   |
| |
 |
Соломон ВОЛОЖИН |
2000 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Тайна ПлатоноваЧасть 3.О второй половине зрелого творчества Платонова(на примере романа “Чевенгур”)
Глава 8.Лжекоммунист раскаялся в алчности, коммунист - в аскетизме. За что же сам Платонов, если середина не для него?
А теперь мне предстоит показать, как (и за что) громя аскетизм и коллективизм в самом большом своем произведении - романе “Чевенгур” (1927-1930 гг.), Платонов остался им верен. Здесь бы я хотел привести вытяжку из Чалмаева, которую я бы сделал, захоти поместить ее в упоминавшуюся свою “коллекцию художественных деталей”. Зачем в своей микропрозе времен НЭПа, в “Волосах”, “Ерике”, Платонов начал городить всяческие корявости речи, грамматические, стилистические ошибки и иное странноязычие? Как то: “Жил на этом свете в Ендовищах один мужик по названию Ерик”. Почему “по названию”, а не “по имени”? “Человек он был молодой, а сильный”. Почему “а”, а не “и”? “Стегать на коне по степи - не модель”. При чем тут модель? Речь же о мужиках. А вот, по Чалмаеву, зачем: из духа протеста против мнимой упорядоченности мира, “очевидности” победного шествия прогресса. Причем протест принимает неожиданную форму разрушения грамматических форм, разрушения убаюкивающей правильности. И я не побоюсь,- как боится Чалмаев вульгарной конкретной историчности,- сказать, что, споткнувшись об неожиданную гуманистическую благотворность НЭПа, Платонов усомнился в правоте самой истории, по крайней мере, ближайшей. Так не усомнился ли он в ней еще больше, наблюдая после НЭПа неожиданно ингуманистический “великий сталинский перелом”? Не потому ли странноязычие закрепилось и в “Чевенгуре” и в других непечатавшихся в свое время его вещах? Не оттого ли масса других странностей, чудаковатые и до головотяпства доходящие персонажи,- постоянные и эпизодические,- не оттого ли неожиданные скачки сюжета? Многое было бы интересно расшифровать в таком духе, если б не оказалось это банальными выпадами против Сталина и его социализма. Так уж ныне, в перестройку, антикоммунистические радикалы ухватились за эту сторону платоновских, наконец, напечатанных вещей, что половина интереса пропадает. Слава Богу, что в Платонове есть кое-что поглубже: тот сверхисторический ориентир, относительно которого Платонов подвергает сомнению саму сомнительность наличной петли истории - великого перелома как в чем-то повторения военного коммунизма.
“Чевенгур”, как и “Гамлет” - трагедия. Платонов, как и Шекспир должен был бы с ненавистью описывать свою мерзкую действительность. Из такой, мерзкой, хотел уйти в смерть и, в принципе, добровольно ушел Гамлет. Александр Дванов - тоже кончил жизнь самоубийством. Но что было этому мерзко? Если роман так уж антиаскетичен, антисоциалистичен, как говорят радикалы от перестройки?.. Гамлет за минуту перед смертью просил друга своего, Горацио, погодить, не кончать тоже самоубийством, хоть временно,- чтоб рассказать хоть и ненавистным низменным современникам, но правду, высокую правду, во имя которой покончил с жизнью он, Гамлет. Высокая правда, значит, стоила того, чтоб рассказать ее даже мерзким современникам. Высокая правда, значит, имела шанс восторжествовать, если не в будущем, то в сверхбудущем, будучи поведанной потомкам с помощью пока мерзких нынешних людей. А почему Саша Дванов незаметно ушел из жизни? Его высокая правда слишком рано приходила в мир, слишком опорочила себя в глазах низких современников? Так, может, не стоило и умирать, убивать себя во имя ее? Раз он признал, что она так себя опорочила, как еще в истории не было (хуже, чем инквизиция - христианство)?.. Нет. Он все равно умер во имя ее. И - о, чудо! - чувствуется, что Саши нет в живых, и что-то произошло в душе его антипода - Прокофия Дванова, этого своеобразного Кондаева (помните?), только в отличие от Кондаева притворившегося коммунистом (Прокофий, впрочем, шире, чем Кондаев: его загребущесть распространяется не только на женщин, но и на вещи). Я уже цитировал конец “Чевенгура” в связи с Кондаевым. Но оборвал. Теперь стоит продолжить до самого-самого конца:
“Петр Федорович ловил мух на солнечном припеке и лущил их в руках со счастьем удовлетворения своей жизни, не думая от забвения о чужом всаднике. Дванов не пожалел родину и оставил ее. Смирное поле потянулось безлюдной жатвой, с нижней земли пахло грустью ветхих трав, и оттуда начиналось безвыходное небо, делавшее весь мир порожним местом. Вода в озере Мутево слегка волновалась, обеспокоенная полуденным ветром, теперь уже стихшим вдалеке. Дванов подъехал к урезу воды. Он в ней купался и из нее кормился в ранней жизни, она некогда успокоила его отца в своей глубине, и теперь последний и кровный товарищ Дванова томился по нем одинокие десятилетия в тесноте земли. Пролетарская Сила наклонила голову и топнула ногой, ей что-то мешало внизу. Дванов посмотрел и увидел удочку, которую приволокла лошадиная нога с берегового нагорья. На крючке удочки лежал прицепленный иссохший сломанный скелет маленькой рыбы, и Дванов узнал, что это была его удочка, забытая здесь в детстве. Он оглядел все неизменное смолкшее озеро и насторожился, ведь отец еще остался - его кости, его жившее вещество тела, тлен его взмокавшей потом рубашки - вся родина жизни и дружелюбия. И там есть тесное, неразлучное место Александру, где ожидают возвращения вечной дружбой той крови, которая однажды была разделена в теле отца для сына. Дванов понудил Пролетарскую Силу войти в воду по грудь и, не прощаясь с ней, продолжая свою жизнь, сам сошел с седла в воду - в поисках той дороги, по которой когда-то пошел отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились в могиле, потому что Александр был одно и то же с тем еще не уничтоженным, теплющимся следом существования отца. Пролетарская Сила слышала, как зашуршала подводная трава, и к ее голове подошла донная муть, но лошадь разогнала ртом ту нечистую воду и попила немного из среднего светлого места, а потом вышла на сушь и отправилась бережливым шагом домой, на Чевенгур. Туда она явилась на третьи сутки после ухода с Двановым, потому что долго лежала и спала в одной степной лощине, а выспавшись забыла дорогу и блуждала по целине, пока ее не привлек к себе голосом Карчук... [Это один из малозаметных жителей Чевенгура, уходивший из города с письмом, и потому оставшийся в живых.]
...шедший с одним понурым стариком тоже в Чевенгур. Стариком был Захар Павлович... [Это второй приемный отец Саши Дванова, вырастивший его.]
...он не дождался к себе возвращения Дванова и сам прибыл, чтобы увести его отсюда домой. В Чевенгуре Карчук и Захар Павлович никого из людей не нашли, в городе было пусто и скучно, только в одном месте, близ кирпичного дома, сидел Прошка и плакал среди всего доставшегося ему имущества. - Ты чего ж, Прош, плачешь, а никому не жалишься?- спросил Захар Павлович.- Хочешь, я тебе опять рублевку дам - приведи Сашу. [Еще в “Происхождении мастера” Прокофий Дванов - мальчик - привел за рубль другого мальчика - Сашу Дванова - и Захар Павлович Сашу усыновил.]
- Даром приведу, пообещал Прокофий и пошел искать Дванова”. Столь длинная цитата хорошо передает печальную ауру всего романа тому, кто его не читал. Но что за однофамилец у Александра Дванова? Почему у него такая же фамилия, как у главного героя? Саша был приемышем в доме Двановых (в “Происхождении мастера”). Но почему фамилию стал носить приемного отца? Не могли ж люди фамилию отца родного, односельчанина, забыть? Здесь вмешался автор. Фамилия Дванов символическая: два-нов,- как правильно заметил Чалмаев,- раздвоение вечного сомнения Саши во всем она символизирует (не получилось что-то у революции). Раздвоение, кстати, и в облике Саши проступает. Смотрите:
“Сербинову показалось, что этот человек думает две мысли сразу и в обоих не находит утешения...” Одна из невидимых преград революции - индивидуалистическая психология крестьян. Воинствующие ее проявления были побеждены в ходе гражданской войны (которая лишь наполовину была - с буржуазией и помещиками, а на вторую половину гражданская война была - с крестьянами, возмущенными продразверсткой). А был-то - еще индивидуализм: притаившийся; и среди него - такой вариант, как индивидуализм, притворившийся коммунизмом. Вот таким лжекоммунистом и был Прошка Дванов, извративший смысл строительства социализма и коммунизма до полной противоположности. И как у земли два светила: дневное и ночное,- так и свет коммунизма, оказывается истинным и ложным. А называется - одним именем. Вот почему и Александр и Прокофий - Двановы. Прекрасный пейзажный образ этого дал Платонов в сцене ночной беседы Саши и Проши при встрече в Чевенгуре, городе осуществленного аскетического коммунизма, через много лет после того, как еще до революции Проша - в голод - выгнал Сашу из дома. И вот они встретились:
“...Дванов и Прокофий вышли вместе за околицу. Над ними, как на том свете, бесплотно влеклась луна, уже наклонившаяся к своему заходу; ее существование было бесполезно - от него не жили растения, под луною молча спал человек; свет солнца, озарявший издали ночную сестру земли, имел в себе мутное, горячее и живое вещество, но до луны этот свет доходил уже процеженным сквозь мертвую долготу пространства,- все мутное и живое рассеивалось из него в пути, и оставался один истинный мертвый свет. ... два человека шли разрозненно, по колеям некогда проезжего такта...” Двановы - противоположные порождения крайней нужды дореволюционной степной деревни, поражаемой засухой и голодом каждый пятый год. Одно ее порождение - аскетизм, другое - алчность. И вот,- парадокс,- казалось бы, должные разойтись в революции, обе эти противоположности внешне сошлись в аскетическом чевенгурском коммунизме. Платонову потому и нужно было теснейшим образом переплести истину и ложь, чтоб распутать их и показать, что они все же истина и ложь, а не только ложь. И потому переплетение это - внешнее. Внешнее. Ибо и Саше Дванову, и пославшего Сашу на поиски стихийно возникшего социализма предгубисполкома Шумилину, и встреченному Сашей в пути степному коммунисту Копенкину аскетизм нужен пока, чтоб “соответствовать общей скудости Советской страны”, лежащей в разрухе после войны. Аскетизм им нужен ради справедливости. Ибо всем вдосталь не хватает пока. Да и потом,- по мере улучшения положения,- поскольку улучшение состояния каждого мыслится лишь через улучшение состояния всех - если и не аскетизм, то что-то похожее - сдержанность - тоже не помешает. Долго не помешает, если не всегда. Ибо улучшение в материальной сфере не имеет предела. А если имеет (как теперь экология намекает), то тем более. А Прокофию аскетизм нужен лишь для большинства: чтоб удовлетворялась алчность меньшинства. Ради несправедливости. А какой же это коммунизм? Это под него маскировка - аскетической частью (что и случилось в нашей стране с пришедшими к власти прокофиями).
“- Они будут довольны,- говорил убежденно и почти радуясь Прокофий.- Они привыкли к горю, им оно легко, дадим пока им мало, и они будут нас любить. Если же отдадим сразу все... то они потом истратят все имущество и снова захотят, а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют. Они же не знают, сколько чего у революции, весь список города у одного меня... Прокофий оглядел светлую, но неживую степь и Чевенгур позади, где луна блестела в оконных стеклах... - Вот сам видишь, Саш,- убедительно продолжал Прокофий,- что от удовлетворения желаний они опять повторяются, и даже нового чего-то хочется. И каждый гражданин поскорее хочет исполнить свои чувства, чтобы меньше чувствовать себя от мучения. Но так на них не наготовишься - сегодня ему имущество давай, завтра жену, потом счастья круглые сутки,- это и история не управится. Лучше будет уменьшать постепенно человека, а он притерпится: ему так и так все равно страдать. [Не правда ли, похоже на Платонова 30-х годов и далее, предупреждавшего о пагубе безудержного потребительства? Но вот ради чего сдерживаться?]
- Что ж ты хочешь сделать, Прош? - А я хочу прочих организовать. Я уж заметил: где организация, там всегда думает не более одного человека, а остальные живут порожняком и вслед одному первому. Организация - умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем хорошо, только одному первому плохо - он думает. При организации можно много лишнего от человека отнять”. И чтоб у читателя не осталось сомнения относительно эгоистической цели сверхэксплуататора, Платонов устроил, что Прокофий отправляет свою любовницу Клавдюшу готовить подводы, дабы вывезти все движимое имущество города Чевенгура в другой городок, к Клавдюшиной тетке. Это одно, по-моему, представляет собой оправдание аскетизма иного. И вот такой Прокофий, получив случаем все вещи в Чевенгуре, третий день после гибели товарищей, которых он хотел обворовать, сидит и плачет. И готов что-то сделать безвозмездно. Что: он притворяется? - Незачем... Значит, искренне. А что. Вывел же Булгаков такого сборщика налогов, Левия Матвея, что, послушав Иешуа Га Ноцри, бросил деньги и пошел за Иешуа. История Иисуса полна такими случаями. И чем не маньеристское произведение “Новый Завет”?.. Так почему бы и Платонову не воспользоваться таким ходом мысли... К содержаниюЗдесь читайте:Энциклопедия творчества Андрея Платонова
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах: www.hrono.ru
|
