Воспоминания Михаила Павловича

1825 г.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

РЕЛИГИИ МИРА

ЭТНОНИМЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ВОСПОМИНАНИЯ

вел. кн. Михаила Павловича

о событиях 14 декабря 1825 г.

(Записанные бароном М.А. Корфом)

После выдержанной в 1819 г. жестокой болезни великий князь Михаил Павлович, летом 1821-го пользовался водами в Карлсбаде и Мариенбаде и оттуда, на возвратном пути, приехал в Варшаву, где остановился, как всегда у цесаревича Константина Павловича, в Бельведере. В то же время ожидали в Варшаву с Эмских вод и великого князя Николая Павловича с супругою, для которых цесаревич готовил помещение в Лазенках. Не вполне, может статься, оцененный современниками, потому что они мало знали превосходные качества высокой его души, но боготворимый великим князем Михаилом Павловичем, цесаревич Константин сам особенно любил младшего своего брата и постоянно являл ему теплую дружбу и неограниченное доверие, которые при разности их лет представляли почти отношения нежного отца к почтительному сыну.

- Видишь ли, Michel, - сказал он ему однажды среди своих приготовлений к встрече великого князя Николая Павловича, - с тобою мы по домашнему, а когда я жду брата Николая, мне все кажется, будто готовлюсь встретить государя.

Но эти слова были только преддверием или вступлением к другому важнейшему сообщению. Раз оба брата проезжались вместе в коляске по городскому валу.

- Ты знаешь мою доверенность к тебе — сказал вдруг цесаревич (На полях вставка, потом зачеркнутая: — «на одном совершенно и теперь памятном великому князю месте, между Вольском и Иерусалимскою заставами»): - Я хочу явить новое ее доказательство, открыв тебе великую тайну моей души. Не дай бог, чтоб нас постигло когда-нибудь величайшее несчастие, какое только может разразиться над Россией: потеря государя; но если б этому суждено было случиться при моей жизни, я дал себе святой обет отказаться, навсегда и невозвратно, от наследственных моих прав. Я, во-первых, слишком чту, уважаю и люблю государя, чтоб вообразить себя иначе, как с прискорбием и даже ужасом на том престоле, который прежде был занят им, и во-вторых, я женат на женщине, которая не принадлежит ни к какому владетельному дому и, что еще более, на польке, следственно нация не может иметь ко мне необходимой доверенности, и отношения наши всегда останутся двусмысленными. Итак, я твердо положил себе уступить престол брату Николаю, и ничто не поколеблет этой зрело обдуманной решимости. Покамест она должна остаться в глубокой между нами тайне; но когда вперед у тебя будет речь об этом с братом Николаем, заверь его моим словом, что я ему верный и ревностный слуга до гроба, везде, где он захочет меня употребить; а если б и его не стало прежде меня, то я с таким же усердием буду служить его сыну, может быть еще и с большим, потому что он носит имя моего благодетеля.

Вскоре после этого разговора прибыли в Варшаву ожиданные гости. Неделя, которую они вместе тут жили, проведена была очень весело и в блестящих празднествах; потом оба великие князя, Николай и Михаил, отправились в Бешенковичи для командования вверенными им гвардейскими бригадами при смотре и маневрах, которые предназначены были в присутствии государя, возвратившегося весною перед тем с Лайбахского конгресса. Гвардейский корпус получил повеление после маневров расположиться на зиму в западных губерниях, с двоякою целию: одною, чтобы некоторым образом развлечь и освежить умы после случившегося незадолго перед тем известного события в Семеновском полку; другою, чтобы быть в ближайшей готовности к направлению в Италию на случай, если б ход тогдашних политических обстоятельств потребовал осуществить замышлявшуюся посылку армии на помощь австрийцам. В Бешенковичах, обедая однажды с великими князьями, государь спросил, намерены ли они воротиться в Петербург, или же оставаться при своих бригадах, что он предоставляет совершенно на их волю. Оба единодушно отвечали, что как государю угодно было вверить им в командование бригады, то они и считают долгом оставаться при них.

- Я и не ожидал от вас иного, - сказал государь, — но как матушка все еще беспокоится о твоем здоровьи, Michel, то, отведя ваши бригады на места их расположения, приезжайте в Петербург с нею повидаться; после чего опять отправитесь к своим местам.

Так и сделалось; но оставляя Петербург после нескольких недель, великие князья получили приказание снова туда приехать ко дню рождения государя (12 декабря), к которому ожидалась и сестра их, великая княгиня Мария Павловна.

Великий князь Михаил Павлович явился еще несколькими днями ранее 12 декабря, по особому приглашению императрицы-матери к празднику, который она устроила в Смольном монастыре для великой княгини. Позже прибыл и цесаревич, так что в зиму с 1821 на 1822 г. в Петербурге соединилась, впервые после 1816 г., почти вся царственная семья Великим князьям, которые сперва хотели ехать назад тот час после нового года, велено было остаться долее, и они отправились к своим бригадам не прежде начала февраля (1822 г.). В это время надлежало совершиться тому великому историческому событию, которое цесаревич давал предчувствовать своему брату в Варшаве.

В приезды свои в Петербург цесаревич останавливался всегда в принадлежавшем ему Мраморном дворце. Туда, бывало, когда окончится вечер у большого двора, он увозил с собою брата своего Михаила Павловича, и тут за чашкою чаю и сигарою проводил с ним половину ночи в неистощимых беседах о былом. Одаренный необыкновенною памятью и блестящим даром слова, и богатый воспоминаниями о царствованиях императрицы Екатерины и императора Павла, о Суворовских походах и о других происшествиях своего времени, Константин Павлович любил предаваться им в этих дружеских и откровенных беседах, и молодой брат его никогда не утомлялся слушать его живые и одушевленные рассказы. Но перед тем еще великий князь Михаил Павлович должен был ежедневно являться к ужину императрицы-матери, который бывал обыкновенно часов около 10-ти. В один вечер, в январе 1822-го он ожидал, как всегда, извещения, что императрица вышла, но бьет 10 часов, бьет 11, а его все не зовут; наконец, за ним пришли уже в 12-м часу. В комнатах императрицы он застал цесаревича и великую княгиню Марию Павловну.

В ту минуту, когда он вошел, великая княгиня целовала цесаревича в плечо, говоря: «Vous un homme, mon » (Вы - благородный человек, братец!). - Между тем после входа Михаила Павловича всякие дальнейшие изъяснения прекратились; ужин обошелся безо всего особенного, и потом цесаревич, по обыкновению, повез брата к себе в Мраморный дворец.

- Помнишь ли ты наш разговор в Варшаве? - спросил он его, как только они сели в сани: сегодня вечером все кончилось; я объявил государю и матушке мои намерения и мою непреложную решимость. Они поняли и оценили их, и государь обещал составить о всем том акт, который сложится в четырех экземплярах в Государственном Совете, в Сенате, в Синоде и на престоле московского Успенского собора, но которого содержание будет хранимо покамест в глубокой тайне и огласится тогда только, когда настанет нужное к тому время.

Тем все и закончилось. И тогда и после при дворе соблюдалось мертвое молчание на счет случившегося, и никто не показывал вида, чтобы что-нибудь знал. Скоро потом великие князья отправились к своим постам.

Прошло три с половиною года. В продолжение этого времени вел. князь Михаил Павлович, по приглашениям цесаревича и по влечению собственного сердца, очень часто навещал его в Варшаве. Случась там и во второй половине ноября 1825-го, когда государь был в Таганроге, он жил, по-прежнему, в Бельведере, в покоях, которые отделялись от половины хозяина одною только комнатою. В цесаревиче в это время происходило что-то странное. И брат его и все приближенные видели, что он совсем не во всегдашнем расположении духа и необыкновенно пасмурен. Он даже часто не выходил к столу и на вопросы брата своего отвечал только отрывисто, что ему нездоровится. Вдруг Михаил Павлович стал замечать по дневным рапортам коменданта, что беспрестанно приезжают фельдъегери из Таганрога.

- Что это значит? - спросил он у своего брата.

- Ничего важного, - равнодушно отвечал цесаревич, - государь утвердил награды, которые я выпросил разным дворцовым чиновникам за последнее Его здесь пребывание.

И действительно, на другой день награжденные чиновники явились благодарить цесаревича; но сам он с тех пор казался еще скучнее, еще расстроеннее. Между тем на 26-е ноября, день военного праздника св. Георгия, назначена была особая церемония для всех георгиевских кавалеров, не только находившихся в Варшаве, но и созванных из ближайших округов. Накануне, 25 числа, цесаревич, все погруженный в то же расстройство, опять не выходил ко столу, брат его, отобедав один с княгинею Лович, прилег потом отдохнуть. Вдруг отворяется его дверь; цесаревич, пройдя ту комнату, которая разделяла их половины, зовет его к себе, для сообщения чего-то очень нужного.

- Michel, - сказал он, когда великий князь, накинув наскоро сюртук, к нему выбежал, - приготовься услышать страшную весть: нас постигло ужаснейшее несчастие.

- Что такое? — вскричал великий князь в смертельном беспокойстве, не случилось ли чего с матушкою?

- Нет, благодаря Бога, но над нами, над всею Россиею, разразилось то грозное бедствие, которого я всегда так страшился; мы потеряли нашего благодетеля: не стало Государя! - и он бросился в объятия брата, который не подозревая даже нисколько болезни императора, был поражен этим известием как громовым ударом.

Тут открылась загадка неизъяснимой дотоле грусти цесаревича. Она возбуждена была недугом государя, о котором, кроме него, никто не знал в Варшаве, и ход которого, по содержанию привезенных последним фельдъегерем сведений, еще более его встревожил. И при всем том, пока не было ничего решительного, он умел затаить свое беспокойство и тяжкие предчувствия в собственном сердце, не делясь ими ни с женою, ни с братом и один неся их бремя. Черта великого характера, отрицающегося от сладкой отрады сочувствия, чтобы только не приобщать других к своим страданиям!

Известие о кончине Александра Благословенного получено было и Варшаве 25 ноября в 7 часов вечера Излив в объятиях любимого брата первые терзания жестокой печали и не дав даже себе времени объявить горестную весть своей супруге, цесаревич послал за Новосильцовым, за дежурным генералом Кривцовым, за начальником своей канцелярии Гинцом и за состоявшим при нем князем А.Ф Голицыным.

Теперь, - сказал он Михаилу Павловичу, — настала торжественная минута доказать, что весь мой прежний образ действия был не какою-нибудь личиною, и продолжать его с тою же твердостию, с которою я начал. В намерениях моих, в моей решимости ничего не переменилось, и воля моя - отречься от престола - более чем когда-либо непреложна. Приступим к исполнению.

Лица, за которыми было послано, жили в разных частях города и потому собрались не все вдруг. Первый пришел Новосильцев, и цесаревич тотчас передал ему роковую весть. Пораженный точно так же, как и великий князь, неожиданною ее внезапностию, он обомлел от печали и ужаса и едва мог придти в себя.

- Какие же теперь приказания вашего величества? - спросил он наконец.

- Прошу не давать мне этого непринадлежащего титула, — отвечал цесаревич и объявил, что он несколько уже лет тому назад отрекся от наследственных своих прав.

При всем том Новосильцов в продолжении речи несколько раз обращался к нему опять с тем же титулом.

- В последний раз прошу Вас - вскричал цесаревич с некоторым уже гневом - перестать и помнить, что теперь один законный государь и император наш — Николай Павлович.

В промежутке этих первых изъяснений явилась княгиня Ловицкая, которая, ожидав своего супруга к чаю и не видя его, решилась сама за ним придти. Тут, при возвещении ей постигшего Россию несчастия, снова повторилась такая же трогательная сцена, какая была прежде между обоими братьями. Княгиня, женщина необыкновенных достоинств, особенно привязана была к покойному государю, не только приязнию семейственною и уважением к его личности, но и сочувствием, которое находила в нем к восторженно-религиозным своим идеям. Между тем мало-помалу собрались и все прочие призванные лица. Тогда цесаревич, пригласив свою супругу удалиться, объявил им о случившемся, прочел хранившиеся у него копии с бумаг о его отречении и, не принимая никаких возражений, подтвердил всем сказанное Новосильцеву, что в силу сих актов теперь, за кончиною Александра Павловича, законный и единственный преемник русского престола есть Николай Павлович. Потом по приказанию его немедленно приступлено было к составлению соответственных тому бумаг для отправления в Петербург. Это были письма, подтверждавшие его отречение, к императрице-матери и к тому, которого он признавал законным монархом России и именовал в них титулом императорского величества, — те самые письма, которые потом обнародованы при манифесте императора Николая 12 декабря 1825 г. Дело это продлилось чрез всю ночь, и только с 5 часов утра цесаревич мог дать себе несколько отдыху. Но просмотрев бумаги и велев их переписывать, он возвратился к обычному спокойствию духа.

— Я исполнил свой обет и свой долг, - сказал он брату, не оставлявшему его все это время, — и если печаль о потере нашего благодетеля останется во мне навсегда неизгладимою, то по крайней мере я чист перед его священною для меня памятью и перед собственною совестью. Ты понимаешь, что никакая уже сила не может поколебать моей решимости, но чтобы еще более удостоверить в том матушку и брата и отнять у них последнее сомнение, я самого тебя к ним отправлю. Готовься сегодня же ехать.

Действительно, 26-го числа, когда акты были окончательно изготовлены и подписаны, великий князь Михаил Павлович, отобедав с цесаревичем, отправился в Петербург как с этими официальными бумагами, так и с сопровождавшими их частными еще письмами к Николаю Павловичу и к их родительнице. И любопытно одно: во все прежние свои поездки в Варшаву великий князь Михаил Павлович брал с собою, для своих бумаг, всегда один портфель, а в настоящий раз, как бы нарочно, при нем находился еще и другой, совсем новый. Он был обновлен этими священными актами, решавшими судьбу России, и с тех пор постоянно сохраняется великим князем.

Динабургского шоссе тогда еще не было. Дорога из Варшавы в Петербург от Ковно отгибала на Шавли и оттуда через Митаву входила в большой Рижский тракт. На всем протяжении пути до Митавы никто еще не подозревал постигшего Россию несчастия, и все было тихо по обыкновению. В самой Митаве жил тогда, по званию командира 1-го корпуса, Иван Федорович Паскевич, ныне знаменитый князь Варшавский. В проезд великого князя Паскевич явился к нему и от него первого услышал о кончине Александра Благословенного. Но до самого великого князя слухи о событиях петербургских достигли не прежде, как на первой следующей станции, Олае. При нем в коляске находился адъютант его Вешняков; за ними, во второй коляске следовали другой его адъютант князь Долгоруков и медик Виллье. В Олае, пока перепрягали лошадей, Долгоруков донес, что в Митаве, между тем как у великого князя был Паскевич, один проезжий из Петербурга рассказал им, что великий князь Николай Павлович, а за ним все войско, все правительства, весь город принесли присягу государю императору Константину Павловичу. Рассказ был от очевидца и потому носил на себе всю печать достоверности. Эта весть повергла великого князя в большое волнение.

- Что будет при второй присяге другому лицу? - вскричал он, предусматривая, после всего слышанного от цесаревича, ее неизбежность.

В Риге река едва только стала, и экипажи пришлось перевозить на досках, а сам августейший путешественник переехал в легких санях. Здесь сопровождавший его рижский комендант Керн всячески домогался посредством разных нескромных выведываний оставшимися, разумеется, без успеха, узнать, что думает и что намерен делать цесаревич. Далее, в Нейермилене, тогдашней первой станции от Риги, великий князь получил с почтою письма, подтверждавшие ему все слышанное, и наконец, в Нарве узнал ближайшие еще подробности от встретившегося ему Опочинина, прежнего адъютанта цесаревича, который жил тогда в Петербурге в отставке и был отправлен Николаем Павловичем в Варшаву как человек близкий к его брату, чтобы быть немедленно в его распоряжении.

Несмотря на дурное по времени года положение дорог великий князь примчался в Петербург с изумительною быстротою. Выехав из Варшавы, как мы сказали, 26 ноября вечером, он 1 декабря (Ошибка Михаил Павлович приехал в Петербург 3 декабря), рано поутру, был уже в петербургском своем дворце. Сюда тотчас приехал к нему брат его с С.-петербургским военным генерал-губернатором графом Милорадовичем, который в те дни везде и почти неотлучно находился при великом князе Николае Павловиче. Милорадовича скоро однако позвали на пожар, вспыхнувший где-то в строениях Невского монастыря, а оба великие князя поехали в Зимний дворец. Императрица Мария Федоровна еще не выходила из своей почивальни, и Михаил Павлович только через несколько времени мог быть перед нее допущен. Он вручил ей привезенные письма и рассказал подробности варшавских происшествий. Минута свидания не могла не быть тяжкою. Сердце матери терзалось и лютою скорбию о потере обожаемого сына, и заботою о благе оставленной им державы, и беспокойством об окончательной развязке жизненного для государства вопроса.

Выходя от своей родительницы, великий князь встретил в дворцовом коридоре Николая Павловича и за ним длинную свиту людей с делом и без дела, которые толпились тут, кто в смутном и тревожном ожидании будущего, кто уже и в искании, на всякий случай, милости разными послугами, переносом вестей и пр. Внезапное появление Михаила Павловича было происшествием первостепенной важности. Всем известно было, что он пользовался особенной любовию и доверенностию того государя, которому они присягнули, известно и то, что он приехал прямо из места его пребывания: следственно должен был все знать. Искали прочесть в чертах его, в выражении его лица, будущность свою и России, отгадать по виду его слово загадки, которой решение, как никто не сомневался, он с собою привез. И пытка была тем тягостнее, что никто не смел облечь своего жгучего любопытства в слова; все по необходимости могли ограничиваться одними косвенными вопросами: «Здоров ли государь император? Скоро ли можно ожидать сюда его величество? Где теперь его величество?» И великий князь, который, действительно один, знал, что истинный император российский не в Варшаве, а среди их, и между тем не считал себя ни в праве, ни в возможности сие провозгласить, на повторяемые со всех сторон вопросы подобного рода мог отвечать тоже только косвенно и отрывисто: что брат его здоров, что он оставил его в Варшаве, что о поездке его сюда ничего не слыхал, и т.п. После этой сцены, великий князь отправился в свой дворец, к великой княгине, которой дотоле почти не успел еще видеть, и начал с того, что велел отслужить в домовой своей церкви панихиду по усопшем.

Все это не могло не огласиться тотчас при дворе и по городу. Что же это значит, — стали говорить везде. - Великий князь выехал из Варшавы после уже того, как получено там было известие о кончине Александра Павловича, виделся здесь и с братом своим и с родительницею, отслужил и панихиду по покойном государе, а все еще не присягает новому императору. Отчего, когда целая Россия присягнула, только он один и приехавшие с ним себя от этого изъемлют? (Из числа прибывших с великим князем один только чиновник генерал-фельдцейхмейстерской канцелярии Ильин, явясь к своему начальству, был им приведен немедленно к присяге в Сергиевском соборе (Сноска в оригинале)). Слухи подобного рода, разнесшиеся в публике, в самом деле должны были породить сомнения и многообразные толки, и злоумышленники, которым через их связи все первым было известно, угадывая из самого уклонения великого князя от присяги, что императором будет не Константин Павлович, тогда же разочли, что благоприятнейшею эпохою и удобнейшим поводом к произведению в действие их замыслов будет день второй присяги.

Михаил Павлович, поставленный, таким образом, стечением обстоятельств в совершенно ложное положение, со своей стороны тоже томился мрачными предчувствиями. В день своего приезда он обедал с братом у императрицы в той самой комнате, где теперь кабинет государя наследника. После обеда братья остались одни.

- Зачем ты все это делал, - сказал Михаил Павлович, - когда тебе известны были акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней, и как бог поможет все это кончить?

Объяснив причины своих действий, брат его отвечал, что едва ли есть повод тревожиться, когда первая присяга совершена была с такою покорностию и так спокойно.

- Нет, - возразил Михаил Павлович, - это совсем другое дело: все знают, что брат Константин остался между нами старший; народ всякий день слышал в церквах его имя первым вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича; все издавна привыкли считать его законным наследником, и потому вступление его на престол казалось вещью очень естественною. Когда производят штабс-капитана в капитаны, это - в порядке и никого не дивит; но совсем иное дело перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и почему сделалось (Первоначально было написано: «что никто не обойден» и т.д.) так, а не иначе?

В Петербурге покамест все оставалось по-прежнему: ибо привезенные Михаилом Павловичем письма не признавались достаточным основанием к перемене принятой системы действия. И императрица-матерь и великий князь Николай Павлович считали необходимым дождаться сперва отзыва цесаревича на известие о принесенной ему присяге и сверх того, по получении упомянутых писем, написали ему вновь, прося, если воля его об отречении неизменна, огласить оную для предупреждения всяких беспокойств актом более торжественным, чем-нибудь в роде манифеста. На ответ нельзя было рассчитывать прежде довольно продолжительного времени, а покамест положение Михаила Павловича становилось все более и более затруднительным, даже двусмысленным. Мы выше упомянули о толках, возбужденных тем, что он не присягнул новому императору, и хотя присягнуть при точной ему известности воли Константина Павловича было бы противно его совести и, так сказать, здравому смыслу: но все однако же по наружности выходило, что брат государев представляет собою как бы явный пример непокорности («Как бы» внесено над строкой, а после слова «непокорности» вычеркнуто - «в опасный для других соблазн»). Чтобы извлечь себя из такого тяжкого для него самого и соблазнительного для других положения, он решился, с согласия и одобрения императрицы и брата своего, оставить Петербург и под предлогом личного успокоения Константина Павловича насчет здоровья их родительницы отправиться опять самому в Варшаву за окончательным ответом; но чтоб не разъехаться с последним, если б он между тем был уже послан, его уполномочили останавливать всех курьеров, которых встретит на пути, и вскрывать их депеши. Утром в день своего отъезда он прощался с императрицею.

-Quand vous verres Constantin, - сказала она, - dites et lui bien, que si l'on en a agi ainsi, c'est parce qu'autrement le sang aurait . (Когда ты увидишь Константина, скажи и повтори ему, что если так действовали, то это потому, что иначе должна была бы пролиться кровь.)

- Il n a pas encore, mais il coulera (Она еще не пролита, но пролита будет) - отвечал великий князь в печальном предчувствии (Ответ Михаила Павловича первоначально в рукописи был изложен так: «C'est au second serment qu'il coulera», - пророчески отвечал великий князь». Затем на полях была вписана редакция: «Il, n'a pas coule, mais il peut encore couler», выправленная впоследствии так, как напечатано в тексте).

Михаил Павлович выехал 5-го числа после обеда по тому же Рижскому тракту; но не далее как в Тееве встретил адъютанта Николая Павловича - Лазарева, который, быв послан в Варшаву с донесением о принесенной присяге, возвращался назад с отказом цесаревича от непринадлежащего ему императорского титула и от принесенной ему присяги. Затем, проехав еще до станции Ненналя, в 300-х верстах от Петербурга, великий князь решился, как дальнейшая поездка теряла уже всякую цель, ожидать тут того ответа, которому надлежало быть на последние письма, отправленные из Петербурга по его приезде. Сюда, т.е., в Ненналь, вскоре приехал и генерал Толь, в то время начальник штаба 1-й армии, посланный из Могилева главнокомандовавшим (Так в оригинале). графом Сакеном с рапортом о состоянии армии навстречу новому императору при предполагавшемся следовании его из Варшавы в Петербург. И его, и возвращавшегося из Варшавы с таким же, как и Лазарев, известием адъютанта военного министра Сабурова великий князь остановил при себе, как было о том условлено при отъезде его из Петербурга; но отзыва на упомянутые выше письма все еще не было, и в ожидании его, Михаил Павлович прожил в Неннале в томительной скуке бездействия более недели. Наконец 13 уже декабря получил он письма из Петербурга: оказалось, что фельдъегерю, который вез окончательный и уничтожавший уже все колебания ответ цесаревича, дано было направление по другому тракту, именно чрез Брест-Литовск; с извещением о сем великому князю предписывалось явиться в Петербург к назначенному в 8 часов вечера заседанию Государственного Совета и к предуказанной на другой день присяге императору Николаю Павловичу. Но как это повеление достигло великого князя не прежде двух часов пополудни того же самого дня, то отобедав наскоро в Неннале, он при всей поспешности переезда мог поспеть в Петербург только на следующий день, 14 декабря, после 8 часов утра. У городской Нарвской заставы ждал его адъютант нового государя Василий Перовский с приказанием явиться неотложно в Зимний дворец.

Направляясь ко дворцу через Театральную площадь и Поцелуев мост и доехав до Большой Морской, великий князь изъявил сопровождавшему его адъютанту Вешнякову удивление свое, что в городе в такой день все так тихо и спокойно. Вишнякову казалось, что так и быть должно.

- Посмотрим, что будет далее, - заметил великий князь. Приехав во дворец, он тотчас явился к государю, который жил тогда в комнатах, заниаемых ныне наследником.

- Ну, ты видишь, что все идет благополучно, - сказал государь, - войска присягают, и нет никаких беспорядков.

- Дай Бог, - отвечал великий князь, - но день еще не кончился. Потом, по приглашению государя, он пошел к императрице-матери, переменив только в отведенной ему в Зимнем дворце комнате дорожное свое платье на артиллерийский мундир. Императрица приветствовала его точно так же, как и государь, изъявлением радости, что все идет счастливо и без всякого волнения.

- Attendons la fin de la (Подождем конца дня) - отвечал и ей великий князь.

Вдруг под окнами раздались звуки барабана: били под знамена, которые возвращались от совершившейся присяги Семеновского полка. Императрица готовилась одеваться к назначенному в 12 часу дня празднования вступления на престол молебну, и великий князь вышел от нее. Но в коридоре он встретил государя, который, объявя ему, что в гвардейской конной артиллерии не хотят присягать, поручил ехать немедленно туда для восстановления порядка. К счастию, по известии о его приезде, ему догадались прислать из его дворца сани, и он по гололедице от худо еще установившегося зимнего пути поехал один в артиллерийские казармы, находившиеся тогда, как и теперь, под Таврическим дворцом. У Летнего сада ему встретились возвращавшиеся штандарты Кавалергардского полка — доказательство, что в нем присяга была окончена. Потом дорога его вела мимо казарм 2-го баталиона Преображенского полка: он тоже присягнул уже в совершенном порядке. Но в артиллерийских казармах командовавший гвардейскою артиллериею генерал-майор Сухозанет встретил великого князя донесением, что некоторые офицеры, и во главе их прикомандированный к конной артиллерии гр. Коновницын, уклоняются от присяги под предлогом, что не уверены в достоверности отречения Константина Павловича, и самого великого князя Михаила Павловича считают удаленным из столицы только по несогласию его на вступление на престол Николая Павловича: вследствие чего он, Сухозанет, и нашелся принужденным их арестовать.

Великий князь тотчас пошел к неповинующимся и как свидетельством своим в том, что сам видел цесаревича, так и ручательством, что он добровольно и по собственному желанию отрекся от престола в пользу Николая Павловича, успел привести их к покорности; офицеры, а вслед за ними и небольшая горсть колебавшихся, по их примеру, нижних чинов присягнули в личном его присутствии. Кончив это дело, великий князь поехал назад в Зимний дворец, но еще на Преображенском плаце настигнут был нарочным, посланным к нему с известием, что Московский полк не хочет присягать, что там явное восстание; что бригадный и полковой командиры Шеншин и Фредерикс тяжело ранены возмутившимися, и что часть полка самовольно ушла из казарм с распущенным знаменем. При этой неожиданной вести великий князь прямо с Преображенского плаца направился на противоположный конец города, к Семеновскому мосту в казармы Московского полка.

Часть одного баталиона занимала в этот день городские караулы, а часть другого увлечена была Щепиным-Ростовским и его соумышленниками на Сенатскую площадь; затем на месте оставалось еще около четырех рот (третий баталион был в загородном расположении). Когда великий князь вошел (После слов - «...в загородном расположении» - первоначально было написано: «Под казарменными воротами к великому князю вышел один особенно любимый им фланговый солдат показать, как он изранен мятежниками. И это однако ж не остановило великого князя. Он вошел ...» и далее так, как в тексте) на полковой двор, эти четыре роты стояли в сборе: перед ними ожидал священник в облачении за налоем, и расхаживали в недоумении командир гвардейского корпуса Воинов и командовавший гвардейскою пехотою Бистром. Великого князя встретило громкое ура.

- Как же нам сказали, что ваше высочество в оковах? - кричали солдаты.

- Вы видите, стало, как вас гнусно обманули, — отвечал великий князь и, объяснив им все обстоятельства в истинном виде, с таким же, как прежде в конной артиллерии, ручательством, спросил, готовы ли они теперь по долгу своему присягнуть законному государю русскому, императору Николаю Павловичу?

- Рады стараться, - было единодушным ответом убежденных солдат.

- А чтоб доказать вам, - продолжал великий князь, - что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, я сам вместе с вами присягну.

И точно, велев офицерам, повторяя слова присяги, ходить по рядам, чтобы следить, как исполняется это нижними чинами, он сам стал возле священника и тут же, на дворе, под открытым небом, посреди солдат и вместе с ними произнес присягу верноподданничества новому императору, - присягу, которая, по особенному стечению обстоятельств, была вообще первою еще в его жизни.

- Теперь, ребята, - сказал он, - если нашлись мерзавцы, которые осрамили ваш мундир, докажите же, что между вами есть и честные люди, которые присягали не по напрасну и готовы омыть это посрамление своею кровью; я поведу вас против вашей же братьи, которая забыла свой долг (Это место первоначально читалось: «Теперь, ребята, - сказал он, когда священный обряд был окончен, - вы должны доказать, что присягали не понапрасну, и потому я поведу вас...» и т.д. Против этого места на поле карандашная пометка Корфа, надо полагать, при чтении записи Михаилу Павловичу: - «NB Мерзавцы себя подл.», и затем на поле исправлено так, как напечатано выше).

- Рады стараться, - раздалось опять со всех сторон, и, повинуясь беспрекословно командному слову, все четыре роты с своими офицерами и в совершенном порядке тотчас выступили из казарменных ворот, откуда великий князь лично повел их по Гороховой к Сенатской площади — повел в полном смысле слова, потому, что в поспешности всех его переездов с прибытия в Петербург у него не было даже верховой лошади.

Государь в то время стоял с своею свитою близ Лобановского дома и забора, обведенного вокруг строения Иссаакиевского собора, а мятежники окружали в густой неправильной колонне памятник Петра Великого, спиною к Сенату, принадлежавший же к ним гвардейский морской экипаж стоял впереди особо, занимая широкий мост через бывший Адмиралтейский канал, кончавшийся там, где теперь начинается новый булевар. Против них выдвинуты были с одной стороны, спиною к Адмиралтейскому булевару, подоспевший уже на место Преображенский полк, которого одна рота под командою капитана Игнатьева загораживала Исакиевский мост; с другой стороны, спиною к Неве, на дальнейшем ее пространстве - Финляндский полк, кроме одного взвода, удержанного на Васильевском острову командиром его, участником заговора бароном Розеном. Великий князь, приведя к государю покорившуюся часть Московского полка, тотчас хотел идти сам перед ряды мятежников, взяв с собою некоторых из старших и особенно уважавшихся солдат, чтобы присутствием своим рассеять распущенные злоумышленниками ложные слухи и вместе подействовать на умы заблужденных примером и увещаниями товарищей («Взяв с собою ... солдат», - внесено позднее против карандашной пометки на поле. Все место первоначально читалось - «... чтобы уверив их в своем присутствии, рассеять чрез то распущенные злоумышленниками ложные слухи и укротить волнение»); но государь, видя явную опасность, не допустил его выполнить это намерение, и вместо того, по неприбытию еще вытребованного в подкрепление прочим силам Семеновского полка поручил великому князю отправиться за ним и ускорить его приход, для чего дал ему одну из собственных своих, находившихся тут в запасе верховых лошадей. Но Семеновский полк, где присяга совершена была без всякого замешательства, спешил уже сам по Гороховой на площадь. Великий князь встретил его на Красном мосту и оттуда, согласно полученному приказанию, один баталион послал к остальному отряду, а с другим и присланным к нему от государя орудием 1-й легкой бригады гвардейской пешей артиллерии, обойдя вокруг Исаакиевского собора, расположился у конно-гвардейского манежа, в самом близком растоянии против морского экипажа. Пушка и ружья у людей были заряжены; но великий князь накрепко запретил кому-либо отваживаться стрелять без личного его приказания.

Между тем к его отряду прибыл государь. Великий князь снова изъявил желание переговорить сам с мятежниками, и государь не мог сему более воспротивиться, но придал своему брату генерал-адъютанту Левашова. Подъехав к рядам морского экипажа, великий князь приветствовал их обыкновенным начальничьим тоном, и из толпы мятежников раздалось дружное:

- Здравия желаем, ваше императорское высочество (Первоначально это место читалось: «Подъехав к самым рядам мятежного морского экипажа, «Здорово, ребята!» - закричал он голосом и тоном человека, привыкшего обращаться с русским солдатом, и из рядов людей, которые были вовсе не заговорщики, а только обманутые и увлеченными своими офицерами жертвы, на приветствие его раздалось дружное: «Здравия желаем, в.и. высочество»).

- Что с вами делается, и что вы это задумали? - спросил он. И люди стали объяснять, что две недели тому назад им объявили вдруг о смерти государя Александра Павловича, когда никто из них не слыхал еще и про его болезнь; потом заставили присягнуть государю Константину Павловичу, и они это исполнили безропотно; а наконец теперь, уверяя будто Константин Павлович не захотел их присяги и отказался царствовать, заставляют их присягать опять другому государю.

- Можем ли же мы, ваше высочество, - продолжали они, - взять это на душу, когда тот государь, которому мы присягнули, еще жив, и мы его не видим? Если уж присягою играть, так что ж после того останется святого? (В первоначальном тексте слов: «и мы его не видим? Если.. святого» не было, они внесены на поле взамен вычеркнутых слов - «и теперь, когда от нас требуют новой присяги, не приходит по крайней мере сам нам сказать, что точно отказался быть государем? - Суждения эти, в самой простоте их, очень трудно было опровергнуть, и великий князь тщетно усиливался» и т.д. - Исправление текста сделано Корфом на основании карандашной пометки на полях против первоначальной редакции. «Святая присяга» - почерком Корфа, эта заметка сделана Корфом, очевидно, при чтении рукописи Михаилу Павловичу по его указанию.)

Великий князь напрасно усиливался уничтожить эти сомнения заверением, что Константин Павлович точно по доброй воле отрекся от престола; что он, великий князь, был личным тому свидетелем; что вследствие того и сам он присягнул уже новому государю и т.п.

— Мы готовы верить вашему высочеству, - отвечали несчастные жертвы, ослепленные настойчивыми внушениями своих начальников, — да пусть Константин Павлович сам придет подтвердить нам свое отречение, а то мы не знаем даже, и где он.

Во время этих переговоров случился печальный эпизод, печальный, но вместе и отрадный, как свидетельство, что распадение безумных страстей, обуревавшее некоторых из заговорщиков, не находило ни малейшего сочувствия в увлеченных ими нижних чинах. Известно и с достоверностию раскрыто, что действуя в их руках как орудие, солдаты ослеплены были отнюдь не мечтаниями о каком-либо ином порядке вещей, а единственно призраком законности (Далее в рукописи вычеркнуто: «и что далее слову конституция злоумышленники, чтоб привлечь к нему расположение войска, давали смысл - супруги императора Константина Солдаты, повторяем, в уклонении своем от новой присяги» и т.д.), и в самом уклонении своем от новой присяги видели только исполнение своего долга, отнюдь не замышляя ничего против членов царственной семьи, которую народ наш привык искони чтить как заветную святыню. Эпизод, о котором мы упомянули, заключался в известном покушении несчастного Кюхельбекера на жизнь великого князя. Бродя между рядами, он не дрогнул прицелился в нескольких шагах на брата своего государя; жизнь последнего была спасена только совокупным мгновенным движением трех матросов того же морского экипажа, который стоял в строю мятежников.

- Что он тебе сделал? - закричали они, и один вышиб из рук Кюхельбекера пистолет, а оба другие начали бить его прикладами своих ружей. Имена этих людей - Дорофеев, Федоров и Куроптев. По настоятельному ходатайству самого великого князя преступник подвергнут был наказанию слабейшему, нежели какое следовало по закону, а избавители его и их семейства щедро были им упокоены и обеспечены...

Видя, что все усилия обратить непокорных остаются бесполезными, великий князь возвратился к своему отряду. Обе стороны стояли лицом к лицу, не приступая ни к чему решительному. Великий князь с стесненным сердцем ожидал условленного сигнала. Он должен был заключаться в пушечных выстрелах, которые и раздались наконец со стороны Адмиралтейства. Но великий князь (Дальше в рукописи шли следующие слова, вычеркнутые и замененные напечатанными в тексте: «знал тоже, что первые выстрелы будут холостые, с целью лишь подействовать на мятежников испугом. Выстрелы, однако, повторялись, и последующие были уже с картечью. Несколько ударов успели совершенно смешать толпу, и она устремилась...» и т.д.) все еще медлил: сердцу его тяжко было первым в жизни своей неприязненным ударом пролить кровь своих, русских. Последующие удары смешали однако толпу, и она устремилась в бегство именно к той стороне, где стоял Семеновский полк.

— Прикажите палить, ваше высочество, — сказал находившийся при орудии фейерверке?, - иначе они нас самих сомнут (Слова фейерверкера внесены на полях вместо вычеркнутой фразы: «Но напор приближался. - Если мы останемся в бездействии, - говорили вокруг великого князя, - то нас самих сомнут». - «Надлежало решиться на пролитие крови, и командное слово раздалось». На поле имеется карандашная пометка, сделанная, по-видимому, Корфом при чтении рукописи Михаилу Павловичу.).

Нельзя было более колебаться и - командное слово раздалось! Картечь на таком близком расстоянии произвела ужасное опустошение, и в числе самых первых жертв пало несчастное дитя, флейтщик морского экипажа. Тогда толпа, сжатая с обеих сторон, в одно мгновение рассыпалась; все бежали в разных направлениях, и площадь, миг перед тем кипевшая народом, совершенно очистилась скорее, нежели сколько нужно нам было, чтоб написать эти строки.

Все было кончено, и оставалось только ловить спрятавшихся и разбежавшихся. Возложив это на ген.-ад. Бенкендорфа, государь с своею свитою поехал во дворец. Великий князь остался несколько времени на месте в ожидании дальнейшего приказания, но не получая оного и видя, что присутствие его тут более не нужно, обратился также ко дворцу. Ему надлежало ехать мимо Преображенского полка, стоявшего еще в прежней позиции, у Адмиралтейского булевара. Тут наступила трогательная сцена. Издавна в особенности любив этот отличный и почтенный полк, великий князь знал поименно не только всех офицеров, но почти и всех унтер-офицеров, даже многих из нижних чинов. Едва только он подъехал, как офицеры, обступив его лошадь, бросились целовать ему руки и ноги, а по рядам раздалось нескончаемое ура! - в выражение того восторга (Вместо слов «а по рядам раздалось ... восторга» первоначально было: «а солдаты последовали их примеру. Это было свидание детей с отцом после тяжкой опасности, при сознании в исполнении своего долга»), которым все были объяты, увидев здрава и невредима своего великого князя, о котором полк ничего не знал в продолжение целого утра, хотя они и провели его в таком близком друг от друга расстоянии. Тронутый до слез этими знаками привязанности, он должен был однако остановить ее порыв в опасении, чтобы крики не донеслись до дворца и не возбудили там ложной тревоги. Между тем, объезжая полк, великий князь как-то случайно миновал одну роту. Старики-гренадеры сильно этим опечалились:

— Разве мы чем провинились перед его высочеством, что он нас забыл? - спрашивали они своих офицеров.

Великий князь, которому о том донесли, поспешил утешить и их своим приветствием: тут повторилась опять та же умилительная сцена.

Когда Михаил Павлович прибыл в Зимний дворец, государь готовился выйти в придворный собор к торжественному молебну, оттянувшемуся за всеми происшествиями до позднего вечера. Явясь к государю, он пошел от него к императрице-матери, чтоб успокоить ее на свой счет. Там был брат ее, герцог Александр Виртембергский, и великий князь объявил ему совершенно неожиданную весть, что в рядах мятежников находится и его адъютант Александр Бестужев. Потом он последовал за государем в церковь и тут только впервые в этот день увиделся с своею супругою.

В заключение, когда все пришло уже в некоторый порядок, государь поручил ему съездить к Арсеналу, чтоб увериться личным осмотром, все ли там спокойно. Великий князь поехал туда из дворца чрез Большую Миллионную и Царицын луг. До моста чрез Зимнюю Канавку все имело вид города в осадном положении. На Дворцовой площади и в Миллионной бивуакировали многочисленные войска вокруг разложенных огней; на самом мосту стояли два орудия, но миновав его, сцена тотчас переменилась: город был точно так же безлюден и тих, как обыкновенно в ночную пору, изредка кое-где мелькал какой-нибудь запоздалый извощик или уединенный пешеход, и по наружности никак невозможно было догадаться о пронесшейся грозе. Около Арсенала, где занимала караулы учебная артиллерийская бригада, и на возвратном пути через Дворцовую набережную все было точно так же тихо и спокойно. Только от Эрмитажного моста за поставленными и на нем орудиями улица принимала опять оживленный вид военного стана.

Когда великий князь вошел к государю, чтоб донести об исполнении своего поручения, была уже поздняя ночь, и здесь представилось ему неожиданное зрелище: перед государем стоял и в ту минуту упадал на колени, моля о своей жизни, известный князь Трубецкой... Он и многие другие из заговорщиков были уже схвачены, и государь принимал первые их показания. Великому князю тут только сделалось известным существование обширного и сложного заговора, которого он нисколько не подозревал, приписывая дотоле все случившееся единственно уклонению от новой присяги.

День был окончен. Надлежало наконец подумать если не о успокоении, то о пище. После обеда накануне в Неннале и чашки чаю, выпитой ночью от сильной стужи на одной из станций между Нарвою и Петербургом, великий князь, среди беспрестанной физической деятельности и жестоких душевых волнений этого дня, не принимал никакой пищи.

— Mais, monseigneur, n'aurait-il pas faim? (Не проголодались ли вы, ваше высочество?)- спросил его напоследок кто-то из приближенных.

- Allez donc (Что вы!) - отвечал он с обыкновенною своею счастливою находчивостью: c'est justement la faim (fin) que j'attends (конца-то я и жду). (Непереводимая игра слов: faim - голод, fin - конец.)

Материал перепечатывается с сайта Анны Самаль "Виртуальная энциклопедия декабристов" - http://decemb.hobby.ru/

Здесь читайте:

Николай Павлович (подборка биографических материалов)

Россия Николаевской эпохи (введение в проект)

Основные события эпохи (хронологическая таблица) 

Лица Николаевской эпохи (именной указатель)

Переписка Николая и Константина (документ)

Воспоминания Михаила Александровича (документ)

Библиография

Исторические источники эпохи

Декабристы (биографический справочник)

Нечкина М.В. Декабристы. 

Движение декабристов (Список литературы)

Румянцев В.Б. И вышли на площадь...  (Взгляд из XXI века)

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ