   |
| |
 |
Соломон ВОЛОЖИН |
2000 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Тайна ПлатоноваЧасть 1О второй половине зрелого творчества Платонова
Глава 6О рассказе “Июльская гроза”
И вот тут стоит задуматься об одной странной особенности Платонова, сверхистрического оптимиста, представителя, в сущности, в веках повторяющегося Высокого Маньеризма, вклинивающегося между в веках же повторяющимися Поздним Возрождением и Барокко. Странный он сверхисторический оптимист - этот Платонов. Величайший из его предшественников по повторяющемуся Высокому Маньеризму - Шекспир времени написания “Гамлета” - сделал своего “Гамлета” очень мрачным произведением. “В “Гамлете” преобладают образы, связанные со смертью, гниением, разложением, болезнью”,- писал известный шекспировед Аникст. А у Платонова зло какого-то другого знака. Как с другого полюса ветер: у Шекспира - с северного, у Платонова - с южного. Место действия у Платонова - если не пустыня, то чаще всего степь, время - чаще всего лето. И эти степь и лето ощериваются своей сушью, зноем - изнуряющими и угнетающими своими качествами. Но это - зло, являющееся продолжением добра: тепла и света. Как у Чюрлениса финал “Сонаты Лета”: благословляющая (жест - рука вверх) фигура какая-то... а это - печь раскаленная, жару которой летом никто не просит, и никому не нужно такое благословение. У Шекспира - гниение, разложение; у Платонова - в “Неизвестном цветке” - усыхание; в “Реке Потудани” - чуть не солнечный удар (сон Никиты под солнцем), оцепенение ожидания весны (рекою и Никитой с Любой), прозябание Никиты в мусорщиках на летнем базаре; прозябание, оцепенение и усыхание в рабстве; самосожжение в огне войны; агония летнего вечернего освещения. У Шекспира - отвращение к действительности, слишком мерзкой, если поглядеть из благого сверхбудущего. А у Платонова - робость перед действительностью, в которую проникло сверхбудущее, да как-то так (крайностями своими), что оказалась эта действительность совсем не благом, или, оказалось, в будущем грозит явиться не благом (от другой крайности). Все по крайностям,- говорят теперь, в перестройку,- бросается шалая Россия... А Платонов это же самое, правда, в очень неявном виде сказал “Июльской грозой”.
Фабула там такова: дети по жаре пошли в гости к бабушке в соседнюю деревню, а придя, сразу ушли обратно, и их застала гроза; прохожий принес их домой. Кто поймет тайный пафос этого почти бессюжетного рассказа? - Так вот, он - в неприятии крайностей. Мучается девятилетняя Наташа, неся тяжелого четырехлетку, брата своего Антошку, мучается Антошка от непосильной для него долгой ходьбы, мучается вся природа от июльской жары. Посмотрите, какой набор слов сконцентрировал Платонов для обозначения своего отношения к одной из крайностей блага тепла и плодородия (это самое начало рассказа). И если в касающемся Наташи и Антошки еще можно услышать их голоса, то в касающемся природы - уж точно голос только автора:
“Долго шла девятилетняя Наташа со своим меньшим братом Антошкой из колхоза “Общая жизнь” в деревню Панютино, а дорога была длиною всего четыре километра, но велик мир в детстве... Наташа попеременно то несла брата на руках, когда он жалостно поглядывал на нее от усталости, то ставила его обратно на землю, чтобы он шел своими ножками, потому что брат был кормленый, тяжелый, ему уже сравнялось четыре года, и она умаривалась от него. По обочинам жаркой, июльской дороги росла высокая рожь, уже склонившая голову назад к земле, точно колосья почувствовали утомление от долгого лета и от солнца стали теперь стариками. Наташа с испугом вглядывалась в эту рожь, не покажется ли кто-нибудь из ее чащи...” Зло, в общем, являющееся продолжением добра. А вот характеристика противоположной благости - дождя после жары (если благость эта - крайность):
“Вихрь настиг детей и ударил в них песком, землей, листьями, стеблями травы и деревенским сором... Вместе с вихрем, сквозь его горячую пыль, пошел град и стал бить в хлеб, в землю и в Наташу с Антошкой... Антошка увидел молнию, вышедшую из тьмы тучи и ужалившую землю... молния подобралась обратно в высоту неба, и оттуда она сразу убила одинокое дерево, что росло посреди сельской улицы около деревянной закопченной кузницы. Дерево вспыхнуло синим светом, точно оно расцвело, а затем погасло и умерло, и молния тоже умерла в дереве... Крыша кузницы теперь занялась живым огнем; пламя сушило намокшие доски и горело. Уже бежали люди на деревенский пожар... Оттуда, из-за реки шла страшная долгая ночь; в ней можно умереть, не увидев более отца с матерью, не наигравшись с ребятами на улице около колодца, не наглядевшись на все... Антошка прижался к сестре и заплакал от страха. Он боялся, что горит кузница, идет туча, и снова сверкает гроза... Опять начался дождь, и после каждого раздраженного света молнии, после каждого удара грома дождь шел все более густо и скоро. Из тьмы неба теперь проливался сплошной поток воды, который бил в землю с такой силой, что разрушал и разворачивал ее, словно дождь пахал поле... Наташа измучилась вся... ей подумалось, что вдруг Антошка помрет, а она одна уцелеет,- и тогда Наташа закричала криком, как большая женщина...” Это - природные крайности, образ социальных. А вот - что за люди двигают общество к крайностям или потакают им (и тут тоже, думаю, не надо пенять, мол, голос персонажей,- а не автора,- негативен):
“...ведь ее старик всему верит, ему лишь бы самому жить было интересно и удивительно, а как другие на самом деле живут, он не знает. Он только и ждет, только и надеется, что в мире случится что-нибудь: либо солнце потухнет, либо чужая звезда близко подлетит к земле и осветит ее золотым светом на вечное заглядение всем... Ульяна Петровна посмотрела тесто и тяжело вздохнула: “Как я жизнь прожила с таким мужиком!.. Ему никогда ничего и не надо было, а всего-навсего сидеть где попало да беседовать с людьми о самой лучшей жизни, что будет и чего не будет, а дома смотреть на свое добро и думать - когда ж это в огне сгорит или в воде потонет, когда все переменится, чтоб ему нескучно было!..” Или вот - ультрабдительный председатель колхоза “Общая жизнь”. Уж до того опекает колхозников - племенного быка не дает перегнать отцу промокших ребятишек, раз этот отец настолько безответственен, что сидит в грозу и не беспокоится, где там дети, успели ли дойти до бабушки. Детки тоже рационализмом, чувством меры не отличаются. Пришли к бабушке. В гости. Долго все-таки шли. Ну, и чего было сразу уходить? Даже не угостившись. Дети, правда. Что с них возьмешь!?. А все-таки... Иррациональная Россия. По крайней мере, изрядная часть ее, определяющая... Впрочем, Платонов хоть против крайностей, но это вовсе не значит, что он - за центр между ними. То, за что Платонов,- не в центре, а сдвинуто: влево (как когда-то, до перестройки, говорили) или - вверх. Наташа, собственно, главный герой рассказа. И вот за себя она во время всех передряг не переживает. Боясь ржаной чащи, она в первую очередь думает, “куда спрятать брата, чтобы он хоть один остался живым”. И - надевает на него свой платок - “девочек меньше трогают”. Единственный блин Наташа захватывает, удирая от бабушки,- для Антошки. Во время грозы она испугалась не за себя, что помрет, а за Антошку, и что уцелеет она одна. И мечтательница она - звездное небо любит. Как дедушка. И дедушка-мечтатель, собственно, не вредный для людей. А встречный незнакомый дедок (явно никак не осуждаемый) - аж самоотверженный буквально: хоть ему сердце заболело от жары, он через короткое время после боли, в грозу, на руках отнес на себе сразу двух детей домой. И аскетизм (опять аскетизм) с симпатией в этом рассказе упомянут: дети под грозой - “уже начали привыкать мучиться”; у слабосильного дедка под тяжестью двух детей “надулись жилы на шее, он сгорбился, дождь и пот обмывали его тело и лицо, но он шел привычно и терпеливо по грязи и воде”. Сдвинут у Платонова идеал к аскетизму и к общественному. Он лишь против показной - как у председателя колхоза - ориентации на общественное да против искренней крайности.
И потому, что идеал Платонова сдвинут “вверх”, далеко “вверх”,- он маньерист, как Шекспир времени создания “Гамлета”. Есть, однако, еще одно отличие платоновского творчества от “Гамлета”. Шекспир времени создания “Гамлета” совершенно не видел в современниках никакого родства с собой, пришельцем из сверхбудущего, а Платонов - видел: кротость, терпение, непритязательность, аскетизм малых мира сего, и в том - сила слабых: такие переживут века и донесут идеал Платонова, идеал сдержанности в материальном, до сверхбудущей эры коммунизма. Если б не в невидимое сверхбудущее был бы отнесен этот идеал, Платонова можно было б назвать умиротворенным человеком, знающим сегодняшнюю палочку-выручалочку будущего. Оттого и можно подумать на Платонова, что он барочного типа художник.
Вот и в “Июльской грозе” - вроде умиротворением кончается рассказ.
“- Право твое, согласился отец [у него только что отнял председатель колхоза накладную на быка].- Ишь ты - какой бдительный! Иль заботу о малолетних кадрах почувствовал? Но бык дело одно, а девчонка с мальчишкой совсем другое. - Верно,- произнес председатель, пряча документ к себе, прочитав его весь снова.- Ребятишки - дело непокупное, и для сердца они больны, как смерть, а бык не то, быка и второй раз можно за деньги купить... - Ух ты, во, гляди-ко!- с радостью всей своей души сказал вдруг старичок из племколхоза и, отодвинув блюдце, нечаянно бросил себе в рот еще кусок сахара. Он перестал пить чай и засмотрелся на председателя, рыжеватого крестьянина лет сорока пяти, медленно глядящего на свет серыми, думающими глазами. Наташе с Антошкой надоело слушать разговор, и они вышли на крыльцо. Дождь еле-еле капал. Стало смирно и сумрачно кругом повсюду; листья деревьев и трав, уморившись, висели спящими до будущего утра. Лишь далеко-далеко, в чужих и темных полях, вспыхивали зарницы, точно это смежились глаза у усталой тучи. - Давай опять завтра к бабке в гости пойдем,- сказал Антошка сестре.- Я не боюсь теперь. Я люблю грозу. Наташа ничего не ответила брату. Ведь он еще маленький, измученный, и ругать его нельзя. Мать отворила дверь и позвала своих детей есть. Мать уже сварила для них картошку и полила ее сверху яйцами, а потом сметаной. Пусть дети растут и поправляются”. Это опять как у символиста (а можно сказать - маньериста) Чюрлениса в финале его цикла картин “Потоп”. Тихо, мирно, вода схлынула, суша обнажилась, вечер догорает в подрасчистившемся небе. Только... остаток тучи имеет вид гидры (что в предыдущих картинах цикла устроила потоп жаждущему городу). И глаз той гидры совершенно бесчувственный: все может быть в будущем, и очень плохое тоже. Чреватый это покой. И у Платонова - чреватый. Самоотверженная Наташа перенесет-то все (за счет самоотверженности). Но что еще отколет непредсказуемый Антошка? Каким еще экивокам (все во благо, во благо) председателя будет еще двусмысленно восхищаться старичок из племколхоза? Какую еще сушь, жару и грозы обрушит на землю склонная к крайностям степная природа? “Сумрачно кругом повсюду...” Для веселия, если не планета, то Россия (по-нынешнему говоря) мало оборудована: было плохо от суши ультрааскетизма во имя коллективного - будет плохо от грозы эгоизма во имя сытости... До подозрительности слишком что-то питательна картошка, политая яйцами и сметаной. Не стошнило бы...
* Я не буду доказывать на других произведениях, что с тех пор, как в СССР забрезжила перспектива удачи в построении государственного, административно-командного (или как его называть?) социализма, пафос платоновского творчества был - предупреждение об опасности безудержного материального потребления для коммунизма. (Наш крах в 80-х годах на этом пути соревнования с Западом доказал правоту Платонова.) И считаю, что вторую половину зрелого творчества писателя я прояснил. Но в том-то и парадокс платоновского феномена, что и в первую половину, когда Платонов предупреждал, казалось бы, о чем-то прямо противоположном - о (как минимум) сомнительности аскетизма, он от аскетизма как принципа не отказывался. Он лишь образно предлагал не доводить его до крайности и не вводить его против воли людей. И на границе этих двух половин его зрелого творчества была переходная повесть - “Джан”. Пишут - незаконченная. И если правду пишут- то не зря Платонов ее не закончил: в фальшь втянуло его в этой повести.
К содержаниюЗдесь читайте:Энциклопедия творчества Андрея Платонова
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах: www.hrono.ru
|
