или, кто там еще: француз, поляк, еврей, чжурчжен, зулус, албанец, австралийский абориген, пигмей, афроамериканец или кошуб – какая разница. Да хоть чукча! Был бы человек хороший, а остальное не имеет значения. Есть, конечно, различия между национальностями, проявляющиеся не только внешне, но и в особенностях поведения, традициях, склонности к определенному образу жизни, темпераменте, даже в определенных чертах характера, наиболее свойственных тому ли иному народу, - французы, например, любвеобильны и меркантильны, немцы завзятые педанты, а итальянцы чрезвычайно экспрессивны. Все это необходимо учитывать при осуществлении конспиративной, оперативной, пропагандистской и других видов профессиональной деятельности. И все же, все искупает преданность общему Делу.
При таком подходе любой национальный вопрос мгновенно превращается в интернациональный. Геннадий должен это знать, и, я уверен, знает. Очевидно, что-то другое беспокоило Бруствера в поведении Виталия. На что-то иное пытался он обратить мое внимание сделанным полунамеком.
Мне захотелось успокоить товарища.
«Ты заблуждаешься, - хотел сказать я ему, - он брат наш – украинец. А если б ты и прав, евреи тоже люди».
- Он сала-то не ел, - опередил меня Бруствер.
Три с четвертью секунды простоял я в немом остолбенении. Одну секунду соображал, о чем, бишь, только что Геннадий? Вторую - анализировал ситуацию трапезы в «Сосисках», умозрительно воспроизводя все в мельчайших деталях. Еще секунду подводил итоги и делал взвешенные выводы. И, наконец, последние двадцать пять сотых секунды немо восхищался внимательной наблюдательностью профессионала.
- И что? – спросил я по завершении мозгового штурма.
Мне просто хотелось проверить, насколько совпадают мои собственные выводы с мнением Бруствера.
- Так разве ж… хохол?
«Абсолютно идентично», - с удовлетворением отметил я про себя, и отбросил ненужные иносказания:
- Ты думаешь, Виталий провокатор?
- Он сука, - последовал столь же прямой ответ. - Нас чуть не загребли, - и Бруствер добавил совершенно нецензурный эпитет, еще более веско, по его разумению, характеризующий личность, совершившую проступок.- Давай его убьем?
Я не сторонник крайних решений и таких же мер, если только сложившаяся ситуация позволяет их избежать. На то они и крайние, чтобы прибегать к ним лишь в исключительных экстраординарных случаях, когда все остальные способы воздействия на ход развития событий исчерпаны, или, в силу сложившихся обстоятельств, невозможно их применение, а сама ситуация на столько критична, что требует безотлагательного разрешения.
«Пожалуй, его стоит устранить», - подумал я и, возможно, только возможно, что пробормотал это вслух себе под нос, еще раздумывая: «А стоит ли?» и каким образом это сделать, если действительно стоит, с наибольшей эффективностью и наименьшим риском. Я не уверен на все сто, но кажется мне, что я только подумал. Хотя, может быть, и пробормотал… Быть может, только последнее слово.
Как бы то ни было, Геннадий сделал шаг вперед, поднял руку с бутылкой и опустил пустую стеклянную тару на голову Виталия.
Донышком по темени.
Тот сразу рухнул.
Без крика. Но тут же где-то закричала баба.
Нет, мы не обратились в бегство – это было бы роковой ошибкой. Напротив, переступив через тело, мы в ногу пошагали дальше под бабьи вопли. Впрочем, как понял я, проанализировав эхо, отражавшееся от вертикальных плоскостей стен многоэтажек и, борясь с гулом автомобилей, гулявшее по каньону улицы вместе с праздными и непраздными пешеходами, кричала баба с другой стороны проезжей части. Нас разделял беспрерывный поток машин, и то, что случайно узрела она, с той стороны не видел никто, а стало быть, большинство приняло ее за умалишенную.
Я оглянулся, чтобы последний раз глянуть на Виталия и убедиться в отсутствии или присутствии других свидетелей рискованного решения Бруствера, так как на пути нашего движения в непосредственной близости очевидцев прохожих не было. А сзади три спины – две женских и одна мужчины - быстро удалялись от нас на разных расстояниях. Женщины шли, оборачиваясь на звук голоса паникерши с другой стороны, мужчина в длинном плаще быстро семенил впереди них, ссутулившись. Но никому не приходило в голову обернуться и посмотреть на истинное место происшествия, как только что сделал я.
Уже поворачивая верхнюю часть корпуса вместе с головой в исходное положение, скользнул прощальным взглядом по распростершемуся на тротуаре неудачнике.
Лежал он ничком, свернув набок голову и смежив веки, тонкий пучок мышечных волокон в составе одной из мимических мышц судорожно сокращался, как бы пульсировала жилка на правой впалой плохо выбритой щеке под четко очерченной скулой пострадавшего; ниже макушки по асфальту набегала кровавая лужица. В этот миг я узнал его…

Прячась в тени от палящего солнца, а заодно скрывая наши лица, мы сидели под пальмой за круглым столиком на четверых, потягивая крепкий ром, – я, Хэм, Фидель и Че. Вернее, я, в отличие от других, пил по обычаю «Блад Мери». Еще один стоял спиной, и черное пятно от пота, пропитавшего между лопаток хлопок рубахи цвета хаки, имело те же очертания, что на асфальте.
Не будем углубляться в суть беседы тех времен. Еще нельзя, хоть минуло изрядно. Но помню, Че сказал: «Я думаю, пора». «Пора?» - спросил Фидель. Хэм хмыкнул и похабно улыбнулся. Чему? Но Хэм – есть Хэм, кто знает, что за ветчину жевал он в мыслях. Тут я напомнил всем: «Сегодня рано, завтра будет поздно».
- А он не подведет? – Фидель сигарой указал на спину цвета хаки.
- Дон Педро?! – в голос возмутился Че.
- Так он же дон, - скривился Хэм и взялся за бутылку.
Порой он пил из горлышка до дна, не отрываясь. Пора же наступала регулярно: с утра, в двенадцать, через час, под вечер и весь вечер, перед сном и ночью, порою до утра. А там опять пора.
- Хоть дон, но Педро! – отчеканил Че Геваро.
Дон Педро вздрогнул и схватился за карман. Я это четко видел, потому что сидел лицом к его спине. В кармане у него «Берета». Но тут же и отдернул руку.
Подумал я тогда: «Горяч». И обманулся, что случалось редко.
Под пальмой появилось новое лицо. Худое, смуглое, испанец - не испанец, не негр, не индеец, даже не креол, и не мулат и уж тем более не самбо – латинос в общем, как и большинство в том крае. Его пришествие так возбудило Педро.
Однако свой, иначе быть ему застреленным на месте.
Фидель, тогда еще не очень-то барбудос, приветливо пришельцу улыбнулся.
- Он архитектор перестройки дворца Батисты, - шепнул мне Че. - Прекрасный зодчий и осведомитель обо всем, что может выведать о планах и делах марионетки.
Тем временем пришедший приблизился к Фиделю и склонился, ведь тот сидел, а этот на ногах. Склонился так, что скрыл свой фас за профилем и кепи команданте. Ну, прям, для поцелуя будто.
Фидель кивнул, еще кивнул, еще. Я понял, архитектор что-то важное ему на ухо сообщает. Закончил, видимо, и сразу разогнулся, и тут же развернулся и ушел, ни с кем другим не поздоровавшись, не попрощавшись и не пообщавшись. Фидель же, двинув стулом, повернулся к нам, до этого я видел только его профиль.
Он рот уже открыл, готовя слово, как гром потряс округу, содрогнулась пальма – Дон Педро сделал выстрел из «Береты». И сразу громкий треск - стрельба из карабинов, свист пуль и крики праздных горожан.
Я бросился на землю, берсы команданте протопали у носа моего. Куда, когда метнулся Че, я даже не заметил. Дон Педро лишь стрелял-стрелял, в неведомое посылая пули. И вдруг ка-ак прыгнет! Прямо на меня спиной, да на излете налетел на стол, и тот перевернулся. А со стола стакан котейля «Мери» пролился мне на голову. И вскоре снова берсы я перед своим носом увидал.
- Чисто! – крикнул сверху голос. – Убитых двое, главных нет!
- Карамба! - вторило ему. – За ними!
И эти берсы отстучали прочь.
Я быстро встал, увидел Дона Педро…
Он лежал ничком, свернув набок голову и смежив веки, тонкий пучок мышечных волокон в составе одной из мимических мышц судорожно сокращался - как бы пульсировала жилка на впалой плохо выбритой щеке под четко очерченной скулой умиравшего. Темное от пота пятно меж лопаток расцвело красной розой мясных лепестков, и, не изменив очертаний, все пропиталось кровью.
Розовые пузыри, надуваясь по кромкам сизых губ, лопались разбрызгиваясь по пыли. Я понял, что Педро так дышит, и опустился рядом с ним на колено.
- Компанейрос, - позвал его я, - скажи, кто нас предал?
Дрогнули веки, но не открылись.
- Мандисобаль, - просвистел он сквозь зубы, оскалившиеся в маске смерти.

У дона Педро осталось двенадцать детей, если не считать семерых, родившихся после его трагической гибели, и три жены, одна законная – Наташа Черпакова, в то время дона Роза.
Иуда – мерзавец, архитектор перестройки Мандисобаль, с тех пор исчез. Наши поиски по всему миру не дали результатов. Предателю все это время удавалось уходить от возмездия. И вот он здесь…
А нос ему никто не ломал, он и тогда был с горбинкой. Гены конкистадоров.

Мы дошагали до первого ближайшего переулка, куда и свернули. Бабий крик, сбившийся на причитания, стал доноситься глуше. А когда мы очутились в соседнем дворе, стих вовсе. То ли она замолчала, то ли звук заблудился в подворотнях.
Геннадий вдруг громко запел пролетарскую песню:
- Во дворе стоит береза
Гнутая-прегнутая.
Никому не говорите,
Что я е..нутая.
Это было так неожиданно…, я расхохотался.

Еще через полминуты мы вышли на параллельную улицу, прямо к выходу и входу метро радиальной.
- Отметим? – предложил я.
До цели оставалось два шага, и мне хотелось в последний раз, оценив обстановку, еще раз продумать стремительный план заключительной акции.
- Давай по пиву, - согласился Геннадий и присел на парапет, П-образно ограждающий яму подземного перехода, совмещенного с входом в метро.
Я двинулся к ларьку.
Фасад пестрел палитрой этикеток пива – множество сортов, а лучше б водки, чтобы смыть тревогу. Да ныне ей на улицах столицы уж больше не торгуют. А смысл? Сухой закон остался в прошлом. Для нового блезира? А толку, когда рядом магазин? Я размышлял об этом и о том, что выбрать - «Ловенбро» из Петербурга или «Сибирскую корону» из Калуги? Решил купить «Эфес» - название в тему.
Уж отсчитал «пиастры».
- Этот! Этот! - вскричала баба где-то за спиной.
Я вздрогнул. Тот же тембр и те же переливы. Мой абсолютный слух меня не подводил. Шустра старуха! Я очень осторожно обернулся.
У перехода завязалась схватка. Два милиционера вязали Бруствера. Он слабо отбивался, больше криком. Наверняка хотел предупредить меня. Мой преданный Геннадий!
- Чего-о?! Рябыкин я. Какие документы? Дома-а. Чего-о?!
Вывернули руки. Защелкнули «браслеты». Повлекли.
- Ты пиво будешь брать? – грубовато толкнул меня в плечо дюжий молодец, стоявший за мной в очереди к окошку ларька.
Я взял, конечно, раз уж заплатил.

ПОСЛЕДНИЙ АКТ

Теперь мне ничего не оставалось делать, как ретироваться немедленно и незаметно. В надежности Геннадия я не сомневался. Не выдаст и не продаст. Зря что ли он прикрывался конспиративной фамилией Рябыкин. И за судьбу его всерьез волноваться не следовало. Наши вытащат. Я лично займусь по завершении операции. Подкуп, вмешательство через агентурную сеть в работу следственных органов, в крайнем случае, организуем побег с этапа или из мест заключения.
А вот задание на грани провала, окончательного и бесповоротного. Это я понимал со всей ясностью рассудка. Пожертвовав головой, Виталий Мандисобаль свою миссию выполнил. Как говорится, не мытьем, так катаньем. Я даже почувствовал к нему некоторое уважение, на сколько только можно уважать врага.
Хитрая бестия! Переиграл.
Но дело не окончено. Нас ожидает следующий раунд. Мой выстрел. И кто сказал, что один в поле не воин? Сколько раз доказывать обратное?
Уходить с места пленения Бруствера надо было спешно. Я просто спустился в метро. Вернее, в подземный переход, в само метро я не пошел. Прошествовав мимо беспрестанного колыхания прозрачной волны стеклянных дверей, и пролавировав меж отрубившихся в сон посередь перехода черных лохматых членов своры приблудных дворняг, я, глотая на ходу бутылочное пиво, прошел тоннель насквозь и, поднявшись по лестнице, оказался на другой стороне улицы.
Не отчаяние двигало мной, но чутье, сила воли и интуиция. Ноги несли меня сами - все прямо, прямо, до первого поворота направо, а там я повернул, сделал десяток шагов и, чуть было, не замер на месте – екнуло сердце над селезенкой - вижу цель.
Отнюдь недвусмысленная надпись «Терра» красовалась на вывеске фасада первого же дома по улице. Вывеска повернутая поперек движения - так, что ее видит всякий сюда повернувший. Там еще было что-то написано, вовсе не имевшее никого значения, но я посчитал бы себя неучем и простофилей, иначе и точнее говоря - последним кретином, если бы усомнился в значении этого однозначного знака.
Терра – террористический акт, простейшая ассоциативная связь условной аббревиатуры и конечной цели задания - последняя примета в череде указателей расставленных моими соратниками. И я возле нее, как у последней черты.
И все же, пусть меня считают дотошным до мелочности, хотя на самом деле движимый одной лишь предельной осторожностью, я приблизился к углу этого здания и убедился во всем окончательно. Улица Щипок – гласила надпись на углу ближайшего ко мне дома. И рядом номер, соответственно, два.
Значит здесь.
Но не было оружия возмездия.
Поставив опустевшую пивную тару прямо на асфальт. Я огляделся.
Ближайший вход в здание, у которого и располагалась вывеска, вел в полуподвал, и спуск туда выделялся некой архитектурной бессмыслицей – полукруглой колоннадой ничего не поддерживающей. А внизу спуска - несколько широких ступенек - лежали четыре килограмма взрывчатки в удобном брикете.
Кто-то - несомненно, наш работник или, в крайнем случае, платный агент, услугами которых мы предпочитаем не пользоваться, ибо: что продается, может быть перекуплено - предусмотрительно положил ее сбоку от двери. Всего трудов - нагнуться, подобрать «гостинец» и войти.
И медлить было нельзя, любая заминка могла стоить успеха всей операции.
Я уже стоял у входа, я поднял бомбу, я открыл дверь, переступил порог.

С виду помещение, в котором я оказался, сильно напоминало библиотеку. Стеллажи набитые разноцветными книгами – корешки, корешки, корешки. Некоторые, особо красочные фолианты развернуты первой обложкой к посетителю, так сказать, лицом к лицу. Стол за стойкой при входе с двумя серьезными скучными дамами. Компьютер. Унылый детина в форменном черном хэ-бэ, с какими-то нашивками – примета времени – охранник. Тишина, атмосфера молчаливой скуки и сухость воздуха, пропахшего бумагой, полиграфическим лаком и больше, пожалуй, ничем.
Уже проходя через стальной турникет, расположенный в непосредственной близости со столом с двумя дамами, я догадался, что это в принципе магазин, ибо увидел кассу. Вернее, они хотели, чтобы я так подумал, что это магазин. Я или кто-то иной, кто тут появится. Кроме меня на тот момент там появились еще трое, то есть они появились немного раньше, а теперь уже присутствовали. Двое медленно, скорчив серьезные мины, дефилировали вдоль стеллажей, а третий скукошился в проходе на корточках и, зажав под мышкой тонкий портфель-папку, перелистывал какое-то издание.
ОНИ иль не ОНИ?
Я сходу принял правила игры. Также медленно и как бы в меру заинтригованно я двинулся вдоль одной из нескольких стен стеллажей по довольно узкому проходу, в котором, однако, могли разойтись при надобности два человека. Движения мои немного сковывал смертоносный взрывоопасный груз, кирпичом оттягивающий пазуху, за которую и был мною спрятан.
Внешне, да и по весу, это и был самый обычный красный кирпич, немного растрескавшийся при обжиге, по крайней мере, именно за этот строительный материал принял бы его любой непосвященный. Я же отыскивал место для закладки. Все сложность заключалась в том, чтобы заложить заряд незаметно, ведь обе дамы бдели, не смотря на искусственное безразличие, как бы сквозившее в их тусклых обликах. Детину от меня уже закрыла стойка. Но не было сомнений и в том, что все помещение просматривается видеокамерами. Что я – дурак, что ли?
Дойдя с вывернутой в сторону строя книжных корешков головой - так у меня, кроме необходимой поведенческой маскировки, еще сохранялась возможность незаметно следить краем правого глаза за действиями дам и охранника, ежели он только появится в поле зрения, - я тоже присел на корточки и выколупнул из книжной стены пухлую объемную томину какой-то там энциклопедии, конечно же лже.
В результате проделанной манипуляции у основания стойки образовалась ниша, куда пусть несвободно, но впритирочку, мог поместиться кирпич. Оставалось только незаметно для всех поменять местами том и бомбу.
Я сумел это сделать.
Уверен, все, кто видел меня в тот момент с любой точки пространства и в любом ракурсе, под каким угодно углом зрения, ничтоже не усомнились бы, что я внимательно листаю книгу о вкусной и здоровой пище, конкретно которой и посвящалась та, с позволения сказать, энциклопедия.
Итак, бомба заложена. Время пик.
Я даже пошатнулся на корточках, вдруг сообразив, что не вставил во взрывчатку запала. Более того, такового у меня просто не было.
М-да, конфуз…
То есть, мог бы случиться конфуз, кабы не врожденная смекалка, приобретенный разносторонний опыт диверсионной работы, хор-рошее специальное обучение и такая же экипировка.
Пришлось расшнуровать ботинок. К счастью ничего подозрительного в этом нет. Мало ли, как и когда развязался шнурок. Может, я случайно наступил на случайно оставленный при завязывании бантика длинный кончик. А что я там у пола делаю, за- или расшнуровываю, пойди-пойми.
Пропитанный специальным горючим составом, мой шнурок успешно заменяет бикфордов шнур, сохраняя свои свойства даже на глубине мирового океана и в безвоздушном пространстве, – очередная отечественная разработка. Я закрепил один его конец в якобы трещине взрывчатки, именно там где по инструкции к применению и должен быть вставлен запал. Осталось только запалить.
Я вынул из кармана зажигалку.
Эту маленькую полезную вещицу всегда ношу во внутреннем нагрудном кармане плаща или пиджака, там же где и начатую пачку сигарет. Нет, так я не курю. Лишь для дела приходится время от времени наносить вред своему здоровью. Случаются рабочие моменты, когда это не то чтобы крайне необходимо, но весьма желательно. При встрече в баре, например, с агентом. В беседе, когда надо раскрутить на откровенность собеседника. Потом, в постели после акта с осведомительницей или вражеской агентшей. Всегда для близкого расположения Команданте. Для остроты ума и точности слога при составлении донесений. Для ясности ума при чтении шифровки. Для успокоения нервов перед явкой. Для разгона скуки в ожидании и в безделии. За компанию на пьянке. Почти что непрерывно на рыбалке. В пробках за рулем. Конечно, при бессоннице. С утра, с похмелья, хоть противно, но отказаться просто невозможно. После еды – всегда. Перед атакой, после боя. На футболе. Перед сном. И очень редко в лифте, когда невмоготу и ты в кабине совсем один.
Ну, еще в двух-трех десятках случаев, не больше.
Зажав зажигалку в руке, я добыл огонек, резко крутанув колесико большим пальцем. Он тут же потух. Доставая зажигалку из кармана, я, очевидно, сдвинул нечаянно регулятор подачи газа, тем самым нарушив необходимую пропорцию горючего и кислорода воздуха на выходе. Я прибавил подачу, сдвинув в нужную сторону маленький рычажок регулятора, и крутанул еще. Зажигалка и вовсе не зажглась. Теперь газа было столько, что он сам себя задувал. Вот ведь незадача. Я немного убавил подачу и еще раз крутанул колесико большим пальцем. Оба! Получилось. А то я уж подумал, что засорилось сопло.
- Это что еще за игры? Что это вы тут делаете?
Конечно, огонек опять погас, потому что я вздрогнул от неожиданности.
Что за манера подкрадываться к человеку сзади неслышно, когда он занят делом.
Я обернулся все еще сидя на корточках. Надо мной возвышались одна из дам, так что я увидел ее тощие ноги с некрасивыми икрами, и монументом – охранник. Пришлось мне встать. При этом угол тяжелого тома энциклопедии предательски высунулся из распахнувшегося плаща.
- Это еще что?! – возвысила голос дама. Она даже побледнела, то есть посерела еще более чем была. – Это еще что?!!
- Ну-ка, - детина ухватил меня одной рукой за плечо, а другой выудил книгу у меня из-за пазухи. – Молодец. Что будем делать?
Это уже скорее адресовалось не мне, а его напарнице.
- Это книга, - я сделал попытку перехватить инициативу. – Обычная книга, которую я собираюсь купить. В принципе, у меня есть «Кулинария» советского издания и даже Елена Молоховец, но… Просто сумки нет. Так удобнее.
- А кирпич тут откуда? – узрев, удивился охранник.
- Какой кирпич, - якобы удивился и я.
- Вот этот вот, - указал пальцем охранник.
- Действительно кирпич, - я якобы удивился еще того больше.
- Выведите его и все, - сухо сказала несимпатичная женщина.
Охранник молча, но настойчиво повлек меня к выходу. Я, разумеется, не сопротивлялся. Проку бы не было. В любой другой ситуации малому бы не поздоровилось. У-шу, кунг-фу, тэквандо, русский стиль, суммо, айкидо, джиу-джитсу, тривиальное карате, тайский бокс, ну и многое другое – в арсенале моей боевой подготовки. Черные пояса, даны, победы и призы. Увы, не та ситуация. Схватка могла помешать исполнению главного.
Меньше чем через полминуты я уже оказался на улице за закрывшейся за мной дверью.
И снова запахло провалом. Пахло вернее все больше выхлопными газами, густо скопившимися за день в ущельях московских улиц. Но легче от этого не было. И так уже у меня разболелась от чего-то голова. Быть может, простыл и ощущал продромы острого респираторного вирусного заболевания, в просторечии - ОРВИ.
Не смотря ни на что, в том числе и на внезапное ухудшение самочувствия, сдаваться я не собирался.
Всякое большое дело требует жертв. И, как видно, уже принесенных сегодня для нашего Дела недостаточно. Самопожертвование – еще одна нелегкая, но славная стезя, на которую должен быть готов ступить каждый, ступивший на путь борьбы за дело правое. Пришла моя очередь.
Я поспешил не раздумывая. Да идти было недалеко. Всего-то пришлось вернуться шагов на триста туда, откуда пришел. Там я вошел в еще одну дверь.
В том, что это магазин – не возникало никакого сомнения. Ни у кого, и у меня в том числе. Действуя строго по расчету, я знал это заранее. Магазин был продовольственный с необходимым отделом, где я как раз и рассчитывал приобрести все самое необходимое.
Зашел удачно - перед необходимым прилавком народа не было, а за прилавком стояла худенькая темноволосая девушка, в аккуратном синем халатике с белыми лацканами.
«Галина Ивановна Секина» - прочел я на ламинированном прямоугольнике, кокетливо пришпиленном, слегка наискось, к лацкану халата продавщицы. Она же Штейнбах Марья Ефимовна, она же Товарищ Семен, она же агент Свиристель. Я пошло игриво осклабился:
- Галинька, золотце, мне ту самую.
- Какую?- словно прозвенела краткая мелодия флейты. Будто сразу не поняла.
- Ну-у, Галинька, - продолжал я ломать комедию и валять Ваньку. – Какую же еще? Ты уж сама выбери.
- Знаете, - взяла она тоном ниже, – мне некогда. Говорите, мужчина, что вам нужно и не создавайте здесь очередь.
- Ну-у, Галинька, ты же ведь знаешь, рыбонька.
- Я те, блин, не рыбонька, - ловко подпустила гневного румянца на впалые щечки Товарищ Семен. – Давай выбирай и проваливай. Говорите, пожалуйста, что вам?
С последней фразой она обратилась сразу трем, появившимся уже у меня за спиной, индивидуумам, неразрывно составлявшим единое целое. Тем самым Свиристель своевременно предупредила меня о возможной опасности. Я решил переждать.
- А мы тоже пока не выбрали, - несколько развязно и нагловато брякнул толстый, неопрятный, лохматый и плохо выбритый.
- Давай возьмем с перцем, не «Немиров», а вон ту, указал на стеклянные шеренги бутылок один из его товарищей, немного ниже и востроносый такой, с небольшим, но двойным подбородком и небыстрыми глазками.
- Господа, - выбирайте скорее, подбодрил их третий - скучающий видом, седина в бороде, упакован в джинсу – за версту видать семидесятника. На груди его круглился значок с буквой «Т» на фоне футбольного мяча, выдавая фанатичное «Я» прожженного болельщика.
- Не, - сказал толстый, - с перцем не хочу. Давай обыкновенную.
- Какую обыкновенную? – недовольно загнусавил востроносый. – Может, «Ржаную»?
- Господа, берите любую, а лучше «Лимонную» - посоветовал неюный торпедоносец. – Время, - и выразительно, как центральный футбольный арбитр, взглянул на наручные часы.
«Время, - подумал я. – Время не ждет. Время действовать».
- Галина Ивановна, - строго официально обратился я к продавщице, уверенно оттесняя троицу, – будьте любезны обслужить меня, в порядке очереди.
- Что вам? – смиренно и устало вздохнула она.
- Самую убойную, - ответил я и добавил все тот же необходимый пароль, с которого, наверное, стоило начинать всю нашу беседу, как следовало и по инструкциям и по неписанным правилам конспирации, но мой как бы промах был объясним и, в общем, простителен - прежде за Марьей Ефимовной Штейнбах не замечалось столь рьяного пристрастия к сухому формализму и следованию букве параграфа. Впрочем, я догадывался об истинной подоплеке столь разительной перемены в поведении старого боевого товарища, с которым неоднократно прежде находился в самых неформальных отношениях. Она ведь знала, зачем «убойная»... А это отнюдь не легкое знание.
- ШБТП, - сказал я как заклятие, прозвучавшее приказом.
Скрепя сердце, Галя сняла с витрины ту самую необходимую и, только уже подавая ее мне через прилавок, ответила отзывом:
- И вам того же.
- Спасибо, - искренне, с глубокой теплотой в голосе поблагодарил я, расплатился и вышел.
Все тонко. Как по нотам разыграно. На то она и Свиристель.
Но в глаза на прощание взглянуть не смогла.
Эх, Товарищ Семен, Товарищ Семен… Зря ты так. Не кручинься и не поминай лихом, родимая.
Пол-литра СНГ, или, если без сокращений, - спецнитроглицерина, плавно покачивались во внутреннем кармане моего плаща вместе со мной. В принципе я мог не опасаться нежданного взрыва и не осторожничать. Все заключалось в приставке «спец».
Любой дурак знает, что жидкий нитроглицерин чрезвычайно взрывоопасен, чрезвычайно. Только взболтни такую бутылку, и мало не покажется. Но СНГ – СПЕЦ-нитроглицерин, разработанный в химическом секторе лаборатории Центра, практически безопасен - до поры. Пора же, с которой он становится еще более взрывоопасным, чем обычный нитроглицерин, наступает мгновенно, когда эта жидкая субстанция смешивается с желудочным соком, причем, в любых пропорциях. «Микстура шахида» - остроумно называют у нас это замечательное средство. Я собирался применить его по назначению.
И вот я снова на пороге. У стартовой и финишной черты одновременно.
Вошел без помпы, запросто. За турникет в зал, уставленный стеллажами, проходить не стал – какая разница? СНГ не оставит здесь книги на книге, как и камня на камне.
Взглянул в глаза продавщицы и не заметил за очками испуга, только презрение, осуждение, недовольство и подозрение. Умрет не ведая, книжная ведьма.
- Что вам еще здесь надо? – она подкрепила вопрос раздраженной тряской обеих рук.
Я ответил не сразу, лишь, когда что-то резкое вновь готово было сорваться с ее тонких губ, гордо выпрямился и уверенно расставил пошире ноги, заняв удобную позицию:
- Финита ля комедия!
- Чего-о? – недоуменно протянула эта серая женщина.
- Фи-ни-та! Финита ля комедия! – громко повторил я, достал бутылку с «микстурой шахида», быстро с хрустом открутил пробку, крутанул по возможности средство, дабы пока еще безопасная жидкость закрутилась воронкой в сосуде, запрокинул голову, сильно выдохнул, вставил горлышко в рот так, чтобы горло стало его непосредственным продолжением, замер, глядя в потолок, с редкой периодичностью и некоторым шумом совершая, со стороны похожие на спазмы, горловые глотательные движения – на весь принятый объем трижды.
Омыв стенки пищевода, «микстура» собралась в желудке - живая бомба готова. Я перевел дух и вытер обшлагом плаща губы, неотрывно глядя сквозь увеличительные стекла чужих очков в глаза противника.
- Все, я вызываю милицию, - жестко рубанула она.
- Не стоит, - знакомый уже голос ее напарника заставил повернуть меня голову вправо.
Он медленно, но решительно приближался ко мне. Впрочем, наверное, не так уж и медленно, быть может, даже стремительно. В критической ситуации, на пороге существования секунды по асимптоте стремятся в вечность – замечено неоднократно.
Я улыбался в преддверии развязки. Малейшее сотрясение и все. Стоит мне только подпрыгнуть, броситься на пол или просто рыгнуть, даже икнуть…
Дальше я что-то плохо помню. Очевидно, он встряхнул меня, а может, я и сам…? Момент взрыва никак и ничем не отпечатался в памяти.
Абсолютная темнота абсолюта.
Открыв глаза, я увидел, не то чтобы свет, но сизую муть, в которой безошибочно распознал вечернее небо столицы. Тело, конечности и голова моя жестко покоились на тверди. Убежденный материалист, я ни секунды не сомневался в реальности собственных ощущений и тут же вынужденно признал неоспоримый факт собственного существования.
Я все еще жив.
С трудом приподняв тяжелую голову, сделал попытку оглядеться. Как-то мне это удалось. Последствия взрыва – бытовой мусор, разбросанный повсеместно, скомканные листки бумаги, изорванные книги, пустые бутылки, обгоревшая шина, остатки детской коляски, помятая пивная банка, ржавая дырявая когда-то эмалированная кастрюля, поломанный стул – окружали меня.
Сделав еще одно нечеловеческое усилие, приподнял на локтях всю верхнюю половину тела, пребывавшую до сего момента, как и все остальное, в горизонтальном положении. Интересно, как долго?
Взрывная волна забросила меня в совершенно незнакомое место. Интересно, как далеко?
Сила взрыва была весьма и весьма значительна. Однако я отделался при этом относительно незначительными повреждениями. Разбитая губа, ушибленная челюсть, рассеченная бровь, очевидно вкупе с фингалом вокруг левого глаза, шишка на затылке и лопнувшие сзади от промежности до пояса брюки – вот собственно и все потери. Бывало намного хуже.
Да, еще потерялся ботинок с правой ноги, тот, что остался по воле судьбы без шнурка. Но быстро, однако, отыскался не далее чем в пяти метрах от места моего падения. Ну, может быть в пяти метрах и пяти сантиметрах или четырех метрах девяноста пяти сантиметрах. Где-то так. Обычно я очень точно оцениваю расстояние. Допущение же плюс-минус пять сантиметров в данном случае следует принять, учитывая тяжелую контузию, от которой неумолчно стучало в висках, разливаясь на каждый стук гулкой болью по всему вместилищу черепа.
Приложив неимоверные усилия, я сел, потом перевернулся на карачки, постоял так некоторое время, угадывая момент для рывка между ударами внутричерепного набата, уловив мгновение, отчаянно встал, пошатнулся, сделал шаг в сторону, приставил ногу, вернув в исходное положение, потом – два быстрых шага вперед, три вправо, два влево, еще шаг вперед, два шага назад, опять один вправо и три быстрых - прямо. Короче, пошел.
Но куда?
Куда-нибудь, на улицы города, где я по их названиям, записанным на углах домов, быть может, смогу опознать район своего местонахождения.
Миновав угол, а за ним и торец ближайшего дома, я оказался в переулке или на относительно узкой улочке, где уже окреп и приспособился к однообразному ритму набата настолько, что смог удерживать амплитуду собственных колебаний в пределах исключительно тротуара, вовсе не ступая на проезжую часть.
Так шел я довольно долго, или мне показалось, что долго. Трудно сказать. Только, в конце концов, я остановился – душила икота, сотрясающая организм в диссонанс уже почти привычному набату. Я даже устоять на месте не мог, меня колбасило на одном квадратном метре так, будто танцую фокстрот с невидимой или воображаемой партнершей.
Несомненно, икота – последствие приема «микстуры шахида», вещества противоестественного человеческому организму, да и цепная реакция в желудке вряд ли сказалась положительно на состоянии слизистой органа. Очередная ударная икотная волна заставила по-лошадиному вскинуть голову, да так я с задранной головой и остался, даже топтаться перестал – прямо надо мной тускло синела неоновым светом знакомая надпись: «Терра».
Страшная догадка острой молнией поразила меня. Я застыл и замер, в ожидании грома, которого не последовало. Зловещая тишина почти царила на узкой улице, лишь где-то с затылка, вдали гулко цокали по асфальту каблуки одинокой женщины, очевидно, ночной охотницы, отправляющейся на своей нелегкий нечистый промысел.
«Какой баран! Какой же я баран! – думал я стыдом и горем оглушенным сознанием. – Не два, а СЕМНАДЦАТЬ! Или ДВА-ДРОБЬ-СЕМНАДЦАТЬ!!!»
Какое недоразумение… Трагическое недоразумение. Кошмарное недоразумение. Преступное недоразумение. Недоразумение, которому есть объяснение, но нет, и не может быть никакого прощения.
Мне ясным кодовым языком была передана вся необходимая информация. А я! Я НЕДОРАЗУМЕЛ ее. Ну, ведь козе понятно, что сказано было боевыми подругами: «Улица Щипок дом семнадцать или два-дробь-семнадцать». А я!
Какое недоразумение сути...
Дальнейшее самоистязание не имело смысла, как и поиски строения-цели по новому адресу. Я безоружен, безопасен, и пуст, как гильза после выстрела. И выстрела холостого.
Ноги сами понесли меня прочь. Мысль, неотступно мучившая меня при этом, сводилась вкратце к вопросу «Почему?»
Излагая в развернутом виде: «Почему не пала твердыня?». Этот вопрос порождал сам по себе массу других. Сработал ли СНГ? Если нет, то откуда моя контузия, потерянный в полете башмак и рваные штаны на пятой точке, как называла это место моя мама. Ведь они там лопнули! И здорово лопнули! На шаге в прорехе гуляет ночная прохлада. Отчего ж? А травмы? Какова их причина? Но главное: если нет, то почему? Я что, выпил что-то другое вместо «микстуры шахида»? И значит ли это, что Штейнбах – предатель? То есть, предательница. Но даже если второе тоже нет, и опять же то есть, если она не предатель, то есть, не предательница, то кто сыграл со мною такую недобрую шутку? Один лишь Виталий Мандисобаль? Вряд ли. Утечку и подрывную работу надо искать в своих же рядах.
Геннадия я сразу исключаю. Безоговорочно и безаппеляционно. Катюша с Натахой отработали на «отлично». Значит, все-таки Штейнбах? Товарищ Семен? Трудно в это поверить. Но факты упрямая вещь, хотя у меня на руках, то есть, в голове пока еще одни догадки. Фактов-то мне как раз сейчас и не хватает.
Метро взялось ниоткуда, вход в него просто разверзся в асфальте, маня теплым светом и запахом дороги к дому. Я вошел в него и полностью положился на «автопилот», не до того мне было, чтобы сознательно прокладывать курс. Огни подземелья мелькали во тьме за окнами вагона. Залитые электрическим сиянием станции сменяли одна другую. Пересадка, еще одна, почти пустой гулкий зал с трудом узнанный. Возвращение назад. Снова пересадка. Лестницы, коридоры. Сосредоточие мысли.
Мерзкая сцена – девица догоняет чернявого молодца и дает тому звонкую пощечину, он сбивает ее на мраморный пол ударом кулака. Она встает, кричит, бросается на него снова, и снова получает жестокий отпор.
Двери закрываются. Девица рыдает. Молодец быстро уходит, оглядываясь мне в лицо через стекло уносящего меня поезда. Провокация сорвалась. Дважды я «не покупаюсь».
Дикая мысль: «А ведь она могла быть моей дочерью». Мало ли что! Дело прежде всего. Сосредоточие мысли. Финишная прямая знакомой линии. Выход. Десять с половиной минут быстрого шага. Мой дом, мой подъезд, моя крепость.
Открываю ключом дверь моей квартиры. Снова темнота. Щелкаю выключателем.
- Тише, Алеша спит.
Вот те раз! Какой еще Алеша? Ох, уж эта Домработница. Опять неведомый код, туды его растуды. И теперь здесь нет даже Геннадия. Строго и сердито смотрю я в глаза этой женщины, застывшей предо мною не то в ожидании, не то в чем-то еще и в распахнутом халате, накинутом на ночную рубашку.
- Хоро-ш-ш, - опять зашипела дикой кошкой. И глаза-то кошачьи. Желто-зеленые в крапинку. Да мне не до нее.
Я молча повернул на кухню, в последний бастион. Там должен я немедля додумать все.
Едва я сел за стол, она уж тут как тут. Стоит напротив, сверлит взглядом дыры. Пока молчит. Молчу и я.
- Картошка на плите. Котлеты можешь взять на сковородке. Холодные уже. И тише.
Ушла, кривясь улыбкой, тихо напевая:
- Тише мыши, тише мыши... Тише Мышенька, Мышаня.
Одни шипящие. Чего хотела тем сказать? Я, как не стыдно, вновь в недоумении.
Без Бруствера попробуй, разберись в сей тарабарщине, и все же надо. Натренированным чутьем я чуял – здесь разгадка.
Я сконцентрировался, чтобы разобраться раз и навсегда, о чем она и кто она: враг или друг, и кто такой Мышаня? И зачем тут мыши? И начал все с начала.
Жуя картошку машинально, я быстро мыслью двигался вперед.
Первая моя встреча с этой женщиной случилась на кухне моей квартиры, когда мы с Геннадием Бруствером обсуждали план предстоящей операции. Тогда – факт, который возможно имеет самое первостепенное значение, – я даже не понял, пришла ли эта особа только что с улицы, или, когда мы пришли, уже находилась в необследованной части квартиры. Что само по себе опрометчиво и непростительно, но некоторым оправданием моей тогдашней беспечности служит то, что дверь-то я обследовал и убедился – никто замков не вскрывал и внутрь через дверь не проникал. Можно, конечно, забраться в окно, хотя квартира расположена на шестом этаже, что уже создает некоторые препятствия такому способу проникновения вовнутрь. Однако для настоящего профессионала нет ничего невозможного. И все же среди бела дня это делать слишком рискованно. Таким образом, логический ход рассуждений приводит к двум наиболее вероятным выводам: либо женщина потихоньку проникла в квартиру через входную дверь, когда мы с Бруствером уже были на кухне, при этом, скорее всего, она воспользовалась заранее изготовленным дубликатом ключа, в крайнем случае, отмычкой; либо находилась в квартире всегда, то есть еще до того, как я вышел утром за дверь, отправляясь в молочный отдел магазина, будучи уже трижды награжденным, но еще не получив очередного задания. Все-таки наиболее вероятным следует считать первое предположение из этой дилеммы, так как второе кажется невероятным вообще. Когда я утром вышел из дому… Стоп! Остановил себя я, мгновенно покрываясь липким холодным потом, при том что в груди моей одновременно вспыхнул пожар. В прихожей перед дверью меня пыталась задержать тогда какая-то женщина! «Ведро так и будет сутки смердеть?» - спросила она. И я не придал в тот момент этому странному вопросу никакого значения. Естественно, ведь на КОДЯБРе данная фраза – просто бессмысленный набор звукосочетаний. Однако, какая опрометчивость!!! Непростительно, просто непростительно, укорял себя я. Ай-ай! Ведь она и тогда мне стремилась что-то сказать, передать. Вот только что? Бруствера-то со мной еще не было. Никто не мог мне помочь расшифровать столь тщательно закодированную информацию. Быть может, она хотела меня о чем-то предупредить? Быть может, о Виталии, затаившемся в тот момент под самой крышей летучей мышью?
Мышью ли?! Скорее как коварная хищная кошка, то бишь кот!
Мир вздрогнул, померк и снова просветлел, став четким и прозрачным до невероятия.
Я вдруг понял все… Все, и без всякого Бруствера.
Как же я был слеп, глух и наивен, что опять таки абсолютно непростительно. Совершенно непростительно!!! Трижды герой! Да в рядовые б я себя! Если б имел только право.
Ведь говорила же она еще: «Мышенька». Предупреждала. Ну, яснее же ясного. Мышенька – мышь, значит. Да и «Мышаня» - снова мышь. Будь, тихим, как мышь, спрячься и сиди, как мышка. И еще: «тише мыши»… А дальше-то по песенке: кот на крыше, а котята еще выше. Прямое же предупреждение. Мы с Бруствером в тот момент мыши, крыша – чердак, на крыше – кот. Кто кот? Виталий! Но самое главное: выше его еще есть котята. Да, это, несомненно, самое главное теперь, когда Виталий уже устранен. Но, ай, да Домработница! Ай, да молодец! А я – безмозглый дуралей, который понял все слишком поздно. Но нет, еще не вечер. Кот уже не тот, остались котята, о которых я предупрежден. И это вовремя. Вовремя разгадан мною смысл таинственного «Мышеньки-Мышани» - я это, я! Теперь бы только не попасться в мягкие лапки с острыми коготками. Уж не тех ли молодцов да молодиц в странных чибисрайках на манер бейсболок, обложивших наш столик в «Макдоналдсе»?
Котлеты кончились.
Закрыв глаза, откинулся на спинку диванчика, стоящего у стенки, и свесил в думе голову на грудь, скрестивши там же руки. Борясь со сном и чувствуя тошноту. Похоже, меня чем-то отравили, набат свернулся в тонкий звон, ужасно надоедливый и монотонный. Но не котлетами. Возможно раньше. Наверно, Штейнбах… Ясно, что она. Налила яда вместо СНГ. Какая боль, как будто череп обручем сдавили с шипами на висках. Невольно застонал.
Не надо так меня трясти. Какой дурак?! Кошачьи очи. Ах, Домработница – опять она. Когда-то, правда, так давно, я, кажется, на ней женился. Мы были счастливы… Потом… Нет, это зелье… Зелье действует, что влила в меня ведьма в магазине.
Да это же она!
Конечно же, она. Лицо одно, всего парик сменила, наклеила ресницы, и теперь другие накладные искрятся радужки янтарные в глазах. И щеки распустила попухлее. Ах ты, гримерша! Игры макияжа. Как мог ее я спутать с Свиристелью?!
Теперь узнал ее! Ягуарунди! Передо мною – хищный зверь, что крадучись и незаметно по тропикам Америки крадется, где много диких обезьян. И душит вольных птиц. На совести ее погибель Че! Она его в засаду заманила. Когда, не ведая и вопреки рассудку, но верой движимой в любовь и верность, пытался он найти убежище у ней в бунгало – нашел там смерть бессмертный команданте.
- Вставай. Иди в постель, Мышаня.
Это мне? Так я, по ее мнению, Мышаня? С каких-то пор? Я для товарищей всегда Смоленый! Хоть враг, а знать должна. А может?.. А ну-ка, где мой самый главный документ?
Я стал искать его в карманах пиджака.
- Мышаня, ты, Мышаня, - презрительно промолвила она. – Как мать тебя звала – таков и есть.
Какая глупость. От рождения – Михаил. А мать моя звала меня Мишаней, ну, Мишенькой еще. То так, то эдак. Вот Михаилом – точно, не звала, по-моему, вообще ни разу. А что ж такого? Ведь она меня любила. Как больше уж никто и никогда. Тогда причем тут мыши? Медведей - Михаилами обычно величают. Михал Потапыч, там. Иль как-нибудь еще. Михал Михалыч. Если маленький – Мишутка. Зачем же бытовые грызуны?
Опять трясет меня, мешая поискам. Шипит:
- Я двадцать лет с тобою. Двадцать лет!..
«А я вот, двадцать лет один. Со мною лишь товарищи да Дело», - подумалось вдруг горько, но и гордо.
А! Вот он документ! В прореху провалился за подкладку.
Я вытащил на свет свое удостоверение.
Читай же, дура! Вот, кто я.
Она читала, губы шевелились, и брови вверх ползли.
- Место службы: Штаб бригады… тяжелых пулеметов? – невольно от волнения всю строчку вслух произнесла с одной запинкой.
- ШБТП, - кивнул я в подтверждение.
Почти магическое буквосочетание. Мой голос полон гордости, сарказма, бесстрашия и даже торжества.
Скрестились взгляды.
И она вдруг испугалась.
Я понял это потому, как прикрыла по бабьи ладонью рот, как вдруг шире открылись глаза, как сыграли зрачки, как она побледнела. Все, глядя неотрывно на меня. Узнала мои мысли?
Ягуарунди!
Разгадала? Поняла? Что знаю про тебя все то, что так старалась скрыть. А то б и сам вот так перед тобою не раскрылся. Конечно, страшно. Ведь сейчас в моих глазах прочла свой приговор.
Ягуарунди.
Так что ж ты думала? Перед тобою мышь? Я вижу все насквозь. Всю сущность твоей гнуси. Трепещи.
Ягуарунди.
Перед тобою – Ягуар.
Ну, в крайнем случае – медведь. А если точно – человек, известный всем товарищам Смоленый.
Бежала с кухни прочь, с собою прихватив мой документ. Пустое, сам же себе выпишу еще. На пять минут работы. Другое плохо.
Двадцать лет! Я двадцать лет ходил под колпаком у этой кошки, не ведая о том.
Выходит что? Все что я делал, им известно? Я сам – невольный «крот», двойной агент. Через меня случались все утечки. Дырявая прокладка – это я?
Убрать Ягуарунди! Слишком поздно… А вот из принципа, в отмщение убрать.
Но я-то! Я! С собою, что мне делать?
Подумать только, целых двадцать лет…
У нас еще, по-моему, были дети. Был сын, и дочь была… Всё глюки. Глюки! Брежу! Стерва! Опоила!
Я распахнул окно.
Внизу серела даже ночью твердь асфальта. Здесь не бывает настоящей темноты. Проклятый город.
Молчишь? Ни звука? Где ж твой голос. Лишь что-то где-то шепчут запоздалые моторы. Притих, коварный. Что ж, так лучше. Ка-ак хряпну вдрызг. Занятно, кто проснется? Иль до утра…
Я вздрогнул от ее прикосновенья.
Как тихо подкралась Ягуарунди.
- Что ты, что ты.
Почти что шепчет, трется телом, протискивается между мной и волей.
- Ну, что ты, дорогой мой. Мой добрый дурачок.
Какая пошлость! Еще бы обозвала петушком.
Как пахнут ее волосы. Совсем как прежде.
И свежий ветер дунул мне в лицо. Убрать преграду! Поднять и шваркнуть вниз. Чтоб раз и навсегда! А уж потом…
Куда же делись силы? Опоила! Подсыпала в котлеты порошка.
Как ватный весь, как весь из поролона, как мягкая постельная игрушка. И в голове звенит, звенит, звенит. Так тонко. Так противно. Что кажется - сблюю.
- Тише, только тише - проснется Лешка.
Совсем слабея, я попытался оттолкнуть ее, она впилась в меня когтями, и в тело, и в одежду, и утащила за собой. Качнувшись, повернувшись и толкнувши стол, мы рухнули на узенький диванчик, где места не было для одного. Что-то упало, что-то разбилось. Жаркое, упругое, ловкое тело теплокровной змеи извивалось и билось придавленное моей массой. Жесткие тонкие пальцы вцепились мне в волосы на затылке. И зубы кусали губы. И каждый укус, как уксус, горячий уксус – остр, жарок и ядовит. Она побеждала. Теряя силы, дрожа и задыхаясь, напряг я жалкие остатки своей когда-то безудержной правды. Я чуть отжался грудью от этой потной обезьяньей плоти. «Убить! Убить!» – хотел я крикнуть, озвучить мысль спасения. И только стон. И зубы, ее зубы впились в мою шею, туда, где бьется ответвление аорты, снабжающее кровью мозг. Я снова рухнул, чтобы больше не подняться. Она уже была всевластна. Она высасывала кровь и силу, а мне осталась только дрожь. Мучительная дрожь и липкий пот, и боль, кольцом сдавившая мне череп, где разум мой почти потух. Там что-то жарко взорвалось. Я умер.

* * *

Это всегда так неожиданно, когда за окном утренне вскрикнет первая птица. Я не имею в виду петуха.

Октябрь 2003 – июль 2004.

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев