Соломон ВОЛОЖИН

2000 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Тайна Платонова

Часть 3.

О второй половине зрелого творчества Платонова

(на примере романа “Чевенгур”)

Глава 10

Заступничество за коллективистов

Главная неправда в моих прошлых рассуждениях, что в общем-то - если по правде - совсем не альтернативен Платонов. У меня после провозглашения альтернативности даже застопорилось тогда исследование, потому что пару примеров я нашел, а дальше - слишком что-то сопротивляться стал платоновский текст.

А дело в том, что Платонов больше знал, чем не знал, хоть и аж в сверхбудущее, но тропинку - сегодняшнюю: упор на сдержанность в материальном потреблении.

Его интересовали больше не враги аскетизма, коллективизма, духа, а сторонники (искренние и фальшивые) и как эти сторонники губят милые ему аскетизм, коллективизм, духовность.

Потому гражданская война (где как раз и зародилось большинство врагов) почти опущена в романе. А что и описано, то касается врагов в минимальной степени. И потому в “Чевенгуре” нужна первая часть - “Происхождение мастера”. Ее переименовать можно бы: “Происхождение правдоискательства”. А остальной “Чевенгур”- “Продолжение правдоискательства”. “Мастер” первой части это не мастер на все руки Захар Павлович, а Саша Дванов - мастер правдоискательства. Это он там, в первой части, произошел как мастер правдоискательства. (Захар Павлович мастером правдоискательства стать не мог: сначала люди вообще его не интересовали, а лишь техника, потом же он стар уже стал.) Индивидуалисты Платонову если и нужны, то для сильных выпадов против коллективизма или для моральной дискредитации индивидуализма.

А коллективисты - что бы ни вытворяли, всюду Платонов выискивает в них симпатичные черты.

Вот мирное (после гражданской войны и долгой болезни вернувшегося с нее Саши Дванова) начало действия в непечатавшейся в свое время части “Чевенгура” - идет какой-то сплошной абсурд, который уже не объяснишь - как абсурды гражданской войны и снов больного - горячкой или боев или болезни:

“Ночью поднялся ветер и остудил весь город. Во многих домах начался холод, а дети спасались от него тем, что грелись у горячих тел тифозных матерей...

[Не может же быть, чтоб совсем уж во всех этих многих домах не было никого, кто бы отделил больных от еще незаболевших, чтоб хоть попытаться спасти кого-нибудь!]

...грелись у горячих тел тифозных матерей. У жены предгубисполкома Шумилина тоже был тиф, и двое детей прижались к ней с обеих сторон, чтобы спать в тепле...

[Вот уж где народ и власть едины. Даже в абсурде. Или с власти-то абсурд и пошел? Впрочем, пока понять абсурд еще можно. Слишком много бед навалилось, чтоб адекватно реагировать на каждую новую напасть.]

... чтобы спать в тепле; сам же Шумилин жег примус на столе для освещения, потому что лампы не имелось, а электричество погасло...

[Очередной абсурд. Пламя ж примуса почти не светит. Я мал был в Великую Отечественную войну, но помню, что и без лампы можно было прекрасно обойтись, пропустив фитиль сквозь свернутую из металлического листа трубочку, всаженную в металлическую же крышку бутылочки с керосином.]

... а электричество погасло, и чертил ветряной двигатель, который будет тянуть за веревку плуг и пахать землю под хлеб...

[Абсурд в квадрате или больше даже. Только полной замороченностью невзгодами можно б еще объяснить это уже почти сумасшествие.]

... пахать землю под хлеб. В губернии наступило безлошадье, и невозможно было ждать, пока народится и войдет в тягловую силу лошадиный молодняк, стало быть, нужно искать научный подход.

[Научный! Издевательство. Каганца придумать не может...]

Закончив чертеж, Шумилин лег на диван и сжался под пальто, чтобы соответствовать общей скудости Советской страны, не имевшей необходимых вещей, и смирно заснул”.

Знаете, чего он жег примус для освещения? Оттого, что ему важнее, чем свои глаза поберечь (света-то мало от примуса) - важнее было скорей начертить ветряной двигатель.

Смешной и живой пример: одна девушка, благородных порывов человек (ставшая впоследствии моей женой) раз, увидев вдали загоревшийся паровоз, с такой стремительностью бросилась бежать к нему (тушить его. Чем?!), что тут же споткнулась и расшибла коленку и уже не могла двигаться.

Можно указать и примеры очень абстрактного рода: существует (из века в век повторяясь и отражаясь как положительный в произведениях искусства “высоких” стилей: в Высоком и Позднем Возрождении, в маньеризме, в классицизме, в революционном романтизме и т. д.) - существует такой культурно-исторический и психологический тип людей, бытовое поведение которых не отличается от идеологического, этико-политического, поступки которых не зависят от обстоятельств, как бы смешно, неумно, не по-светски и т. п. это ни выглядело с иной точки зрения.

Съежился Шумилин под пальто, чтоб соответствовать общей скудости Советской страны...

Скажете: а что, если здесь “голос” лишь персонажа? Хоть и отходяшего уже ко сну... Хоть уже и не принадлежащий персонажу впрямую, но все же отнесенный к нему в несобственно-прямой речи?.. Что, если смешон Шумилин Платонову? Жалок? - Или трогателен все же?

Старовойтова скажет, что смешон и жалок. Я - что трогателен. Где же правда про Платонова?

Возьмем самое безобразное, что сделали левые большевики в романе - избавление городка Чевенгур от собственников:

Жены легли на глиняные комья ровной бесследной могилы и хотели тосковать, но за ночь они простыли, горе из них уже вытерпелось, и жены мертвых не могли больше заплакать”.

Так пролетариат освободил Чевенгур от буржуев. Полубуржуям - предложили из города уйти. Насовсем и далеко. Те остались поблизости от городка. Пришлось и их кончить.

- Да оно же теперь легкое стало, товарищ Пиюся!- сказал Кирей и унес ведро на его постоянное место - в чулан”.

Все. Больше о побоище ни слова нет в романе.

Один из критиков, разбирающихся теперь в Платонове, после публикаций ранее не печатавшегося - Кантор - назвал сцены расстрела “леденящими душу”. Не хочется с ним согласиться. Ум эти сцены леденят. А чувства - нет. Я чувствительный человек. Я не раз плакал над книгой. А здесь - нет. Почему? Я долго думал. Проводил аналогии...

*

Вот такой фильм создал в США Эфроим Севела - “Колыбельная”. Из трех частей. Все - о фашистском геноциде евреев. В части, называемой “Кукушка”, есть сцена расстрела группы евреев.

Начало расстрела такое.

Из кабины автомобиля очень осторожно, как мать свою старенькую, высаживает немецкий солдат старушку - божий одуванчик. И осторожно, под руку, чтоб не споткнулась, ведет ее к полянке, где, оказывается (для зрителя - оказывается), стоит уже человек двадцать. Типичные еврейские лица. И не типичные. Только подобраны - большинство - благообразные, спокойные, умные, одухотворенные типы. Старушку устанавливают между всеми. Мужчины, женщины, старики, дети. Как для группового фотографирования. На полянке. На фоне прекрасного соснового леса. И кукушка кукует. Долго. А по поверью - сколько раз насчитаешь - столько и жить лет. Лет...

И как в видоискатель фотоаппарата, в прицел пулемета ловит группу другой солдат. Пулемет, видно, надо подрегулировать перед стрельбой. И он это делает. Аккуратно. Не торопясь. Лежа на траве.

А люди - ждут... И - отрешенно спокойны. В такой момент! Философы! Они подводят итог своей жизни, размышляют о смысле жизни вообще. Не иначе - если можно судить по выражению лиц.

Не все. Есть дети, в испуге полуотвернувшиеся от пулемета, прижавшиеся к родителям. Но и эти ведут себя тихо.

И - не ждут смерть. Тихо готовятся к ней. Все - по-своему и все - как один. Ничем не беспокоя солдата.

Наш, зрительский, взгляд - это взгляд солдата, а обрамление видимому - рамка прицела пулемета. Солдат обводит пулеметом, прицелом, взглядом по очереди каждого. Равнодушно.

И вдруг - о ужас! - (это я ужасаюсь, солдат - смутно беспокоится) - Матерь Божия стоит в этой толпе... мадонна... с младенцем на руках... с Христом!? Оператор то ли знаменитую картину снял на пленку, то ли фотографию с очень похожей на нее женщины. Солдат занервничал. Вглядывается, не веря своим глазам. Католик... Сколько раз в костелах он видел каноническую матерь божью, сколько - репродукций со знаменитой картины. И Матерь Божья ведь была еврейкой! И Христос тоже!.. Неужели это Бог тут перед ним!!!

Еще взгляд. Нет. Эта женщина и ребенок просто похожи, просто платок так же накинут, просто ноги так же босы. Нет. Можно стрелять.

И - та же поляна, только уже без людей, а вместо них - утоптанная песчаная площадка. Два солдата кончают утаптывать ее.

А кукушка кукует...

В “Чевенгуре” расстреливается группа, отобранная по социальному признаку, в “Кукушке” - по национальному. В “Чевенгуре” описан расстрел с подробностями, в “Кукушке” - собственно, не показан, как бы вырезана пленка. Но от “Чевенгура” - тяжелый осадок на сердце и тяжелая дума в голове. А глядя “Кукушку”, не то что спазмы душат горло (чтоб соседним зрителям не мешать и чтоб стыдно не было за себя), а просто рыдание вырывается. Рыдание - и будь, что будет.

Почему ж такая разная реакция? Неужели потому, что я еврей? Неужели потому, что я - за коммунизм? Быть не может.

В чем же дело?

Глаза открыл Бахтин.

Позиция авторов относительно героев разная.

У Севелы - произведение сентименталистского типа. Я почти цитирую Бахтина... Авторский (нравственный) элемент в произведении усилен до предела. Жалость, негодование - все эти ценностные реакции, ставящие героя вне рамок произведения, разрушают художественность, предполагающую двойственность: и видение героя со стороны автора и - изнутри героя.

Мы реагируем на сентиментального героя как на живого человека, несмотря на то, что он очень мало жив.

Действительно, вспомнить это спокойствие обреченных перед расстрелом, это величие жертв. А ведь там десятка два человек. Люди ж - разные. Здесь - как один. И такой - чтоб сердце разрывалось от несправедливости. И ничего мы не видим их глазами, не переживаем от имени их. Мы, почти все время, как бы сострадающие жертвам свидетели преступления. Это мы видим прекрасный лес, аккуратных немцев, которым не впервой убивать. Это мы поначалу даже не понимаем, что происходит: чего это немец так обходителен со старушкой. Жертвы, все как одна, ничего не видят, они готовятся отойти в мир иной, но для нас они за непроницаемой стеной. Они, а они главные герои, себя не проявляют.

По Бахтину, герой сентиментализма пассивен, он только претерпевает жизнь, он даже не погибает, а его губят. Для тенденциозных произведений сентиментальный герой наиболее подходит - для пробуждения внеэстетического социального сочувствия или социальной вражды. Позиция вненаходимости автора приближается к позиции вненаходимости этического человека.

Севела - заражает зрителя авторским чувством. (Не взаимоуничтожение противоположных чувств в зрителе и потом - катарсис: открытие зрителем высшего смысла.) Происходит заражение - тем более результативно происходит, что, вполне по Выготскому, нас ведут путем наибольшего сопротивления материала: обходительный убийца, философски настроенные жертвы. (Принцип Выготского, видно, на разных структурных уровнях бывает.) И вот мы реагируем на произведение почти как на саму жизнь.

А Платонов в чевенгурских расстрелах не жалость или негодование взялся в читателях возбуждать своей вненаходимостью героям, больше у него не нравственный момент в этой вненаходимости, а познавательный. Платонов разбирается, почему левые большевики - такие.

Севелу психология и философия убийц, в общем-то, не интересует. Платонова - интересует. Он в сцену расстрела буржуев вставляет, например, эпизод с проверкой, почему двое из буржуев оказались задавленными собственными домами. Оказалось, сверх всякой меры съестные запасы сделали те на чердаках. Оказалось - жадность, столь вредящая, в глазах коммунистов, коммунизму. В глазах большевиков не красит буржуев, собравшихся, собственно, в загробную жизнь, их заземленность: узелки, сундучки, мыло, полотенца, пышки. Точно так же в сцену расстрела полубуржуев не зря введено противопоставление, как жалок быт гегемона и как хорош - полубуржуев, даже в таборе. И удивление Пиюси, откуда у полубуржуев столько мануфактуры,- тоже не зряшное.

Понимать надо так: неистребимое умение жить, жить для себя, должно было, по разумению чевенгурских коммунистов, быть истреблено в корне, как бурьян, мешающий выжить неумению жить для себя, т. е. умению жить для всех раньше и лишь потом и как результат - для себя.

Умение жить для себя в своем предельном случае - с запасами на чердаке и обвалом - даже злит Пиюсю, и он расстрел начинает раньше назначенного часа. Но вообще-то, имея власть, силу и общепризнанное право идеала - внушает нам Платонов - естественно, что в уничтожении людей царило относительное равнодушие, а не озлобление. Об отношении упоминавшегося Копенкина к вооруженным врагам это же самое сказано впрямую:

“Обыкновенно он убивал не так, как жил, а равнодушно, но насмерть, словно в нем действовала сила расчета и хозяйства. Копенкин видел в белогвардейцах и бандитах не очень важных врагов, недостойных его личной ярости, а убивал их с тем будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо. Он воевал точно, но поспешно, на ходу и на коне, бессознательно храня свои чувства для дальнейшей надежды и движения”.

В общем, благими намерениями вымощена дорога в ад - как бы говорит непечатавшейся частью “Чевенгура” Платонов, сам, вроде, сохраняя спокойствие исследователя дороги в рай, которая что-то не находится.

И мы, естественно, не плачем над его расстрелами.

Воздействие Севелы вроде сильнее. Но Севела ничего не открыл. Зритель с помощью Севелы ничего не открыл. А Платонов, как водоворот, втягивает в воронку раздумий и странных чувств, чреватых черт знает чем... открытием... для самого Платонова и для читателя.

*

Смотрите: Платонов (я словами Бахтина скажу) глубоко внутренне непричастен изображаемому миру, этот мир ценностно мертв для него (пусть радуются старовойтовы своему презрению к жалкому Шумилину), этот мир есть и ничего не значит. Только этакий Платонов и может не зажмуриваясь смотреть и описывать такое:

“Из головы буржуя вышел тихий пар, а затем проступило наружу волос материальное сырое вещество, похожее на свечной воск”.

Познавательно-этическая установка его героев (коммунистов и буржуев) совершенно неприемлема Платонову, и потому спокойствие, сила и уверенность автора аналогичны спокойствию и силе познающего субъекта, а герой начинает приближаться к объекту познания.

“Чекист понял и заволновался: с пулей внутри буржуи, как и пролетариат, хотели товарищества, а без пули - любили одно имущество”.

Суть волнения чекиста, что ушел из жизни человек, ставший товарищеским. Есть, правда, успокоение, что без пули внутри он товарищеским быть не может, ну никак.

И вот тут можно увидеть одно тонкое различие в подходе Платонова к буржуям, полубуржуям, вообще индивидуалистам и - к коммунистам, пролетариату, вообще к коллективистам.

Действия индивидуалистов для Платонова только есть и ничего не значат. А действия коллективистов изображаются как обусловленные. Для Платонова последние от этого положительную ценность не приобретают. Но, все же, обусловлены. А индивидуалисты - не обусловлены, описаны и все.

Вот индивидуалисты умеют жить для себя - так они и на смерть пришли, как на жизнь, которую нужно уметь жить (с пышками, сундуками...). Вот в них уже стреляют, так они падают “раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное место и там заросла живым мясом”.

А у коллективистов поступки, типизированные поступки, абсурдные - являются результатом не того, что коллективисты идиоты, дураки или этакие абсурдные выродки от рождения, а от обстоятельств, от более или менее длинных (хотя и упрощенческих) рассуждений, приводящих в соответствие друг с другом обстоятельства и действия.

К содержанию

Здесь читайте:

Энциклопедия творчества Андрея Платонова

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах: www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС