РИМ И ЛЕВ
***
Какой-то временем задушенный поэт —
с недоумением оглядывает век,
пока орда нечёсанных примет
его оплёвывает имя рек –
кого стыдиться, если нет окраин,
и кашель улицы — апофеоз тщеты,
а дом, в котором проживаешь ты,
пока что не построен.
Садится солнце за большую реку —
как красный слон, бредущий умирать,
готовый стать
цветком в петлице века.
Бредёт поэт, он — красный слон,
огромный, одинокий и нелепый —
и только к тем, кто от рожденья слепы,
причастен он.
***
Г. Худякову
Доброе утро, Господи.
Который там (не пробить –
к пяти или пять? – кромешную) –
чаю бы сочинить.
Сигарету бы, Господи.
Где-то я их вчера...
Уж больно далёк ты, Господи.
Не докличешься – а-а-а –
у-у-у! – за окном ни проседи,
такою коль припугнут...
Помолюсь-ка я лучше, Господи,
зге, которая тут,
посвечу я ей сигаретой –
чего уж там, не фига,
просвищу я с ней до рассвета.
Доброе утро, зга.
***
1
Утром стало ясно – день дождливый
и вечером – нашествие друзей
2
В тот вечер мир устал пугать
своих затравленных младенцев
он выжал неба полотенце
мелькнул дождливый день
под вечер налетела мошкара
всё было как вчера
но не давило олово забот
радовало слово
его акустика и свежая печаль
3
Я заснул с нетерпением
я проснулся с предчувствием
мне не надо сочувствия
просвещённых друзей
чёрнобелых ферзей –
меньше всего я нуждаюсь в их понимании
лучше всего они понимают язык невнимания
когда их не видишь в упор
короток разговор
я давно уж не жду с нетерпением
кубков кипения
единения душ
предпочитая
душевную сушь
нью-йоркскую глушь
утренний кофе
и душ
ПОСЛАНИЕ ИЗ ДЕДОВСКА
А. П.
Приветствую тебя, поэт тугих двустрочий
из фредовских пространств и ненаследных вотчин,
где облако я арендую эксклюзивно,
которое то деточкой прикинется наивной,
то страшным обернётся великаном,
а ближе к вечеру накатится драконом
на будочку для медитаций на краю участка
с большим гвоздём вместо задвижки,
в которую наведываюсь часто,
чтобы Weltschmerz избыть и сбыть природе-матери
интеллектуальные излишки —
здесь я калиф сезона и отсюда
приветствую тебя, певец злопамятных верблюдов,
крутых землетрясений и баталий детских.
Признайся, ты опять готов начать разборку
с Карлом Шведским,
в которой пораженье неизменно терпит
твой противник бледный,
а побеждает тот, кто срифмовал последний.
А я тем временем спешу к соседке Анне Яковлевне
за козьим молоком,
или с полей общественных горох беру тайком,
иль набиваю туго с кустов хозяйской ягодой живот —
да мало ли ещё у дачника забот,
особенно когда берётся дачник наугад
высиживать мистических цыплят!
Приветствую тебя, поэт лихих смещений,
крутых метафорических сгущений
и свежих симулякровских пустот.
Признайся, ты ли тот,
которому даны редчайшие права
а) озвучивать, б) соединять и в) разделять слова?
На это заявляют многие претензии,
но нам с тобою выданы лицензии.
И сколько там ни мудрствуй, ни хитри —
мы знаем то, что знаем изнутри.
Ну, например, что просто пукать рифмою
и бормотать бу-бу
и как непросто заслужить себе судьбу,
что пакостно из кожи лезть в истаблишментскую обойму
и — как не угодить на бойню.
Меня моя планида с юности хранила:
сначала Софья Власьевна с кнутом за мной ходила,
потом уж дядя Сэм её сменил —
ребёнок всем не угодил.
А нынче я — заморский ананас
и — снова не про нас.
Ты ж с молодых ногтей обласкан был судьбою,
но всё-таки сумел прикинуться собою
и, окрутив Киклопа, мал и наг,
уплыл Улиссом меж бараньих ног.
Светило нам с тобой одно светило,
сводило было нас и разводило,
на тех же центрифугах нас крутило,
над теми же клоаками мутило,
и вот сошлись мы на излёте века —
проросший посох и живая ветка,
чтобы смеясь сказать ему: смотри —
всё, что мы знаем, знаем изнутри.
Пока в себе мы дисциллировали токи,
кто миром завладел, холодный и жестокий?
Пока мы гениев в себе растили,
какие птицы крылья распустили?
Когда, Лаврушинскими звёздами ведомы,
гуляли мы, кто третий рядом с нами
ступал средь исторических обломов —
Россия? Подсознание? Обломов?
О тусклый век жестянок и наклеек,
век пластиковых бомб и телеканареек,
от твоего навязчивого бреда
я спрятался в малиннике у Фреда,
строчу послания и ем аджап-сандал —
не правда ли завиден сей удел? —
по облаку угадываю час
и думаю о нём, и думаю о нас.
Алёша, кто мы, где мы и куда мы?
Кто эти господа и эти дамы?
Чьи эти города и эти страны,
зарамленные в мутные экраны?
Я, может быть, одну минуту в жизни стерегу,
в ней видя назначение земное,
когда весь этот бред споткнётся о строку,
написанную вами или мною.
20 июля 1995 г.
***
склони приятель ухо
и вслушайся в урок:
нет Бога кроме вздоха
и я его пророк
нет аха кроме оха
и я его свирель
нет эха кроме вздоха
и я его сирень
страдание – удача
сомнение – курьёз
нет смеха кроме плача
нет Бога кроме слёз
нет оха кроме аха
и я его глоток
нет Бога кроме вздоха
и я его пророк
Из Тристана Тцара
НА СМЕРТЬ ГИЙОМА АПОЛЛИНЕРА
что мы знаем
что мы знаем о чёрной тоске
горечь времени холода
в наших мышцах проделала дыры
мудрый клетке он предпочёл бы свободу, если б:
если б снег падал вверх
если б солнце всходило ночами
нас согревать
а деревья свисали кронами вниз —
редчайшие слёзы!
и птицы гуляли б средь нас
любуясь своим отраженьем
в тихом озере над головой —
тогда б мы увидели:
смерть — прекрасный, просторный, бесконечный вояж свободный от
плоти-остова-хрящей-сухожилий
***
запутав-заплутав
устало отбиваясь
не принимая
не желая
жизнь
смерть
заставленность
барахтаясь
борясь
храня
не подпуская
одиноко
дни
упорно
ночи
годы
до конца
казалось бы
но где
хотелось бы
куда там
вот-вот откроется
отстаньте наконец
всё видится:
короткая пробежка
и сердце
встрепенётся
и — салют
БАЛЛАДА
не помня прошлого, не зная сроков
и по привычке всё ещё живой,
я говорю, мотая головой:
во мне горит костёр былых пророков,
во мне живут опальные цветы –
ночь Иеговы и зарницы Феба,
но хмурится обиженное небо
и в воду опрокинуты мосты,
я говорю: поэты и державы
ушли во тьму своей неверной славы,
я – велимир и лев, и мир, и рим,
я – пятый Рим, и мы опять горим,
я говорю: в преддверии разлуки,
пусть навсегда остынут эти звуки,
пусть сгинет всё, что было сердцу мило, –
полуночное пусть горит светило.
***
Festina lente. Я живу.
Шаги мои легки.
Шестой десяток на плаву
и каждый шаг с руки.
Куда торопится мотор,
куда спешит вода
самой себе наперекор -
откуда и куда?
Festina lente. Направляй
наш экипаж, пилот.
Дорога в ад, дорога в рай
единая ведёт.
Festina lente. Торопись,
однако, не спеша.
Повсюду ширь, повсюду высь,
и всё – одна душа.
Самолет Москва-Нью-Йорк,
1993 г.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
