Лион Фейхтвангер

1937 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Москва

1937

Глава III ДЕМОКРАТИЯ И ДИКТАТУРА

Свобода? Диктатура? Теперь мы подошли к вопросу, который, когда заходит разговор о Москве текущего, 1937 года, вызывает, пожалуй, самые острые дискуссии. Это во­прос о том, как в Советском Союзе обстоит дело со «свободой».

Формальная и фактическая демократия. Советские люди утверждают, что только они одни обладают фактической демократией и что в так называемых демократических странах эта свобода имеет чисто формальный характер. Демо­кратия означает господство народа; но как же, спрашивают советские люди, может народ осуществлять свое господство, если он не владеет средствами производства? В так называемых демократических странах, утверждают они, народ является номинальным властителем, лишенным власти. Власть принадлежит тем, кто владеет средствами производства. К чему же сводится, спрашивают они далее, так называемая демократи­ческая свобода, если присмотреться к ней повнимательней? Она ограничивается свободой безнаказанно ругать правитель­ство и враждебные политические партии и один раз в три или четыре года пользоваться правом тайно опускать в избиратель­ную урну выборный бюллетень. Но нигде эти «свободы» не дают гарантии или хотя бы только возможности фактически осуще­ствить волю большинства. Как использовать свободу слова, печати и собраний, не располагая в то же время ни типогра­фиями, ни собственной прессой, ни залами для собраний? В какой стране народ имеет все это в своем распоряжении? В какой стране может он эффективно выразить свое мнение и где могут его делегаты эффективно представлять его? Веймарская конституция считалась самой свободной конституцией в мире. А был ли парламент, избранный на основе избиратель­ного права этой конституции, в состоянии обеспечить проведе­ние воли народа? Смог ли этот парламент воспрепятствовать приходу к власти диктатуры фашистского меньшинства? И советские граждане в заключение заявляют: все так называемые демократические свободы останутся фиктивными свободами до тех пор, пока под них не будет подведен фундамент подлин­ной народной свободы, то есть пока сам народ не будет распо­ряжаться средствами производства.

О вреде парламентаризма. «Видите ли, — говорил мне один из ведущих государственных деятелей Советского Союза, — руководящие политики буржуазных демократий так же, как и мы, своевременно поняли, что про­тив военной угрозы фашистских государств успех может иметь только одна единственная политика — политика контрво­оружения. Но, считаясь с такими факторами, как выборы, парла­мент и искусственно создаваемое общественное мнение, они должны были скрывать свои взгляды или, в лучшем случае, выражать их осторожно, в завуалированном виде. Они были вынуждены прибегать к различным уловкам — к лести или угрозам, для того чтобы добиться от своих парламентов и общественного мнения согласия на необходимые мероприятия. Если бы не было нас и если бы мы не вооружались, то фашисты давно развязали бы войну. Деятельность демократических парламентов в основном сводится к тому, чтобы портить жизнь ответственным деятелям, препятствовать им в проведении не­обходимых мероприятий или, по крайней мере, затруднять это проведение. Все достижения так называемого демократиче­ского парламентаризма и так называемой демократической свободы печати заключаются в том, что всякий, принимающий участие в общественной жизни, должен либо позволить постоянно обливать себя грязью, либо посвятить свою жизнь опроверже­нию необоснованных оскорблений. Вместо продуктивной работы министры парламентарных государств тратят большую часть своего времени на то, чтобы отвечать на ненужные никому вопросы и доказывать абсурдность вздорных возражений».

Мнение автора. Должен признаться, что эту картину я считаю большим, нежели простой карикатурой. В продолжение большей части моей жизни мне самому эти демократические свободы были чрезвычайно дороги, и свобода слова и печати была очень близка моему сердцу писателя. Известное изречение Анатоля Франса — де­мократия заключается в том, что и богатый и бедный одинаково имеют право ночевать под мостами Сены — казалось мне красивым, но до смешного преувеличенным афоризмом. Первый удар эти мои демократические убеждения получили во время войны, когда я должен был признать, что, несмотря на всю де­мократию, война продолжается против воли большинства населения. В послевоенные годы я стал все отчетливее замечать пробелы и неувязки обычных демократических конституций, и ныне я склоняюсь к мнению, что буржуазные свободы в боль­шей или меньшей мере являются приманкой, при помощи ко­торой меньшинство проводит свою волю.

На пути к социалистической демократии. Что же касается Советского Союза, то я убежден, что большая часть пути к социалистической демократии им уже пройдена. Ведь это факт, что там средства производства принадлежат народу, а не единицам, и факт также и то, что, в то время как демократиче­ские страны своей болтовней о разоружении и своими постоян­ными уступками давали фашистским государствам стимул к но­вым проявлениям насилия, один лишь Советский Союз своим планомерным вооружением препятствовал фашизму начать войну против плохо вооруженного мира. Следовательно, руководители Советского Союза не только вправе заявлять с некоторой иро­нией, что только их «недемократические мероприятия» сделали возможным дальнейшее существование западноевропейских де­мократий: ведь они фактически создали «демократию», так как они сделали средства производства всенародным достоянием и выковали действенное оружие для защиты этого достояния.

«Свобода есть буржуазный предрассудок». Противники Советского Союза с большой охотой приводят слова Ленина: «Свобода есть буржуазный предрассудок». Они цитируют неправильно. Ленин утверждает как раз обратное тому, что они пытаются вложить в эту фразу, заимствованную из статьи «Фальшивые речи о свободе», в которой Ленин говорит о «...беспо­щадном разоблачении мелкобуржуазных демократических предрассудков насчет свободы и равенства»... «Пока не уничтожены классы, –– говорит Ленин, — всякие разговоры о свободе и равен­стве вообще являются самообманом... Пока остается частная соб­ственность на средства производства... о действительной свободе для человеческой личности— а не для собственника — о действи­тельном равенстве... человека и человека — а не лицемерном равенстве собственника и неимущего, сытого и голодного, эксплуататора и эксплуатируемого — не может быть и речи».

Хорошая и очень хорошая свобода. Это понимание свободы является для советского гражданина аксиомой. Свобода, дозволяющая публично ругать правительство, мо­жет быть, хороша, но еще лучшей он считает ту свободу, ко­торая освобождает его от угрозы безработицы, от нищеты в старости и от заботы о судьбе своих детей.

Сталин и свобода. Эти мысли очень популярно изложены Сталиным в речи на совещании стахановцев. «...К сожалению, — сказал он, — одной лишь свободы далеко еще недостаточно. Если нехватает хлеба, нехватает масла и жиров, нехватает мануфактуры, жилища плохие, то на одной лишь свободе далеко не уедешь. Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой. Чтобы можно было жить хорошо и весело, необходимо, чтобы блага полити­ческой свободы дополнялись благами материальными»,

Фриц Маутнер и свобода. Я не могу не процитировать здесь слова не получившего достаточной известности фи­лософа, Фрица Маутнера, который следующим образом разъясняет понятие демократической свободы: «Де­мократическое государство, — говорит он, — это такое госу­дарство, граждане которого политически свободны и где на основе старинных, а иногда и более новых суеверий установлен порядок создания законов: постановлениями самых богатых, либо самых старых, либо дольше всех живущих на одном ме­сте, или просто решением большинства. Однако нигде не встре­чается ясного указания на то, что политическая свобода со­стоит в том, что глупцы создают законы, которым все должны подчиняться. Политическая свобода достигается каждый раз путем революции, то есть путем отрицания правовых ограни­чений. Но так как такое отрицание является утопией — обще­ственный порядок немыслим без правовых ограничений, — то первым шагом нового общественного порядка является отри­цание отрицания и создание новых ограничений, которые также называются свободой».

Свобода слова и печати в Советском Союзе. Вернемся к Советскому Союзу. Статья 125-я Конституции Советского Союза гласит: «В соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется законом:

а) свобода слова,

б) свобода печати,

в) свобода собраний и митингов,

г) свобода уличных шествий и демонстраций.

Эти права граждан обеспечиваются предоставлением трудящимся и их организациям типографий, запасов бумаги, общественных зданий, улиц, средств связи и других материаль­ных условий, необходимых для их осуществления». Эта статья производит отрадное впечатление: она не довольствуется, по­добно соответствующим статьям других конституций, предо­ставлением гарантий свободы слова и печати, но и указывает средства, обеспечивающие эту свободу. Однако практика по­казывает, что, несмотря на эти гарантии, со свободой слова и печати в Советском Союзе дело обстоит еще далеко не идеально. Как я указывал выше, некоторым писателям приходится часто вздыхать по поводу того, что политические власти водят их на по­воду, и мысль, что Платон намеревался вообще изгнать из своего государства всех писателей, является для них слабым утешением.

Построение социалистического государства или свобода ругани? Хотя я и сожалею, что статья 125-я Советской Конституции пока еще не вполне проведена в жизнь, все же, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что Советский Союз не хочет слишком поспешно пройти остаток пути, отделяющий его от полного осуществления построения социалистического госу­дарства. Никогда Советскому Союзу не удалось бы достичь того, чего он достиг, если бы он допустил у себя парламентскую демократию западноевропейского толка. Никогда при неогра­ниченной свободе ругани не было бы возможно построить со­циализм. Никогда правительство, постоянно подвергающееся нападкам со стороны парламента и печати и зависящее от ис­хода выборов, не смогло бы заставить население ваять на себя тяготы, благодаря которым только и было возможно проведение этого строительства. Руководители Советского Союза, ока­завшись перед альтернативой, предлагавшей им либо тратить весьма значительную часть своих сил на отражение бессмыслен­ных и злобных нападок, либо бросить все свои силы на заверше­ние строительства, высказались за ограничение свободы ругани.

«И это называется демократией». Однако насмешки, ворчание и злопыхательства являются для многих столь излюбленным занятием, что они считают жизнь без них невозможной. На всех языках для этого занятия имеется множество различных слов, и я себе представляю, что не­которым ограничение свободы ругаться кажется чистым де­спотизмом. Поэтому-то многие и называют Советский Союз противоположностью демократии и даже доходят до того, что утверждают, будто между Союзом и фашистской дикта­турой не существует разницы. Жалкие слепцы! В основном диктатура Советов ограничивается запрещением распростра­нять словесно, письменно и действием два взгляда: во-первых, что построение социализма в Союзе невозможно без мировой революции и, во-вторых, что Советский Союз должен про­играть грядущую войну. Тот же, кто, исходя из этих двух запретов, выводит заключение о полной однородности Со­ветского Союза с фашистскими диктатурами, упускает, как мне кажется, из виду одно существенное различие, а именно: что Советский Союз запрещает агитировать за утверждение, что дважды два — пять, в то время как фашистские дикта­туры запрещают доказывать, что дважды два — четыре.

Сначала победа, а потом вопрос о пуговицах на форме. Конечно, советские люди стремятся исправить те недостатки, которые пока еще заметны в их общественной жизни. Что они этого хотят, они доказали принятием Конституции и ликованием, с которым они ее встретили. Но они люди осто­рожные, умные и последовательные, и, как в свое время, прежде чем приступить к производству предметов потребления в более широких масштабах, они обеспечили государство сырьем и машинами, так и теперь, прежде чем предоставить отдельным гражданам все права социалистической демократии, они хотят обеспечить существование этой демократии, побе­див в войне или устранив ее угрозу. «Ничего, товарищ, мы войско, находящееся в походе, — сказал мне один из руково­дителей Союза, когда мы говорили о недостатках, которые еще уродуют социалистическую демократию. — Прежде всего мы должны победить. А потом мы сможем заняться вопро­сом, как лучше пришивать пуговицы к форме — немного выше или немного ниже».

Демократический диктатор. «Чего Вы, собственно, хотите? — спросил меня шутливо один советский филолог, когда мы говорили с ним на эту же тему. — Демо­кратия — это господство народа, диктатура — господство од­ного человека. Но если этот человек является таким идеальным выразителем народа, как у нас, разве тогда демократия и дик­татура не одно и то же?»

Культ Сталина. Эта шутка имеет очень серьезную почву. Поклонение и безмерный культ, которыми население окружает Сталина, — это первое, что бросается в глаза иностранцу, путешествующему по Со­ветскому Союзу. На всех углах и перекрестках, в подходящих и неподходящих местах видны гигантские бюсты и портреты Сталина. Речи, которые приходится слышать, не только по­литические речи, но даже и доклады на любые научные я ху­дожественные темы, пересыпаны прославлениями Сталина, и часто это обожествление принимает безвкусные формы.

Примеры. Вот несколько примеров. Если на строительной выставке, которой я восхищался вы­ше, в различных залах установлены бюсты Сталина, то это имеет свой смысл, так как Сталин является одним из инициаторов проекта полной реконструкции Мо­сквы. Но по меньшей мере непонятно, какое отношение имеет колоссальный некрасивый бюст Сталина к выставке картин Рембрандта, в остальном оформленной со вкусом. Я был также весьма озадачен, когда на одном докладе о технике советской драмы я услышал, как докладчик, проявлявший до сих пор чувство меры, внезапно разразился восторженным гимном в честь заслуг Сталина.

Основания. Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение в огромном большин­стве случаев искренне. Люди чувствуют по­требность выразить свою благодарность, свое беспредель­ное восхищение. Они действительно думают, что всем, что они имеют и чем они являются, они обязаны Сталину. И хотя это обожествление Сталина может показаться прибывшему с Запада странным, а порой и отталкивающим, все же я нигде не находил признаков, указывающих на искусственность этого чувства. Оно выросло органически, вместе с успехами экономи­ческого строительства. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечи­вающей это новое благополучие. Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлеченное понятие, не абстрактный «коммунизм», а конкретного человека — Сталина. Русский склонен к преуве­личениям, его речь и жесты выражают в некоторой мере пре­восходную степень, и он радуется, когда он может излить обу­ревающие его чувства. Безмерное почитание, следовательно, относится не к человеку Сталину — оно относится к предста­вителю явно успешного хозяйственного строительства. Народ говорит: Сталин, разумея под этим именем растущее процве­тание, растущее образование. Народ говорит: мы любим Ста­лина, и это является самым непосредственным, самым естественным выражением его доверия к экономическому поло­жению, к социализму, к режиму.

Народность Сталина. К тому же Сталин действительно является

плотью от плоти народа. Он сын деревенского сапожника и до сих пор сохранил связь с ра­бочими и крестьянами. Он больше, чем любой из известных мне государственных деятелей, говорит языком народа. Ста­лин определенно не является великим оратором. Он говорит медлительно, без всякого блеска, слегка глуховатым голо­сом, затруднительно. Он медленно развивает свои аргументы, апеллирующие к здравому смыслу людей, постигающих не быстро, но основательно. Но главное у Сталина — это юмор, обстоятельный, хитрый, спокойный, порой беспощадный кре­стьянский юмор. Он охотно приводит в своих речах юмористи­ческие строки из популярных русских писателей, он выбирает смешное и дает ему практическое применение, некоторые места его речей напоминают рассказы из старинных календарей. Когда Сталин говорит со своей лукавой приятной усмешкой, со своим характерным жестом указательного пальца, он не создает, как другие ораторы, разрыва между собой и аудиторией, он не возвышается весьма эффектно на подмостках, в то время как остальные сидят внизу, — нет, он очень бы­стро устанавливает связь, интимность между собой и сво­ими слушателями. Они сделаны из того же материала, что и он; им понятны его доводы; они вместе с ним весело сме­ются над простыми историями.

Техника его речи. Я не могу не привести примера, подтверждающего народный характер сталинского красноречия. Он говорит, например, о консти­туции и насмехается над официозом «Дейтше Корреспонденц», который заявляет, что Конституция Советского Союза не может быть признана действительной конституцией, так как Советский Союз представляет не что иное, как геог­рафическое понятие.

Бюрократ и Америка. «Что можно сказать, — спрашивает Сталин, — о таких с позволения сказать, «кри­тиках»? И он рассказывает весело настроен­ному собранию: «В одном из своих сказок-рассказов великий русский писатель Щедрин дает тип бюрократа-самодура, очень ограниченного и тупого, но до крайности самоуверен­ного и ретивого. После того как этот бюрократ навел во «вве­ренной» ему области «порядок и тишину», истребив тысячи жителей и спалив десятки городов, он оглянулся кругом и заметил на горизонте Америку, страну, конечно, малоизвест­ную, где имеются, оказывается, какие-то свободы, смущаю­щие народ, и где государством управляют иными методами. Бюрократ заметил Америку и возмутился: что это за страна, откуда она взялась, на каком таком основании она существует? Конечно, ее случайно открыли несколько ве­ков тому назад, но разве нельзя ее снова закрыть, чтоб ду­ху ее не было вовсе? И, сказав это, наложил резолюцию: «Закрыть снова Америку!»

Сталин и его национал-социалистический критик. «Мне кажется, — объясняет Сталин собранию, — что господа из «Дейтше Дипломатиш-Политише Корреспонденц» как две капли во­ды похожи на щедринского бюрократа. Этим господам СССР давно уже намозолил глаза. Девятнадцать лет стоят СССР как маяк, заражая духом освобождения рабочий класс всего мира и вызывая бешенство у врагов рабочего класса. И он, этот СССР, оказывается, не только просто существует, но даже растет, и не только растет, но даже преуспевает, и не только преуспевает, но даже сочиняет проект новой Кон­ституции, проект, возбуждающий умы, вселяющий новые на­дежды угнетенным классам. Как же после этого не возму­щаться господам из германского официоза? Что это за страна, вопят они, на каком таком основании она существует, и если ее открыли в октябре 1917 года, то почему нельзя ее снова закрыть, чтобы духу ее не было вовсе? И, сказав это, поста­новили: закрыть снова СССР, объявить во всеуслышание, что СССР, как государство, не существует, что СССР есть не что иное, как простое географическое понятие!

Непослушная действнтельность. Кладя резолюцию о том, чтобы закрыть снова Америку, щедринский бюрократ, несмотря на всю свою тупость, все же нашел в себе элементы понимания реального, сказав тут же про себя: «Но, кажется, сие от меня не зависит». Я не знаю, хватит ли ума у господ из германского официоза догадаться, что «закрыть» на бумаге то или иное государство они, конечно, мо­гут, но если говорить серьезно, то «сие от них не зависит»...

Москва должна говорить громко, если она хочет, чтобы ее услышал Владивосток. Так говорит Сталин со своим народом. Как видите, его речи очень обстоятельны и несколько примитивны; но в Москве нужно говорить очень громко и отчетливо, если хотят, чтобы это было понятно даже во Владивостоке. Поэтому Сталин говорит громко и отчетливо, и каждый пони­мает его слова, каждый радуется им, и его речи создают чувство близости между народом, который их слушает, и человеком, который их произносит.

Политический деятель, а не частное лицо. Впрочем, Сталин, в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен. Он не присвоил себе никакого громкого титула и называет себя просто Секретарем Цен­трального Комитета. В общественных местах он показывается только тогда, когда это крайне необходимо; так, например, он не присутствовал на большой демонстрации, которую про­водила Москва на Красной площади, празднуя принятие Конституции, которую народ назвал его именем. Очень не­многое из его личной жизни становится известным обще­ственности. О нем рассказывают сотни анекдотов, рисующих, как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека, например, он послал в Центральную Азию аэро­план с лекарствами, чтобы спасти умирающего ребенка, которого иначе не удалось бы спасти, или как он буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в приличную, просторную квартиру. Но подобнее анекдоты передаются только из уст в уста и лишь в исключительных случаях появляются в пе­чати. О частной жизни Сталина, о его семье, привычках почти ничего точно неизвестно. Он не позволяет публично празд­новать день своего рождения. Когда его приветствуют в пуб­личных местах, он всегда стремится подчеркнуть, что эти приветствия относятся исключительно к проводимой им по­литике, а не лично к нему. Когда, например, съезд поста­новил принять предложенную и окончательно отредактиро­ванную Сталиным Конституцию и устроил ему бурную ова­цию, он аплодировал вместе со всеми, чтобы показать, что он принимает эту овацию не как признательность ему, а как признательность его политике.

Один тост в кругу друзей. Сталину, очевидно, докучает такая степень обожания, и он иногда сам над этим смеется. Рассказывают, что на обеде в интим­ном дружеском кругу в первый день нового года Сталин поднял свой стакан и сказал: «Я пью за здоровье несравнен­ного вождя народов великого, гениального товарища Ста­лина. Вот, друзья мои, это последний тост, который в этом году будет предложен здесь за меня».

Откровенность и простота. Сталин выделяется из всех мне известных людей, стоящих у власти, своей простотой. Я говорил с ним откровенно о безвкусном и не знающем меры культе его личности, и он мне также от­кровенно отвечал. Ему жаль, сказал он, времени, которое он должен тратить на представительство. Это вполне вероятно:

Сталин — мне много об этом рассказывали и даже документально это подтверждали — обладает огромной работоспособ­ностью и вникает сам в каждую мелочь, так что у него дей­ствительно не остается времени на излишние церемонии. Из сотен приветственных телеграмм, приходящих на его имя, он отвечает не больше, чем на одну. Он чрезвычайно прямо­линеен, почти до невежливости, и не возражает против такой же прямолинейности своего собеседника.

Сто тысяч портретов человека с усами. На мое замечание о безвкусном, преувеличенном преклонении перед его личностью, он пожал плечами. Он извинил своих крестьян и рабочих тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, — портретов, которые мелькают у него перед глазами во время демонстраций. Я указываю ему на то, что даже люди, несомненно обладающие вкусом, выставляют его бюсты и портреты — да еще какие! — в ме­стах, к которым они не имеют никакого отношения, как, например, на выставке Рембрандта. Тут он становится серьезен. Он высказывает предположение, что это люди, которые до­вольно поздно признали существующий режим и теперь ста­раются доказать свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что тут действует умысел вреди­телей, пытающихся таким образом дискредитировать его. «Подхалимствующий дурак, — сердито сказал Сталин, — приносит больше вреда, чем сотня врагов». Всю эту шумиху он терпит, заявил он, только потому, что он знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха ее устрои­телям, и знает, что все это относится к нему не как к отдель­ному лицу, а как к представителю течения, утверждающего, что построение социалистического хозяйства в Советском Союзе важнее, чем перманентная революция.

Партийное постановление. Впрочем, партийные комитеты Москвы и Ленинграда уже вынесли постановления, стро­го осуждающие «фальшивую практику не­нужных и бессмысленных восхвалений партийных руководи­телей», и со страниц газет исчезли чересчур восторженные приветственные телеграммы.

Великая цель. В общем и целом новая демократическая Конституция, которую Сталин дал Советскому Союзу, — это не просто декорация, на которую можно по­сматривать, высокомерно пожимая плечами. Пусть средства, которые он и его соратники применяли, зачастую и были не совсем ясны — хитрость в их великой борьбе была столь же необходима, как и отвага, — Сталин искренен, когда он на­зывает своей конечной целью осуществление социалистиче­ской демократии.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах: www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС