   |
| |
 |
Владимир Богров |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
XPOHOCНОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИРЕЛИГИИ МИРАЭТНОНИМЫСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Владимир БогровДм. Богров и убийство СтолыпинаРазоблачение "действительных и мнимых тайн"
Дмитрий Богров по фотографии 1910 года. IV. Революционная работа Дм. Богрова в 1910 и 1911 г.В марте 1910 г., после окончания университета, Дм. Богров уезжает в Петербург, где остается около 8-ми месяцев, т. е. до ноября 1910 г. Так же, как в период 1909 г., внешняя жизнь Дм. Богрова заполнялась университетскими занятиями, теперь внешняя жизнь его заполняется юридической практикой и службой в качестве секретаря при Комитете по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов при Министерстве торговли и промышленности. Однако, внутренней своей сущности, Дм. Богров не изменил и теперь. Ни год отдыха от подпольной работы, ни занятия университетскими науками, ни практическая деятельность юриста, ни перспективы «сделать карьеру», для чего все шансы у него были на лицо, не могли заставить его изменить своим революционным идеалам и забыть об основной цели своей жизни. В статье социалиста-революционера Егора Лазарева, появившейся в 1926 г. (Егор
Лазарев «Дмитрий Богров и убийство Столыпина», Воля России, Прага, 1926 г. №№
6-7, 8-9.), имеются чрезвычайно интересные фактические данные, остававшиеся до
того времени неизвестными, и касающиеся {81} знакомства и переговоров Дм.
Богрова с Е. Лазаревым в 1910 г. в Петербурге. «Вам кажется это шуткой или сумасшествием с моей стороны, но то, что я
сказал, не шутка и не сумасшествие, а обдуманная задача, которую я решил во что
бы то ни стало выполнить». Я и теперь ценю моральную силу анархизма, но для обширных массовых движений и общественных переворотов необходима {82} организованная партийная деятельность. Индивидуальное воздействие, или реакция на среду, совершается больше по вдохновению или настроению и не обращает внимания на настроение общества или народных масс, тогда как для определенного воздействия на массы человеческая деятельность должна быть не только индивидуально моральной, но и общественно целесообразной. Если бы я выступил с боевым актом перед своими товарищами раньше, то все анархисты одобрили бы мой поступок, но помочь мне не могли бы, а если бы помогли, то при настоящих условиях только дискредитировали бы крупный общественный и политический акт. Выкинуть Столыпина с политической арены от имени анархистов я не могу, потому что у анархистов нет партии, нет правил, обязательных для всех членов. Совершив удачно намеченный акт, я мог бы только ангажировать одного себя, заявив, что я действую от своего имени. Кем бы индивидуально я ни был, анархист, монархист или беспартийный. Чтобы вы лучше поняли мою мысль и мое настроение, представьте такой случай: завтра какой-нибудь пьяный хулиган покончит случайно со Столыпиным, или ревнивый муж пристрелит министра за его непрошенное вмешательство в чужую семейную жизнь. Во всех этих случаях — Столыпин становится безвредным и устранен с политической арены. Я спрашиваю, какое политическое значение будет иметь при таких условиях смерть или удаление Столыпина? Не более, чем нормальная, естественная смерть, т. е. — никакого политического значения. Теперь возьмите мой случай. Представьте себе и поверьте на время мне, что я решил бесповоротно устранить Столыпина, по моим индивидуальным {83} идеологическим соображениям. Теперь я вполне понимаю, что всякое индивидуальное действие лишь ослабит и воспитательное, и политическое значение столь крупного факта. Другое дело, если бы хорошо организованная партия, вроде партии социалистов-революционеров, согласилась использовать мой акт, и, в случае его удачи, санкционировать его, как совершенный по постановлению, или просто с согласия партии» (Там же, стр. 44.) ... На вопрос Е. Лазарева, что собственно побуждает Дм. Богрова, блестящего молодого человека — умного, начитанного, брать на себя столь радикальную инициативу и ответственную роль, Дм. Богров отвечает следующее: «Я пришел к заключению, что в русских условиях систематическая революционная борьба с центральными правящими лицами единственно целесообразна. В России режим олицетворяется в правящих лицах, которые тем и сильны, что остаются неизвестными и недоступными» (Там же, стр. 47.). Если мы припомним изложенное в предыдущей главе, то убедимся, что эти самые
положения Дм. Богров еще в 1907 г. защищал на конференциях Киевской группы
анархистов-коммунистов. {84} Вследствие уклончивых ответов Е. Лазарева, носивших более характер наставлений и увещаний. Дм. Богров спрашивает: «Какой же ответ ваш на мое предложение, которое я после долгих размышлений решил поверить вам? ... Я вижу, — ваше настроение отеческое, а не деловое. Вы хотите меня наставить на путь истинный, дабы я усердно занимался своей адвокатской практикой, и между прочим всякой иной культурной деятельностью: почитывал и пописывал революционные брошюрки и т. п. А между тем вы ведь знаете лучше меня — во что обошелся манифест 17 октября. Ведь, после манифеста карательные экспедиции залили рабочей и крестьянской кровью всю страну. Где I и II Думы? Ведь всему свету известно, — как и при каких условиях они были разогнаны и какими последствиями сопровождались. Я — еврей, и позвольте вам напомнить, что мы и до сих пор живем под господством черносотенных вождей. Евреи никогда не забудут Крушеванов, Дубровиных, Пуришкевичей и тому подобных злодеев. А Герценштейн? А где Иоллос? Где сотни, тысячи растерзанных евреев — мужчин, женщин и детей, с распоротыми животами, с отрезанными носами и ушами? Если в массах и выступают иногда активно против таких злодеяний, то расплачиваться в таких случаях приходится «стрелочникам», главные же виновники остаются безнаказанными. Указывать массам действительных виновников лежит на обязанности социалистических партий и на интеллигенции вообще. Вы знаете, что властным руководителем идущей теперь дикой реакции является Столыпин. Я прихожу к вам и говорю, что я решил устранить его, а вы мне {85} советуете вместо этого заняться культурной адвокатской деятельностью... Я это объясняю только тем, что вы не подготовлены к обдуманному ответу. Поэтому, я прошу вас обдумать мое предложение и затем, — позвольте мне зайти к вам в другой раз» (Там же стр. 51.). При втором свидании Е. Лазарев прямо заявил Дм. Богрову, что решил по дружески отговорить его от выступления. На это Дм. Богров отвечает, что решение его неизменно. «По каким причинам такая боевая партия, как ваша, может отказаться от содействия со стороны идейных добровольцев, вроде меня?... Ведь этот план составил я сам, не спрашивая никакой партии и решил сам, без помощи кого либо привести его в исполнение. Я все равно так и сделаю, но меня тяготила одна мысль: мой поступок могут истолковать так, что мой акт потеряет всякое политическое значение... Я прошу партию о том, чтобы она санкционировала мой акт только в том случае, если она убедится, что я веду себя достойно и умру тоже достойно. До самой смерти я не буду ангажировать партию. Пусть партия обещает только, что она публично санкционирует мой акт после следствия и суда. Но мне это нужно знать теперь же, чтобы знать, как себя держать» (Там же стр. 56.). Е. Лазарев на предложение Дм. Богрова ответил отказом, мотивируя его, между прочим, и тем, что ему известно, что Дм. Богров анархист, а для анархистов борьба с государством и правительством всеми средствами есть дело принципиальное. Иное дело для социалистов, которые допускают {86} террористические акты лишь в исключительных случаях. А потому единение в таком ответственном деле социалистов-революционеров с анархистами — недопустимо, вредно. В заключение Дм. Богров заявил: «Неужели это последнее ваше слово? Признаюсь, я и теперь не понимаю причин вашего отказа. Я был настолько уверен в вашем благоприятном ответе, что соответственно перестроил всю свою жизнь. Ведь я приехал сюда с двойной целью. Я уже заранее обеспечил себе положение и надеюсь скоро устроиться так, что смогу иметь доступ к разным высокопоставленным лицам (Прим. Дм. Богров имел ввиду свою службу в Комитете при Министерстве Торговли и Промышленности.). Я ни в какой посторонней помощи не нуждаюсь и санкции прошу только под условием, если докажу своим поведением после вероятного ареста, следствия и суда ... Большего для партии я не могу ни дать, ни обещать. Признаюсь, ваше отношение во многом расстраивает все мои планы. Я вновь остаюсь наедине со всеми своими думами, совершено изолированным. У меня вновь нет никого, кто бы мог авторитетно истолковать мое поведение и объяснить его не личными, а общественными мотивами ... Я убедительно прошу подумать еще раз. Перед партией и перед всей страной ваш отрицательный ответ столь же ответственен, как и ответ положительный. В подтверждение я скажу: несмотря ни на что, я постараюсь привести свое решение в исполнение. Я стремлюсь сделать свое выступление более целесообразным, а вы этому мешаете. Вот результат наших разговоров (Там же стр. 61.). {87} Через две недели Дм. Богров зашел в третий в последний раз к Е. Лазареву и вновь получил отрицательный ответ, на этот раз окончательный. Е. Лазарев выражает совершенную уверенность в том, что Дм. Богров в переговорах с ним был вполне искренен и что он в той части своих показаний на следствии, в которой говорит, что по приезде в Петербург стал вновь революционером и вошел в сношение с начальником петербургского охранного отделения фон Коттеном для лучшего достижения своей цели, — говорил совершенную правду (Там же стр. 63.). Я в свою очередь хотел бы отметить, что Дм. Богров вошел в сношение с фон Коттеном лишь после своего посещения Е. Лазарева и несомненно отказ Е. Лазарева сыграл в этом его шаге не маловажную роль. Из изложенного выше ясно, что Дм. Богров в Петербурге не стал внезапно «вновь» революционером, а то, что он по-прежнему продолжал им оставаться. Правда, он, как мы видели из свидетельства Е. Лазарева, сперва лелеял мысль осуществить в Петербурге свой план без помощи охранного отделения. Благодаря своей службе по комитету, состоявшему при министерстве торговли и промышленности, ему приходилось встречаться с разными высокопоставленными особами, которые могли ему помочь столкнуться и с тем лицом, которое было им намечено жертвой его выступления. А при таких условиях он и считал себя в праве рассчитывать на моральную поддержку партии социалистов-революционеров с тем, чтобы дать совершенному террористическому акту широкое агитационное значение. Однако, расчеты Дм. Богрова на соглашение с {88} партией соц.-рев., как мы видели, в виду позиции, занятой Е. Лазаревым, не оправдались. Правильно ли в этом случае поступил Е. Лазарев с точки зрения революционной целесообразности или нет, здесь судить не приходится. Во всяком случае, совершенно ясно, что именно его отказ толкнул Дм. Богрова вновь на путь, избранный им ранее, и заставил его в июле 1910 г. обратиться к начальнику петербургского охранного отделения фон Коттену. Как было указано мною выше и засвидетельствовано самим фон Коттеном, Дм. Богров сразу же не внушил ему доверия, так как никаких сведений не давал. 22-го ноября 1910 г. Дм. Богров, вследствие расстроенного здоровья уехал из Петербурга, сперва обратно в Киев, а оттуда заграницу, в Ниццу. После возвращения из Ниццы в начале февраля 1911 г. в Киев, начинается последний этап короткой жизни Дм. Богрова. 19-го февраля 1911 г. вышел из Киевской Лукъяновской тюрьмы некий анархист П. Лятковский, после отбытия наказания по делу, по которому он был привлечен в 1907 г. вместе с Г. Сандомирским и другими. По собственному его свидетельству, при случайной встрече на улице с товарищем «Фомой» (Сергей Богров — двоюродный брат Дмитрия) Фома от своего имени и от имени Дмитрия убедительно просил его зайти к последнему на квартиру, так как Дмитрий, узнав из газет о его освобождении, очень хотел с ним повидаться и поговорить, но не мог его найти (П. Лятковский. Нечто о Богрове. Каторга и ссылка. Москва 1926 г. № 2, стр. 38.). Только вследствие этого приглашения со стороны самого Дм. Богрова, Лятковский
отправился к нему на квартиру. Я подчеркиваю это обстоятельство, так {89} как
мне придется еще к нему вернуться. Во время последовавшего разговора П.
Лятковского с Дм. Богровым на разные темы речь зашла, между прочим, и на тему о
провале группы анархистов и «как то незаметно Дм. Богров сам первый заговорил о
том, что товарищи обвиняют его в целом ряде предательств» и, далее, сам навел
разговор на тему о «реабилитации». «Я (П. Лятковский) его перебил, указав, что
ни я, ни мои товарищи от него не требуют реабилитации». «Скажите мне» продолжал
Дм. Богров «какой мотив мог бы побудить меня служить в охране? Что говорят по
этому поводу товарищи? Деньги? В них я не нуждаюсь. Известность? Но никто из
генералов от революции по моей вине не пострадал. Женщины? — и он, пожав плечами
ничего не ответил (Там же стр. 39.). «Вы говорите — реабилитировать себя? — возобновил он разговор. Только убив Николая, я буду считать, что реабилитировал себя. — Да кто же из революционеров не мечтает убить Николая? — перебил я (Лятковский) его. — Нет, — продолжал он (Богров) — Николай — ерунда. Николай игрушка в руках Столыпина. Ведь я — еврей — убийством Николая вызову небывалый еврейский погром. Лучше убить Столыпина. Благодаря его политике задушена революция и наступила реакция. — На это я (Лятковский) ему заметил, что нельзя быть таким наивным, чтобы не знать, как трудно будет добраться сквозь толпу {90} всякой охраны и до Николая и до Столыпина, что это не под силу одному человеку, а потому необходимо противопоставить этой охране свою организацию боевиков и что я лично готов принять участие в этой организации, а также подыскать для этой цели стойких, решительных товарищей. Но Богров перебил меня, вполне логично указав, что могущий произойти случайный провал может послужить новым доказательством его провокации, а потому он решил сам, без всякой организации себя реабилитировать; как добраться до Столыпина — он еще не знает. Осенью (1911 г.), как ему известно, будут в Киеве военные маневры, на которых будет Николай, а с ним, понятно, и Столыпин, до которого он предполагает добраться через свою связь с киевским обществом (Там же стр. 39, 40.). Теперь для нас совершенно ясно, что посещение Лятковского, вызванное самим Дм. Богровым, и разговор на тему об убийстве Николая или Столыпина, явились следствием потребности Дм. Богрова с кем-нибудь из единомышленников обсудить этот вопрос, проверить себя и узнать отношение окружающих к уже давно поставленной себе цели. В этом разговоре особенно характерны отмеченная Дм. Богровым необходимость величайшей конспирации для истинного революционера и его безусловная решимость совершить акт единолично, без помощи какой бы то ни было организации. Из «мотивов», которые могли бы его побудить служить «в охранке», Дм. Богров с презрением отвергает «деньги», «известность», «женщины» ... но в своем перечислении этих мотивов он не упоминает одного, действительного, а именно — революционного: использование охранного отделения {91} для революционных целей. Не упоминает он об этом мотиве по соображениям вполне понятным — конспиративным. Уже одно предположение такой возможности вызвало бы несомненно дебаты, возражения, возможную огласку, а это раскрыло бы его карты охранному отделению, и его игра была бы безвозвратно проиграна. В одном из своих писем, относящихся к тому периоду, Дм. Богров говорит, что нередко в жизни человека наступает одна минута, для которой готовился всю жизнь. Эта минута приближалась для Дм. Богрова с наступлением августовских торжеств в 1911 г., по случаю прибытия в Киев государя со всем двором. Я лично имел возможность наблюдать брата с конца июля по 17 августа 1911 г., так как на это время приехал с женой погостить к родителям в Киев, при чем до 5-го августа мы жили всей семьей в дачной местности «Потоки» под Кременчугом, и проводили все время совместно. Я утверждаю самым категорическим образом, что решительно никаких резких перемен или потрясений ни в физическом, ни в моральном отношении за это время в Дм. Богрове нельзя было заметить. Никаких встреч с посторонними людьми на дачной местности «Потоки», а затем в Киеве на нашей общей квартире до 17-го августа т. е. до дня моего отъезда обратно в Петербург, у Дм. Богрова не было. Никакого резкого толчка для принятия каких либо новых, внезапных решений или же могущего вызвать в нем резкий перелом настроения, за это время безусловно произойти не могло. В «Потоках» вся семья проводила время вместе в обычной деревенской семейной обстановке, в Киеве же Дм. Богров систематически продолжал свою юридическую работу у прис. пов. А. С. Гольденвейзера, {92} занимался управлением дома отца, после отъезда последнего заграницу, почти не бывал вне дома, а у себя встречался лишь со старыми своими друзьями Фельдзером, Скловским, Трахтенбергом и друг. Я категорически утверждаю, что ни в «Потоках», ни в Киеве до моего отъезда т. е. до 17-го августа, его не навещал никто из прежних товарищей анархистов или посторонних лиц, могущих произвести на него моральное давление в смысле принуждения к совершению террористического акта во время августовских торжеств. Такое посещение не было замечено и после 17-го августа ни прислугой, ни проживавшей в то время в нашей квартире теткой М. Богровой. С другой стороны совершенно несомненно, что в течение этого времени решение Дм. Богрова совершить террористический акт, использовав для этой цели августовские торжества, окончательно созрело. Сидя, однажды со мной на балконе нашего дома, выходящем на Бибиковский бульвар, и возмущаясь грандиозными полицейскими приготовлениями, которые делались по случаю приема «высоких гостей», Дм. Богров, как бы вскользь задал мне вопрос, каково мое мнение — что произвело бы большее впечатление: покушение на Николая или на Столыпина. Я тогда не подозревал, какое реальное значение имел этот вопрос для брата. Этот вопрос был задан мне не случайно, а являлся результатом долгих размышлений, тревоживших Дм. Богрова, — кого именно сделать жертвой своего выступления. Этот вопрос он поднимает и в разговор с Е. Лазаревым в Петербурге, и с {93} П. Лятковским в феврале 1911 г. Он видно совершенно не сомневался в успехе своего выступления — для него было только важно решить, как его сделать наиболее целесообразным с революционной точки зрения. Одно обстоятельство можно было, однако, с несомненностью констатировать в тогдашнем настроении Дм. Богрова: это — полная неудовлетворенность своим буржуазным укладом жизни, своей юридической работой, своим времяпрепровождением. Ясно было для всех, что он тоскует, что работает он не в том направлении, какое ему кажется важным, что он стремится к чему то иному, но... осуществить его не может. Предо мной отрывок из письма Дм. Богрова, писанного неизвестно кому. Оно заключает в себе 2 собственных стихотворения Дм. Богрова, характеризующие его настроение последнего периода. «Вчера почувствовал прилив вдохновения и написал целых два стихотворения: Стих. 1-ое. Твой ласкающий, нежно-чарующий взгляд, {94} Стих. 2-ое. Потух во мне любви минутной пламень, И вот, наконец, наступает та минута, когда судьба дает Дм. Богрову случай осуществить ту задачу, которая являлась целью его жизни. 27-го августа 1911 г. Дм. Богров приходит домой обедать в необычайно радостном и оживленном настроении (по свидетельству тетки его М. Богровой). На вопрос тетки, что его привело в такое хорошее настроение, он отвечает, что имел совершенно неожиданный успех: у него, мол, наклевывается такое дело, которым он осчастливит мир, если все пойдет и дальше так хорошо. М. Богрова истолковала слова Дм. Богрова, как надежду на проведение какого либо крупного коммерческого дела. Между тем, как теперь известно, произошло следующее. К 27 августа у Дм. Богрова окончательно сложился план задуманного им выступления и для осуществления его он в этот день явился, после длительного промежутка времени к подполковнику Кулябко на квартиру, предварительно предупредив его по телефону, что имеет сообщить некоторые очень важные {95} сведения. При его разговоре с Кулябко присутствовали прибывшие из Петербурга полковник Спиридович и камер-юнкер Веригин. Далее цитирую показания самого Дм. Богрова от — 2-го сентября 1911 г., подтверждающиеся в этой части всеми остальными данными по делу. «Я сообщил всем этим лицам вымышленные сведения, схема которых была выработана мною заранее по следующему плану. В бытность мою в Петербурге я сообщил фон Коттену ложное известие о моем знакомстве с молодым террористом, и вот теперь решил воспользоваться этой же несуществующей личностью, которую назвал «Николай Яковлевич» для того, чтобы создать связь между сведениями, сообщенными раньше фон Коттену и ныне сообщаемыми Кулябко, и тем самым придать этим сведениям большую достоверность. Я решил рассказать Кулябко, что этот «Николай Яковлевич» с женщиной «Ниной Александровной», так же не существующей, условились приехать в Киев во время августовских торжеств для совершения убийства одного из видных министров, что они просили меня дать им возможность прибыть в Киев не по железной дороге и на пароходе, а на моторной лодке, для того, чтобы избежать полицейского наблюдения, и что «Николай Яковлевич» имеет намерение остановиться у меня на квартире. После передачи всех этих сведений я решил убедить Кулябко дать мне пропуск в те места, где будет Столыпин, для того, чтобы иметь возможность предупредить покушение на него. Получив же эти пропуски, я решил воспользоваться близостью Столыпина и стрелять в него. Весь этот план и был мною осуществлен, при чем Кулябко, несомненно вполне искренне считал мои слова правдивыми. Я {96} виделся с Кулябко всего три раза, а именно 26-го или 27-го августа в присутствии Спиридовича и Веригина, затем ночью 31-го августа у него на квартире, и, наконец, 1-го сентября в «Европейской гостинице», в № 14 в присутствии того же Веригина. В эти три раза я ему рассказал все вышеизложенное и прибавил, что «Николай Яковлевич» и «Нина Александровна» приехали и первый из них остановился у меня на квартире. Тогда Кулябко учредил за ней очень густое наблюдение, но, конечно, никого не выследил, так как никто ко мне не приезжал. При первом свидании с Кулябко он, указывая мне на пачку пригласительных билетов на торжества, спросил меня, имею ли я таковые, но я, не желая возбуждать у него подозрений, ответил ему, что мне таковых не надо; однако, я твердо решил достать такие билеты и с этой целью телефонировал ему в 6 часов 31-го августа, что в видах успеха дела мне необходимо иметь билет на вход в Купеческий сад. Кулябко, очевидно, понял, что мое присутствие в саду требуется для предупреждения покушения и сообщил мне, что билет мне будет выдан и чтобы я прислал за ним посыльного. Таким образом я и получил билет и находился в Купеческом саду 31-го августа, где стоял сначала около эстрады с малороссийским хором, а затем перешел на аллею, ближе к царскому шатру; стоял в первом ряду публики и хорошо видел прохождение государя, но Столыпина в тот момент не заметил и видел его только издали и то неотчетливо; поэтому я не мог в него тогда стрелять. Вернувшись из Купеческого сада и убедившись, что единственное место, где я могу встретить Столыпина, есть городской театр, где был назначен парадный спектакль 1-го сентября, я решил непременно достать {97} туда билет и с этой целью пошел в охранное отделение и, в виду того, что Кулябко уже спал, я написал предъявляемую мне записку, В этой записке я сообщил, что у Нины Александровны имеется бомба, что у Николая Яковлевича имеются высокопоставленные покровители, и что покушение на государя не состоится из опасения еврейского погрома. Я рассчитывал, что эта записка произведет на Кулябко серьезное впечатление и что он примет меня лично и тогда я выпрошу у него билет на спектакль. Так оно и вышло: Кулябко меня принял и из разговора с ним я понял, что он меня ни в чем не подозревает и что я имею все шансы получить билет. Но окончательно этот вопрос не был тогда разрешен, поэтому я на следующий день снова пошел к Кулябко и сообщил ему, а также присутствовавшему Виригину, что билет мне необходим во-первых для того, чтобы быть изолированным от компании бомбистов, во-вторых, для разных других целей, полезных для охранного отделения. Но эти цели были изложены мною весьма неопределенно и туманно и я, главным образом рассчитывал, что Кулябко среди окружающей его суматохи не станет особенно в них разбираться, а из доверия ко мне выдаст билет. Мои предположения в этом смысле вполне оправдались, и билет был мне прислан в 8 ч. с филером охранного отделения, о чем меня предуведомил по телефону Кулябко. Билет был за № 406, 18 ряд, и был написан на мое настоящее имя, только с ошибкой в заглавной букве моего отчества. Приехал в театр во фраке в четверть девятого и встретил Кулябко, которому сообщил, что Николай Яковлевич по прежнему находится у меня на квартире и, по-видимому, заметил наблюдение. Тогда Кулябко, боясь прозевать его, просил меня съездить {98} домой и удостовериться, не вышел ли он из дому. Я удалился на некоторое время из театра и в первом антракте не имел случая приблизиться к Столыпину. Затем во время второго антракта, высматривая где находится Столыпин, я в коридоре встретился с Кулябко, который мне сказал, что очень опасается за деятельность Николая Яковлевича и Нины Александровны и предложил мне ехать домой следить за Николаем Яковлевичем. Я согласился, но, когда Кулябко отошел от меня, оставив меня без всякого наблюдения, я воспользовался этим временем и прошел в проход партера, где между креслами приблизился к Столыпину на расстояние 2-3 шагов. Около него почти никого не было и доступ к нему был совершенно свободен. Револьвер, браунинг, тот самый который был мне предъявлен, находился у меня в правом кармане брюк и был заряжен 8 пулями. Чтобы не было заметно, что карман оттопыривается, я прикрыл его театральной программой. Когда я приблизился к Столыпину на расстоянии 2 аршин, я быстро вынул револьвер из кармана, и, быстро вытянув руку, произвел 2 выстрела и, будучи уверен, что попал в Столыпина, повернулся и пошел к выходу, но был схвачен публикой и задержан... Подтверждаю, что я совершил покушение на убийство статс-секретаря Столыпина единолично без всяких соучастников и не во исполнение каких либо партийных приказаний.» Одновременно по поводу показаний Дм. Богрова был составлен особый протокол, подписанный Чаплинским, Брандорфом и Фененко, который Богров подписать отказался, мотивируя тем, что «правительство, узнав о его заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая организацией погромов.» {99} В неподписанном протоколе говорилось, что Богров, давая показания между
прочим упомянул, что у него возникла мысль совершить покушение на жизнь
государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он, как еврей,
не считал себя в праве совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь
на евреев подобное последствие и вызвать стеснение их прав» (Цит. по Струмилло.
Красная Летопись, Ленинград № 1, 1924 Г. стр. 233-235.). Это и было то дело, которое «наклевывалось» у Дм. Богрова, по его заявлению М. Богровой, и которое ему действительно удалось, чем, по его глубокому убеждению он должен был осчастливить мир. Последующее известно: П. Столыпин скончался 5-го сентября 1911 г. 9-го сентября в здании «Косого капонира» Киевской крепости состоялся военный суд над Дм. Богровым. От защитника Дм. Богрова отказался. Дм. Богров был приговорен к смертной казни. Приговор суда был приведен в исполнение в ночь с 11 на 12 сентября 1911 г. на так наз. Лысой Горе, в районе Киевской крепости. При казни присутствовали кроме должностных лиц, представители от союза русского народа, командированные сюда со специальной целью — убедиться, что Дм. Богров действительно будет казнен и именно он, а не кто либо другой вместо него. 1-го февраля 1928 г. в Киевском суде слушалось дело двух из этих добровольцев свидетелей, членов монархического союза Сергеева и Кузнецова. По словам Сергеева, Дм. Богров перед казнью «плюнул палачу в лицо». Это был его последний знак протеста против мира насилия и произвола, из которого он уходил. {100} В заключение необходимо внимательно остановиться на тех приемах, которые были применены Дм. Богровым по отношению к охранному отделению в лице подполковника Кулябко и друг. с целью осуществления своего плана, начиная с момента появления у Кулябко 27 го августа 1911 г. и до совершения покушения. Это рассмотрение дает полную картину тактики Дм. Богрова, применявшийся им и в его прежних сношениях с охранным отделением, и может помочь нам понять, каким образом и при прежних сообщениях, имевших гораздо менее серьезное значение. Дм. Богрову удавалось одурачивать охранное отделение. Вымышленные сведения, сообщенные Дм. Богровым Кулябко 27-го августа 1911 г., возбуждали впечатление полной правдоподобности, в виду переплетения ряда характерных подробностей и действительных фактов, уже известных охранному отделению, с абсолютным вымыслом. Подобные «сведения» не давали решительно никакого материала для изобличения каких либо лиц в совершении преступлений. Одним словом, мы находим здесь именно объяснение тому единственному в истории революционного движения явлению, о котором говорит Г. Сандомирский: «провокатора... без провокации» (Каторга и Ссылка. Москва, 1928 г. № 2 стр. 20). Вот, что докладывает Кулябко департаменту полиции 2-го сентября 1911 г. по поводу сведений, сообщенных ему Дм. Богровым 27 го августа, касающихся событий имевших место на Троицу 1910 г. в Петербурге, о которых сообщалось выше. Я цитирую тут же и примечания Е. Лазарева, из которых видно, что все попытки Кулябко изобразить перед начальством Дм. Богрова, как «провокатора», разбиваются о фактические данные, приводимые Лазаревым. {101} «27-го августа 1911 г. — пишет Кулябко — Дм. Богров явился в отделение
и заявил, что у него имеются сведения очень серьезного характера, которые он
считает своим нравственным долгом сообщить мне, как своему бывшему начальнику,
дабы, в случае прибытия в Киев тех лиц, о которых он желает дать сведения, и
невозможности сообщить эти сведения после их приезда, я знал бы подробно их
намерения и планы. Сведения эти заключались в следующем: на Троицу 1910 г. в С.
Петербург из Парижа прибыла дама, которая привезла с собою письма от Ц. К.
партии с. - р. Поручение это она получила через посредство Ю. Кальманович,
которая в течение нескольких лет проживала в Париже, состоя там слушательницей
университета. Кальманович, будучи ее ближайшей подругой, знала, что она
нуждается в средствах для поездки к родителям в Москву, а также была осведомлена
о ее полной политической благонадежности. Даме этой даны были следующие
инструкции: 1. в Петербурге она прежде всего должна была явиться в квартиру прис.
пов. Кальмановича, передать ему одно из писем и получить с него 150 руб. Примеч. Лазарева: Это неправда: он не сообщал и не мог сообщить, как я покажу
позднее. «3. вручить одно письмо члену Государственной Думы Булату, а если последний не будет в Петербурге, то и это письмо передать Лазареву, с тем, чтобы оно с человеком было отправлено Булату в деревню. Все эти поручения не могли, однако, быть исполнены приехавшей дамой, ибо по случаю праздника Троицы редакция «Вестника Знания» была закрыта в течение двух дней, Кальманович же находился на даче в Финляндии. Очутившись в столь затруднительном положении, дама эта обратилась к Богрову, которого знала с детства. Кальмановичу была послана телеграмма и к вечеру того же дня он явился в Петербург, где в присутствии Богрова ему было вручено приезжей дамой письмо. Прочитав его, он выразил удивление, что перевозка столь важных писем поручается лицу, не имеющему ничего общего с партией с. - р., что парижане не рассчитали дня приезда своей уполномоченной и тем поставили ее и его в глупое положение, которое осложняется тем, что он сегодня же вечером должен ехать в Варшаву по делам. В конце концов он посоветовал даме... передать письма Богрову для вручения Лазареву, ибо Булат тоже уехал из Петербурга». Примеч. Е. Лазарева: За исключением тонких нюансов все изложенное действительно имело место. С той лишь оговоркой, что Богров, еще в Киеве решивший повидаться со мной, обрадовался случаю, чтобы встретиться со мной. Примеч. мое: Но и эти все данные не заключают в себе указаний на какие бы то ни было противозаконные действия с чьей либо стороны. Далее Кулябко пишет: «В тот же день дама {103} уехала в Москву, а письма были переданы Багровым в петербургское охранное отделение и после этого вручены Лазареву.» Примеч. Е. Лазарева: Это неверно. Письма были переданы невскрытыми. Кроме того, что я их тщательно исследовал прежде, чем открыть, но в тот же вечер я был у Кальмановича, который действительно уезжал в Варшаву, где у него назначено было к слушанию дело. Я убедился, что со времени выхода Богрова от Кальмановича и до прихода ко мне, на Кавалергардскую улицу, где я жил, он не мог быть в охранном отделении и показывать письма, да еще в праздник Троицы и Духова дня, когда все учреждения закрыты. Далее сам Кулябко опровергает это. «После этого — продолжает Кулябко — между Лазаревым и Багровым установилась постоянная связь, и в конце концов, к Богрову явилось лицо, отрекомендовавшееся другом Лазарева, и имевшее от него пароль и заявило о своем желании познакомиться. Это лицо в разговоре осведомилось, у кого можно собрать сведения о прежней деятельности Богрова, и обещало поддерживать с ним сношения; кроме того к Богрову являлся еще один неизвестный также от Лазарева. Об этих лицах Богров сообщал начальнику петербургского охранного отделения, указывая довольно точно время и место их посещения Богрова, но были ли они взяты в наблюдение он не знает, хотя, насколько ему казалось, наблюдение в указанное им время не выставлялось. Этим и закончились свидания Богрова с упомянутыми двумя неизвестными. Примеч. Е. Лазарева: Здесь я отмечу только, что ни с кем из моих друзей и товарищей, кроме меня {104} самого, Богров сношений не имел и наблюдений за неизвестными устанавливать было нельзя. Я имею все основания думать, что когда Богров виделся со мной, он еще не вошел в сношения с петербургской охранкой; что лишь после второго или третьего свидания со мной он решил завязать сношения с петербургской охранкой уже в целях убийства Столыпина. Прямо идти в охранку он, очевидно, не хотел, а решил использовать свои старые связи с Кулябко, и потому, как увидим далее, Богров запросил Кулябко — уже после свидания со мной; — вот де есть у меня интересные сведения, — к кому бы я мог с ними здесь обратиться. Кулябко телеграфирует: «к фон Коттену», и от себя послал последнему рекомендацию о Богрове. Если принять во внимание, что Богров виделся со мною как раз на Троицу, — это я тоже хорошо помню, — а к фон Коттену он обратился только в июле... то после всего этого версия о предварительной передаче парижских писем ко мне и к Булату в охранку является вздорной. В письмах шла речь о предупреждении серьезно скомпрометированного товарища нашего, скрывавшегося в одном селе; сообщалось, что его место пребывания открыто и что ему следует немедленно скрыться оттуда. Для верности требовалось послать для этого нарочного. Если бы охранка прочла эти письма, разве можно было бы скрывающемуся спастись? А он благополучно исчез. Сам Богров не знал о содержании писем. «В конце июня 1911 г. — продолжает Кулябко — после выезда Богрова из Петербурга, им было получено письмо от одного из неизвестных с целым рядом вопросов по поводу убеждений Богрова, его настроения и т. под., при чем для ответа был дан адрес в «Вестник Знания», Невский 40 для Н. Я. Рудакова. {105} Ответ был послан немедленно и составлен в том смысле, что своих убеждений он не менял и менять не собирается. Затем до конца июля никаких известий от этого лица не было, когда, совершенно неожиданно для Богрова, к нему в дачную местность «Потоки» около Кременчуга явился один из тех неизвестных, с которыми он познакомился через Лазарева в Петербурге, отрекомендовавшись «Николаем Яковлевичем ...» Далее следует уже известная нам из приведенных выше показаний Дм. Богрова мистификация Кулябко путем сообщения о подготовке покушения на Столыпина или Кассо со стороны означенного «Николая Яковлевича» и «Нины Александровны», также приехавшей вслед за ним в Киев. «Мною были посланы — продолжает Кулябко — телеграммы полковнику Коттену с запросами о личности Лазарева, Кальмановича, Булата и неизвестных, находящихся в сношениях с Лазаревым, о которых выше было доложено, в ответ на что полковником Коттеном были присланы справки на Лазарева, Булата и Кальмановича и сообщено, что находившиеся в сношениях с Лазаревым ему неизвестны: сведения о случае передачи писем из за границы через Кальмановича, еврейку и Лазарева в отделение поступили, но уже после передачи, почему не были разработаны.» Примеч. Е. Лазарева: После предыдущих моих замечаний это место вполне понятно (т. е. никаких «неизвестных», в том числе и «Николая Яковлевича» и «Нины Александровны» Лазарев Дм. Богрову не представлял, а, следовательно, ни получать от них письма, ни встречаться с ними впоследствии в «Потоках» Дм. Богров не мог; сведения же о передаче писем из заграницы были сообщены Дм. Богровым или быть {106} может и кем либо иным фон Коттену значительно позже, и, конечно, без передачи их содержания, так что в этом виде событие являлось совершенно безобидным. В виду этого петербургской охранкой и не были приняты никакие дальнейшие
мероприятия по этому поводу. Задание, которое было дано товарищами, пославшими
письма, было давно благополучно выполнено, так как их товарищ, которого искала
охранка, давно благополучно скрылся. — Примеч. мое (Е. Лазарев, Дм. Богров и
убийство Столыпина. Воля России №№ 6 и 7, 1926 г. стр. 69.). Тем не менее Е. Лазарев удостоверяет, что имена «Николай Яковлевич» и «Нина Александровна» не просто вымышлены Дм. Богровым, а принадлежат действительным людям, хорошим друзьям Е. Лазарева, которые «живут в добром здравии и по сие время, — первый заграницей, а вторая в Советской России» (Там же стр. 67.). Анализ этого последнего маневра Дм. Богрова с Кулябко, нам обнаруживает с
полной наглядностью тот метод, который им успешно применялся и ранее в отношении
киевского охранного отделения. Приводятся имена действительных лиц, более или
менее известных охранному отделению, но без всякой связи с какими либо
преступными действиями, и приводятся «преступные деяния», но не в связи с какими
либо действительными лицами... Ни Е. Лазарев, который во время события 1-го сентября уже давно находился заграницей, ни Кальманович, ни Булат, ни «дама из Парижа» не могли пострадать и не пострадали от того, что имена их были упомянуты Дм. Богровым, так как в одном лишь факте {107} передачи письма из заграницы, неизвестно от кого исходящего, неизвестно какого содержания, нет ничего преступного. А «Николай Яковлевич» и «Нина Александровна», подготовлявшие действительное преступление — террористический акт — никогда не существовали или, вернее, существовали лишь по имени. Относительно той части доклада Кулябко, которая касается деятельности Дм. Богрова в период 1907-1910 г. много говорить не приходится. Донесения и показания Кулябко являются свидетельством заинтересованного в деле лица, которому для спасенья своей чести и карьеры, больше того, под угрозой предания уголовному суду, необходимо было во что бы то ни было доказать, что Дм. Богров был ценным сотрудником, которому он имел полное основание доверять, в виду оказанных им серьезных услуг! Однако, мы видели уже выше из «справки» департамента полиции относительно сведений, сообщенных Дм. Богровым киевскому охранному отделению, а также из заключения ревизии сенатора Трусевича, каков был характер этих услуг. Есть еще одно лицо, имя которого было упомянуто Дм. Богровым во время его последнего, предсмертного показания, данного 10-го сентября 1911 г. т. е. уже после суда и накануне смертной казни, жандармскому, полковнику Иванову. Этот факт, сыграл решающую роль в отношении этого лица к Дм. Богрову. Речь идет о бывшем члене киевской группы анархистов, Петре Лятковском, о котором уже говорилось выше. В связи с показанием Дм. Богрова П. Лятковский был арестован 13-го сентября 1911 г., но после допроса и непродолжительного ареста вновь освобожден. Таким образом и здесь {108} повторился вновь типичный случай «провокации» без потерпевшего лица. Тем не менее арест послужил для Лятковского главным основанием для того, чтобы примкнуть к числу обвинителей Дм. Богрова. Он указывает на то, что Дм. Богров оговорил его, как «анархиста», уже после суда, накануне смертной казни, когда ему, казалось бы, совершенно незачем было «исповедоваться» пред жандармами. На это необходимо возразить следующее. Обстановка и цель этого последнего допроса Дм. Богрова нам неизвестны. Русский закон не знал подобных допросов после состоявшегося приговора суда, разве, если бы имелось ввиду выяснение новых обстоятельств по делу, могущих повлечь за собой пересмотр его или облегчение участи осужденного. Нам неизвестен тот предлог, которым воспользовался жандармский полковник Иванов, когда он явился в камеру «Косого капонира» допрашивать Дм. Богрова 10-го сентября 1911 г. Поэтому нам трудно также судить и о тех мотивах, которые побудили тогда Дм. Богрова дать это свое последнее показание, которое для вящей убедительности его заставили целиком собственноручно написать. Однако, уже поверхностное рассмотрение этого показания сразу же убеждает нас в том, что Дм. Богров назвал имя П. Лятковского лишь после того, как ему была предъявлена фотографическая карточка сего последнего. Вспомним, что по свидетельству самого Лятковского эта же его карточка предъявлялась ранее и горничной Дм. Богрова (П. Лятковский. Нечто о Богрове. Каторга и ссылка, Москва 1926, №2, стр. 47.) и вообще, как видно, являлась предметом тщательного исследования {109} следственных властей. Поэтому, для Дм. Богрова было бы совершенно бессмысленно отрицать свое знакомство с Лятковским — оно не представляло никаких сомнений для следственных властей и само по себе не представляло ничего «изобличающего» для Лятковского. Если бы Дм. Богров решил по каким либо соображениям оговорить Лятковского как «анархиста», утверждение, к которому собственно приближается Лятковский, то ведь ему было бы достаточно рассказать содержание имевшего место между ними разговора, когда Лятковский предлагал Дм. Богрову свою помощь в организации «боевиков» для совершения террористического акта во время киевских торжеств (Там же стр. 40.). В действительности у Дм. Богрова не было никогда на уме оговаривать Лятковского, а потому Лятковский правда был арестован, как тысячи других лиц, имевших самое отдаленное отношение к Дм. Богрову, но был через самое короткое время вновь отпущен на свободу. Правда, Лятковский приписывает свое скорое освобождение исключительно своей хитрой тактике безусловного отрицания своего знакомства с Дм. Богровым. Он пишет: «так и не дождались от меня признания в знакомстве с Богровым, ибо признаться в этом я находил равносильным тому, чтобы надеть самому себе петлю и ее же затягивать» (Там же стр. 47.). Наивность этих соображений ясна для всякого, даже не обладающего юридическим опытом, человека. Лятковский убежден, что спрятав голову под подушку, он скрылся от взглядов следственных властей. Неужели безусловное отрицание знакомства с Дм. Богровым могло бы ему помочь, если бы налицо был {110} действительный «оговор» Дм. Богрова, благодаря которому он был бы изобличен, как активный член группы анархистов, к тому же изъявивший готовность поддержать Дм. Богрова в покушении на государя или Столыпина? А ведь таков должен был бы быть смысл «исповеди», за которую упрекает П. Лятковский Дм. Богрова. На этом я заканчиваю вторую главу о революционной деятельности Дм. Богрова.
Сперва он шел совместно со своими товарищами, потом совершенно одиноко, сперва простым и шаблонным путем подпольной революционной работы, потом сложной и кривой дорогой — одновременного использования для своих революционных целей организации своих политических врагов; он неуклонно стремился к нанесению удара своему политическому противнику, но, как мы слышали от Е. Лазарева, придавал величайшее значение идеологической стороне террористического акта; он был анархистом не только по своим теоретическим убеждениям, но и по существу своей природы, а потому не мог замкнуться ни в какие «партийные» или «групповые» рамки, а готов был на соглашение с любой организацией, которая могла быть полезна для его дела. В конце концов он осуществил давно задуманный план совершенно один, и не вовлек в свое дело ни единой невинной жертвы. Я утверждаю, что это относится не только к последнему моменту совершения задуманного покушения, но и к всему предшествующему периоду, в течение которого он подготовлял себе содействие охранного отделения. {111} Все сомнения, вопросы и восклицания, относящиеся к этой части дела Дм. Богрова, получают совершенно исчерпывающее разрешение на основании изучения обширного фактического материала по делу, существенную часть которого составляют перечисленные мною выше акты судебного и следственного производства, акты произведенных ревизий, акты департамента полиции, киевского жандармского управления и другие официальные материалы, а также показания бывших товарищей Дм. Богрова по революционной работе. Поэтому я отношу всю эту часть вопроса к области «мнимых тайн», о которых упоминает Дм. Богров в своем предсмертном письме к родителям. Более трудная задача, является предметом рассмотрения последней главы настоящей книжки. Это область «действительных тайн», о которых говорит Дм. Богров в том же письме: эти тайны унесены им с собой в могилу, а тех лиц, которые, быть может, могли бы помочь раскрыть эти тайны, я имею в виду Кулябко и Иванова, и для которых теперь исчез побудительный мотив скрывать истину, также уже нет в живых. Тем не менее, я глубоко убежден, что и в отношении этой последней части вопроса, мое заключение близко подходит к истине, а потому и решаюсь огласить его.
Электронная версия книги воспроизводится с сайта http://ldn-knigi.lib.ru/ OCR Nina & Leon Dotan ldnleon@yandex.ru {00} - № страниц, редакционные примечания даны курсивом. Здесь читайте:Богров Дмитрий Григорьевич (биографические материалы). Столыпин Петр Аркадьевич (биографические материалы). Россия в первые годы XX века (хронологическая таблица). Вадим Кожинов. Россия век XX (1901 - 1939). Глава 3. Неправедный суд. Тайна убийства Столыпина (сборник документов).
Протокол допроса В.Г. Богрова, 9 августа 1917 г.
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru,редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании давайте ссылку на ХРОНОС |
